– Как вы узнали? – повторил Вадим.
– Вот это как раз волшебство, – неожиданно засмеялась Тая. – Ну сами подумайте: пошли бы вы у всех на виду, с чемоданами в охапке?
– Он у меня один. Маленький, – совсем глупо сообщил Вадим.
– А хоть бы и так… Вы же у нас го-о-ордый… – отошла от Вадима, прислонилась к дверному косяку. – А работаться вам теперь будет лучше некуда. Знаете почему?
– Почему? – послушно спросил Вадим.
Она несколько секунд помолчала, потом скороговоркой ответила:
– Потому что потому кончается на «у».
Возможно, Вадиму почудилось, но что-то другое она хотела сказать – всерьез, а не в шутку.
– Это мне не объяснение, – упорствовал он.
– Почему? – сама невинность.
Ответ искать не пришлось:
– Потому что потому… – как она, так и он. Тем же методом.
– А по мне – прекрасное объяснение! – опять засмеялась Тая. – Вы заметьте, Вадим Николаевич, что оно все на свете объяснить может. И нас, и флейту, и неудачи ваши… – И снова серьезно: – Будем считать, что они окончились – неудачи.
– Вы Кассандра? – усмехнулся Вадим.
– Кто это?
– Так… Была пророчица…
– Какая ж я пророчица, Вадим Николаевич? У меня женская логика, – сие она не без гордости заявила. – По ней: человек не может один. А вы все один да один. Как упырь.
Упырь – это, иными словами, вурдалак. Вампир. Сравнение покоробило Вадима.
– А теперь я не упырь, потому что нас много… Попытался поиронизировать, но Тая оставалась серьезной:
– А теперь нас много.
Тогда и он на серьезный – не в тон беседе! – вопрос решился:
– Зачем же вы меня столько времени мучили? – И не хотелось, а прозвучала в голосе жалостливая нотка: мол, в чем же я провинился, сирый и неприютный?..
– Мальчики… – неопределенно сказала Тая. – Им же скучно… А потом: я ждала момента.
– Какого момента?
– Когда вы флейту найдете… – кинула напоследок фразу, опять все запутавшую, и скрылась за дверью.
А Вадим так и остался стоять с полотенцем в руке: чашку-то она еще раньше у него отобрала.
В коридоре он наткнулся на деловую девицу Зинаиду. Она шла с полным ведром, вся перекосившись набок, и Вадим попытался перехватить у нее ношу. Не дала. Поставила ведро на пол, утерла лоб тыльной стороной ладони – упарилась, труженица! – сердито сказала:
– Только зря время тратите… Тая велела передать, чтоб вы работать шли…
– А где она?
– По делам ушла. Дел у нее, что ли, нету?
Вадим смутился.
– Конечно-конечно… А где все? Мальчики?..
– Тоже по делам. А Константин варенье ест. На террасе.
– У него же диатез! – воскликнул Вадим, ужасаясь спокойствию Зинаиды.
– У него?! Он может этого варенья бочку слопать – и хоть бы что.
– Но ты же сказала… – Вадим не договорил: Зинаида не дала.
Перебила:
– Мало ли что я сказала! Это было до того, – голосом слово выделила, сделала весомым, значительным.
– До чего? – праздно поинтересовался Вадим – так, на всякий случай: вдруг Зинаида, Таей не инструктированная, свою версию «того» выложит.
Но Зинаида на провокацию не поддалась.
– Сами знаете… – И вдруг закричала тоненько: – Дадите вы мне делом заняться или нет?!
– Ты что орешь? – растерялся Вадим. – Кто тебя трогает? Занимайся, пожалуйста… Каким делом-то?..
– Пол я помыть собралась. Живете всего ничего, а весь пол изгваздали, смотреть тошно… Идите-идите отсюда. Работайте. Вам Тая велела.
– Раз Тая… – Вадим усмехнулся. Слово Таи – закон. И для него, выходит, тоже закон?.. Бочком-бочком, по стеночке, пошел мимо свирепой Зинаиды: она его, тунеядца, так и ела своими разноцветными… Спросил напоследок, стараясь, чтобы вопрос безразлично прозвучал, как бы между прочим: – А сколько лет вашей Тае?
– Девятнадцать, – с непонятной гордостью сказала Зинаида. – Она уже взрослая. Она в техникуме учится. В медсестринском… – И, сочтя разговор оконченным, снова за ведро взялась.
А Вадим в своей комнате скрылся.
Сел на кровать, аккуратно застеленную Зинаидой. Куртка, служившая им одеялом, висела на своем гвозде. Пол в комнате еще мокрым был: Зинаида уборку с нее начала.
Тая велела…
Зачем девятнадцатилетней умной и красивой девушке верховодить мальками? Для самоутверждения? Для облегчения собственного быта? Один – то сделает, другой – другое… Или к Тае, как когда-то к деду Василию, мальки сами тянутся, как на свет?.. Зинаида сказала, что Тая учится в «медсестринском» техникуме. Иначе – в медицинском. Будет медсестрой. Вадиму, любителю старины, больше нравилось забытое: сестра милосердия. Милосердие – это не только жалостливость, сердобольность, но, и как Даль замечает, готовность делать добро всякому, кто в нем нуждается. А кто, скажите, в нем не нуждается? Нет таких…
Дети, как никто, чужую доброту чувствуют. Вон их сколько вокруг Таи. Эти семеро – самые верные? Самые близкие? Или просто они в «деле Вадима» заняты были, а остальные – Вадим не сомневался, что остальные тоже существуют: поселок велик! – в других Тайных предприятиях участвуют? Какая, в сущности, разница.
«Дело Вадима»… Термин-то какой сочинился! А все «дело» выеденного яйца не стоит. Захотелось красивой девчонке привлечь внимание заезжего таланта, снарядила она на подвиги свою пажескую гвардию, а когда терпение таланта истощилось, явилась спасительницей.
«Тая работать велела…»
А если он, Вадим, работать не хочет? Если он, давно опоздавший на утреннюю первую электричку, дневной отбудет?..
Не отбудет. Вадим знал, что сейчас возьмет этюдник и пойдет писать, потому что самым загадочным во всей нынешней гофманиане было вновь возникшее острое желание работать. И еще уверенность, что теперь-то все пойдет преотлично.
А все остальное Тая объяснила: по-своему, с шуточками, с чертиками в зеленых глазищах, но вполне реалистично, как и требовалось Вадиму, любителю логически рассуждать. Дед Василий у местных ребят своим человеком был, они про все в его доме знали. И про флейту наверняка. Кто-то принес ему инструмент: подклеить, подлакировать, голос исправить… А голос-то дед исправить не смог. Или не успел, смерть помешала. Хрипит флейта, это и бесслухому Вадиму ясно…
Да, насчет бесслухости: как же он играл? А играл ли? Вон Тая вежливо усомнилась. А он на стену полез от возмущения… А разве ему никогда не казалось, что он и поет правильно, мелодично – особенно в ванной комнате, когда ванна водой налита? Тогда почему-то голос слышится особенно чистым и сильным – что твой Карузо… А между тем та, на которой Вадим чуть было не женился, с раздражением ему говорила: если б ты себя слышал – удавился бы…
Если б слышал…
Не так ли с флейтой?..
Но почему он не мог закончить мелодию, когда они появились на улице?..
А если как следует подумать? Хотел ли закончить? Не тогда ли в подсознании всплыла легенда про крысолова-мстителя, и так сладко, было чувствовать себя им…
А почему они явились полураздетыми?
Ну тут уж Тая права: потому что потому кончается на «у». С тем же успехом можно выяснять подробности про диатезную устойчивость Константина. Явились – и все тут. Жарко было.
А то, что ведьмой себя называет, так ведь лестно ей ведьмой слыть. Вон сколько таинственности она на себя напускает! Тоже своего рода женское кокетство, удачно осуществленное желание нравиться.
Удачно?..
Еще как удачно, не надо кривить душой. Все в ней Вадима привлекало, и ее таинственность не на последнем месте была.
Но будь честным с собой до конца: с чего ты взял, что сам ей понравился? Усмири гордыню. Она сестра милосердия, забота ее о твоем пресловутом таланте не более чем обычное милосердие. Если оно обычным бывает…
Малость уязвленный, даже расстроенный, встал, закинул за спину этюдник, стульчик свой разлюбезный прихватил. Это еще бабушка надвое сказала: кто кому нравится, а кто кому – нет. Поживем – увидим.
А работать не она велела – самому хочется.
Из пустой комнатенки слышалось пение. Зинаида старательно выводила тонким и ломким голоском:
Хорошая песня, подумал Вадим. Интересно, вдумывается ли Зинаида в слова или так поет – по инерции, слова для нее как мелодия для Вадима: необязательное дополнение к песне?..
В столовой Витька и Колюн занимались весьма странным делом. Витька стоял на стуле на цыпочках и прикладывал к обшитой досками стене здоровенный железный костыль. Приложит – спросит:
– Так?
Колюн внизу задумчиво голову набок склонит, присмотрится, причмокнет расстроенно:
– Не-а…
«Не-а» – это у них, у друзей, общее. Вадим вспомнил, что точно так же Витька отвечал на его расспросы о любимом школьном предмете.
– А может, так? – с надеждой вопрошал Витька. Колюн качал головой:
– Не-а…
– Выше, что ли?
– Чуток…
– Так?
Колюн долго смотрел на костыль, потом – не без сомнения в голосе – заключил:
– Бей! – И протянул Витьке молоток.
Вадима они оба не заметили. Тогда он сам о себе напомнил:
– В чем проблема, граждане?
Витька и Колюн одновременно повернули к нему головы, некоторое время смотрели на Вадима, словно недоумевая: он-то что тут делает?
– Костыль забиваем, – сказал наконец Витька.
– Зачем?
– Картина тут висеть будет.
– Какая картина?
– Ваша.
– Какая картина? – уже с раздражением повторил Вадим. – Нет у меня никакой картины.
– Которую нарисуете, – терпеливо пояснил Витька, а умный Колюн кивнул, подтверждая слова друга.
– Когда нарисую?
– Может, сегодня, может, завтра. Тая велела забить костыль.
Находясь от Таи в отдалении, Вадим выпадал из зоны действия ее чар и поэтому позволил себе возмутиться самоуправством.
– А с чего она взяла, что я оставлю картину здесь? Я ее в Москву увезу…
– Не-а, – сказал Витька. – Картина должна у деда Василия висеть. Тая велела…
Просто заклинание какое-то: «Тая велела»?
Ладно, не будет он пажей расстраивать: пусть забивают свой костыль. Да и ведь, помнится, хотел он удачный этюд повесить на даче…
– Бог в помощь, работнички… – помахал им рукой, пошел дальше.
На террасе, прямо на полу, привалившись к стенке и прикрыв стыд ладошками, спал Константин. Лицо его было в варенье. Варенье подсыхало коркой, и Вадим подумал, что диатеза у малыша не будет по простой причине: диатез к коросте не пристает.
Запустили ребенка, подумал он и заорал:
– Зинаида!
Она бесшумно возникла на пороге с половой тряпкой в руке.
– Что такое?.. – Увидела брата, который от крика Вадима даже не проснулся, запричитала: – Ох ты, горе мое горькое, свалился на мою шею, людоед неумытый, хоть бы тебя понос прохватил, перестал бы лопать все подряд…
Схватила братца, потащила его, по-прежнему спящего, в дом – к умывальнику. Крикнула уже из коридора:
– Не волнуйтесь, Вадим Николаевич, сейчас я его умою и на вашу кровать уложу…
Не волнуйтесь… А он взволновался?.. Вадим с удивлением отметил, что состояние здоровья – как, впрочем, и внешний вид – братца Константина ему и вправду не безразлично. Чувство новое для Вадима…
Уже подходя к калитке, решил проверить внезапно возникшее подозрение. Сбросил на траву этюдник и стул, почему-то на цыпочках прокрался назад, обогнул дом. Так и есть! Алики, орудуя лопатами, засыпали принесенной в ручных носилках землей вчерашнюю яму-ловушку. А князь Димитрий, голый по пояс, размашисто, умело косил косой крапиву и лопухи, приводил участок деда Василия в божеский вид.
Вадим не стал себя обнаруживать. Он заранее знал, что услышит: «Тая велела»…
Извечно лелеемое Вадимом одиночество было нарушено, от башни из слоновой кости остались живописные обломки, которые деловито разгребали члены Тайной спасательной команды. Новая реальность не раздражала Вадима. Скорее нравилась. Хотелось знать, что будет дальше. И особенно радовало, что реальность реальна. Весома, груба, зрима, как сказал классик. Никаких тебе мистик-размистик, никаких тебе домовых и ведьм, флейты, только флейты, а помело служит единственно для уборки мусора. Все прочно в этом мире. Материя, как и положено, первична. А дух вторичен…
Да, а куда же этот дух его влечет?..
Вадим поймал себя на том, что машинально шагает по мокрой податливой тропинке к болотистому полю, где бывшие Они с большой буквы (а ныне – они с маленькой) совершили однажды очередную пакость, срезав цветы. И хоть бы сегодня кто-нибудь догадался, исправляя положение, принести Вадиму букетик, поставить в банку с водой – как память о Несостоявшемся… Не-ет, они гуманисты. Они не станут напоминать о Несостоявшемся, это будет немилосердно, не тому их учит милосердная наставница.
А все-таки, зачем он туда идет? Ничего интересного там не осталось, а «Пейзаж без цветов» уже написан, уложен в папку для рисунков. Приличный этюд получился…
Размышляя, Вадим все же шел себе и шел, стараясь не задеть колючие лапы каких-то кустов, растущих прямо у тропинки. Шел просто так, потому что, остро возжаждав творчества, он еще не ведал, что станет писать: уезжать собирался, натуры для этюдов не присмотрел. Вот сейчас он свернет за кусты, пройдет по болотистому полю – туда, к лесу поближе. И наверняка что-то обнаружит. Полянку какую-нибудь. Или дерево. Все равно что. С ним так и раньше бывало: что-то вышибало из равновесия, долго не писалось, а потом начинало тянуть к холсту или картону, и тут – Вадим на опыте знал – стоило взять в руку кисть, уголь или карандаш и просто начать…
Он выбрался наконец на поле, завернув за кусты и (опять без многоточия не обойтись!)… замер, ошеломленный, боясь неосторожным жестом спугнуть увиденное, молчал, потому что не мог говорить, не знал, что говорить.
– Ну что же вы? – сказала Тая. – Раскладывайте свой ящик, я не каменная…
Она стояла посреди островка лиловых цветов, невесть как и когда снова выросших на старом месте, стояла, до пояса окунувшись в них, и цветы чуть покачивались на длинных стеблях, повернув свои колокольчики к солнцу, к теплу. И охапка тех же цветов оттягивала ей руки, она прижимала ее к груди, сцепив пальцы замком – для крепости, и лицо тонуло в цветах, а легкий и теплый ветер трепал ей волосы, гнал на глаза, занавешивая, и она то и дело встряхивала головой, чтобы убрать их – руки-то заняты, а надо видеть Вадима, его дурацкую физиономию с непроизвольно открытым ртом. Он так и стоял – женою Лота, закаменев. Вспоминал знакомое: этого не может быть, потому что не может быть никогда.
– Скоро вы? – Тая перехватила охапку снизу, освободившейся рукой справилась наконец с волосами. – Я так долго не простою, предупреждаю…
– Но почему… – начал Вадим, а Тая засмеялась, недослушав, не дав ему досказать.
– Было же объяснение, Вадим Николаевич. Прекрасное, между прочим, объяснение… Пишите-пишите, это ваше дело. Все остальное – мое…
А в столовой деда Василия Витька и Колюн вбили в стену железный костыль, на котором будет висеть написанная Вадимом картина. Так велела Тая.
– Вот это как раз волшебство, – неожиданно засмеялась Тая. – Ну сами подумайте: пошли бы вы у всех на виду, с чемоданами в охапке?
– Он у меня один. Маленький, – совсем глупо сообщил Вадим.
– А хоть бы и так… Вы же у нас го-о-ордый… – отошла от Вадима, прислонилась к дверному косяку. – А работаться вам теперь будет лучше некуда. Знаете почему?
– Почему? – послушно спросил Вадим.
Она несколько секунд помолчала, потом скороговоркой ответила:
– Потому что потому кончается на «у».
Возможно, Вадиму почудилось, но что-то другое она хотела сказать – всерьез, а не в шутку.
– Это мне не объяснение, – упорствовал он.
– Почему? – сама невинность.
Ответ искать не пришлось:
– Потому что потому… – как она, так и он. Тем же методом.
– А по мне – прекрасное объяснение! – опять засмеялась Тая. – Вы заметьте, Вадим Николаевич, что оно все на свете объяснить может. И нас, и флейту, и неудачи ваши… – И снова серьезно: – Будем считать, что они окончились – неудачи.
– Вы Кассандра? – усмехнулся Вадим.
– Кто это?
– Так… Была пророчица…
– Какая ж я пророчица, Вадим Николаевич? У меня женская логика, – сие она не без гордости заявила. – По ней: человек не может один. А вы все один да один. Как упырь.
Упырь – это, иными словами, вурдалак. Вампир. Сравнение покоробило Вадима.
– А теперь я не упырь, потому что нас много… Попытался поиронизировать, но Тая оставалась серьезной:
– А теперь нас много.
Тогда и он на серьезный – не в тон беседе! – вопрос решился:
– Зачем же вы меня столько времени мучили? – И не хотелось, а прозвучала в голосе жалостливая нотка: мол, в чем же я провинился, сирый и неприютный?..
– Мальчики… – неопределенно сказала Тая. – Им же скучно… А потом: я ждала момента.
– Какого момента?
– Когда вы флейту найдете… – кинула напоследок фразу, опять все запутавшую, и скрылась за дверью.
А Вадим так и остался стоять с полотенцем в руке: чашку-то она еще раньше у него отобрала.
В коридоре он наткнулся на деловую девицу Зинаиду. Она шла с полным ведром, вся перекосившись набок, и Вадим попытался перехватить у нее ношу. Не дала. Поставила ведро на пол, утерла лоб тыльной стороной ладони – упарилась, труженица! – сердито сказала:
– Только зря время тратите… Тая велела передать, чтоб вы работать шли…
– А где она?
– По делам ушла. Дел у нее, что ли, нету?
Вадим смутился.
– Конечно-конечно… А где все? Мальчики?..
– Тоже по делам. А Константин варенье ест. На террасе.
– У него же диатез! – воскликнул Вадим, ужасаясь спокойствию Зинаиды.
– У него?! Он может этого варенья бочку слопать – и хоть бы что.
– Но ты же сказала… – Вадим не договорил: Зинаида не дала.
Перебила:
– Мало ли что я сказала! Это было до того, – голосом слово выделила, сделала весомым, значительным.
– До чего? – праздно поинтересовался Вадим – так, на всякий случай: вдруг Зинаида, Таей не инструктированная, свою версию «того» выложит.
Но Зинаида на провокацию не поддалась.
– Сами знаете… – И вдруг закричала тоненько: – Дадите вы мне делом заняться или нет?!
– Ты что орешь? – растерялся Вадим. – Кто тебя трогает? Занимайся, пожалуйста… Каким делом-то?..
– Пол я помыть собралась. Живете всего ничего, а весь пол изгваздали, смотреть тошно… Идите-идите отсюда. Работайте. Вам Тая велела.
– Раз Тая… – Вадим усмехнулся. Слово Таи – закон. И для него, выходит, тоже закон?.. Бочком-бочком, по стеночке, пошел мимо свирепой Зинаиды: она его, тунеядца, так и ела своими разноцветными… Спросил напоследок, стараясь, чтобы вопрос безразлично прозвучал, как бы между прочим: – А сколько лет вашей Тае?
– Девятнадцать, – с непонятной гордостью сказала Зинаида. – Она уже взрослая. Она в техникуме учится. В медсестринском… – И, сочтя разговор оконченным, снова за ведро взялась.
А Вадим в своей комнате скрылся.
Сел на кровать, аккуратно застеленную Зинаидой. Куртка, служившая им одеялом, висела на своем гвозде. Пол в комнате еще мокрым был: Зинаида уборку с нее начала.
Тая велела…
Зачем девятнадцатилетней умной и красивой девушке верховодить мальками? Для самоутверждения? Для облегчения собственного быта? Один – то сделает, другой – другое… Или к Тае, как когда-то к деду Василию, мальки сами тянутся, как на свет?.. Зинаида сказала, что Тая учится в «медсестринском» техникуме. Иначе – в медицинском. Будет медсестрой. Вадиму, любителю старины, больше нравилось забытое: сестра милосердия. Милосердие – это не только жалостливость, сердобольность, но, и как Даль замечает, готовность делать добро всякому, кто в нем нуждается. А кто, скажите, в нем не нуждается? Нет таких…
Дети, как никто, чужую доброту чувствуют. Вон их сколько вокруг Таи. Эти семеро – самые верные? Самые близкие? Или просто они в «деле Вадима» заняты были, а остальные – Вадим не сомневался, что остальные тоже существуют: поселок велик! – в других Тайных предприятиях участвуют? Какая, в сущности, разница.
«Дело Вадима»… Термин-то какой сочинился! А все «дело» выеденного яйца не стоит. Захотелось красивой девчонке привлечь внимание заезжего таланта, снарядила она на подвиги свою пажескую гвардию, а когда терпение таланта истощилось, явилась спасительницей.
«Тая работать велела…»
А если он, Вадим, работать не хочет? Если он, давно опоздавший на утреннюю первую электричку, дневной отбудет?..
Не отбудет. Вадим знал, что сейчас возьмет этюдник и пойдет писать, потому что самым загадочным во всей нынешней гофманиане было вновь возникшее острое желание работать. И еще уверенность, что теперь-то все пойдет преотлично.
А все остальное Тая объяснила: по-своему, с шуточками, с чертиками в зеленых глазищах, но вполне реалистично, как и требовалось Вадиму, любителю логически рассуждать. Дед Василий у местных ребят своим человеком был, они про все в его доме знали. И про флейту наверняка. Кто-то принес ему инструмент: подклеить, подлакировать, голос исправить… А голос-то дед исправить не смог. Или не успел, смерть помешала. Хрипит флейта, это и бесслухому Вадиму ясно…
Да, насчет бесслухости: как же он играл? А играл ли? Вон Тая вежливо усомнилась. А он на стену полез от возмущения… А разве ему никогда не казалось, что он и поет правильно, мелодично – особенно в ванной комнате, когда ванна водой налита? Тогда почему-то голос слышится особенно чистым и сильным – что твой Карузо… А между тем та, на которой Вадим чуть было не женился, с раздражением ему говорила: если б ты себя слышал – удавился бы…
Если б слышал…
Не так ли с флейтой?..
Но почему он не мог закончить мелодию, когда они появились на улице?..
А если как следует подумать? Хотел ли закончить? Не тогда ли в подсознании всплыла легенда про крысолова-мстителя, и так сладко, было чувствовать себя им…
А почему они явились полураздетыми?
Ну тут уж Тая права: потому что потому кончается на «у». С тем же успехом можно выяснять подробности про диатезную устойчивость Константина. Явились – и все тут. Жарко было.
А то, что ведьмой себя называет, так ведь лестно ей ведьмой слыть. Вон сколько таинственности она на себя напускает! Тоже своего рода женское кокетство, удачно осуществленное желание нравиться.
Удачно?..
Еще как удачно, не надо кривить душой. Все в ней Вадима привлекало, и ее таинственность не на последнем месте была.
Но будь честным с собой до конца: с чего ты взял, что сам ей понравился? Усмири гордыню. Она сестра милосердия, забота ее о твоем пресловутом таланте не более чем обычное милосердие. Если оно обычным бывает…
Малость уязвленный, даже расстроенный, встал, закинул за спину этюдник, стульчик свой разлюбезный прихватил. Это еще бабушка надвое сказала: кто кому нравится, а кто кому – нет. Поживем – увидим.
А работать не она велела – самому хочется.
Из пустой комнатенки слышалось пение. Зинаида старательно выводила тонким и ломким голоском:
Музыкальным аккомпанементом к пению служило шлепанье тряпки по полу и булькающий звук воды, когда Зинаида выжимала тряпку.
«Калина красная, калина вызрела.
Я у залеточки характер вызнала.
Характер вызнала, характер – ох какой!
Я не уважила, а он пошел с другой…»
Хорошая песня, подумал Вадим. Интересно, вдумывается ли Зинаида в слова или так поет – по инерции, слова для нее как мелодия для Вадима: необязательное дополнение к песне?..
В столовой Витька и Колюн занимались весьма странным делом. Витька стоял на стуле на цыпочках и прикладывал к обшитой досками стене здоровенный железный костыль. Приложит – спросит:
– Так?
Колюн внизу задумчиво голову набок склонит, присмотрится, причмокнет расстроенно:
– Не-а…
«Не-а» – это у них, у друзей, общее. Вадим вспомнил, что точно так же Витька отвечал на его расспросы о любимом школьном предмете.
– А может, так? – с надеждой вопрошал Витька. Колюн качал головой:
– Не-а…
– Выше, что ли?
– Чуток…
– Так?
Колюн долго смотрел на костыль, потом – не без сомнения в голосе – заключил:
– Бей! – И протянул Витьке молоток.
Вадима они оба не заметили. Тогда он сам о себе напомнил:
– В чем проблема, граждане?
Витька и Колюн одновременно повернули к нему головы, некоторое время смотрели на Вадима, словно недоумевая: он-то что тут делает?
– Костыль забиваем, – сказал наконец Витька.
– Зачем?
– Картина тут висеть будет.
– Какая картина?
– Ваша.
– Какая картина? – уже с раздражением повторил Вадим. – Нет у меня никакой картины.
– Которую нарисуете, – терпеливо пояснил Витька, а умный Колюн кивнул, подтверждая слова друга.
– Когда нарисую?
– Может, сегодня, может, завтра. Тая велела забить костыль.
Находясь от Таи в отдалении, Вадим выпадал из зоны действия ее чар и поэтому позволил себе возмутиться самоуправством.
– А с чего она взяла, что я оставлю картину здесь? Я ее в Москву увезу…
– Не-а, – сказал Витька. – Картина должна у деда Василия висеть. Тая велела…
Просто заклинание какое-то: «Тая велела»?
Ладно, не будет он пажей расстраивать: пусть забивают свой костыль. Да и ведь, помнится, хотел он удачный этюд повесить на даче…
– Бог в помощь, работнички… – помахал им рукой, пошел дальше.
На террасе, прямо на полу, привалившись к стенке и прикрыв стыд ладошками, спал Константин. Лицо его было в варенье. Варенье подсыхало коркой, и Вадим подумал, что диатеза у малыша не будет по простой причине: диатез к коросте не пристает.
Запустили ребенка, подумал он и заорал:
– Зинаида!
Она бесшумно возникла на пороге с половой тряпкой в руке.
– Что такое?.. – Увидела брата, который от крика Вадима даже не проснулся, запричитала: – Ох ты, горе мое горькое, свалился на мою шею, людоед неумытый, хоть бы тебя понос прохватил, перестал бы лопать все подряд…
Схватила братца, потащила его, по-прежнему спящего, в дом – к умывальнику. Крикнула уже из коридора:
– Не волнуйтесь, Вадим Николаевич, сейчас я его умою и на вашу кровать уложу…
Не волнуйтесь… А он взволновался?.. Вадим с удивлением отметил, что состояние здоровья – как, впрочем, и внешний вид – братца Константина ему и вправду не безразлично. Чувство новое для Вадима…
Уже подходя к калитке, решил проверить внезапно возникшее подозрение. Сбросил на траву этюдник и стул, почему-то на цыпочках прокрался назад, обогнул дом. Так и есть! Алики, орудуя лопатами, засыпали принесенной в ручных носилках землей вчерашнюю яму-ловушку. А князь Димитрий, голый по пояс, размашисто, умело косил косой крапиву и лопухи, приводил участок деда Василия в божеский вид.
Вадим не стал себя обнаруживать. Он заранее знал, что услышит: «Тая велела»…
Извечно лелеемое Вадимом одиночество было нарушено, от башни из слоновой кости остались живописные обломки, которые деловито разгребали члены Тайной спасательной команды. Новая реальность не раздражала Вадима. Скорее нравилась. Хотелось знать, что будет дальше. И особенно радовало, что реальность реальна. Весома, груба, зрима, как сказал классик. Никаких тебе мистик-размистик, никаких тебе домовых и ведьм, флейты, только флейты, а помело служит единственно для уборки мусора. Все прочно в этом мире. Материя, как и положено, первична. А дух вторичен…
Да, а куда же этот дух его влечет?..
Вадим поймал себя на том, что машинально шагает по мокрой податливой тропинке к болотистому полю, где бывшие Они с большой буквы (а ныне – они с маленькой) совершили однажды очередную пакость, срезав цветы. И хоть бы сегодня кто-нибудь догадался, исправляя положение, принести Вадиму букетик, поставить в банку с водой – как память о Несостоявшемся… Не-ет, они гуманисты. Они не станут напоминать о Несостоявшемся, это будет немилосердно, не тому их учит милосердная наставница.
А все-таки, зачем он туда идет? Ничего интересного там не осталось, а «Пейзаж без цветов» уже написан, уложен в папку для рисунков. Приличный этюд получился…
Размышляя, Вадим все же шел себе и шел, стараясь не задеть колючие лапы каких-то кустов, растущих прямо у тропинки. Шел просто так, потому что, остро возжаждав творчества, он еще не ведал, что станет писать: уезжать собирался, натуры для этюдов не присмотрел. Вот сейчас он свернет за кусты, пройдет по болотистому полю – туда, к лесу поближе. И наверняка что-то обнаружит. Полянку какую-нибудь. Или дерево. Все равно что. С ним так и раньше бывало: что-то вышибало из равновесия, долго не писалось, а потом начинало тянуть к холсту или картону, и тут – Вадим на опыте знал – стоило взять в руку кисть, уголь или карандаш и просто начать…
Он выбрался наконец на поле, завернув за кусты и (опять без многоточия не обойтись!)… замер, ошеломленный, боясь неосторожным жестом спугнуть увиденное, молчал, потому что не мог говорить, не знал, что говорить.
– Ну что же вы? – сказала Тая. – Раскладывайте свой ящик, я не каменная…
Она стояла посреди островка лиловых цветов, невесть как и когда снова выросших на старом месте, стояла, до пояса окунувшись в них, и цветы чуть покачивались на длинных стеблях, повернув свои колокольчики к солнцу, к теплу. И охапка тех же цветов оттягивала ей руки, она прижимала ее к груди, сцепив пальцы замком – для крепости, и лицо тонуло в цветах, а легкий и теплый ветер трепал ей волосы, гнал на глаза, занавешивая, и она то и дело встряхивала головой, чтобы убрать их – руки-то заняты, а надо видеть Вадима, его дурацкую физиономию с непроизвольно открытым ртом. Он так и стоял – женою Лота, закаменев. Вспоминал знакомое: этого не может быть, потому что не может быть никогда.
– Скоро вы? – Тая перехватила охапку снизу, освободившейся рукой справилась наконец с волосами. – Я так долго не простою, предупреждаю…
– Но почему… – начал Вадим, а Тая засмеялась, недослушав, не дав ему досказать.
– Было же объяснение, Вадим Николаевич. Прекрасное, между прочим, объяснение… Пишите-пишите, это ваше дело. Все остальное – мое…
А в столовой деда Василия Витька и Колюн вбили в стену железный костыль, на котором будет висеть написанная Вадимом картина. Так велела Тая.