Абрамов Сергей Александрович. Потому что потому

   Тут Вадим, совсем успокоившись и внутренне даже ликуя от собственного неколебимого хладнокровия, улегся, завернулся с головой в одеяло и уснул сном праведника. Засыпал – слышал: выло.

 
   А утром все было тихо. Они явно не любили рано вставать. Вадим с опаской отворил входную дверь: на ступеньках ничего не лежало. Опять же с опаской спустился во двор – все спокойно. Сходил к сараю за лестницей, притащил ее к террасе, влез на крышу: пусто. А чего ожидать? Что Они оставят улику до утра? Размечтался!.. Повыли, притомились, потянули за провода и унесли приборчик-моторчик. Если всерьез играть в сыщиков, то можно поискать около террасы следы падения прибора. Или еще какие-нибудь следы. Вот, например, как Они на крышу попали? Ясно: по той же лестнице. Хороший сыщик немедля обнаружил бы след волочения (так пишут в милицейских протоколах?) и засек бы, как она лежала у сарая до того и после того. И уличил бы.
   А кого уличил бы?..
   Вадим оттащил лестницу к сараю и пошел варить кофе. Но – характер нелогичен! – отметил, как умостил лестницу: одним концом в поленницу упер, а у второго – два кирпича валяются.
   Пил кофе и рассуждал логически. Все усложняющиеся каверзы обещали в будущем нечто совсем малопредсказуемое, что даже склонный к строгой логике Вадим представить не мог. Если кирпич и ведро гляделись ничуть не оригинальнее математических калош, некогда прибитых к полу, то трюк с цветами – нельзя не признать! – весьма остроумен и элегантен. Кроме того, говорит о наличии у клона художественного мышления: надо догадаться – вырезать из натуры главное… Штука с покойницким воем, хоть и отдавала дурным вкусом, все же требовала немалой технической смекалки. Куда там Вадимовым кошелькам на ниточке!..
   А между тем стоило обеспокоиться. Если Они не отстанут, Вадим бездарно потеряет дорогое летнее время. Вполне мог бы сидеть в Москве, неподалеку от поликлиники, писать теплые московские переулки, ветхие дворянские особнячки с облупившимися капителями на полуколоннах, горбатые мостики над грязной Яузой, столетние дубы в Нескучном… А в августе, коли врачи отпустят, в Мещеру податься, как и задумано. Ну, Мещера так и так не уйдет…
   Попил кофе, помыл чашку, несложным логическим рассуждениям конец настал. Пора за дело. Вчера, пока бродил по окрестностям, приметил пару мест – загляденье! Полянку с поваленной сосной, прямо с корнем из земли вывороченной, – буря здесь, что ли, прошла, мглою небо крыла… И еще – мосток через реку, старенький, с мокрыми почерневшими сваями, с двумя кривыми дощатыми колеями, набитыми на бревна-поперечины, с хлипкими перильцами – прямо левитановский мосток.
   Мост – завтра. Сегодня – поляна с сосной. Если, конечно, эти стервецы за минувшую ночь сосну оттуда не уволокли… И хотя мысль казалась вздорной – откуда бы Им знать про поляну, про желание Вадима писать ее? – заторопился, чуть не бегом припустил к заветному месту. Спешил, вроде бы посмеивался над собой, а все ж верил, что от Них всего ожидать можно. Сосна тяжела? С подъемным краном приедут. С трелевочным трактором. На вертолете с внешней подвеской с неба спустятся. Как в старом анекдоте: эти – могут…
   Сосна оказалась на месте. Лежала, голубушка, задрав горе ветви, еще не обсыпавшиеся, полные длинных и ломких иголок, еще хранящие теплую липкость смолы и терпкий запах ее. Но уже умирала сосна, глазу заметно умирала: иглы теряли цвет, местами коричневели, кое-где желтели и, когда Вадим провел по сосновой лапе ладонью, посыпались из-под руки. А корни – коричневые, темные сверху и свеже желтеющие на изломах – облепили рыжие муравьи, ползали по корням, суетились: муравейник, что ли, под сосной был?..
   Вадим уселся на свой брезентово-алюминиевый шесток; долго-долго смотрел на сосну. Подумал: если получится, стоит сделать холст – уж больно колоритно все, живо. И писать его прямо здесь, не с этюда, а с натуры. А этюд – опять-таки если получится! – врезать в рамочку и повесить на даче в столовой: в благодарность за приют. Или совсем бы славно: подарить его той длинноволосой девице. Пусть знает, что в мире есть нечто более красивое, чем белые трилистники на майках ее приятелей.
   Оборвал себя: напиши сначала! Нет ничего хуже, чем делить шкуру неубитого медведя: примета скверная, а приметам вопреки мощной атеистической пропаганде все верят. И при чем здесь, интересно знать, девица? Или понравилась, а, Вадимчик, козел старый? Не без того… Но чисто эстетически, как модель. Написал бы ее, хотя и объяснил вчерашним лазутчикам, что людей не пишет. И не просто портрет написал бы, а где-нибудь в поле или – лучше! – среди тех лиловых цветов и с цветами же в руках, с огромной лиловой охапкой. Но цветы со вчерашнего дня украшали столы и буфеты на соседних дачах, а девица…
   (Сознаемся: слишком много многоточий, но что поделать, если события требуют хоть секундной передышки – из опасений за психику Вадима, не привыкнувшего к мистике.) …а девица шла к Вадиму из леса, одна шла, в той же цветастой размахайке, только волосы ее были рассыпаны по плечам и по спине, и легкий ветер с веста трепал их, поднимал, путал нещадно и надувал парусом юбку, и так это было красиво, что Вадим не удержался, сказал тихо-тихо:
   – Стой…
   И то ли она услыхала (что невозможно, невозможно, невозможно!), то ли сама того пожелала, но встала как раз у поваленной сосны, замерла струночкой, смотрела куда-то поверх Вадима. И он, оглушенный и уж никак не способный рассуждать логически, начал лихорадочно набрасывать ее портрет тонко заточенным угольком – пока она стоит, пока не ушла! – торопясь, торопясь. А она и не уходила, словно ведала, что он рисует ее сейчас, что она не просто вовремя возникла, но и так, профессионально выражаясь, вписалась в пейзаж, что Вадим уже не мыслил его без этой солнцеволосой русалки или, вернее, ведьмы, ибо, если верить классике, в России даже ведьмы были ослепительно хороши.
   Она терпеливо, замершей свечечкой стояла у сосны минут уже, наверно, пятнадцать и ни слова не сказала, а Вадим и не мыслил о разговоре, он работал, забыв даже, что она – живая, что она – из Них, врагиня, так сказать. Но уж так он был устроен, художник Вадим, что во время работы напрочь забывал обо всем постороннем, отвлекающем – мирском. Если она шла у него – работа. А тут, кажется, пошла…
   И в это время, будто режиссерским чутьем угадав момент (именно режиссерским, ибо, как потом рассуждал Вадим, режиссер в сей мизансцене отменным оказался), на сцену вышли два «адидаса». Они вышли из-за спины Вадима, прекрасно видя, что он успел набросать на картоне, а скорее всего давно наблюдая за ним, и, остановившись между ним и сосной, пропели хором:
   – Ба-а, знакомые все лица!
   Они, ясное дело, девицу в виду имели. Не Вадима же: того намеренно не замечали. И девица мгновенно ожила от своего столбнячно-портретного коллапса, заулыбалась, легко перешагнула через сосну и произнесла что-то вроде:
   – Привет, мальчики! Давно жду…
   Вадим даже не сразу сообразил, что произошло: он не умел быстро перестраиваться, переходить от одной реальности (своей, выстроенной) к другой. К истинной реальности. Именно ей, истинной, и принадлежали «адидасовские» мальчики, в который раз посягавшие на творческие замыслы художника. Только вчера Они изменили реальность сразу, срезав цветы еще до того, как те попали на картон. А сегодня дали побаловаться нежданно выстроенным, полностью вжиться в него, и только тогда безжалостно разрушили – увели Девицу, прямо из-под кисти увели. А результат тот же: испорченный этюд.
   – Эй! – крикнул Вадим, еще не ведая, что предпринять дальше.
   Один из «адидасов» обернулся, преувеличенно вежливо спросил:
   – Вы нам?
   – Вам, вам…
   – Я весь – внимание.
   И второй «адидас» обернулся, тоже – «весь внимание», а девица улыбалась беспечно и радостно. Ей-то что? Она кукла, элемент в клоне. Сказали постоять – постояла…
   А собственно, в чем Их обвинять? В том, что девицу забрали? Так не сосну же. Даже не цветы. Вадим не спрашивал позволения писать ее, сам начал, без всяких предисловий. А чего она тогда стояла, не уходила?.. Ну уж ты, брат, чересчур, остужал себя Вадим. Захотела – остановилась. Коли мешала, сказал бы – она б и ушла. Пеняй на себя. Другое дело, что все это, конечно, подстроено, и ведь как хитро подстроено, психологически точно – не придерешься.
   – Вы мне мешаете, – только и сказал Вадим, – не видите, что ли?..
   – Все? – осведомился «адидас»-один, и в этом «все» слышалось нечто иезуитски жестокое, ибо он отлично понимал, что уж девица Их распрекрасная ничуть Вадиму не мешала, напротив: зарез ему без нее.
   Но что он мог ответить?
   – Все! – отрезал решительно.
   – Простите, – «адидас»-один театрально приложил руку к сердцу, и брат-близнец точнехонько повторил его жест и сказанное повторил:
   – Простите!
   А девица по-прежнему улыбалась в сто своих белейших зубов, явно наслаждаясь ситуацией. И молчала. А вдруг она – немая?..
   – Мы немедленно уходим, – сказал «адидас»-два, – немедленно. Еще раз простите нас. Не подумайте, что мы варвары какие-нибудь, не ценим искусства. Еще как ценим! Поверьте, вы об этом еще узнаете…
   И, подхватив девицу под руки, они легко пробежали по поляне, скрылись в лесу. И надо отдать им должное: сыграли все точно, нигде не сорвались, не прыснули исподтишка в кулачок. Хотя, как понимал Вадим, очень им того хотелось: ситуация и впрямь смешной вышла.
   Ему тоже стоило уйти. Сейчас, без девицы, пейзаж с сосной выглядел пресно и пусто. Потом, через несколько дней Вадим вернется сюда – когда перегорит, переболеет случайно увиденным, остановленным… Он взял картон с почти готовым рисунком – хоть сейчас под краски! – поднатужился и разорвал его пополам, а половинки бросил в траву. И пусть его обвинят в загрязнении окружающей среды – это он переживет.

 
   Но день только начался, и поддаваться хандре не следовало. Вадим верил в собственный профессионализм, в руку свою верил и не хотел, не умел сознаться, что какое-то мелкое – пусть досадное, обидное, но не стоящее боли! – происшествие может выбить его из ровной колеи ремесла, расклеить, расслабить. Не получилось с сосной – сам, глупец, виноват! Купился на красивое… Получится с мостом. Времени до обеда навалом, работай – не хочу.
   Не хотелось. Но выдавил из себя раба – не по капле, а разом – собрал барахлишко и потопал к мостику. Надеялся, что там Они его не ждут, помнил, что пока – пока! – к тотальным действиям не прибегали, вредили редко, но – права поговорка – метко…
   Странным было: белесое, выцветшее от жары небо не отражалось в воде, и речка чудилась черной и непрозрачной, текла не торопясь, еле-еле, даже будто бы стояла, легко уцепившись длинными размытыми краями за ивняк на берегу, за черные сваи моста, а может статься, за невидные глазу коряги на дне, якорями ушедшие в мягкий ил. И – ни ветерка в полдень, чтобы погнал речку вперед, сорвал с якорей, только плавунцы-водомеры, мгновенно, невесомо даже, перемещаясь по стеклянной этой поверхности, создавали иллюзию движения, позволяли волну.
   Но на картоне все это выглядело неживым, придуманным, а не писанным с натуры, хотя Вадим-то писал точно, стараясь быть верным и в мелочах, но голубое, зеленое, черное, коричневое не оживало под кистью, чего-то не хватало этюдику – ну, допустим, тех самых плавунцов или какой-нибудь другой крохотной чепухи, но не хватало, и все тут, не оживала картинка, застряла в крышке этюдника раскрашенной фотокарточкой, и Вадим бросил кисти в ящик, лег на траву, ладони, краской вымазанные, под голову уложил, стал смотреть в небо. Он уже понял, что ничего путного здесь не напишет, не сумеет, пора паковать манатки и бежать отсюда, не оглядываясь. Черт с ней, с удобной дачей. Они победили.
   Быть может, впервые за свои тридцать лет (или, если считать «сознательный» возраст, за пятнадцать-шестнадцать…) он думал о том, что есть в его жизни что-то неверное, искусственное – неживое. Выстроил себе дорогу, расставил километровые столбики и идет по ней, по любезной сердцу дорожке, никуда не сворачивая, скорости не превышая. В семнадцать – школа позади, студия во Дворце пионеров. В двадцать три – Строгановку проехали, нигде затора не вышло, экспрессом неслись по «зеленой» улице, диплом с отличием имеем. И дальше – так же. В двадцать шесть – член МОСХа, так сказать, узаконенный профессиональным союзом художник, к тридцати – две персональные выставки, хвалебные – пусть и без громких эпитетов – статьи в газетах, альбом в издательстве на подходе…
   А ведь есть что вспомнить, точит какой-то вредный червячок с тех пор…
   Давным-давно, еще в студии, как раз перед вступительными экзаменами в Строгановку его первый учитель – старик сейчас, под восемьдесят, навестить бы, а все недосуг!.. – сказал Вадиму:
   – Знаешь, что плохо, Вадик? Слишком быстро ты себя нашел… Да что там быстро – с ходу… Одного тебе в напутствие пожелаю: пусть тебя влево-вправо пошвыряет.
   – Это как? – не понял Вадим.
   – А как с женщинами… – учитель не выбирал сравнений, не щадил юности, а может, намеренно вгонял в краску любимого ученика: – Одной всю жизнь сыт не будешь.
   Помнится, покоробила тогда скоромная аналогия семнадцатилетнего юношу, чистого, аки горный хрусталь, но виду не подал, спросил только:
   – А если будешь?
   – Тогда не мни себя знатоком, молчи в тряпочку! – Ярости у учителя всегда хоть отбавляй было, он и письму учил так же – только кнутом не порол. – Какой ты художник, если не бросало тебя от любви к любви, пока настоящую не обрел, единственную… А к ней продраться нужно.
   – Могло и сразу повезти…
   – Не верю в «сразу»! Откуда ты знаешь, что повезло, если сравнивать не с чем? Я же говорю: это как с женщинами… – И добавил, успокаиваясь: – Придет время – сам поймешь. Только бы не поздно… А почему разговор завел? Талант в тебе вижу…
   Тогда запомнил накрепко одно: про талант. Всегда неприятное отбрасываешь, отбираешь то, что сердцу любо. Так и жил, про талант помня, гладко жил. И в Строгановке ни вправо, ни влево его не бросало, шел как шел, и никто его за то не осуждал, наоборот – в пример ставили: мол, какова цельность натуры! Не то что у тех, кто сначала в одну крайность бросится, потом в другую, а в результате – ноль без палочки. И еще оправдываются: ищем, мол, себя. Поиск, товарищи, должен быть плановым. Не слепые котята – по разным углам тыкаться. Берите пример с Вадима Таврова! Равнение – на маяк!
   Признайся, маячок, горд был этим?
   Горд, горд, чего скрывать…
   А что ж с некоторых пор сомнения стали одолевать? Что ж разговор этот давний с учителем из головы не идет, в подробностях крутится? Или свет у маяка ослаб, напряжение упало? Да нет, с напряжением – порядок, двести двадцать, как отдай. Только что-то светить некому…
   Кстати, почему не женился, если уж поминать учительскую аналогию? Не нашел – на ком? Удобная отговорка… Возможностей – опять-таки «кстати» – хватало, нечего скромничать, ни внешностью, ни умом Бог не обидел. И уж собирался пару раз – помнишь? Как не помнить… Но объективные причины. Одна из кандидаток, например, не туда, куда положено, посуду ставила или вот еще мебель любила переставлять: однообразие ей, видите ли, не нравилось, надоедало. Другая… Ну, ладно, о другой не будем, тут – больно. Тут сам виноват. Хотя, впрочем, причины схожи…
   Ты привык быть один, Вадимчик, привык спать один, утром в одиночестве просыпаться, завтракать, все ставить, куда положено раз и навсегда, работать привык один и допускал кого-то до себя и себя до кого-то лишь на время, на срок «от» и «до», самим тобой отмеренный. Хорошо это, а, Вадим?
   А собственно, что плохого? Привычка – вторая натура, а натурой он и похвастаться может, цельностью и крепостью. Не натура – глыба гранитная…
   Так что же эта глыбища, этот памятник себе трещинки стал давать? Нехорошо. Непорядок. Без малого три дня твое могучее терпение испытывают какие-то мамины детки, а ты уж – лапки кверху: бежать надо, работа не идет! А ведь не идет…
   Резко встал, вгляделся в картон. Да, неудача. Не вышло, настроение подвело. Сегодня. Бывает. Завтра этого не будет… А этюд дрянь.
   Подцепил на кисть черной краски, крест-накрест перечеркнул написанное. На сегодня все. Пошел обедать, отдыхать, валяться на траве. Как там у поэта: «Счастлив тем, что обнимал я женщин, мял цветы, валялся на траве…» Исключая женщин, счастье – впереди.
   После пакетно-вермишельного обеда разделся до плавок, подобно тем клопам-лазутчикам, и улегся загорать посреди участка, благо солнце еще высоко было и пекло по-страшному. Улегся прямо на траву, на пузо, макушку белой кепочкой, предусмотрительно из Москвы привезенной, прикрыл – чтоб не дай бог тепловому удару не случиться! Приступил к чтению обнаруженного на террасе древнего номера «Науки и жизни», в коем задержался на статье про телепатию и телекинез – явления необъяснимые, а стало быть, вредные и ненаучные, по мнению автора статьи. Своего мнения на сей счет Вадим не имел, не думал о том ранее, а теперь верил автору на слово. И читал бы он так и далее, не отрывался бы, принимая горячую послеполуденную солнечную ванну, как вдруг из-за забора его окликнули:
   – Дяденька, а дяденька…
   Он даже не сразу понял, что зовут именно его, только заслышав детский голос, затравленно встрепенулся: кто? где? зачем?
   – Да вам я, вам, дяденька…
   За забором стояла голенастая девчонка, похоже, малость взрослее старшего из давешних лазутчиков, специалистов по отвлекающим маневрам, лет, значит, десяти, тощая (таких в школе «шкелетами» кличут), под мальчишку остриженная, в коротком, до колен, сарафанчике, до такой степени выгоревшем, что первоначальный его цвет великий спец по колориту Вадим Тавров определить не брался. Может, желтый был, а может, коричневый. А может, и вовсе красный. Рядом с ней топтался некто Бессловесный, абсолютно голый, загорелый, с соплей под носом, с указательным пальцем во рту, росточку полуметрового или того менее, судя по некоторым небольшим признакам – мужеского полу. Год ему от роду – с ходу определил Вадим. Не было у него теперь занятия душевнее, чем на глаз определять возраст врагов.
   – Ну, дяденька же… – с раздражением повторила девчонка, не понимая: почему этот пожилой чудак в белой кепке сидит на траве, испуганно разглядывает ее и на призывы не реагирует. Совсем, что ли, со страху сдурел?..
   – Слышу, не глухой, – сварливо сказал Вадим. Возможно, попади ему под руку книга Макаренко или Сухомлинского, он прочел бы в ней, что с детьми следует разговаривать ласково и вежливо. Но в растрепанном номере журнала «Наука и жизнь» о воспитании детей не было ни слова.
   – Чего надо?
   – Это мой братик, – девчонка потрясла голого субъекта за коричневую ручонку, и он, молчаливо соглашаясь, качнулся туда-сюда, не вынимая пальца изо рта.
   – А мне-то что? – спросил Вадим, заранее готовый к любой пакости и со стороны девчонки, и со стороны братика.
   – Вам-то ничего, а мне каково? – Девчонка опять потрясла брата свободной ладошкой – совсем по-бабьи, по-взрослому, подперев щеку. – Забот с ним знаете сколько?
   – Не знаю, – сказал Вадим и на всякий случай поглядел по сторонам: вроде никого кругом, спокойно.
   – И слава богу, что не знаете, – закивала девчонка. – Так я к вам по делу. Он вертолет на ваш участок запустил, а мамка за вертолет мне всыплет, ему-то что…
   – Какой еще вертолет? – взъярился сбитый с толку Вадим, даже встал. – Какой вертолет, спрашиваю?
   – Зеленый, – спокойно объяснила девчонка. – С винтом.
   – Знаю, что с винтом!.. А танка он сюда не запускал? Бомбы не бросал?
   Орал и сам понимал, что смешон: на кого орет? Однако не мог остановиться и орал не столько на кого, сколько для кого – для себя надрывался, себя успокаивал, а точнее, подобно самураю, приводил в боевую готовность.
   А девчонка, привыкшая, видно, ко всяким разным «закидонам» меньшого братца и умеющая его успокаивать не хуже тех же Макаренко с Сухомлинским, и тут терпения не утеряла.
   – Танка не запускал, – ответила она на прямо поставленный вопрос. – Танк дома остался, в ящике. А бомбы он делать не умеет. Пока. И я не умею… Вы уж позвольте зайти, забрать вертолет. Попадет ведь… А я заметила, куда он упал.
   Вадим наконец сообразил, что девчонка имеет в виду какую-то летающую игрушку, а вовсе не военный вертолет, до винта набитый десантниками. Сообразил он это, и ему стало весело: докатился, брат, скоро грудных младенцев бояться станешь, мимо яслей пройти не сможешь – только с охраной.
   – Ищи, – разрешил он.
   – Я через калитку, – обрадованно сказала девчонка и побежала вдоль забора.
   Бежала она в хорошем спортивном темпе, и братец не поспевал за ней, ноги у него еще медленно шевелились, и поэтому часть пути она тащила его волоком – за руку, что не мешало ему сосредоточенно сосать палец, никак не реагируя на неудобства передвижения.
   Пока она спешила к калитке, возилась со щеколдой, Вадим стоял на своей полянке и думал, что все взаимосвязано и зря он расслабился, пустил девчонку на участок: наверняка она – из клона, и братец оттуда же, а насчет бомбы врет, умеет она бомбы делать и одну несет за пазухой. Сейчас швырнет, все кругом взорвется и из кустов сирени полезут Они во главе с «адидасами». Но девчонка вблизи выглядела мирно, скудный минимум материи на сарафане исключал всякую возможность укрыть бомбу, а братец вообще наг был, и Вадим успокоился. Во всяком случае, ситуацию он контролировал, готов к любой неожиданности.
   – Как вас зовут, дяденька? – спросила девчонка.
   Она смотрела на Вадима снизу вверх, улыбалась, – зубы у нее были мелкие и острые, а еще Вадим с удивлением отметил, что один глаз у нее голубой, а второй – карий. И в том почудилось ему нечто дьявольское, как давеча огненноволосую девицу у сосны ведьмой узрел.
   – А тебе зачем? – подозрительно осведомился он.
   – Для удобства общения. Меня, например, Зинаидой зовут. А его, – она кивнула вниз, на братца, – Константином.
   – Зови меня Вадим Николаевич, – сказал Вадим, внутренне проклиная себя за интеллигентскую мягкотелость: нет бы цыкнуть на наглую, на место поставить, а он, видите ли, имя-отчество сообщил…
   – Так вы, Вадим Николаевич, присмотрите за Константином. Угостите его чем-нибудь, чтоб не плакал, – быстро проговорила Зинаида и сунула Вадиму в ладонь потную ладошку малыша. – А я скоренько. Я знаю, где он упал…
   – Э-э… – начал было Вадим, но Зинаида уже вприпрыжку бежала по участку – два скачка на правой ноге, два на левой, – свернула за дом, где, как помнил Вадим, росли лопухи, крапива, репейники и еще всякая страхота, посему вертолет там искать можно вечно. Если он, конечно, не в натуральную величину исполнен.
   Братец Константин сосал палец. Казалось, ему было все равно – за чью руку держаться: лишь бы не упасть и лишь бы палец изо рта не отняли. Философ… Сопля под носом Константина сильно раздражала тонкие чувства художника. Вадим поискал глазами, присел на корточки и, сорвав более или менее чистый лист подорожника, утер нос младенцу. Константин перенес операцию стоически, не пикнул даже. Глазел на Вадима, моргал. Глаза у него в отличие от сестрицы Зинаиды одинаковыми виделись – карими.
   – Ну что, Константин, – внезапно и непонятно умиляясь, сказал Вадим, – как она, жизнь?
   Константин сосал палец громко, вкусно, на вопросы не отвечал. Не умел.
   – Может, тебе варенья дать? – Вадим совсем растаял, бдительность потерял. И понимал, что глупит, а ничего с собой поделать не мог: нравился ему Константин, и все тут.
   Услыхав знакомое слово «варенье», Константин оживился, часто-часто заморгал, еще громче зачмокал и вполне осмысленно кивнул: дать, мол.
   – Ну, пойдем…
   Вадим вел его по вытоптанной в траве дорожке, согнувшись пополам: иначе не доставал до задранной ладошки малыша. Вел осторожно, не в пример сестрице: обходил корни. Константин доверчиво шлепал босыми ступнями, стараясь как раз попасть на корни. Зинаида не появлялась. Или лазила по крапиве в поисках летательного аппарата, или чинила диверсию. Вадиму в данный момент все было, как говорится, «до лампочки», он горел внезапно проснувшимся отцовским желанием накормить ребенка засахарившимся клубничным вареньем.
   – Садись, – сказал он Константину, когда привел на террасу. Стул пододвинул. Константин доверчиво и ясно смотрел на него, с места не двигаясь.
   – Ах, да! – сообразил Вадим. – Ты же у нас гном… – подхватил под мышки, усадил.
   Наголо стриженная голова Константина едва торчала над столом. Рот был как раз на уровне блюдца с вареньем. Интересно, подумал Вадим, вынет он палец изо рта или нет?
   Константин вынул. Обеими руками взялся за блюдце, придвинул к себе и, не обращая внимания на ложку, окунул рожицу в варенье.
   – Ты что?! – дернулся к нему Вадим, всерьез напуганный странным способом употребления пищи, но тут появилась Зинаида с игрушечным вертолетом.
   Вертолет оказался махоньким, пластмассовым, травянисто-зеленым, и тяжко было понять, как она сумела отыскать его в девственных лопушино-крапивно-репейных дебрях. Не иначе, не в дебрях он лежал – опять мелькнуло подозрение – спрятали его в известном месте, а она…
   Додумать не успел. Зинаида сказала:
   – Он всегда так ест. Ни ложек, ни вилок не признает. Прямо пес дикий! Хорошо – варенье густое, а если борщ?