беззаконниками и непокорными варварами, то не было там людей, к которым я
мог бы обратиться за помощью; а нравы всех жителей той области были мне
совсем чужды. Вне монастыря меня постоянно притесняли упомянутый властитель
и его приспешники, а внутри монастыря против меня беспрестанно строила козни
вся братия; так что сам ход событий показал, что именно ко мне применимы
слова апостола: "Извне нападения, внутри - страхи".
С горечью размышлял я о том, сколь бесполезную и жалкую жизнь я веду,
сколь бесплодна она для меня самого и для других, в то время как прежде я
приносил такую пользу клирикам, - а теперь, оставив их ради монахов, я ни в
чем не могу быть полезен ни тем, ни другим. Все мои начинания и старания
оказываются безуспешными, и ко мне вполне справедливо можно отнести упрек:
"Этот человек начал строить, но не мог окончить". Я приходил в полное
отчаяние, вспоминая, от чего я бежал, и думая, что я на себя навлек. Считая
свои прежние злоключения почти ничтожными, я часто со вздохами говорил себе:
"Я терплю по заслугам за то, что покинул Параклет, то есть утешителя, и
вверг себя в полное одиночество; желая избегнуть угроз, я очутился в явной
опасности". Особенно же прискорбно мне было то, что, покинув мою молельню, я
уже не мог заботиться об отправлении там божественной службы так, как бы
следовало: чрезвычайно бедная местность, в которой находится Параклет, едва
давала возможность прожить там даже одному человеку.
Однако же, хотя я и приходил в отчаяние по этому поводу, сам истинный
утешитель подал мне великое утешение и сам позаботился о своей молельне. А
именно случилось так, что наш аббат монастыря Сен-Дени сумел захватить в
свои руки упомянутое выше аббатство Аржантейль, где постриглась в монахини
теперь уже скорее не жена моя, а сестра во Христе - Элоиза; это было сделано
под тем предлогом, что Аржантейль когда-то давно подчинялся власти монастыря
Сен-Дени. Захватив Аржантейль, аббат насильственно изгнал из него ту общину
монахинь, настоятельницей которой являлась моя бывшая подруга. Изгнанницы
рассеялись в разные стороны, и я понял, что это господь предоставил мне
благоприятный случай позаботиться о нуждах моей молельни.
И вот, отправившись туда, я пригласил переселиться в вышеназванную
молельню Элоизу и других оставшихся верными ей монахинь из ее общины; после
же их переселения я подарил ей эту молельню вместе со всем имуществом, ей
принадлежащим; затем с согласия и по ходатайству местного епископа папа
Иннокентий II особой дарственной грамотой утвердил мое дарение в пользу этих
монахинь и их преемниц. Правда, вначале они жили бедно, а по временам в
большой горести. Но вскоре божественное милосердие, которому они так набожно
служили, их утешило. К ним снизошел истинный Параклет, под воздействием
коего все окрестное население стало сочувствовать этим монахиням и
относиться к ним благосклонно. И я полагаю (истинно же про это ведает только
Бог), что в течение какого-нибудь года их земельные владения увеличились
больше, чем увеличились бы в течение ста лет, если бы там остался я. Ведь
женщины слабее мужчин, а поэтому нужды женщин легче вызывают в людях
сочувствие, а женская добродетель приятней и богу и людям.
Господу было угодно внушить всем людям такую благосклонность к нашей
сестренастоятельнице, что епископы любили ее, как дочь, аббаты - как сестру,
а миряне - как мать; и все вообще удивлялись ее благочестию, благоразумию и
терпению, которые она сохраняла при всех обстоятельствах. Чем реже она
показывалась, чтобы, уединившись в своей келье, с большей чистотой души
предаваться набожным размышлениям и молитвам, тем более все, приходившие к
ней извне, добивались общения с нею и ее наставлений в духовных беседах.
Поскольку все соседи общины всячески винили меня в том, что я поддерживал
этих монахинь в нужде меньше, чем мог и должен был это делать (тем более,
что я легко мог бы помочь им, например, своей проповедью), я стал чаще
приезжать к ним, стремясь тем или другим быть им полезным. Но и это вызвало
сплетни из ненависти ко мне: те мои действия, совершать которые побуждала
меня моя искренняя благожелательность, обычная низость моих врагов сделала
предметом бесстыдных обвинений; говорили, будто бы я все еще одержим
обольщениями плотской страсти, так что едва могу и скорее даже совсем не
могу оставаться в разлуке с моей бывшей возлюбленной. И мне часто
вспоминалось сетование блаженного Иеронима, который писал о ложных друзьях в
письме к Азелле: "Ничего мне не ставят в упрек, кроме моего пола, да и в
этом не упрекнули бы, если бы в Иерусалим не собиралась Паула". И далее
Иероним говорит: "Пока я не знал дома святой Паулы, по всему городу
раздавались похвальные отзывы обо мне и, почти по всеобщему мнению, я
признавался достойным верховного священного сана. Но я знаю, что можно
достигнуть царства небесного и при доброй и при дурной славе".
Когда, говорю я, мне пришло на ум, что оскорбительная клевета
возводилась даже на столь великого человека, я нашел немалое утешение,
говоря себе следующее: "О, если бы мои враги нашли во мне повод для
подобного подозрения, какой черною клеветою они преследовали бы меня! Теперь
же, когда божественное милосердие уже освободило меня от подобного
подозрения, лишив способности совершать постыдное, то какое же может
возникнуть подозрение? И что же значит это новое бессовестное обвинение
против меня?" Мое телесное состояние в глазах всех очищает меня от всякого
гнусного подозрения. Ведь если кто-либо желает установить особенно строгий
надзор за женщинами, то приставляет к ним евнухов: так повествует священная
история об Эсфири и прочих наложницах царя Агасвера. Мы читаем, что всеми
сокровищами царицы Кандакийской заведовал евнух, которого ангел повелел
апостолу Филиппу обратить в истинную веру и крестить. Богобоязненные и
почтенные женщины тем больше чтили таких людей и удостаивали их своей
близости, чем дальше они были от всякого подозрения.
Книга VI "Церковной истории" содержит рассказ о том, как величайший
христианский философ - Ориген, желая наставлять женщин в святом учении, сам
нанес себе увечье, чтобы уже совершенно отстранить от себя подобное
подозрение. Я даже считал, что божественное милосердие проявило ко мне
больше внимания, чем к нему: ведь он, как считается, действовал недостаточно
благоразумно и потому навлек на себя немалые обвинения; в моем же случае
божественное милосердие сделало меня свободным и подготовленным к подобному
же занятию в результате вины других и с тем меньшими мучениями, что
изувечили меня внезапно, объятого сном, и я почти не чувствовал никакой
боли, причиненной мне чужими руками. Но если тогда я лишь в слабой степени
чувствовал боль от раны, то теперь я страдаю гораздо больше от унижения и
сильнее мучаюсь от клеветы, возводимой на мое доброе имя, чем от нанесенного
моему телу увечья. Ибо написано: "Лучше доброе имя, чем большое богатство".
И блаженный Августин говорит в своей проповеди "О жизни и нравах
духовенства": "Кто доверяется своей совести и пренебрегает мнением о себе,
тот - жесток". А несколько выше он же говорит: "Будем проявлять свои добрые
свойства по слову апостола, не только пред богом, но и пред людьми. Для нас
самих достаточно нашей собственной совести; ради же других слава наша не
должна затемняться, но должна возрастать. Совесть и добрая слава - это
различные вещи. Совесть для тебя, а слава для ближнего". А если бы сам
Христос и его последователи - пророки, апостолы и другие святые отцы, -
вовсе не изувеченные, жили бы в одно время с моими врагами и последние
увидели бы их в близкой беседе главным образом с женщинами, каких бы
мерзостей по своей злобе не наговорили мои враги о Христе и его
последователях? Ведь и блаженный Августин в своей книге "О деянии монахов"
указывает, что некоторые женщины стали неразлучными спутницами господа
Иисуса Христа и апостолов и следовали за ними даже на проповедь. Августин
говорит: "С ними шли верные женщины, обладавшие земными благами, и питали
их, чтобы они не испытывали нужды ни в чем необходимом для поддержания
жизни".
А если кто не верит, что так делали апостолы, странствуя ради проповеди
Евангелия в безгрешном общении с женщинами, тот пусть послушает евангелие и
узнает, что апостолы поступали так по примеру самого господа. Ведь в
Евангелии написано: "Затем и сам он проходил по городам и селениям,
проповедуя и благовествуя царствие Божие, а с ним двенадцать [апостолов] и
несколько женщин, исцеленных от злых духов и болезней: Мария, нарицаемая
Магдалиной, Иоанна, жена Хузы, домоправителя Иродова, и Сусанна, а также
многие другие, служившие Христу всем, чем могли". И папа Лев IX сказал в
своем сочинении против послания Пармениана "О стремлении в монастырь": "Мы
признаем вообще, что епископу, пресвитеру, диакону и иподиакону не
позволяется отрекаться от заботы о собственной жене под предлогом посвящения
себя делу веры, если это касается обеспечения жены пищей и одеждой, а не
плотского сожительства". Мы читаем у блаженного Павла, что так поступали и
святые апостолы: "Разве мы не имеем власти иметь спутницей сестру-жену, как
братья господни и Кифа?" Обрати внимание, неразумный, что апостол не сказал:
"Разве мы не имеем власти обнимать сестру-жену", а сказал: "иметь
спутницей"; и именно для того, чтобы за свою проповедь получать от них
пропитание, а не затем, чтобы вступать с ними в плотское общение.
Конечно, тот фарисей, который в душе помышлял о господе: "Если бы он
был пророком, то знал бы, кто и какая женщина прикоснулась к нему, ибо она -
грешница", в силу слабости человеческого суждения мог скорее так дурно
подумать о Христе, чем мои враги предполагать постыдное обо мне; или тот,
кто видел, как Христос поручил свою мать юноше или как пророки посещали
вдовиц и разделяли их общество, мог бы с большею вероятностью на основании
этого возыметь подобное подозрение.
А что бы сказали эти мои хулители, если бы они увидели, как захваченный
в плен монах Малх, о котором пишет блаженный Иероним, жил в одной келье с
женой. В каком преступлении они обвинили бы Малха на основании того, о чем
выдающийся учитель церкви говорит с большой похвалой: "Там был один старец
по имени Малх, местный уроженец. И в его келье жила старуха... оба они были
исполнены ревности к вере и так усердно посещали церковь, что можно было бы
подумать, что это - евангельские Захария и Елизавета, только вот между ними
не было Иоанна".
Почему же мои враги воздерживаются от клеветы на святых отцов, о
которых мы часто читаем, что они устраивали также женские монастыри и
управляли ими, и сами наблюдаем это? Обратимся к примеру семи диаконов,
поставленных апостолами вместо себя для забот о пропитании и для попечения о
женщинах. Ведь именно слабый пол нуждается в помощи сильного пола, потому-то
апостол и устанавливает, что муж должен быть как бы главою жены, и в знак
этого предписывает женщинам иметь всегда голову покрытой. Поэтому я немало
удивляюсь уже давно укоренившемуся в монастырях обычаю ставить над женщинами
аббатис, так же как над мужчинами - аббатов, причем как женщины, так и
мужчины в силу обетов должны соблюдать одинаковые правила, хотя в них
содержится много такого, чего никоим образом не могут выполнить ни стоящие
во главе, ни подчиненные женщины.
Во многих местах мы видим даже, что, нарушая естественный порядок,
аббатисы и монахини повелевают клириками, которым повинуется народ; и чем
большей властью обладают аббатисы и монахини, тем легче они могут вызвать
дурные желания у клириков и тем тяжелее лежит на тех это иго. Взирая на
подобное, знаменитый сатирик сказал: "Нет ничего на свете несносней богатой
женщины".
Размышляя часто обо всем этом, я решил, насколько мне было возможно,
заботиться об упомянутых сестрах и оказывать им покровительство, а чтобы они
больше меня уважали, лично наблюдать за ними. И так как преследования со
стороны моих духовных сынов огорчали меня теперь еще больше и чаще, чем
прежние преследования со стороны братии, я укрывался у этих монахинь, как в
тихой пристани от свирепой бури, и дышал у них несколько свободнее. У
монахов мои старания оставались бесплодными, но я видел некоторые их плоды у
монахинь, и чем более необходимой являлась моя поддержка их немощи, тем
утешительней было это и для меня.
Однако теперь сатана воздвиг на меня такое гонение, что я не нахожу
себе места, где бы я мог успокоиться или даже просто жить; наподобие
проклятого Каина я скитаюсь повсюду, как беглец и бродяга. Меня, как я уже
сказал выше, постоянно мучат "извне нападения, внутри - страхи",
беспрестанно терзают и внешний и внутренний страх и борьба. Преследования
моих духовных сынов значительно опаснее, чем преследования врагов. Ведь
духовные сыны всегда находятся предо мной, и я постоянно должен переносить
их коварство. Телесное насилие со стороны врагов угрожает мне, когда я
выхожу за пределы монастыря; внутри же его мне сплошь и рядом приходится
терпеть столь же жестокие, сколь и коварные козни со стороны духовных сынов,
то есть монахов, порученных мне, аббату, как их отцу.
О, сколько уже раз они пытались погубить меня отравой, подобно тому,
как это бывало и с блаженным Бенедиктом. Та же причина, из-за которой он
покинул своих развращенных духовных сынов, могла бы побудить и меня
последовать примеру столь великого отца церкви. Если бы я не выступил против
этой явной опасности, то высказал бы не свою любовь к богу, а легкомысленное
желание искушать его и погубить себя. Хотя я пытался, насколько мог,
предотвратить ежедневные покушения на мою жизнь во время подачи мне пищи и
питья, монахи старались отравить меня даже при совершении таинства
причастия, а именно, влив в чашу яд.
В другой раз, когда я отправился в Нант навестить заболевшего графа и
остановился там в доме одного из моих братьев по плоти, монахи задумали
отравить меня с помощью сопровождавшего меня слуги, предполагая, что я
совершенно, не буду остерегаться подобного покушения. Но по промыслу Божию
случилось так, что, пока я еще не отведал приготовленной для меня пищи, один
из прибывших со мной монахов, по неведению, воспользовался ею и тотчас же
упал мертвым; слуга же, виновник этого, почувствовав укоры совести, а также
испугавшись обнаружения улик, бежал.
Итак, после столь явного для всех доказательства их злонамеренности, я
начал уже, по мере возможности, открыто бороться против их козней, перестал
даже ходить на собрания капитула и пребывал в кельях с немногими монахами.
Остальные же, если бы они узнали, что я намереваюсь куда-нибудь поехать,
расставили бы по дорогам и тропам подкупленных разбойников, чтобы убить
меня. И вот пока я претерпевал все эти опасности, рука божья нанесла мне
однажды сильный удар: я выпал при езде из повозки и повредил себе шею; это
падение огорчило и ослабило меня гораздо больше, чем когда-то прежняя рана.
Обуздывая мятежный дух братии угрозой отлучения, я заставил некоторых из
них, наиболее опасных для меня, публично обещать мне или даже дать клятву,
что они совсем уйдут из аббатства и больше не будут меня ничем беспокоить.
Но они открыто и бессовестнейшим образом нарушили данное слово и клятвы и
были вынуждены по повелению римского папы Иннокентия, через особо
присланного легата, повторить прежние клятвы и дать еще много других
заверений в присутствии графа и епископов. Однако и после этого они не
успокоились. Недавно, когда, изгнав тех, о которых я только что сказал, я
снова пошел на собрание капитула и доверился остальной братии, к которой я
относился с меньшим подозрением, я обнаружил, что оставшиеся еще много хуже,
чем изгнанные. И я едва успел спастись, теперь уж не от их яда, а от их
меча, приставленного к моему горлу: меня укрыл от них один из местных
владетелей.
В столь опасных условиях я тружусь до сих пор; каждый день я вижу как
бы занесенный над моей головой меч, так что не могу себя чувствовать
спокойным даже за обедом. Подобное этому рассказывается о человеке, который
считал могущество и богатство тирана Дионисия величайшим счастьем, но увидев
меч, тайно подвешенный над ним на нитке, уяснил себе, какого рода счастье
сопутствует земному могуществу. То же самое беспрестанно испытываю теперь и
я, возведенный из состояния бедного монаха в сан аббата и ставший тем
несчастнее, чем большей стала моя власть. Пусть же мой пример обуздает
честолюбие тех, которые сами стремятся к этому.
Такова, о возлюбленнейший мой во Христе брат и ближайший спутник в
жизни, история моих бедствий, которым я подвергаюсь беспрестанно, чуть ли не
с колыбели. Ты теперь впал в отчаяние и мучаешься от сознания причиненной
тебе обиды. Поэтому я желаю, как я и сказал в начале этого послания, чтобы
рассказанная мною история послужила тебе утешением и чтобы по сравнению с
моими ты признал бы свои невзгоды или ничтожными, или легкими и терпеливее
бы переносил их. Следует всегда утешаться предсказанием господа о его
последователях и приспешниках дьявола: "Если они преследовали меня, они
будут преследовать и вас... Если вас ненавидит мир, то знайте, что прежде
вас он возненавидел меня. Если бы вы были от мира сего, то мир любил бы
свое". И апостол говорит: "Все, желающие жить во Христе, благочестиво, будут
гонимы". И в другом месте: "Я не стремлюсь угождать людям. Если бы я и
поныне угождал людям, я не был бы рабом Христа". И Псалмопевец говорит:
"Введены в заблуждение те, кто угождает людям, так как бог презрел их".
Подвергая этот вопрос тщательному обсуждению, блаженный Иероним, наследником
которого - по моей участи человека, терпящего поношения из-за клеветы, - я
себя считаю, в письме к Непотиану говорит: "Апостол сказал: "Если бы я и
поныне угождал людям, я не был бы рабом Христа". Но он перестал угождать
людям и стал рабом Христа". Тот же автор в письме к Азелле о ложных друзьях
заметил: "Благодарение господу за то, что я удостоен ненависти мира". И в
послании к монаху Илиодору: "Заблуждаешься, брат мой, заблуждаешься, если
думаешь, что христианин когда-либо не будет подвергаться преследованиям.
Враг наш, аки лев рыкающий, бродит, ища, когда поглотить. А ты помышляешь о
мире. Сидит враг в засаде вместе с богатыми". Воодушевленные этими словами и
примерами, будем же тем терпеливее переносить несчастия, чем они
несправедливее. И не будем сомневаться в том, что они полезны для нас, если
и не как заслуга, то, во всяком случае, как некое искупление. А так как все
происходит по промыслу Божьему, то пусть каждый верующий во всякой напасти
утешается по крайней мере тем, что божья благость никогда и ничего не
допускает вопреки своим предначертаниям, и что бы дурное ни совершалось, она
все приводит к наилучшему концу.
Оттого-то и правильно во всех случаях обращаются к Богу со словами: "Да
будет воля Твоя!" А притом сколь великое утешение любящим бога содержится в
словах апостола: "Знаем ведь, что для любящих бога все творится во благо".
Это разумел и мудрейший из людей, сказав в "Притчах": "Праведника не
опечалит ничто с ним случившееся". Этим он ясно показывает, что люда,
приходящие во гнев из-за случившегося с ними несчастья, удаляются от
справедливости, хотя и не сомневаются в том, что все происходит по божьему
промыслу. Эти люди стремятся подчиняться не воле божьей, а собственной, и,
втайне противясь словам "Да будет воля твоя!", предпочитают божьей воле свою
собственную.
Прощай!
мог бы обратиться за помощью; а нравы всех жителей той области были мне
совсем чужды. Вне монастыря меня постоянно притесняли упомянутый властитель
и его приспешники, а внутри монастыря против меня беспрестанно строила козни
вся братия; так что сам ход событий показал, что именно ко мне применимы
слова апостола: "Извне нападения, внутри - страхи".
С горечью размышлял я о том, сколь бесполезную и жалкую жизнь я веду,
сколь бесплодна она для меня самого и для других, в то время как прежде я
приносил такую пользу клирикам, - а теперь, оставив их ради монахов, я ни в
чем не могу быть полезен ни тем, ни другим. Все мои начинания и старания
оказываются безуспешными, и ко мне вполне справедливо можно отнести упрек:
"Этот человек начал строить, но не мог окончить". Я приходил в полное
отчаяние, вспоминая, от чего я бежал, и думая, что я на себя навлек. Считая
свои прежние злоключения почти ничтожными, я часто со вздохами говорил себе:
"Я терплю по заслугам за то, что покинул Параклет, то есть утешителя, и
вверг себя в полное одиночество; желая избегнуть угроз, я очутился в явной
опасности". Особенно же прискорбно мне было то, что, покинув мою молельню, я
уже не мог заботиться об отправлении там божественной службы так, как бы
следовало: чрезвычайно бедная местность, в которой находится Параклет, едва
давала возможность прожить там даже одному человеку.
Однако же, хотя я и приходил в отчаяние по этому поводу, сам истинный
утешитель подал мне великое утешение и сам позаботился о своей молельне. А
именно случилось так, что наш аббат монастыря Сен-Дени сумел захватить в
свои руки упомянутое выше аббатство Аржантейль, где постриглась в монахини
теперь уже скорее не жена моя, а сестра во Христе - Элоиза; это было сделано
под тем предлогом, что Аржантейль когда-то давно подчинялся власти монастыря
Сен-Дени. Захватив Аржантейль, аббат насильственно изгнал из него ту общину
монахинь, настоятельницей которой являлась моя бывшая подруга. Изгнанницы
рассеялись в разные стороны, и я понял, что это господь предоставил мне
благоприятный случай позаботиться о нуждах моей молельни.
И вот, отправившись туда, я пригласил переселиться в вышеназванную
молельню Элоизу и других оставшихся верными ей монахинь из ее общины; после
же их переселения я подарил ей эту молельню вместе со всем имуществом, ей
принадлежащим; затем с согласия и по ходатайству местного епископа папа
Иннокентий II особой дарственной грамотой утвердил мое дарение в пользу этих
монахинь и их преемниц. Правда, вначале они жили бедно, а по временам в
большой горести. Но вскоре божественное милосердие, которому они так набожно
служили, их утешило. К ним снизошел истинный Параклет, под воздействием
коего все окрестное население стало сочувствовать этим монахиням и
относиться к ним благосклонно. И я полагаю (истинно же про это ведает только
Бог), что в течение какого-нибудь года их земельные владения увеличились
больше, чем увеличились бы в течение ста лет, если бы там остался я. Ведь
женщины слабее мужчин, а поэтому нужды женщин легче вызывают в людях
сочувствие, а женская добродетель приятней и богу и людям.
Господу было угодно внушить всем людям такую благосклонность к нашей
сестренастоятельнице, что епископы любили ее, как дочь, аббаты - как сестру,
а миряне - как мать; и все вообще удивлялись ее благочестию, благоразумию и
терпению, которые она сохраняла при всех обстоятельствах. Чем реже она
показывалась, чтобы, уединившись в своей келье, с большей чистотой души
предаваться набожным размышлениям и молитвам, тем более все, приходившие к
ней извне, добивались общения с нею и ее наставлений в духовных беседах.
Поскольку все соседи общины всячески винили меня в том, что я поддерживал
этих монахинь в нужде меньше, чем мог и должен был это делать (тем более,
что я легко мог бы помочь им, например, своей проповедью), я стал чаще
приезжать к ним, стремясь тем или другим быть им полезным. Но и это вызвало
сплетни из ненависти ко мне: те мои действия, совершать которые побуждала
меня моя искренняя благожелательность, обычная низость моих врагов сделала
предметом бесстыдных обвинений; говорили, будто бы я все еще одержим
обольщениями плотской страсти, так что едва могу и скорее даже совсем не
могу оставаться в разлуке с моей бывшей возлюбленной. И мне часто
вспоминалось сетование блаженного Иеронима, который писал о ложных друзьях в
письме к Азелле: "Ничего мне не ставят в упрек, кроме моего пола, да и в
этом не упрекнули бы, если бы в Иерусалим не собиралась Паула". И далее
Иероним говорит: "Пока я не знал дома святой Паулы, по всему городу
раздавались похвальные отзывы обо мне и, почти по всеобщему мнению, я
признавался достойным верховного священного сана. Но я знаю, что можно
достигнуть царства небесного и при доброй и при дурной славе".
Когда, говорю я, мне пришло на ум, что оскорбительная клевета
возводилась даже на столь великого человека, я нашел немалое утешение,
говоря себе следующее: "О, если бы мои враги нашли во мне повод для
подобного подозрения, какой черною клеветою они преследовали бы меня! Теперь
же, когда божественное милосердие уже освободило меня от подобного
подозрения, лишив способности совершать постыдное, то какое же может
возникнуть подозрение? И что же значит это новое бессовестное обвинение
против меня?" Мое телесное состояние в глазах всех очищает меня от всякого
гнусного подозрения. Ведь если кто-либо желает установить особенно строгий
надзор за женщинами, то приставляет к ним евнухов: так повествует священная
история об Эсфири и прочих наложницах царя Агасвера. Мы читаем, что всеми
сокровищами царицы Кандакийской заведовал евнух, которого ангел повелел
апостолу Филиппу обратить в истинную веру и крестить. Богобоязненные и
почтенные женщины тем больше чтили таких людей и удостаивали их своей
близости, чем дальше они были от всякого подозрения.
Книга VI "Церковной истории" содержит рассказ о том, как величайший
христианский философ - Ориген, желая наставлять женщин в святом учении, сам
нанес себе увечье, чтобы уже совершенно отстранить от себя подобное
подозрение. Я даже считал, что божественное милосердие проявило ко мне
больше внимания, чем к нему: ведь он, как считается, действовал недостаточно
благоразумно и потому навлек на себя немалые обвинения; в моем же случае
божественное милосердие сделало меня свободным и подготовленным к подобному
же занятию в результате вины других и с тем меньшими мучениями, что
изувечили меня внезапно, объятого сном, и я почти не чувствовал никакой
боли, причиненной мне чужими руками. Но если тогда я лишь в слабой степени
чувствовал боль от раны, то теперь я страдаю гораздо больше от унижения и
сильнее мучаюсь от клеветы, возводимой на мое доброе имя, чем от нанесенного
моему телу увечья. Ибо написано: "Лучше доброе имя, чем большое богатство".
И блаженный Августин говорит в своей проповеди "О жизни и нравах
духовенства": "Кто доверяется своей совести и пренебрегает мнением о себе,
тот - жесток". А несколько выше он же говорит: "Будем проявлять свои добрые
свойства по слову апостола, не только пред богом, но и пред людьми. Для нас
самих достаточно нашей собственной совести; ради же других слава наша не
должна затемняться, но должна возрастать. Совесть и добрая слава - это
различные вещи. Совесть для тебя, а слава для ближнего". А если бы сам
Христос и его последователи - пророки, апостолы и другие святые отцы, -
вовсе не изувеченные, жили бы в одно время с моими врагами и последние
увидели бы их в близкой беседе главным образом с женщинами, каких бы
мерзостей по своей злобе не наговорили мои враги о Христе и его
последователях? Ведь и блаженный Августин в своей книге "О деянии монахов"
указывает, что некоторые женщины стали неразлучными спутницами господа
Иисуса Христа и апостолов и следовали за ними даже на проповедь. Августин
говорит: "С ними шли верные женщины, обладавшие земными благами, и питали
их, чтобы они не испытывали нужды ни в чем необходимом для поддержания
жизни".
А если кто не верит, что так делали апостолы, странствуя ради проповеди
Евангелия в безгрешном общении с женщинами, тот пусть послушает евангелие и
узнает, что апостолы поступали так по примеру самого господа. Ведь в
Евангелии написано: "Затем и сам он проходил по городам и селениям,
проповедуя и благовествуя царствие Божие, а с ним двенадцать [апостолов] и
несколько женщин, исцеленных от злых духов и болезней: Мария, нарицаемая
Магдалиной, Иоанна, жена Хузы, домоправителя Иродова, и Сусанна, а также
многие другие, служившие Христу всем, чем могли". И папа Лев IX сказал в
своем сочинении против послания Пармениана "О стремлении в монастырь": "Мы
признаем вообще, что епископу, пресвитеру, диакону и иподиакону не
позволяется отрекаться от заботы о собственной жене под предлогом посвящения
себя делу веры, если это касается обеспечения жены пищей и одеждой, а не
плотского сожительства". Мы читаем у блаженного Павла, что так поступали и
святые апостолы: "Разве мы не имеем власти иметь спутницей сестру-жену, как
братья господни и Кифа?" Обрати внимание, неразумный, что апостол не сказал:
"Разве мы не имеем власти обнимать сестру-жену", а сказал: "иметь
спутницей"; и именно для того, чтобы за свою проповедь получать от них
пропитание, а не затем, чтобы вступать с ними в плотское общение.
Конечно, тот фарисей, который в душе помышлял о господе: "Если бы он
был пророком, то знал бы, кто и какая женщина прикоснулась к нему, ибо она -
грешница", в силу слабости человеческого суждения мог скорее так дурно
подумать о Христе, чем мои враги предполагать постыдное обо мне; или тот,
кто видел, как Христос поручил свою мать юноше или как пророки посещали
вдовиц и разделяли их общество, мог бы с большею вероятностью на основании
этого возыметь подобное подозрение.
А что бы сказали эти мои хулители, если бы они увидели, как захваченный
в плен монах Малх, о котором пишет блаженный Иероним, жил в одной келье с
женой. В каком преступлении они обвинили бы Малха на основании того, о чем
выдающийся учитель церкви говорит с большой похвалой: "Там был один старец
по имени Малх, местный уроженец. И в его келье жила старуха... оба они были
исполнены ревности к вере и так усердно посещали церковь, что можно было бы
подумать, что это - евангельские Захария и Елизавета, только вот между ними
не было Иоанна".
Почему же мои враги воздерживаются от клеветы на святых отцов, о
которых мы часто читаем, что они устраивали также женские монастыри и
управляли ими, и сами наблюдаем это? Обратимся к примеру семи диаконов,
поставленных апостолами вместо себя для забот о пропитании и для попечения о
женщинах. Ведь именно слабый пол нуждается в помощи сильного пола, потому-то
апостол и устанавливает, что муж должен быть как бы главою жены, и в знак
этого предписывает женщинам иметь всегда голову покрытой. Поэтому я немало
удивляюсь уже давно укоренившемуся в монастырях обычаю ставить над женщинами
аббатис, так же как над мужчинами - аббатов, причем как женщины, так и
мужчины в силу обетов должны соблюдать одинаковые правила, хотя в них
содержится много такого, чего никоим образом не могут выполнить ни стоящие
во главе, ни подчиненные женщины.
Во многих местах мы видим даже, что, нарушая естественный порядок,
аббатисы и монахини повелевают клириками, которым повинуется народ; и чем
большей властью обладают аббатисы и монахини, тем легче они могут вызвать
дурные желания у клириков и тем тяжелее лежит на тех это иго. Взирая на
подобное, знаменитый сатирик сказал: "Нет ничего на свете несносней богатой
женщины".
Размышляя часто обо всем этом, я решил, насколько мне было возможно,
заботиться об упомянутых сестрах и оказывать им покровительство, а чтобы они
больше меня уважали, лично наблюдать за ними. И так как преследования со
стороны моих духовных сынов огорчали меня теперь еще больше и чаще, чем
прежние преследования со стороны братии, я укрывался у этих монахинь, как в
тихой пристани от свирепой бури, и дышал у них несколько свободнее. У
монахов мои старания оставались бесплодными, но я видел некоторые их плоды у
монахинь, и чем более необходимой являлась моя поддержка их немощи, тем
утешительней было это и для меня.
Однако теперь сатана воздвиг на меня такое гонение, что я не нахожу
себе места, где бы я мог успокоиться или даже просто жить; наподобие
проклятого Каина я скитаюсь повсюду, как беглец и бродяга. Меня, как я уже
сказал выше, постоянно мучат "извне нападения, внутри - страхи",
беспрестанно терзают и внешний и внутренний страх и борьба. Преследования
моих духовных сынов значительно опаснее, чем преследования врагов. Ведь
духовные сыны всегда находятся предо мной, и я постоянно должен переносить
их коварство. Телесное насилие со стороны врагов угрожает мне, когда я
выхожу за пределы монастыря; внутри же его мне сплошь и рядом приходится
терпеть столь же жестокие, сколь и коварные козни со стороны духовных сынов,
то есть монахов, порученных мне, аббату, как их отцу.
О, сколько уже раз они пытались погубить меня отравой, подобно тому,
как это бывало и с блаженным Бенедиктом. Та же причина, из-за которой он
покинул своих развращенных духовных сынов, могла бы побудить и меня
последовать примеру столь великого отца церкви. Если бы я не выступил против
этой явной опасности, то высказал бы не свою любовь к богу, а легкомысленное
желание искушать его и погубить себя. Хотя я пытался, насколько мог,
предотвратить ежедневные покушения на мою жизнь во время подачи мне пищи и
питья, монахи старались отравить меня даже при совершении таинства
причастия, а именно, влив в чашу яд.
В другой раз, когда я отправился в Нант навестить заболевшего графа и
остановился там в доме одного из моих братьев по плоти, монахи задумали
отравить меня с помощью сопровождавшего меня слуги, предполагая, что я
совершенно, не буду остерегаться подобного покушения. Но по промыслу Божию
случилось так, что, пока я еще не отведал приготовленной для меня пищи, один
из прибывших со мной монахов, по неведению, воспользовался ею и тотчас же
упал мертвым; слуга же, виновник этого, почувствовав укоры совести, а также
испугавшись обнаружения улик, бежал.
Итак, после столь явного для всех доказательства их злонамеренности, я
начал уже, по мере возможности, открыто бороться против их козней, перестал
даже ходить на собрания капитула и пребывал в кельях с немногими монахами.
Остальные же, если бы они узнали, что я намереваюсь куда-нибудь поехать,
расставили бы по дорогам и тропам подкупленных разбойников, чтобы убить
меня. И вот пока я претерпевал все эти опасности, рука божья нанесла мне
однажды сильный удар: я выпал при езде из повозки и повредил себе шею; это
падение огорчило и ослабило меня гораздо больше, чем когда-то прежняя рана.
Обуздывая мятежный дух братии угрозой отлучения, я заставил некоторых из
них, наиболее опасных для меня, публично обещать мне или даже дать клятву,
что они совсем уйдут из аббатства и больше не будут меня ничем беспокоить.
Но они открыто и бессовестнейшим образом нарушили данное слово и клятвы и
были вынуждены по повелению римского папы Иннокентия, через особо
присланного легата, повторить прежние клятвы и дать еще много других
заверений в присутствии графа и епископов. Однако и после этого они не
успокоились. Недавно, когда, изгнав тех, о которых я только что сказал, я
снова пошел на собрание капитула и доверился остальной братии, к которой я
относился с меньшим подозрением, я обнаружил, что оставшиеся еще много хуже,
чем изгнанные. И я едва успел спастись, теперь уж не от их яда, а от их
меча, приставленного к моему горлу: меня укрыл от них один из местных
владетелей.
В столь опасных условиях я тружусь до сих пор; каждый день я вижу как
бы занесенный над моей головой меч, так что не могу себя чувствовать
спокойным даже за обедом. Подобное этому рассказывается о человеке, который
считал могущество и богатство тирана Дионисия величайшим счастьем, но увидев
меч, тайно подвешенный над ним на нитке, уяснил себе, какого рода счастье
сопутствует земному могуществу. То же самое беспрестанно испытываю теперь и
я, возведенный из состояния бедного монаха в сан аббата и ставший тем
несчастнее, чем большей стала моя власть. Пусть же мой пример обуздает
честолюбие тех, которые сами стремятся к этому.
Такова, о возлюбленнейший мой во Христе брат и ближайший спутник в
жизни, история моих бедствий, которым я подвергаюсь беспрестанно, чуть ли не
с колыбели. Ты теперь впал в отчаяние и мучаешься от сознания причиненной
тебе обиды. Поэтому я желаю, как я и сказал в начале этого послания, чтобы
рассказанная мною история послужила тебе утешением и чтобы по сравнению с
моими ты признал бы свои невзгоды или ничтожными, или легкими и терпеливее
бы переносил их. Следует всегда утешаться предсказанием господа о его
последователях и приспешниках дьявола: "Если они преследовали меня, они
будут преследовать и вас... Если вас ненавидит мир, то знайте, что прежде
вас он возненавидел меня. Если бы вы были от мира сего, то мир любил бы
свое". И апостол говорит: "Все, желающие жить во Христе, благочестиво, будут
гонимы". И в другом месте: "Я не стремлюсь угождать людям. Если бы я и
поныне угождал людям, я не был бы рабом Христа". И Псалмопевец говорит:
"Введены в заблуждение те, кто угождает людям, так как бог презрел их".
Подвергая этот вопрос тщательному обсуждению, блаженный Иероним, наследником
которого - по моей участи человека, терпящего поношения из-за клеветы, - я
себя считаю, в письме к Непотиану говорит: "Апостол сказал: "Если бы я и
поныне угождал людям, я не был бы рабом Христа". Но он перестал угождать
людям и стал рабом Христа". Тот же автор в письме к Азелле о ложных друзьях
заметил: "Благодарение господу за то, что я удостоен ненависти мира". И в
послании к монаху Илиодору: "Заблуждаешься, брат мой, заблуждаешься, если
думаешь, что христианин когда-либо не будет подвергаться преследованиям.
Враг наш, аки лев рыкающий, бродит, ища, когда поглотить. А ты помышляешь о
мире. Сидит враг в засаде вместе с богатыми". Воодушевленные этими словами и
примерами, будем же тем терпеливее переносить несчастия, чем они
несправедливее. И не будем сомневаться в том, что они полезны для нас, если
и не как заслуга, то, во всяком случае, как некое искупление. А так как все
происходит по промыслу Божьему, то пусть каждый верующий во всякой напасти
утешается по крайней мере тем, что божья благость никогда и ничего не
допускает вопреки своим предначертаниям, и что бы дурное ни совершалось, она
все приводит к наилучшему концу.
Оттого-то и правильно во всех случаях обращаются к Богу со словами: "Да
будет воля Твоя!" А притом сколь великое утешение любящим бога содержится в
словах апостола: "Знаем ведь, что для любящих бога все творится во благо".
Это разумел и мудрейший из людей, сказав в "Притчах": "Праведника не
опечалит ничто с ним случившееся". Этим он ясно показывает, что люда,
приходящие во гнев из-за случившегося с ними несчастья, удаляются от
справедливости, хотя и не сомневаются в том, что все происходит по божьему
промыслу. Эти люди стремятся подчиняться не воле божьей, а собственной, и,
втайне противясь словам "Да будет воля твоя!", предпочитают божьей воле свою
собственную.
Прощай!