Абрамов Сергей Александрович. Неформашки (Фантасмагория)

   Умнов выбрался из кресла и зашагал по комнате, лавируя между составными частями пятитысячного гарнитура. Балерина Семеняка сочувственно смотрела на него со стены.
   Надо мотать отсюда, нервно думал Умнов. Прямо сейчас, через черный ход - есть же здесь какой-нибудь черный ход! - выбраться из гостиницы, тайком в "Жигуль" и - ходу, ходу. Черт с ней, с египетской спальней! В "жигулевском" салоне - пожестче и потеснее, зато - никакой чертовщины, все реально, все объяснимо...
   Умнов остановился у окна. Оно выходило на площадь, на давешний призывный плакат, и внизу хорошо просматривался родной автомобильчик, три черных "Волги" и бесфамильный капитан, бдительно кружащий по площади с патрульной скоростью.
   Да-а, расстроился Умнов, хрен сбежишь под таким колпаком. Только пешком. Ботиночки на палочку и - к морю. И то верно: свобода. Но стоит ли она родного "Жигуленка"?..
   На журнальном столике нежно звякнул телефон, исполненный в стиле "ретро" умельцами из Прибалтики.
   - Слушаю, - снял трубку Умнов.
   - Мы вас ждем, Андрей Николаевич, - женским голосом пропела трубка. - И горячее стынет.
   - Еще десять минут, - сухо сказал Умнов и невежливо повесил трубку первым.
   Да и к чему сейчас вежливость? Если честно, он - пленник. Отель "Китеж", конечно, - не Бутырка, не замок Ив, но сбежать отсюда - тоже проблематично. А если не бежать? Если пойти в трапезную, съесть стынущее горячее, выслушать десяток безалкогольных тостов - на водку эти серые не решатся, не то время, за водку с них портки снимут - и завалиться в "Людовик" часиков на шесть-семь? А утром - в путь. И не исключено - тот же капитан и проводит, жезлом на прощание помашет... Чего, в сущности, бояться? Нечего бояться. Ты - сам с усам, солидный мальчик, деньги при тебе, положение обязывает - да ты и за ужин сам расплатишься: никаких подношений, никаких банкетов, мы, знаете ли, в нашей газете ведем беспощадную борьбу с товарищескими ужинами за казенный счет...
   И верно, чего я теряю, подумал Умнов. Кроме пятерки за ужин и десятки за номер - ничего. А раз так, то и ладушки.
   Он сбросил куртку, рубашку, джинсы, раскидал все по дорогостоящему ковру три на четыре и рванул в ванную, под теплый душ, у которого, как известно, кроме гигиенических, есть и нравственное свойство: он начисто смывает пустые сомнения.
   Мытый, бритый, подчепуренный, в свежей рубашонке с зеленым крокодилом на кармашке - знаком знаменитой фирмы, Умнов спустился в холл, где был немедленно встречен кремовым директором.
   - Уж и заждались вас, Андрей Николаевич, - бросился тот к гостю. Идемте скорей.
   Они поднялись по мраморным ступеням, ведущим к ресторану, но в него не пошли, а открыли дверцу рядом, попали в явно служебный коридор с безымянными кабинетами по обе стороны, а в торце его оказалась еще дверь, но уже украшенная табличкой, сработанной неким чеканщиком: "Трапезная" значилось на табличке. Директор дверь распахнул, ручкой в воздухе пополоскал.
   - Прошу!
   Умнов вошел и очутился в большом, ресторанного типа зале, довольно удивительного нестандартного вида. То есть многое было как раз стандартным: маленькая эстрада для оркестра, уставленная пустыми пюпитрами и украшенная солидной ударной установкой, выстроенные буквой П столы, в середине пятачок для плясок, стены расписаны художниками, темы - былинные, вон Добрыня Никитич с Алешей Поповичем по степи скачут, а навстречу им богатырь Илья с копьем наперевес мчится - никак поссорились друзья, никак художник сражаться друг с другом заставил их? - а вон Соловей-разбойник в два пальца дует, слюни на полстены летят, Владимир Красное Солнышко и супруга его Апраксия все забрызганные стоят, аж ладонями прикрылись от отвращения. Ну и так далее... А нестандартным, напрочь отменяющим нехитрый трапезный уют, была длинная, во всю стену, стойка с выставленными на ней закусками на тарелках, компотами в стаканах; вдоль стойки тянулись столовские алюминиевые рельсы, в одном конце их высилась груда пустых подносов, в другом - охраняла выход кассирша за кассовым аппаратом. Словом, столовая, да и только, чего зря описывать. Вон и малявинско-рубенсовские красавицы из общепита изготовились за стойкой первое да второе сортировать по тарелкам...
   За пустым пока столом по периметру буквы П сидели давешние серые начальники, еще кое-какой районный люд, впервые явившийся Умнову, Лариса с подружками, мощные грудастые дамы с тяжелыми сложными прическами - все в люрексе, все блестят, как югославские люстры. И перед каждым - или перед каждой - стакан с компотом стоит. Они из стаканов прихлебывают, ведут неспешный разговор. Увидели Умнова, замолчали. Главный серый - Умнов до сих пор не выяснил: кто же он? - встал, пошел навстречу гостю.
   - Милости просим в нашу трапезную, товарищ Умнов. Чувствуйте себя как дома.
   - Это в столовой-то как дома? - хамски съязвил, не сдержался Умнов и сам себя ругнул за длинный язык: ведь гость все-таки, хоть и насильно званый.
   - Это не столовая, - не обиделся серый, - это наш банкетный зал.
   - Тыщу раз бывал на банкетах, - признался Умнов, - но в первый раз вижу такой зал. Банкет самообслуживания, что ли?
   - В некотором роде, - засмеялся серый. - Наша, так сказать, доморощенная модификация старой традиции в духе перестройки. Не обессудьте, гость дорогой. Банкеты теперь отменены, и правильно, по-партийному это, так мы здесь самообслуживание ввели: каждый сам на поднос продукт ставит, каждый за себя платит - не казенные средства, не прежние времена, а кушаем все вместе, за общим банкетным столом.
   - А тосты?
   - Как же без тостов. Они теперь хоро-о-ошо под компот из сухофруктов идут - это зимой, а сейчас клубничка в соку, вишенка там, компотики свежие, наваристые, дух захватывает, рекомендую душевно. - Говоря это, он подвел Умнова к рельсам, любезно поставил на них пару пластмассовых пестрых подносов, а уж следом целая очередь выстроилась, за столом только дамы и остались - в ожидании банкетных харчей.
   Вконец ошарашенный Умнов, да и проголодавшийся, кстати, начал споро нагружать свой поднос: три стакана с компотом поставил - вишневым, клубничным и черешневым, салатики из помидоров и огурцов. А тут и икорка объявилась - и черная, и красная, и балычок свеженький тоже, порционный, и семужка розовая, нежная, и грибочки соленые, и миножка копченая, невесть как в Краснокитежск заплывшая, а еще редисочка пузатая, лучок зеленый - и все это под компот, под компот, под компот!
   А серый змей сзади нашептывал:
   - Соляночку рекомендую, отменная соляночка...
   И ставить-то некуда, поднос - до отказа, а рядом волшебно второй объявился, на него и встала глубокая гжельская тарелка с солянкой, а из-за прилавка стопудовая краснокитежанка улыбнулась призывно:
   - Что предпочтете, Андрей Николаевич: бифштекс по-деревенски, с жареным лучком или осетринку на вертеле? А может, цыпленка-табака вам подать, моло-оденького, ма-асенького?..
   - Бифштекс, - сказал Умнов, сглотнув слюну, - Нет, осетринку... Нет, все-таки бифштекс.
   - Так можно и то, и то, - шепнул сзади начальник, - средства небось позволяют...
   - Средства позволяют, а желудок-то один... Давайте бифштекс.
   И получил дымящийся сочнейший кусок мяса, присыпанный золотым лучком, а рядом - картошка фри, прямо из масла выловленная, и огурчик малосольный, и былочки кинзы, укропа, петрушки - ах, мечта!
   - Сладкое потом, - серый начальник подтолкнул своим подносом умновские, и они мгновенно очутились перед кассой.
   Кассирша в крахмальном кружевном чепчике, нарумяненная и веселая, пальцами по аппарату побегала, рычажок нажала, касса порычала и щелкнула.
   - С вас шесть сорок восемь, прошу пожалуйста.
   Умнов достал из кармана десятку, протянул кассирше и в секунду получил сдачу, до последней копеечки отсчитанную. А кассирша уже и серому итог подбила:
   - И с вас шесть сорок восемь, Василь Денисыч.
   - Не просчиталась, Лизавета? - усомнился серый. - Я ж на один компот больше взял, чем Андрей Николаевич, а цену одну говоришь.
   - Так вы ж редисочки не брали, Василь Денисыч, а цена у ней с компотом одна.
   - Лады, - согласился серый, легонько подтолкнул Умнова, чуть замершего на распутье. - Вон туда несите, товарищ Умнов, в самый центр. Там и присядем, там и вас все увидят, и вы всех.
   Умнов сгрузил на стол один поднос, сходил за вторым, расставил тарелки и стаканы на столе. Серый начальник, внезапно обретший вполне славное имя Василий Денисович, - предложил:
   - Давайте ваш подносик, я отнесу, а приборы-то мы забыли, вилки-ложки, нехорошо. Давайте-давайте, - и прямо выхватил у Умнова его подносы, скрылся и тут же объявился со столовыми стальными приборами, высыпал их на скатерть из горсти. - У нас тут по-простому, разбирайте, Андрей Николаевич.
   А к столу уже подходили следующие из очереди, уж и оживление, столь обычное перед вкусной едой, в зале возникло, уж и реплики над столом побежали:
   - ...солоночку передайте...
   - ...ах, аромат-то, аромат...
   - а... этот десятимиллионный - ничего мужичок...
   - ...у него жена и пятеро детей...
   - ...бросьте, бросьте, он старый холостяк и к тому же бабник...
   - ...Лариска, стерва, к нему мажется...
   - ...чтой-то огурчики горчат...
   И вот уже все уселись, и разложили-расставили харчишки свои прихотливые, и вилками зазвенели, и приутихли, и кто-то крикнул:
   - Василь Денисыч, тост, тост!
   Василь Денисыч степенно встал, поднял стакан с клубничным компотом, посмотрел на него умильно, на прозрачность его полюбовался, на цвет перламутровый и начал без всякой бумажки:
   - Мы сегодня рады собраться в родной трапезной, чтобы приветствовать дорогого гостя. К нам теперь заезжают не так часто, как хотелось бы, но уж коли заезжают, то не скоро покидают гостеприимный Краснокитежск. Любезный Андрей Николаевич еще и не видал ничего в городе, кроме вот этого культурного, так сказать, очага. - Он обвел рукой помещение, сам легонько хохотнул - шутка же! - и собравшиеся его поддержали, но коротко, чтобы не прерывать надолго хороший тост. - И вы сами знаете и представляете, как много интересного он увидит, узнает и поймет. А может, и взгляды кое-какие на жизнь свою нынешнюю переменит, потому что Краснокитежск - не простой город: дух его во все поры проникает, в любое сознание навечно входит, он неистребим, неуничтожим, как неистребимо и неуничтожимо все то, что нами нажито и накоплено за минувшие прекрасные годы. Одно слово: мы - это Краснокитежск. И наоборот.
   Все зааплодировали бурно и радостно, а кто-то крикнул:
   - И никакие перемены нам не страшны!
   - Верно подметил, Макар Савельич, - согласился Василь Денисыч, - не страшны. Это - наше дело, кровное. Легко на них пошли и легко перестроимся, потому что за нами - опыт, за нами - правота. Так выпьем же компоту за нашего гостя и пожелаем ему, чтобы дух Краснокитежска проник в его организм и стал его духом. Здоровья вам, значит, и уверенности в правоте нашего общего дела.
   Умнов ничего из сказанного не понял. То ли речь серого начальника была настолько аллегорична, что понять ее мог лишь посвященный, каковыми, похоже, все за столом являлись. Либо речь эта традиционно ничего не значила: слова и слова, лишь бы выпить поскорей. Хотя бы и компота.
   И выпили. Компот - клубничным он был - оказался вкусным - холодненьким, духовитым, в меру сладким.
   - А теперь закусить, закусить, - задушевно, будто чистого ректификату хватанул, произнес Василь Денисыч, зацепил малосольный огурец, хрупнул и захрустел, расплылся в улыбке: - Ах, лепота... Нет, что ни говорите, а дары земли - дело великое. И грешно их земле оставлять.
   - Это вы о чем? - поинтересовался Умнов, наворачивая между тем семгу с балыком, перекладывая их лучком и редисочкой, закусывая бутербродом с черной икрой и уже подбираясь к солянке, поскольку в банкетно-самообслуживающем ритуале имелся, на взгляд Умнова, один крупный недостаток: горячие блюда, взятые оптом, имели скверную тенденцию к остыванию.
   - Об уборочной страде, - мгновенно ответил Василь Денисыч. - О проблеме овощехранилищ. О транспортировке даров земли к потребителю. О прямых договорах колхозов и совхозов с торговлей. О семейном подряде. О кооперативных теплицах. О вредном отрывании научных работников от процессов для собирания вышеупомянутых даров. И прочее.
   - Я в отпуске, - как можно более ласково сказал Умнов, даже от солянки оторвался для вящей убедительности. - И к тому же я не пишу о сельском хозяйстве. Я, видите ли, специалист по вопросам нравственности, духовности. Экономические проблемы - не моя компетенция.
   - Во-первых, что я перечислил, впрямую касается людской нравственности, неразрывно с ней связано, - строго заметил Василь Денисыч. - А во-вторых, обижаете, товарищ Умнов, крепко обижаете. Уж не думаете ли вы, что весь этот товарищеский ужин затеян для того, чтобы сагитировать вас на пустое воспевание наших показателей? Если думаете, то зря. Время воспеваний кануло в Лету, осуждено партией, а значит, и нами, ее солдатами. Дело надо делать, а не болтать попусту. Нам - наше, вам - ваше. Нам - пахать, сеять, строить, варить сталь. Вам - писать о простых тружениках, об их духовной стойкости, бичевать недостатки, но, конечно, не забывать и о победах... Кушайте соляночку, кушайте, простывает... Лариса, солнышко, ты плохо ухаживаешь за нашим гостем, выговор тебе с последним предупреждением.
   В который раз ошарашенный неудержимым словесным потоком, так и не понявший, что от него хотят, а чего - нет, в чем упрекают, а за что хвалят, Умнов реально ощутил, что Лариса взялась за него крепко, напуганная, видать, последним предупреждением. Она властно забрала у него ложку, сама зачерпнула его солянку и понесла эту ложку к его рту. Кормление, так сказать, младенца. Умнов дернулся, задел ложку щекой, солянка пролилась - хорошо, обратно в тарелку, а не на белоснежную крахмальную скатерть.
   - Ну что же вы, - укоризненно сказала Лариса, - не строптивьтесь. Мне мужчину покормить - одно удовольствие.
   - Не привык, знаете ли, - только и нашел, что ответить.
   Выхватил у девушки ложку, начал быстро, не чувствуя вкуса, демонстративно хлебать. Отметил, однако, что никто из присутствующих не обратил внимания на незапланированный "фо па", все ели, пили, звенели, брякали, хрустели, чавкали, крякали, ахали, повизгивали, булькали и пыхтели. Не до Умнова им было.
   И в сей же момент в зал влетел, впорхнул, вкатился на скользких подметках кремовый директор с хохломской табуреткой в руках, за ним поспевали две его сотрудницы, которые несли нечто прозрачно-пластмассовое, сильно напоминающее колесо для розыгрыша лотерей. А оно им и оказалось. Директор водрузил его посередь зала на табуретку и возвестил:
   - Долгожданный сюрприз: игра в фанты.
   И закрутил колесо, то завертелось, замелькали в нем туго свернутые бумажки. Кремовые помощницы директора синхронно пританцовывали в такт вращению колеса, директор хлопал в ладоши - тоже в такт, а невесть откуда возникший на эстраде фантом-ударник тут же выдал стремительно-виртуозный брейк на трех барабанах.
   Колесо остановилось, директор сунул в него руку, достал фант, развернул и сообщил:
   - Номер тридцать два!
   За столом зашептались, зашушукали, загудели. Ловким движением Лариса запустила руку во внутренний карман умновской куртки - тот даже среагировать не успел! - и вытащила картонный прямоугольник, на котором крупно, типографским способом, было выписано число 18.
   - Не повезло, - вздохнула Лариса. - Не ваш номер. И не мой, - показала свою карточку с цифрой 5.
   Умнов мамой был готов поклясться, что никакой карточки у него в кармане не было. Иллюзионистка, страшно подумал он о Ларисе, но выразиться вслух не успел. Где-то в изножье буквы П вскочила дама, приятная во всех отношениях, лет эдак пятидесяти с гаком, в голубом костюме-двойке, с розой в петлице, с пионом в выбеленных перекисью, высоко взбитых волосах, с миногой на вилке в правой руке и со стаканом черешневого - в левой, взмахнула в энтузиазме вилкой - минога легко слетела с зубьев, взяв курс через стол и приземлилась точно на тарелке мордастого типа в джинсовой куртке. Тип возликовал, крикнул: "Виват"! - и схрупал залетную миногу, даже не поморщившись.
   Что происходит, мелькнула банальная мысль у несчастного Умнова. Что творится здесь, какая, к дьяволу, фантазия родила эту ужасную бредятину?.. Но не было ему ни от кого внятного ответа. Напротив, цветолюбивая дама еще более запутала ситуацию, воскликнув жеманно:
   - Хочу фолк-рок! - и показала директору картонку с объявленным номером.
   И все захлопали, застучали ножами по тарелкам, ложками по стаканам, вилками по столу, закричали:
   - Верно!.. Здорово!.. Прогрессивно!.. В духе!.. Национальной!.. Политики!.. В области!.. Культуры!..
   Директор свистнул в два пальца, как Соловей-разбойник со стены трапезной, незамеченные до сих пор Умновым двери позади эстрады разъехались в разные стороны, и из них вышли три добрых молодца с синтезатором, бас-гитарой и ритм-гитарой и две красных девицы - без музыкальных принадлежностей, стало быть - певицы. А ударник, как известно, на эстраде уже наличествовал, шуровал палочками по барабанной коже, кисточками по тарелкам, металлической указкой по блестящему трензельку - создавал фон.
   - Па-а-апросим! - гаркнул директор и зааплодировал.
   И все зааплодировали. И Умнову ничего не оставалось делать, как сдвинуть пару раз ладоши, хотя ничего доброго он от этих фолк-рокеров в русских национальных костюмах не ждал.
   Ритм-гитара взяла нужный тон, властно повела за собой бас-гитару; синтезатор, натужно воя, определил основную мелодию; ударник подстучал тут и там, подбил бабки своими колотушками, а красны девицы цапнули микрофоны и лихо вмазали по ушам:
   - Не забудь... - жали они на низах, - материнское поле... поле памяти... поле любви... Нам Россия... дала свою долю... Ты своею... ее назови...
   И ни на миг не задержавшись, в эту суперпатриотическую текстуху серьезным припевом влез весь состав рокеров:
   - Память, память, память... в-вау, бзымм, бзым... Память, память, память... в-вау, бзымм, бзым...
   А ударник привстал и начал вышибать русский дух из иностранных барабанов, иностранным тарелкам здорово досталось, а синтезатор всемирно известной фирмы "Ямаха" мощно точил народную слезу крупного калибра в металлическом ритме рока, и все это было так скверно, что у Умнова и впрямь побежала нежданная слеза: то ли от перебора децибелов, то ли от крепости соуса, поданного к бифштексу, то ли от обиды за хорошую рок-музыку и за честное слово "память", на котором вяло топтались трапезные музыканты.
   А народу между тем происходящее сильно нравилось. Кто-то всласть подпевал, кто-то в такт подхлопывал, кто-то ритм на столе ладошкой отбивал, а Василь Денисыч, сложив руки на груди, отечески кивал и улыбался.
   Поймав взгляд Умнова, он наклонился к нему и прокричал на ухо:
   - Рок-музыка - любовь молодежи. Нельзя у молодежи отнимать любовь, как бы кому этого ни хотелось.
   - Это не рок-музыка, - прокричал в ответ Умнов. - Это какофония.
   - Не судите строго, - надрывался Василь Денисыч. - Вы там, в Москве, привыкли ко всяким "Машинам времени" или "Алисам", а у нас в глубинке вкусы попроще. Зато содержание - поглубже.
   - Это про память-то поглубже?
   - "Память" - слово хорошее, его не грех и напомнить кое-кому, кто страдает выпадением памяти...
   Разговор скатывался на грань ссоры, и Умнов не прочь был ее развить, даже успел спросить:
   - Кого вы имеете в виду?..
   Но Василь Денисыч не ответил, поскольку песня закончилась, зал всколыхнулся аплодисментами, рокеры наскоро раскланялись и скромно исчезли за раздвижными дверями.
   А Василь Денисыч снова встал, торжественно поднял стакан с компотом и начал новый тост:
   - Хочу выпить этот компот за нашу молодежь. При знаюсь: поругиваем мы ее, все недовольны: то нам не так, это нам не эдак. То у них, видишь ли, волосы длинные, то брюки в цветных заплатах, то песни непонятные, то музыка вредная. А молодежь не ругать - ее понять надо. А поняв - помочь ей понять нас и пойти дальше вместе. Ведь идти-то нам вперед порознь никак нельзя, а, братцы мои?.. То-то и оно... Вот и выпьем за то, чтобы она, молодежь, то есть, нас, стариков, понимала, а уж мы-то ее поймем, раскусим, у нас на это силенок хватит.
   Все, натурально, хлопнули по стакану, овощами или рыбкой закусили, а Умнов ехидно спросил соседа:
   - Понимание - силой, так выходит?
   - Передергиваете, товарищ журналист, на слове ловите. Есть у вашей братии манера такая: слова из контекста выдирать. Я ж о духовном, о вечном, а вы сразу про драку, про телесные наказания... Нехорошо, Андрей Николаевич, неэтично. Чтой-то в вас еж какой-то сидит - ощетинились, насторожены... Зачем? Мы к вам по-дружески, по-любовному, как исстари принято... Ну-ка, расслабьтесь, выпейте с комсомолом на брудершафт компотику... Лариса, ату его!
   Раскрасневшаяся Лариса стакан взяла - а Умнов свой после тоста за молодежь так из горсти и не выпускал, - заплела свою руку за умновскую:
   - На "ты", Андрей Николаевич!
   На "ты" так на "ты". Когда это Умнов отказывался с женщиной на "ты" перейти, пусть даже по приказу свыше. Да и чего сопротивляться? И приказы свыше в радость бывают, нечасто, правда, но тут как раз такой случай и выпал.
   Дернули клубничного, Умнов ухватил Ларису за плечи, притянул к себе, норовя в губы, в губы, а она увернулась, подставила крутую щеку:
   - Не все сразу, Андрюшенька.
   И сама его в щеку чмокнула, да так звучно, что соседи обернулись, засмеялись, загалдели:
   - Совет да любовь!
   - Радости вам на жизненном пути!
   - Миру да счастья!
   А кто-то невпопад:
   - Миру - мир!
   И опять все засмеялись шутливой оговорке, даже Умнов слегка улыбнулся.
   Странная штука: он всерьез чувствовал себя малость подшофе, будто и не компот пил, будто в компоте том распроклятом притаились скрытые лихие градусы, вовсю сейчас разгулявшиеся в крепком, вообще-то, умновском организме. Но не градусы то были никакие, а тот не поддающийся научным измерениям общий тонус застолья, когда даже бифштекс с солянкой пьянят, когда разгульное настроение перетекает из клиента в клиента, из персоны в персону, и вот уже за "сухим" столом все - навеселе, но - чуть-чуть, самую малость, в той легкой мере, которая только и требуется для общей радости.
   - Василь Денисыч, - Умнов вдруг, сам себе изумляясь, обхватил соседа за богатырскую спину, хлопнул по плечу, - ты, брат, похоже, мужик неплохой.
   - Это точно, - легко улыбался Василь Денисыч. - И я рад, что ты, Андрей Николаевич, это понимать начал. Значит, мы - на верном пути. И, как в песне поется, "никто пути пройденного у нас не отберет".
   - В каком смысле? - не понял Умнов.
   - Во всех, - туманно пояснил Василь Денисыч. - И в личном не отберет, и в общественном, в масштабе державы - хрен кому, пусть только покусятся...
   Странный он человек, думал о соседе Умнов, разнеженно думал, но остроты мысли не потерял, даже наоборот: обострилась мысль, внезапную четкость обрела. Странный и страшноватый. Работает под Иванушку, под мужичка-лапотничка: весь он, видите ли, посконный, весь избяной, родовая память, мать-Расеюшка, народ-батюшка. А все тексты его зашифрованы донельзя, без поллитра компота не разберешься. На первый взгляд ахинею несет, а если копнешь глубже, задумаешься: ой, есть там что-то недоговоренное, намеком прошедшее, а намек-то, похоже, угрожающий, опасный. Сейчас бы самое время копнуть его, начальничка пресерого, вытащить скрытое на свет божий, вывернуть его наизнанку, да не время, момент не тот - веселись, публика!
   Только и спросил походя:
   - Василь Денисыч, а вы кто?!
   - Человек, Андрей Николаевич!
   - Я не о том. Должность у вас какая?
   - Должность?.. Простая должность. Отец города я. Краснокитежска. И все мы здесь - Отцы его.
   - Я серьезно.
   - И я не шучу. Чем вам моя должность не нравится? Не мной придумана, не я первый, не я последний...
   А заводила-директор уже вновь барабан крутил. Вытащил номер:
   - Пятый!
   - Мой! Мой! - закричала Лариса. - Песню петь станем.
   - Какую песню? - склонился к ней Умнов.
   - Какую хочешь, Андрюшенька.
   И уже давешние рокеры опять на эстраде возникли да плюс к их электронике из тех же дверей концертный рояль выплыл, а еще и баянист вышел, и скрипач не задержался, и два русоголовых балалаечника уселись прямо на пол, скрестив по-турецки ноги в кирзовых прахарях.
   - Ой, мороз, мороз... - чуть слышно затянула Лариса, - не морозь меня... - голос ее крепчал, ширился, захватывал тесный зал, - не морозь меня, моего коня...
   Умнов закрыл глаза. В голове что-то закружилось, замелькало, засверкало, песня почти стихла, голос Ларисы доносился, будто сквозь толстый слой воды. Что со мной, что? - лениво, нехотя думал Умнов, компоту, что ли, перепил? Ой, тяжко как... И, не открывая глаз, откинулся на стуле, попытался расслабиться: аутотренинг - великая вещь!.. Раз, два, три... двенадцать... двадцать один... Я спокоен, спокоен, я чувствую себя легко, хорошо, вольно, я лечу над землей, я ощущаю теплые потоки воздуха, они обвевают мое обнаженное тело, я слышу прекрасные звуки...
   И словно сверху, с югославской четырехсотрублевой люстры, не открывая глаз, сквозь сомкнутые веки увидел родное застолье. Все внизу пели, пели разгульно и вольно, до конца, до беспамятства отдавшись любимому делу.
   - Ой, мороз, мороз... - тянула Лариса.
   - Нам всем даны стальные руки-крылья, - выдавал хорошо поставленным баритоном Василь Денисыч, отец Краснокитежска, истово выдавал, а верней неистово, - а вместо сердца - не скажу чего...
   - О Сталине мудром, родном и любимом, - пели складным дуэтом два пожилых тенора в серых костюмах - тоже, видать, из Отцов, встречавших Умнова у границы Краснокитежска, - прекрасную песню слагает народ...