Абрамов Федор Александрович. Дом (Пряслины - 4)

   Ликующий вой и рев поднялся в продымленной, как старый овин, кухне:
   - Правильно, правильно, папа!
   - А мне дак еще Чирик помогает, - ухмыльнулся Вася-тля, застарелый холостяк с красными рачьими глазами, и вслед за тем начал вытаскивать из-под стола черную упирающуюся собачонку нездешней породы - маленькую, кудрявую, с обвислыми ушами. - Ну-ко, Чирко, покажи, как ты с засухой борешься.
   - Цирковой номер в исполнении заслуженного артиста Василья Обросова и его четвероногого друга-ассистента... - опять, к всеобщему удовольствию, сострил Петр Житов.
   - Я тебе покажу цирковой номер! - Анфиса Петровна схватила ухват от печки, стукнула об пол.
   Вася-тля то ли с перепоя, то ли ради забавы заорал на всю кухню:
   - Чирко, Чирко, враги!
   Собачонка отчаянно залаяла, а потом под общий смех и хохот залаял и сам Вася-тля: встал на четвереньки и гав-гав - с подвывом, с выбросом головы, не хуже своего песика.
   И вот от этого содома, надо думать, и очнулся лежавший на голом топчане возле двери справа Евсей Мошкин. Очнулся, поглядел вокруг ничего не понимающими глазами.
   - Робята, вы чего это делаете-то? Пошто вы свиньями-то да скотами лаете, образ человечий скверните?
   - Лекция во спасение души, - коротко объявил Петр Житов, а добродушный Кеша-руль, тоже из застарелых холостяков-пьяниц, смущенно улыбаясь, сказал:
   - А ты, дедушко, лучше выпей, не ругай нас. Ну?
   Евсей трясущейся рукой взял протянутый стакан с красным вином.
   - Ну, Евсей Тихонович, не знала, не знала я. Вот до чего ты дошел, с кем связался...
   - Грешен, грешен, Анфиса Петровна. Хуже скота всякого живу...
   - Да ты, может, и на разбой с има пойдешь?
   - На разбой?.. - Евсей беспомощно оглянулся вокруг себя.
   - За оскорбление личности штраф! - зычно, не то полушутя, не то всерьез крикнул Паха Баландин.
   Анфиса Петровна на этот раз даже не удостоила его взглядом.
   - Давай, давай, - снова навалилась она на старика. - Только тебе и не хватало взять топор да с этими бандюгами самолучший дом в деревне разорять.
   - Какой дом?
   - Да ты что - ребенок?! Ставровские хоромы зорить тебя поведут. Затем и поят, вином накачивают.
   Евсей поставил на топчан сбоку от себя стакан с вином, поискал глазами в красном углу Егоршу. Но Егорши там уже не было. Егорша выскочил из-за стола, как только Анфиса Петровна начала отчитывать Петра Житова и Паху Баландина: сроду не мог сидеть да выжидать. Выскочил, шляпу на глаза, руки в брюки: ко мне все претензии, я здесь парадом командую! Но Анфиса Петровна не видела, не замечала его, сколько он ни скакал, ни прыгал перед ней. И это для самолюбивого Егорши было хуже всякого наказания, всякой пытки. И вот наконец нашелся человек, в которого можно было разрядить свою ярость.
   - Че башкой крутишь? - подскочил он к Евсею. - Меня давно не видал? Соскучился? А может, тоже мораль читать будешь?
   - Неладно, неладно это, Егорий...
   - Че неладно? Че неладно? Неладно, что свое законное беру? А это ладно - родного внука как последнюю падлу на улицу? Ловко получается. Дед, понимаешь, рвал, рвал из себя жилы, а тут с офицериком с одним сколотышей нахряпали - лады, законные наследнички.
   Все время, с первой минуты своего появления в доме Петр держал себя в руках. Кипятилась, выходила из себя Анфиса Петровна, задирал гостей на потеху себе и собутыльникам Петр Житов, кривлялся Вася-тля, Егорша раза два подскакивал к нему, тыкал в бок специально для того, чтобы вызвать на скандал, - ни единого слова. Зажал себя как в тиски. А тут, как только Егорша задел сестру, моментально словно капкан сработал.
   Удар был не такой уж сильный, не с размаху, тычком бил, но много ли пьяной ветошке надо? Кубарем полетел на заплеванный, забросанный окурками пол. Но тотчас же вскочил, и в руке у Егорши сверкнул нож-складень.
   - Робята, робята! - что было силы завопил Евсей, потом с неожиданным для его возраста, проворством бросился меж Петром и Егоршей, пал на колени. - Что вы, что вы это надумали-то? Да вы уж лучше меня бейте, Я во всем виноватый, я... - И слезно, как малый ребенок, заплакал.
   Егорша вялым движением руки отбросил нож в угол кухни, где стоял железный ушат с водой, поднял с пола свою шляпу.
   - Вставай. Здесь не церква, чтобы на коленях стоять, а мы не боги.
   - Нет, нет, не встану, Егорий, покудова с Петром не помиришься...
   - Кто это будет мириться с таким бандитом, - сказала Анфиса Петровна. Он ведь вишь из каких теперь... Сразу за нож...
   А добродушный Кеша-руль, чтобы поскорее восстановить в компании прежний мир, начал наливать Евсею и Егорше вина - иного средства примирения он не знал.
   Но Евсей замахал руками:
   - Нет, нет, не буду на иудины деньги пить.
   - Это еще че? - рявкнул Егорша.
   - А то, Егорий, что грех великий на душу взял...
   - А ты не взял? Один я пропивал эти самые иудины пятаки?
   - И я взял. Я еще грешнее тебя... Мне-то уж совсем нету прощенья.
   - Ну а раз нету, бери склянку!
   - Нет, не возьму, не возьму, Егорий. - Евсей поднялся с пола.
   - Да ты, дедушко, больно-то не капризь, ну? Пей, покудова дают, - опять к примирению воззвал Кеша.
   - Вот именно! - мрачно процедил Петр Житов и вдруг сплюнул, когда увидел вновь опускающегося на колени старика.
   А Евсей опустился, осенил себя крестом и начал отвешивать земные поклоны с пристуком о пол. Всем поклонился. Тем, кто сидел за столом, Анфисе Петровне, Егорше, ему, Петру.
   - Простите, простите меня, окаянного. Я, я во всем виноват...
   Егорша первый не выдержал:
   - Ну хватит! Не на смерть идешь, чтобы башкой в половицы колотить.
   - А может, и на смерть, - тихо сказал Евсей. Затем поднялся на ноги и, не сказав больше ни слова, вышел.
   4
   Петра встретила сестра у порога, под низкими полатями. Зашептала с испугом, кивая на открытую дверь на другую половину:
   - У Гриши опять припадок...
   - Знаю.
   - Знаешь? Да откуда тебе знать-то? Тебя и дома-то не было, когда его схватило.
   Эх, сестра, сестра! Разве ты про себя не знаешь? Не знаешь, что с тобой делается в ту или иную минуту? Так как же ему-то не знать, что с Григорием? Ведь они с братом один человек, разделенный надвое, на две половины. И все, все у них одинаково. Им даже сны в детстве одни и те же снились - разве ты забыла про это?
   Устало, как старик, волоча ноги, Петр прошел к столу, на котором теплилась с привернутым фитилем керосиновая лампешка, сел.
   - Чай пить будешь?
   - Потом, потом...
   - Да ты сам-то хоть здоров?
   - Ты лучше к нему иди, к брату. Пить дай...
   - Да я недавно давала.
   - Еще дай.
   Вскоре с той половины донесся приглушенный голос Лизы:
   - Полегче немножко, нет?
   Григорий - он знал, хотя и не расслышал его голоса, - отвечал: конечно, полегче. А какое там полегче, когда он, здоровый человек, весь был измят и измочален!
   Да, каждый раз, когда с Григорием случался припадок, бросало в немочь и его, Петра. И так было уже девять лет...
   Он заставил себя встать, Зачерпнул ковшом воды из ведра - его тоже мучила жажда, - напился, потом достал из старенького, перекошенного шкафика, который служил для старой Семеновны и комодом и посудником, тетрадку.
   Нет, больше так невозможно. Анфиса Петровна отвела топор от ставровского дома - вслед за Евсеем Мошкиным все наладились восвояси, - но надолго ли?
   Нет, нет, говорил себе Петр, без вмешательства властей не обойтись. А иначе все они перегрызутся. Все: и братья, и сестра, и деревня вся...
   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
   1
   Евсея искали три дня.
   Первым хватился старика Егорша. На другой день после попойки у Петра Житова он целый день выходил вокруг Пекашина, а под вечер заявился даже в сельсовет: примите меры, человек пропал.
   - Убирайся, пьяница! - закричала на него секретарша. - Пьют, жорут без памяти, а потом еще: примите меры...
   Через день, однако, Егорша снова пришел в сельсовет, и тогда уж из сельсовета начали обзванивать окрестные деревни: не видно ли, мол, у вас нашего попа? Не потрошит ли где ваших старушонок? (После похмелья Евсей частенько наведывался к своей клиентуре.) Нет, ответили оттуда, не видали вашего попа.
   Стали искать в Пекашине. Обошли все задворье - старую конюшню, старую кузницу, места, куда в летнее время частенько наведывался пьяный народишко, заглянули даже в бани - нет старика.
   А нашел Евсея Мошкина Михаил Пряслин.
   2
   Михаил в тот день с утра отправился в навины. Рука пошла на поправку, руке стало лучше - неужели сидеть дома? Неужели немедля не выяснить, в каких он теперь отношениях с косой?
   Сена у него поставлено пустяки, до великого поста не хватит, а ведь уже август на исходе. Да и дожди вот-вот зарядят, не бывало еще такого, чтобы летнюю засуху осень не размочила.
   Эх и покосил же он всласть! Травешка остарела, вся высохла-перевысохла, как проволока звенит, в другое время еще подумал бы, стоит ли овчинка выделки, а сейчас, после месячного безделья, кажется, кустарник готов был косить.
   Сперва он щадил, оберегал больную руку, так и эдак применялся к рукоятке, к держаку (ведь узнает медичка, что опять работал, - заживо съест), а потом про все забыл: и про больную руку, и про отдых, и про еду.
   Курил на ходу. Костра не разводил, чайника не грел - бутылку молока стоя выпил. И все равно вдосталь не наработался. Когда солнце село и вокруг стала разливаться вечерняя синь, такая досада взяла, что хоть плачь. И тут он вспомнил, как работали в старину.
   Степан Андреянович - он сам слышал от старика, - когда смолоду на Верхней Синельге страдовал, один раз неделю не разжигал огня - жалко было тратить время на приготовление горячей пищи. Сухарем, размоченным в ручье, пробавлялся. Или взять Ефрема из Водян, старика, который в прошлом году помер. Как человек дом свой, бывало, строил? До того за день вымотается, что вечером сил нет на крыльцо подняться. Ползком вползал в избу. И все равно не наробился, все равно, сказывают, каждый раз со слезами на глазах пенял богу: "Господи, зачем ты темень-то эту на земле развел? Пошто людям-то досыта наробиться не дашь?"
   Августовская темень застала его посреди дороги. Поповым ручьем пробирался - исхлестало, иссекло кустарником, того и гляди глаза выстегает. А он чуть ли не улюлюкал, не крякал от удовольствия. Хорошо отделали березы да осины запотелое, зажарелое за день лицо, освежили и отшлепали на славу ни в одной парикмахерской так не сумеют. И вообще он первый раз за все время, что был на бюллетене, был по-настоящему счастлив и ни о чем не думал.
   Да, и ни о чем не думал.
   Это ужас, оказывается, чистое наказанье, когда голова работает, Все видишь, все замечаешь. В совхозе не так, дома не так. Газеты читаешь - опять из себя выходишь.
   А вот сейчас - благодать. Пусто и ясно в голове, как в безоблачном небе. Все вымело, все вычистило работой. И даже то, что он косил сегодня на тех запущенных полях в навинах, о которых еще вчера кипел и разорялся, даже об этих полях он ни разу за день не подумал.
   Эх, болван, болван! - говорил себе Михаил с издевкой, как бы со стороны. Наишачился, начертоломился досыта - и рад. Немного же, оказывается, тебе надо. Ну да удивляться тут нечему. Всю жизнь от тебя требовали рук. Рук, которые умеют пахать, косить, рубить лес, - так с чего же тебе голова-то в радость будет?
   3
   Лыско залаял, когда Михаил подходил уже к старой конюшне. Залаял яростно, во весь голос в том самом месте, где когда-то стояла силосная башня, и ему ничего не оставалось как свернуть с дороги, потому что беда с этой силосной башней, а вернее с ямой, которая от нее осталась: постоянно кто-нибудь сваливается- то корова, то теленок, то овца. Лень засыпать, завалить. Бросят наспех какую-нибудь некорыстную дощонку-жердину сверху - и ладно.
   И вот так оно и оказалось, как думал Михаил, когда осветился спичкой: опять не была закрыта как следует яма. Со стороны деревни дыра такая, что страшно взглянуть.
   Однако сколько он ни чиркал спичек, не мог прощупать глазом черноту ямы до дна - глубокая была, метров на шесть.
   - Замолчи! - прикрикнул он на пса.
   Тот прыгал и ярился вокруг так, что песок и камни летели вниз. С гулом, с грохотом.
   Михаил на ощупь ногой нашарил в темноте бревешко, лежавшее возле ямы, отыскал таким же образом две жердины - надо было хоть маленько прикрыть яму, долго ли до несчастного случая? - и вот только он начал укладывать весь этот хлам, как снизу, из непроглядного чрева, донесся отчетливый человечий стон.
   - Кто там? - крикнул Михаил в ужасе. Молчание. А потом, когда он во второй раз спросил, совсем-совсем запросто:
   - Я, Миша... Я...
   - Ты-ы? Евсей Тихонович? - Михаил сразу узнал старика по голосу. - Да как ты сюда попал?
   - Ох, ох, Миша... Господь наказал...
   - Водочка наказала, а не господь. Это ведь ты с пьяных глаз в яму-то залез, да? Ноги-то у тебя хоть целы?
   - А не знаю, три дня и три ночи лежу как распятый...
   - Подожди немного. Что-нибудь придумаем.
   Он сбегал к скотному двору за лестницей и заодно прихватил там, в запарочной, открытой настежь для проветривания, "летучую мышь".
   Наконец по лестнице с зажженным фонарем Михаил начал спускаться в яму. Страшная душина и зловоние ударили ему в нос. Он на секунду остановился, заорал:
   - Да ты что - навоз решил тут разводить? Почему не кричал, не орал что есть силы?
   - А пострадать хотел...
   - Пострадать?
   - Страданьем, Миша, грехи избывают...
   - Да какие же у тебя, к дьяволу, грехи? Всю жизнь по тебе ходили, ноги вытирали, а ты - грехи...
   Михаил поборол в себе брезгливость и отвращение, заставил себя спуститься на дно ямы.
   - Миша, ты не возись со мной, ладно? Оставь меня тут, в яме... Хочу, как пес шелудивый, издохнуть в нечистотах...
   - Замолчи, к дьяволу! Голоса надо было не подавать, раз в этом нужнике решил сдохнуть...
   - А не мог, не мог, Миша, совладать с плотью. Плоть голос подала... Не я... Пить, пить мне дай...
   - Погоди с питьем-то. Питье-то там, наверху...
   У Евсея оказались сломанными обе ноги - криком закричал, когда Михаил попытался посадить его, - и как было одному справиться! Пришлось бежать за помощниками - за Кешей-рулем и Филей-петухом: те жили ближе других.
   И вот после долгой возни, после того как сколотили из досок помост да помост этот обвязали веревками, они наконец вытащили старика.
   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
   1
   Доктора из района привезли на другой день после обеда.
   Он не осматривал больного и минуты - ему достаточно было взглянуть на его ноги, фиолетово-синие, распухшие как колодки.
   - В больницу, отец, надо ехать. Срочно.
   - Резать будешь?
   Доктор посмотрел в глаза старику и сразу понял, что этому человеку врать нельзя.
   - Буду.
   Евсей на секунду закрыл глаза, затем, собравшись с силами, поискал глазами Егоршу.
   - Выйди, Егорий, ненадолго. Оставь нас вдвоем... А когда тот вышел, спросил:
   - Сколько мне житья еще дашь?
   - А вот починим, подремонтируем - поживешь еще...
   - Ну дак я тебе точно скажу: через три дня меня не будет. Сегодня какой день-то? Среда кабыть?
   - Среда.
   - Вот-вот. Субботу-то я еще проживу, промаюсь, а потом, как суббота истухнет да воскресенье Христово настанет, я и отойду. Взгляну последний раз на солнышко и отойду.
   - Отойдешь? Так решил?
   - Так. Так господу угодно.
   - Ладно, дед. Хватит морочить мне голову. Надо срочно ехать. Каждая минута дорога.
   Евсей вдруг расплакался, как малый ребенок:
   - Да что я тебе худого-то сделал? Пошто ты послушать-то меня не хочешь? Оставь ты меня во спокое, дай умереть человеком.
   - А я на то и на свете живу, чтобы не давать людям умирать.
   - А нет, нельзя мешать человеку, ежели он хочет помереть. А я все равно помру. Три дня, три ночи лежал в яме, в скверне, как Лазарь во гноище, зачем? А затем, чтобы очиститься перед смертью, грехи с себя снять... Евсей передохнул немного и сделал заход с другой стороны: - Умный человек, науки учил, а подумал, нет, зачем мне жить-то? Ноги отрежешь - кому я такой надо? Людей-то ты пожалей, коли меня не жалеешь...
   Доктор задумчиво в который уже раз оглядел темную срубчатую келейку, посмотрел на красную лампадку, теплящуюся в переднем углу, на черные ящики божественных книг, грудой сложенных на лавке под лампадой.
   - Дети у тебя есть, отец?
   - Нету. Никого нету. Было два сына, оба воителями преставились.
   - На войне погибли?
   - На войне.
   Доктор опять помолчал, опять поводил вокруг глазами.
   - Ладно, отец, - сказал он глухо. - Будь по-твоему: помирай человеком...
   2
   Приходили люди - свои пекашинские, из окрестных деревень, крестились, бухали на колени, говорили всякие болезные слова - Евсей оставался в забытьи. И Егорша, все эти дни безотлучно находившийся при нем, уже начал было думать, что он так и не услышит больше старика.
   Но услышал. Услышал, когда поздно вечером в субботу в избенку влез Михаил.
   - Вот и дождался я тебя, Миша, - вдруг заговорил Евсей и, к великому изумлению Егорши, даже открыл глаза. - Все люди бензином да вином пропахли, а от тебя дух травяной, вольный. С поля, видно?
   - С поля, - ответил Михаил.
   - Трудник ты великий, Миша. Много людям добра сделал... А вот одно нехорошо - от сестры родной отвернулся.
   - Ну об этом что сейчас говорить.
   - Последние часы у меня, на земле остались - о чем же и говорить? Все хочу, чтобы у людей меньше зла было... Ну да с сестрицей-то вы поладите, у меня тут сумненья нету. С Егором помирись...
   - Я? С Егором? - Михаил покачал головой. - Нет, давай что-нибудь полегче проси.
   - А легкое-то человек и сам осилит. В трудном помогать надо. Помирись, помирись, Миша. Утешь старика напоследок...
   Михаил долго молчал. Потом посмотрел, посмотрел на Евсея - тот из последних сил глядел на него - и протянул руку Егорше.
   У Егорши слезы вскипели на глазах. Он жадно, обеими руками схватил такую знакомую, такую увесистую руку, но ответного пожатия не почувствовал. И он понял, что примирение не состоялось.
   3
   Евсей умер как сказал: в воскресенье на рассвете.
   Только солнышка в тот час не было. Пушечные грозовые раскаты грома сотрясали небо и землю, а потом хлынул яростный долгожданный ливень. И набожные старушонки увидели в этом особый знак:
   - Вот как, вот как наш заступник! Господу богу престал - первым делом не о себе, об нас, грешных, забота: не томи, господи, людей, даждь им влаги и дождя животворныя...
   Часть третья
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   1
   Родьке Лукашину три раза давали отсрочку от армии. И все из-за матери, из-за ее здоровья. В последние семь лет Анфиса Петровна редкую зиму не лежала в районной больнице.
   В этом году здоровья у Анфисы Петровны не прибавилось, но Родька просто взбесился - весь август один разговор: отпусти да отпусти в солдаты. Надо же ему когда-то белый свет повидать!
   И вот Анфиса Петровна поупиралась-поупиралась да в конце концов и махнула рукой: ладно, не буду твою жизнь заедать. Как-нибудь два года промучаюсь.
   Родька - огонь парень! - за один день ухлопотал все дела в военкомате и вечером того же дня, дурачась, уже рапортовал матери:
   - Разрешите доложить, товарищ командующий. Рядовой подводного флота Родион Лукашин прибыл в ваше распоряжение в ожидании отправки по месту службы... - И вслед за тем, не дав матери опомниться, выпалил: - Так что собирай стол на тридцать первое августа сего года.
   - На тридцать первое? - удивилась Анфиса Петровна.
   - А чего?
   - Да когда у нас в армию-то провожают? В сентябре-октябре, кажись?
   - Ну, мам, я думал, ты у меня подогадливей. Верка Пряслина, к примеру, должна быть за столом или нет?
   Так вот оно что! - догадалась наконец Анфиса Петровна. Веру Пряслину задумал посадить за стол своей девушкой - такой нынче порядок, непременно чтобы девушка провожала парня в солдаты, а Вере к первому сентября надо в школу в район, вот он и порет горячку.
   - А отец-то как? - подумала вслух Анфиса Петровна. - Согласится?
   - Дядя Миша? - ухмыльнулся Родька. - Уговорим!
   - Всех ты уговорил... Вера-то, не забывай, ученица.
   - Ну даешь, Анфиса Петровна! Верка - ученица... Да в проклятые царские времена такие ученицы уже со своей лялькой на руках ходили.
   - Ну не знаю, не знаю, - вздохнула Анфиса Петровна. - У тебя все не как у людей. Тридцать первого стол... Да ты подумал, нет, сколько до тридцать первого-то осталось? Три дня. Кто это тебе за три дня стол сделает?
   - Сделаешь, сделаешь, маман! - подмигнул Родька. - Ты все сделаешь. В войну самого Гитлера на лопатки положила - разве мы забыли про эту страницу в твоей героической автобиографии?
   - Ладно, ладно, - замахала руками Анфиса Петровна, - не подлизывайся. Знаем мы эти разговоры.
   Но тут Родька шаловливо, как девку, сгреб ее в охапку, смачно поцеловал в губы, и что она могла поделать с собой? Растаяла. Об одном только не позабыла напомнить сыну:
   - С Пряслиными разбирайся сам. На меня тут не надейся.
   - Ты это насчет того, чтобы мама Лиза тормоза дала?
   - А уж тормоза не тормоза, а подумать надо. Лиза матерь тебе вторая, не позвать - срам, а позвать - что опять с Михаилом делать? Разве сядет он нынче за один стол с родной сестрой?
   Родька снисходительно сверху вниз посмотрел на мать и улыбнулся:
   - Не беспокойся, маман. Этот вопрос у нас уже подработан. Мама Лиза не придет.
   - Как не придет? Откуда ты знаешь?
   - Знаю, раз говорю. В общем, так: беседа на эту тему проведена. Есть еще к суду вопросы?
   Анфиса Петровна подняла глаза к передней стене, посмотрела на увеличенную карточку Родькиного отца:
   - Ну, Иван Дмитриевич, а ты что скажешь? Будем провожать сына в солдаты?
   С пятьдесят пятого года, с той самой поры, как пришло извещение о гибели мужа, она во всех важных случаях советовалась с ним. И обязательно вслух, обязательно при сыне: чтобы не забывал, помнил отца.
   2
   Михаил выбрался из дому уже после полудня. Не мог раньше. В молодые годы с утра ни разу не бражничал- так неужели сейчас, на пятом десятке, ломать себя? Делов, что ли, в жизни не стало?
   А другая причина, почему он со всеми не в ногу, - женушка. Заладила: не пойду, и баста - бульдозером не своротить. "Да ты подумала, нет, какая это обида Анфисе Петровне будет?" - "А мне не обида - дочерь родную во грязи валять?" - "Дочерь во грязи? Веру?" - "Проснулся! Родька кой год по бабам ходит, баско это - ученица с таким кобелем рядом?" Михаил тут только руками развел: подумаешь, преступление- человек смолоду молод! И вот стружка полетела уже с него: "А-а, дак ты защищать, защищать! Ну ясно, кобелина кобелине глаз не вырвет!" Никак не может забыть Варвару.
   В общем, испортила праздник: Михаил тучей выкатился из заулка.
   Но какая же благодать на улице!
   Еще недавно задыхались от жары, от пыли, еще недавно все на свете кляли, когда надо было шастать деревней, - в пепел размолот песок! А сейчас идешь - вроде бы и не та дорога. Ни пылинки, ни порошинки. Хорошо поработали недавние ливни. Хорошо промыли землю и небо. И зелень, молодая зелень брызнула на лужайках. Как, скажи, лето заново началось в Пекашине.
   А может, еще и гриб какой на бору будет? - подумал Михаил и услышал песню: у Лукашиных пели.
   Родька выбежал встречать его на улицу. Грудь белой рубахи расшита серебром, рукава с кружевами, как у девки, пояс металлический, с золотым отливом... Разодет-разукрашен по самой последней моде.
   - Ну, брат, я таких и в Москве не видал.
   - Стараемся, дядя Миша! - весело тряхнул волосатой головой Родька и закричал: - Музыка!
   В распахнутом настежь коридоре разом грохнули два аккордеона, и Михаил так на волнах музыки и въехал в дом.
   А дальше все было как по писаному. Было громогласное "ура" в честь опоздавшего, был штрафной стакан - прямо у порога, были расспросы - почему один, где супружница...
   Вера не стала дожидаться, когда отца затюкают. Тряхнула косами, вскочила на ноги:
   - Песню, песню давайте!
   И кто устоит перед ее напором, кого не подымет волна веселья и задора, которая хлынула от нее! Запели все - и молодняк и пожилые, благо всем известна была песня про солдата:
   Не плачь, девчонка,
   Пройдут дожди,
   Солдат вернется,
   Ты только жди.
   Пускай далеко твой верный друг,
   Любовь на свете сильней разлук.
   Михаил глаз не мог отвести от дочери.
   Не в мать, не в мать, думал. Да и не в меня, конечно. Не умели мы так радоваться. И вдруг, любуясь черными разудалыми глазами Веры, вспомнил Варвару. Неужели, неужели все радости, все муки тех далеких-далеких лет вдруг ожили, проросли в родной дочери?
   Михаил перевел взгляд на другой конец стол а, туда, где сидела Лариса со своими подружками. Визг, смех - из-за чего?
   Таборский! Когда успел забраться в этот недозрелый малинник? Вроде бы, когда он, Михаил, заходил в избу, его там не было. Но разве в этом дело? Разве не все равно, когда втесался?
   В диво другое - соплюхи от него без ума. Лапает, щупает принародно - и хоть бы одна по рукам дала: опомнись, ты ведь в отцы нам годишься!
   Не дождешься от нынешней молодежи. Вот уж правду каждый день бренчат: поколения у нас в ладу друг с другом.
   Ну а Таборский еще, помимо всего прочего, запал молодежи умеет дать. Как Подрезов, бывало. Правда, у Подрезова все от души, от сердца. У того слово - дело. А этот артист. Говорун. И поди разберись, где игра, где дело.
   А Петр так и не пришел, сказал себе Михаил, водя глазами по пестрому буйному застолью, и ему вдруг стало не по себе.
   Он новым стаканом вина залил тоску.
   - Родька, а где у тебя матерь? Не вижу.
   Родька, как тетерев на току, заслышав какой-то непонятный звук поблизости, на секунду поднял рывком голову и снова запел.
   3
   ...Пили за новобранца, за будущего солдата, за то, чтобы он верой и правдой служил родине, пили за нее, Анфису Петровну, пили за Таборского, пили за Шумилова, председателя сельсовета, за друзей-товарищей - за всех пили, никого не обошли.