Зверь сидел спокойно и поглощал увлекательные и взбадривающие игровые шоу, которые подготовило телевидение на этот вечер для преданных телезрителей, и даже ухом не повел, когда Дирк вернулся в комнату.
Дирк быстро подошел к окну и рывком раздвинул шторы, лелея слабую надежду, что от воздействия дневного света чудище, мерзко вереща, испарится, но чудище лишь сморщило нос. За окном промелькнула тень, но чья это тень и откуда взялась, Дирк не мог разобрать - мешал угол, который в этом месте образовывала крыша.
Он вновь повернулся к малолетнему чудищу. По телевидению начали передавать дневные новости, и мальчишка, казалось, стал способен хоть как-то воспринимать действительность, находившуюся по ту сторону светящегося ящика. Он бросил на Дирка усталый и недовольный взгляд.
- Чонада? - спросил он.
- Я ща скажу, чдо дада... - сказал Дирк сурово, но безнадежно. - Я... Я ее здаю!
Внимание Дирка внезапно переключилось на телевизор, где в этот момент появилась фотография пропавшей служащей авиакомпании.
- Чотыздесьделаешь? - продолжал мальчишка.
- Чжшшш! - шикнул на него Дирк и присел на подлокотник кресла, внимательно рассматривая лицо на экране. Фотография была сделала около года назад, в тот период, когда девушка еще понятия не имела о губной помаде, которой авиакомпания обеспечивала своих служащих. Вьющиеся волосы, одета довольно безвкусно, вид неуверенный.
- Ктотытакой? Чотытутделаешь? - не унимался мальчишка.
- Пошлушай, ды божешь бомолчадь, - огрызнулся на него Дирк. - Бде дужно босмодредь эду брограмму!
Диктор сообщил, что полицейские считают полной мистикой тот факт, что нигде поблизости от места взрыва они не смогли обнаружить ни малейших следов Дженис Смит. Кроме того, полицейские заявили, что они не могут без конца обыскивать одни и те же здания - существует предел их терпению, и призывали людей, которые располагают сведениями о ее местонахождении, откликнуться и прийти им на помощь.
- Эдо же боя секредарша! Эдо мисс Пирс! - воскликнул Дирк в изумлении.
Мальчишку совсем не интересовала экс-секретарша Дирка, и он оставил свои попытки привлечь его внимание. Он высвободился из спального мешка и проследовал в ванную.
Дирк не отрываясь смотрел в телевизор, поражаясь, как же это он сразу не узнал девушку. С другой стороны, он не видел причин, почему бы мог сделать это сразу. Во-первых, после замужества фамилия у нее изменилась, и кроме того, более или менее недавняя фотография, по которой ее можно узнать, была показана впервые. До этого момента случай в аэропорту не вызывал в нем никакого интереса, но теперь он по-настоящему требовал его пристального внимания.
Официальное наименование взрыва звучало как "Стихийное бедствие".
"Но что это за стихия? - подумал Дирк. - И какая стихия будет торчать в зале регистрации аэропорта Хитроу, пытаясь улететь рейсом в 15:37 в Осло?"
На смену периоду вялости и апатии, который длился последние несколько недель, пришел момент, требовавший от него решительных действий. На несколько минут он глубоко задумался и ушел в себя, даже не заметив, как полузверь-полумальчик прошмыгнул в комнату и снова заполз в спальный мешок, как раз успев к началу новой серии рекламных роликов, в первом из которых зрителю демонстрировали, как обычный бульонный кубик мог стать залогом семейного счастья и благополучия.
Дирк поднялся на ноги, собравшись продолжить расспросы, но остатки мужества покинули его, как только он взглянул на мальчишку. Зверь находился далеко от него, утопая в своей берлоге, на которую время от времени попадали отблески света, и Дирк почувствовал, что совсем не расположен беспокоить его в данный момент.
Он ограничился тем, что рявкнул в сторону неразговорчивого дитяти, что скоро вернется, и, тяжело ступая, заспешил вниз по лестнице, при этом его кожаное пальто бешено развевалось, а полы пальто глухо ударялись, волочась по ступенькам.
В прихожей он снова столкнулся с ненавистным Джилксом.
- Что с тобой приключилось? - удивленно спросил его Джилкс, заметив, что у Дирка разбит нос.
- Дичего особеддого, просто я сделал то, чдо ды бде посоведовал, невинно ответствовал Дирк. - Слегка размялся.
Джилкс потребовал отчета в том, чем он занимался все это время, и Дирк благородно, без утайки, сообщил ему о свидетеле, сидящем наверху, который может поделиться ценной информацией. Он предложил Джилксу пойти поговорить с ним, но предупредил, что сначала следует выключить телевизор.
Джилкс коротко кивнул в ответ. Он начал уже подниматься, но Дирк остановил его.
- Дебе дичего де показалось страддым в этом добе? - спросил он.
- Что ты сказал? - с раздражением откликнулся Джилкс.
- Чжо здесь есдь что-то страддое, - ответил Дирк.
- Что-то какое?
- Страддое! - снова повторил Дирк.
- Странное?
- Да, именно, что-то страддое.
Джилкс пожал плечами.
- Что именно? - спросил он.
- Он произбодид вбечадледие собершеддо дежилого.
- Совершенно какого?
- Дежилого! - Он сделал еще одну попытку: - Де-жи-ло-го! Я дубаю, бсе эдо иддересдо!
С этими словами, сняв в знак приветствия шляпу, Дирк выскочил из дома. Он торопливо зашагал по улице, как вдруг на него спикировал орел и чуть было не столкнул Дирка под автобус 73-го маршрута, который шел в южную часть города, но промахнулся.
Минут двадцать после его ухода с верхних этажей дома на Лаптон-роуд доносились кошмарные вопли и крики, переполошившие жителей соседних домов. Вскоре приехала "скорая помощь", чтобы забрать останки верхней и нижней части господина Энсти, а также полицейского с окровавленным лицом. На короткое время после этого воцарилась тишина.
Потом у дома остановилась полицейская машина.
Пока дородный полицейский с трудом выбирался из машины, а затем грузно поднимался по ступенькам, в доме слышались возгласы: "Сам Боб приехал". По прошествии нескольких минут и изрядного количества воплей и криков он появился вновь, схватившись за голову, и, полный негодования, сел в машину и резко тронулся с места, взвизгнув покрышками, в чем совсем не было необходимости.
Через двадцать минут подъехал полицейский фургон с решетками, из него вышел уже другой полицейский с маленьким карманным телевизором в руках. Он зашел в дом, а затем вышел, ведя за руку послушного тринадцатилетнего мальчика, очень довольного своей новой игрушкой.
Как только все находившиеся до этого в доме полицейские уехали, оставив лишь одну патрульную машину, чтобы вести наблюдение за домом, из подвала, где она сидела все это время, прячась за молекулой, вылезла косматая фигура с зелеными глазами и косой в руках.
Она прислонила косу к одной из колонок Hi-Fi, обмакнула длинный, искривленный палец в почти застывшую лужицу крови, скопившуюся на деке проигрывателя, провела черту этим пальцем через весь лист плотной, желтоватого цвета бумаги и растворилась затем в глубинах темного и таинственного потустороннего мира, насвистывая какой-то странный мотив, от которого в жилах стыла кровь, - появившись вновь затем лишь, чтобы забрать забытую косу.
7
В этот же день, только несколько раньше, утром, на безопасном расстоянии от всех этих событий и на безопасном расстоянии от окна, через которое мирно струился утренний свет, в белоснежной постели возлежал почтенный одноглазый старик. На полу у кровати валялась газета, которую швырнули туда минуты две назад, когда часы на прикроватном столике пробили десять.
Комната была небольшой, но обставлена со вкусом и с явным стремлением создать максимально успокаивающую, убаюкивающую атмосферу дорогой частной больницы или клиники. Собственно, так и было на самом деле - это была частная больница "Вудшед", расположенная в очень чистеньком и ухоженном местечке, являвшемся ее частной собственностью, на краю маленькой, но тоже чрезвычайно чистенькой и ухоженной деревушки в окрестностях Костволдса.
Пробуждению своему старик был совсем не рад.
Кожа его, покрытая едва заметными веснушками, выглядела не просто старой, а благородно старой, напоминая полупрозрачный натянутый пергамент. Ослабевшие, но холеные руки покоились на ослепительно белых простынях и еле заметно дрожали.
Это был господин Один, но иногда его называли также Водан или Одвин. И раньше, и теперь он был богом, более того, наименее добрым из всех богов, злым богом. Его единственный глаз яростно сверкал.
Сейчас он был зол потому, что прочел в газетах сообщение, что другой бог, потеряв контроль над собой, учинил жуткое безобразие. Разумеется, этого в газетах не написали. Нигде не было сказано: "Бог потерял контроль над собой и устраивает безобразия в аэропорту", там просто приводились данные о количестве разрушений, имевших место в связи со случившимся, но никто ничего не мог сказать о причинах или сделать выводы, хоть сколько-нибудь осмысленные.
История эта была Чрезвычайно неприятна во всех смыслах - и в смысле своей невероятной и заводящей в тупик необъяснимости, необъясненности и, что особенно раздражало (по мнению газетных обозревателей), в связи с полным отсутствием жертв. Тут явно была замешана какая-то тайна, но газеты всегда предпочитали каким-то там тайнам вполне конкретные данные о жертвах.
Одину, впрочем, как раз наоборот, было нетрудно догадаться, что произошло. На всех этих статьях черным по белому, огромными буквами, правда, слишком огромными для того, чтобы кто-нибудь другой, кроме божественного существа, мог их увидеть, было начертано имя "Тор". Он с раздражением отшвырнул газету и попытался сосредоточиться на расслабляющих упражнениях, чтобы помешать себе разволноваться еще больше от того, что только что узнал. Упражнения заключались в том, что несколько раз нужно было делать специальные вдохи, а потом выдохи - это было полезно для его давления и не только. Естественно, он делал их не для того, чтобы таким образом дольше прожить - ха! - но так или иначе, будучи в преклонном возрасте - ха! - он предпочитал избегать волнений, и следить за здоровьем.
Больше всего на свете он любил спать.
Сон был для него очень важным занятием. Он мог спать дни и ночи напролет, а порой и более значительные периоды времени. Обычный сон по ночам - разве можно считать это хорошо выполненным делом. Конечно, спать по ночам ему тоже нравилось, он ни за что не согласился бы пропустить хоть одну ночь, но это, по его понятиям, не считалось сном. Спать - означало проснуться как минимум где-то в половине двенадцатого дня, а если можно было понежиться подольше в постели - еще лучше. Потом следовал легкий быстрый завтрак и посещение ванной комнаты ровно на столько времени, сколько требовалось для того, чтобы переменить ему постельное белье, - вот и вся жизненная активность, которой ему было достаточно, причем очень важно было при этом следить за тем, чтобы сон не прошел, дабы сохранить это непроснувшееся состояние для послеобеденного времени. Иногда он спал всю неделю напролет - это считалось все равно что у обычного человека короткий сон после обеда. Ему удалось проспать полностью весь 1986 год, чем он был очень доволен.
Но сегодня придется встать и некоторое время бодрствовать, так как необходимо выполнить священный и неприятный долг - при воспоминании об этом он почувствовал сильнейшее раздражение. Этот долг был священным, потому что был божественным, или, по крайней мере, касался жизни богов, а неприятным - из-за того бога, по отношению к которому должен быть исполнен.
Абсолютно бесшумно он раздвинул шторы - сделал он это, даже не вставая, одной лишь своей божественной волей. Один тяжело вздохнул. Ему надо было подумать, и, кроме того, это было время его утреннего визита в ванную комнату.
Один вызвал дежурного санитара.
Дежурный тотчас прибыл, облаченный в идеально выглаженную свободную зеленую тунику, приветливо пожелал Одину доброго утра и заметался по комнате в поисках шлепанцев и халата. Он помог Одину выбраться из постели - это больше напоминало извлечение соломенного чучела из коробки - и медленно повел его в ванную комнату. Один неуверенно переставлял ноги, повиснув на санитаре.
Санитар знал Одина под именем Одвин и, уж само собой, ничего не знал о том, что он бог, и Одина это вполне устраивало, он не собирался рассказывать о том, кем он был на самом деле, и хотел, чтобы Тор придерживался тех же принципов.
Но ведь Тор не кто иной, как Бог-Громовержец, ну и ведет себя соответственно, откровенно говоря. Но такое поведение считалось неподобающим. Тор, казалось, не желал, или не мог, или был слишком глуп, чтобы понять и принять... Тут Один остановил себя. Он почувствовал, что начинает мысленно читать проповедь. В то время как ему надо было спокойно принять решение, что делать дальше с Тором, - и он как раз направлялся туда, где думалось лучше всего.
Как только величественное ковыляющее шествие Одина к ванной комнате завершилось, в палату заскочили две медсестры и принялись снимать с постели белье и стелить свежее точными быстрыми движениями, потом они со всех сторон разгладили его, взбили и подвернули там, где нужно. Одна из сестер, судя по всему, старшая по должности, была полной, почтенного возраста матроной, другая больше походила на легкомысленную девчонку.
Газета в одно мгновение была поднята с пола и аккуратно сложена, пол вытерт, шторы вновь задернуты, и цветы и нетронутый фрукт заменены свежими цветами и свежим фруктом, который, как и его преемник, останется нетронутым.
Через короткое время, когда утренние омовения престарелого были закончены и дверь ванной открылась, комната просто преобразилась. В целом в ней мало что изменилось, но эффект заключался в том, что каким-то незаметным и волшебным образом комната стала прохладной и посвежевшей. Один кивнул, выразив удовлетворение тем, что увидел. Он прошелся с легкой инспекцией по постели, подобно тому как монарх проходит по рядам выстроившихся перед ним солдат.
- Подвернуты ли простыни как следует? - осведомился он своим старческим голосом, больше похожим на шепот.
- Очень хорошо подвернуты, мистер Одвин, - ответствовала старшая сестра, лучась подобострастной улыбкой.
- Аккуратно ли отогнут край простыни?
Конечно же аккуратно. Вопрос задавался ради ритуала.
- Отогнут аккуратнейшим образом, мистер Одвин, - отвечала сестра. - Я сама лично за этим проследила.
- Я очень доволен, сестра Бейли, очень, - сказал Один. - Вы знаток по части того, как следует отгибать край простыни, чтобы получилось ровно. Мне страшно подумать, как бы я мог обходиться без вас.
- Да, но я не собираюсь никуда уходить из этой клиники, мистер Одвин, заверила сестра Бейли, излучая готовность увещевать и подбадривать.
- Но вы же не будете жить вечно, сестра Бейли, - возразил Один.
Всегда, когда сестра Бейли слышала это замечание, оно приводило ее в замешательство своим очевидным и крайним бессердечием.
- Конечно, это так, никто из нас не вечен, господин Одвин, согласилась она, стараясь говорить мягко - как раз в этот момент она и ее помощница старались выполнить трудную задачу по укладыванию Одина обратно в кровать, причем сделать это надо было так, чтобы Один продолжал выглядеть величественным и полным чувства собственного достоинства.
- Вы ведь ирландка, не так ли, сестра Бейли? - осведомился он, как только устроился поудобнее на своем ложе.
- Да, вы угадали, мистер Одвин.
- Я знал одного ирландца. Его звали Финн или что-то в этом роде. Он постоянно говорил о вещах, которые меня совершенно не интересовали. Но никогда ничего не рассказывал о постельном белье. Но теперь-то я уж и сам знаю в этом толк.
Он ушел в воспоминания и обессиленно опустил голову на отменно взбитые подушки, а благородно усеянную веснушками руку положил поверх аккуратно отогнутого края простыни. Постельное белье была его самая большая в жизни любовь. Все слова и эпитеты, которые имели отношение к постельному белью как, например: чистое, слегка накрахмаленное, поглаженное, сложенное, взбитое, - будили в нем благоговейный восторг. На протяжении веков ничто не завораживало его так, как ныне волновало постельное белье. Он никак не мог понять, как его могло раньше интересовать что-то другое.
Постельное белье. И спать. Спать и постельное белье. Спать и постельное белье. Спать.
Сестра Бейли посмотрела на него с материнской нежностью. Она вовсе даже не догадывалась, что он был богом, она предполагала, что он либо кинопродюсер, либо бывший нацистский преступник. Она заметила, что он говорит с акцентом, но не могла определить, из каких он мест, а также то, что вежливость его с оттенком пренебрежительности; его эгоизм, который выглядел так обезоруживающе естественно, страсть к гигиене - все это говорило о прошлом, полном ужасных переживаний.
Если б было возможно, чтобы сестра Бейли перенеслась на миг в глубины Асгарда, где Один восседал на троне как воинственный Бог-Вседержитель, окруженный другими богами, она бы совсем не удивилась увиденному. Если быть до конца правдивым, это, конечно, не совсем так. На какое-то мгновение она бы, конечно, слегка очумела. Но, едва оправившись от шока, она признала бы, по крайней мере, тот факт, что это, во всяком случае, никак не противоречило замеченным ею в Одине качествам, а также уверилась бы, что все, во что человечество когда-то верило" существует на самом деле. Или же что все это продолжает существовать даже и после того, как человечество перестало испытывать нужду в том, чтобы это существовало.
Один жестом распустил обслуживающий медперсонал, перед этим попросив прислать к нему его личного секретаря.
Услышав это, сестра Бейли поджала губы. Она не любила личного помощника мистера Одвина, или его доверенное лицо, слугу - назовите его как хотите. У него были злобные глаза, при его появлении она вздрагивала и сильно подозревала, что за чаем он делал ее сестрам всякие грязные предложения.
У него был цвет лица, который, как предполагала сестра Бейли, было принято считать оливковым. С той разницей, что у него он приближался к зеленому. Сестре Бейли такой цвет был совсем не по душе.
Конечно, уж ей-то совсем не пристало судить о ком-то по его цвету кожи, но она именно так и поступила не далее как вчера вечером. Привезли какого-то африканского дипломата, ему нужно было удалить камни, - и вдруг она поймала себя на том, что чувствует к нему неприязнь. Она не могла бы сказать, чем именно он ей не нравился, ведь она все-таки была медсестрой, а не водителем такси и потому никогда не показывала своих личных чувств. Она ведь профессионал и прекрасно выполняет свои обязанности и потому относится абсолютно ко всем одинаково вежливо и внимательно, даже - при этой мысли она вся похолодела - к мистеру Рэгу.
Так звали личного секретаря господина Одвина. И с его существованием надо было смириться. Она не вправе была одобрять или не одобрять личный выбор господина Одвина. Но если бы у нее были какие-то полномочия - а их у нее не было, - она настоятельно посоветовала бы господину Одвину, причем не ради своего, а ради его же блага, нанять в помощники человека, который не доводил бы ее так.
Она прекратила думать о нем и пошла на поиски. Когда она заступила на сегодняшнее дежурство, то почувствовала облегчение, узнав, что мистер Рэг покинул больницу прошлой ночью, а после, обнаружив, что он уже с час как вернулся, была страшно раздосадована.
Наконец она нашла его - причем именно в том месте, где ему совсем не следовало быть. Он устроился на одном из стульев в приемной для посетителей, на нем было одеяние, напоминавшее ношеный-переношеный, весь заляпанный, давно списанный врачебный халат, который, кроме всего прочего, был ему страшно велик. Но это было еще не все: он наигрывал на отдаленно напоминавшем дудочку инструменте удивительно немузыкальный мотив. Дудочку он вырезал из вполне еще годного шприца, что было совершенно непозволительно.
Он взметнул на нее свои бегающие глазки, ухмыльнулся и продолжал трубить и пищать, только еще громче, ей назло. В голове у сестры Бейли пронеслись все, что так и просилось на язык - и про халат, и про шприц, и про то, как отвратительно сидеть в комнате для посетителей, чтобы пугать их или готовиться это сделать, - в общем, все то, что говорить было совершенно бессмысленно. Она знала, что не вынесет того вида оскорбленной невинности, с каким он ей ответит, и самих ответов, совершенно диких и напрочь лишенных здравого смысла. Главное - держать себя в руках, постараться не нервничать и поскорее убрать его из этой комнаты, а потом и вообще с глаз долой.
- Вас хочет видеть мистер Одвин, - сказала она. Сестра Бейли старалась придать голосу приветливость и певучесть, но голос отказался слушаться.
Как сделать, чтобы его глазки прекратили бегать? - подумала она.
Не говоря уже о том, что это оказывало вредное и неприятное воздействие как с медицинской, так и с эстетической точки зрения, ее не могло не задеть и само выражение этих глаз, явно дававшее понять, что в комнате есть еще, по крайней мере, тридцать семь вещей, более интересных, чем ее особа.
Он смерил ее этим наглым взглядом еще раз, а затем, бормоча, что нет в этом мире покоя для грешника, даже и для более чем грешника, он, толкнув сестру Бейли, понесся как сумасшедший по коридору в палату своего господина и повелителя, чтобы успеть получить инструкции, прежде чем его господин и повелитель снова уснет.
8
Около полудня Кейт выписалась из больницы. При этом, правда, возникли некоторые трудности, так как сначала сестра, а потом и лечащий врач наотрез отказывались ее выписывать, находя еще недостаточно окрепшей, чтобы покинуть стены больницы. Она совсем недавно вышла из "состояния комы, и ей еще так необходим уход, необходимо...".
"Необходима пицца", - настаивала Кейт.
Кроме того, ей "надо домой, нужен свежий воздух. Воздух, которым я дышу здесь, ужасен. Он так же чист, как воздух в мусоросборнике пылесоса".
"...продолжать лечение и оставаться под наблюдением лечащего врача и палатной сестры до тех пор, пока они не будут уверены в ее полном выздоровлении".
В общем, их доводы были справедливы. В ходе утренних дебатов Кейт потребовала, чтобы ей дали телефон, и, заполучив его, немедленно начала свои попытки заказать пиццу с доставкой в палату. Она обзванивала все известные ей пиццерии Лондона из числа наименее открытых для сотрудничества, обращаясь к ним с горячей и страстной речью, затем сделала несколько шумных и безуспешных попыток нанять мотоцикл, который должен был объездить вдоль и поперек весь Вест-Энд для того, чтобы найти и доставить ей определенный вид американской пиццы и дополнительно к ней невообразимый перечень перцев, грибов, сыров, который диспетчер службы посыльных не стал и пытаться запоминать, и примерно через час после подобного рода действий возражения о выписке Кейт из больницы постепенно отпали, как лепестки с осенней розы.
Таким образом, вскоре после ленча она уже стояла на одной из улиц Вест-Энда, мрачной и продуваемой со всех сторон ветрами, ощущая слабость и слегка покачиваясь, но зато сама себе хозяйка. Все, что у нее осталось, это ее изорванная в клочья дорожная сумка, которую она не захотела выбросить, и маленький обрывок бумаги, лежавший в кошельке, с нацарапанным на нем одним-единственным словом.
Она остановила такси и, усевшись на заднее сиденье, закрыла глаза и всю дорогу до своего дома в Примроуз-Хилл так ни разу и не открыла их. Она поднялась по ступенькам и открыла дверь в свою квартиру, расположенную на самом последнем этаже.
На автоответчике было примерно десять сообщений, но Кейт сразу стерла все, даже не слушая.
Распахнув настежь окно в своей спальне, она высунулась из него и свесилась вниз, оставаясь в этом опасном и неустойчивом состоянии какой-то момент - только вися таким образом она могла увидеть кусочек парка! Это была малюсенькая часть парка, на которой умещались всего два платана. По краям участок парка обрамляли дома, поэтому там царил полумрак, и, может, оттого он казался Кейт таким уютным и был ей милее и ближе самой роскошной широкой аллеи.
Однажды она пошла погулять в этот уголок парка, пройдя вдоль его невидимого периметра, и чуть ли не ощутила его своей собственной усадьбой. Она даже похлопала платаны, как если бы была их хозяйкой, а потом сидела под ними, наблюдая, как садится солнце над Лондоном - над его затуманенной линией горизонта и не желающими приносить пиццу на дом пиццериями, - и после она вышла оттуда, чувствуя, как ее переполняет нечто, но она не могла; точно сказать что. Но все равно, сказала она себе, надо быть благодарным за возможность испытать глубокое чувство, если даже не можешь определить, с чем оно связано:
Кейт втянула себя обратно в комнату, но окно оставила открытым, несмотря на то, что снаружи было достаточно прохладно, потом пошла в ванную и включила там воду, Ванна в стиле эпохи королей Эдуардов простиралась чуть ли не во всю площадь ванной комнаты. Остальное пространство занимали разные трубы и батареи.
Из кранов, булькая и бурля, струилась вода, наполняя ванну. Как только в ванной комнате стало достаточно тепло от пара, Кейт разделась и открыла стоявший там шкафчик.
Дирк быстро подошел к окну и рывком раздвинул шторы, лелея слабую надежду, что от воздействия дневного света чудище, мерзко вереща, испарится, но чудище лишь сморщило нос. За окном промелькнула тень, но чья это тень и откуда взялась, Дирк не мог разобрать - мешал угол, который в этом месте образовывала крыша.
Он вновь повернулся к малолетнему чудищу. По телевидению начали передавать дневные новости, и мальчишка, казалось, стал способен хоть как-то воспринимать действительность, находившуюся по ту сторону светящегося ящика. Он бросил на Дирка усталый и недовольный взгляд.
- Чонада? - спросил он.
- Я ща скажу, чдо дада... - сказал Дирк сурово, но безнадежно. - Я... Я ее здаю!
Внимание Дирка внезапно переключилось на телевизор, где в этот момент появилась фотография пропавшей служащей авиакомпании.
- Чотыздесьделаешь? - продолжал мальчишка.
- Чжшшш! - шикнул на него Дирк и присел на подлокотник кресла, внимательно рассматривая лицо на экране. Фотография была сделала около года назад, в тот период, когда девушка еще понятия не имела о губной помаде, которой авиакомпания обеспечивала своих служащих. Вьющиеся волосы, одета довольно безвкусно, вид неуверенный.
- Ктотытакой? Чотытутделаешь? - не унимался мальчишка.
- Пошлушай, ды божешь бомолчадь, - огрызнулся на него Дирк. - Бде дужно босмодредь эду брограмму!
Диктор сообщил, что полицейские считают полной мистикой тот факт, что нигде поблизости от места взрыва они не смогли обнаружить ни малейших следов Дженис Смит. Кроме того, полицейские заявили, что они не могут без конца обыскивать одни и те же здания - существует предел их терпению, и призывали людей, которые располагают сведениями о ее местонахождении, откликнуться и прийти им на помощь.
- Эдо же боя секредарша! Эдо мисс Пирс! - воскликнул Дирк в изумлении.
Мальчишку совсем не интересовала экс-секретарша Дирка, и он оставил свои попытки привлечь его внимание. Он высвободился из спального мешка и проследовал в ванную.
Дирк не отрываясь смотрел в телевизор, поражаясь, как же это он сразу не узнал девушку. С другой стороны, он не видел причин, почему бы мог сделать это сразу. Во-первых, после замужества фамилия у нее изменилась, и кроме того, более или менее недавняя фотография, по которой ее можно узнать, была показана впервые. До этого момента случай в аэропорту не вызывал в нем никакого интереса, но теперь он по-настоящему требовал его пристального внимания.
Официальное наименование взрыва звучало как "Стихийное бедствие".
"Но что это за стихия? - подумал Дирк. - И какая стихия будет торчать в зале регистрации аэропорта Хитроу, пытаясь улететь рейсом в 15:37 в Осло?"
На смену периоду вялости и апатии, который длился последние несколько недель, пришел момент, требовавший от него решительных действий. На несколько минут он глубоко задумался и ушел в себя, даже не заметив, как полузверь-полумальчик прошмыгнул в комнату и снова заполз в спальный мешок, как раз успев к началу новой серии рекламных роликов, в первом из которых зрителю демонстрировали, как обычный бульонный кубик мог стать залогом семейного счастья и благополучия.
Дирк поднялся на ноги, собравшись продолжить расспросы, но остатки мужества покинули его, как только он взглянул на мальчишку. Зверь находился далеко от него, утопая в своей берлоге, на которую время от времени попадали отблески света, и Дирк почувствовал, что совсем не расположен беспокоить его в данный момент.
Он ограничился тем, что рявкнул в сторону неразговорчивого дитяти, что скоро вернется, и, тяжело ступая, заспешил вниз по лестнице, при этом его кожаное пальто бешено развевалось, а полы пальто глухо ударялись, волочась по ступенькам.
В прихожей он снова столкнулся с ненавистным Джилксом.
- Что с тобой приключилось? - удивленно спросил его Джилкс, заметив, что у Дирка разбит нос.
- Дичего особеддого, просто я сделал то, чдо ды бде посоведовал, невинно ответствовал Дирк. - Слегка размялся.
Джилкс потребовал отчета в том, чем он занимался все это время, и Дирк благородно, без утайки, сообщил ему о свидетеле, сидящем наверху, который может поделиться ценной информацией. Он предложил Джилксу пойти поговорить с ним, но предупредил, что сначала следует выключить телевизор.
Джилкс коротко кивнул в ответ. Он начал уже подниматься, но Дирк остановил его.
- Дебе дичего де показалось страддым в этом добе? - спросил он.
- Что ты сказал? - с раздражением откликнулся Джилкс.
- Чжо здесь есдь что-то страддое, - ответил Дирк.
- Что-то какое?
- Страддое! - снова повторил Дирк.
- Странное?
- Да, именно, что-то страддое.
Джилкс пожал плечами.
- Что именно? - спросил он.
- Он произбодид вбечадледие собершеддо дежилого.
- Совершенно какого?
- Дежилого! - Он сделал еще одну попытку: - Де-жи-ло-го! Я дубаю, бсе эдо иддересдо!
С этими словами, сняв в знак приветствия шляпу, Дирк выскочил из дома. Он торопливо зашагал по улице, как вдруг на него спикировал орел и чуть было не столкнул Дирка под автобус 73-го маршрута, который шел в южную часть города, но промахнулся.
Минут двадцать после его ухода с верхних этажей дома на Лаптон-роуд доносились кошмарные вопли и крики, переполошившие жителей соседних домов. Вскоре приехала "скорая помощь", чтобы забрать останки верхней и нижней части господина Энсти, а также полицейского с окровавленным лицом. На короткое время после этого воцарилась тишина.
Потом у дома остановилась полицейская машина.
Пока дородный полицейский с трудом выбирался из машины, а затем грузно поднимался по ступенькам, в доме слышались возгласы: "Сам Боб приехал". По прошествии нескольких минут и изрядного количества воплей и криков он появился вновь, схватившись за голову, и, полный негодования, сел в машину и резко тронулся с места, взвизгнув покрышками, в чем совсем не было необходимости.
Через двадцать минут подъехал полицейский фургон с решетками, из него вышел уже другой полицейский с маленьким карманным телевизором в руках. Он зашел в дом, а затем вышел, ведя за руку послушного тринадцатилетнего мальчика, очень довольного своей новой игрушкой.
Как только все находившиеся до этого в доме полицейские уехали, оставив лишь одну патрульную машину, чтобы вести наблюдение за домом, из подвала, где она сидела все это время, прячась за молекулой, вылезла косматая фигура с зелеными глазами и косой в руках.
Она прислонила косу к одной из колонок Hi-Fi, обмакнула длинный, искривленный палец в почти застывшую лужицу крови, скопившуюся на деке проигрывателя, провела черту этим пальцем через весь лист плотной, желтоватого цвета бумаги и растворилась затем в глубинах темного и таинственного потустороннего мира, насвистывая какой-то странный мотив, от которого в жилах стыла кровь, - появившись вновь затем лишь, чтобы забрать забытую косу.
7
В этот же день, только несколько раньше, утром, на безопасном расстоянии от всех этих событий и на безопасном расстоянии от окна, через которое мирно струился утренний свет, в белоснежной постели возлежал почтенный одноглазый старик. На полу у кровати валялась газета, которую швырнули туда минуты две назад, когда часы на прикроватном столике пробили десять.
Комната была небольшой, но обставлена со вкусом и с явным стремлением создать максимально успокаивающую, убаюкивающую атмосферу дорогой частной больницы или клиники. Собственно, так и было на самом деле - это была частная больница "Вудшед", расположенная в очень чистеньком и ухоженном местечке, являвшемся ее частной собственностью, на краю маленькой, но тоже чрезвычайно чистенькой и ухоженной деревушки в окрестностях Костволдса.
Пробуждению своему старик был совсем не рад.
Кожа его, покрытая едва заметными веснушками, выглядела не просто старой, а благородно старой, напоминая полупрозрачный натянутый пергамент. Ослабевшие, но холеные руки покоились на ослепительно белых простынях и еле заметно дрожали.
Это был господин Один, но иногда его называли также Водан или Одвин. И раньше, и теперь он был богом, более того, наименее добрым из всех богов, злым богом. Его единственный глаз яростно сверкал.
Сейчас он был зол потому, что прочел в газетах сообщение, что другой бог, потеряв контроль над собой, учинил жуткое безобразие. Разумеется, этого в газетах не написали. Нигде не было сказано: "Бог потерял контроль над собой и устраивает безобразия в аэропорту", там просто приводились данные о количестве разрушений, имевших место в связи со случившимся, но никто ничего не мог сказать о причинах или сделать выводы, хоть сколько-нибудь осмысленные.
История эта была Чрезвычайно неприятна во всех смыслах - и в смысле своей невероятной и заводящей в тупик необъяснимости, необъясненности и, что особенно раздражало (по мнению газетных обозревателей), в связи с полным отсутствием жертв. Тут явно была замешана какая-то тайна, но газеты всегда предпочитали каким-то там тайнам вполне конкретные данные о жертвах.
Одину, впрочем, как раз наоборот, было нетрудно догадаться, что произошло. На всех этих статьях черным по белому, огромными буквами, правда, слишком огромными для того, чтобы кто-нибудь другой, кроме божественного существа, мог их увидеть, было начертано имя "Тор". Он с раздражением отшвырнул газету и попытался сосредоточиться на расслабляющих упражнениях, чтобы помешать себе разволноваться еще больше от того, что только что узнал. Упражнения заключались в том, что несколько раз нужно было делать специальные вдохи, а потом выдохи - это было полезно для его давления и не только. Естественно, он делал их не для того, чтобы таким образом дольше прожить - ха! - но так или иначе, будучи в преклонном возрасте - ха! - он предпочитал избегать волнений, и следить за здоровьем.
Больше всего на свете он любил спать.
Сон был для него очень важным занятием. Он мог спать дни и ночи напролет, а порой и более значительные периоды времени. Обычный сон по ночам - разве можно считать это хорошо выполненным делом. Конечно, спать по ночам ему тоже нравилось, он ни за что не согласился бы пропустить хоть одну ночь, но это, по его понятиям, не считалось сном. Спать - означало проснуться как минимум где-то в половине двенадцатого дня, а если можно было понежиться подольше в постели - еще лучше. Потом следовал легкий быстрый завтрак и посещение ванной комнаты ровно на столько времени, сколько требовалось для того, чтобы переменить ему постельное белье, - вот и вся жизненная активность, которой ему было достаточно, причем очень важно было при этом следить за тем, чтобы сон не прошел, дабы сохранить это непроснувшееся состояние для послеобеденного времени. Иногда он спал всю неделю напролет - это считалось все равно что у обычного человека короткий сон после обеда. Ему удалось проспать полностью весь 1986 год, чем он был очень доволен.
Но сегодня придется встать и некоторое время бодрствовать, так как необходимо выполнить священный и неприятный долг - при воспоминании об этом он почувствовал сильнейшее раздражение. Этот долг был священным, потому что был божественным, или, по крайней мере, касался жизни богов, а неприятным - из-за того бога, по отношению к которому должен быть исполнен.
Абсолютно бесшумно он раздвинул шторы - сделал он это, даже не вставая, одной лишь своей божественной волей. Один тяжело вздохнул. Ему надо было подумать, и, кроме того, это было время его утреннего визита в ванную комнату.
Один вызвал дежурного санитара.
Дежурный тотчас прибыл, облаченный в идеально выглаженную свободную зеленую тунику, приветливо пожелал Одину доброго утра и заметался по комнате в поисках шлепанцев и халата. Он помог Одину выбраться из постели - это больше напоминало извлечение соломенного чучела из коробки - и медленно повел его в ванную комнату. Один неуверенно переставлял ноги, повиснув на санитаре.
Санитар знал Одина под именем Одвин и, уж само собой, ничего не знал о том, что он бог, и Одина это вполне устраивало, он не собирался рассказывать о том, кем он был на самом деле, и хотел, чтобы Тор придерживался тех же принципов.
Но ведь Тор не кто иной, как Бог-Громовержец, ну и ведет себя соответственно, откровенно говоря. Но такое поведение считалось неподобающим. Тор, казалось, не желал, или не мог, или был слишком глуп, чтобы понять и принять... Тут Один остановил себя. Он почувствовал, что начинает мысленно читать проповедь. В то время как ему надо было спокойно принять решение, что делать дальше с Тором, - и он как раз направлялся туда, где думалось лучше всего.
Как только величественное ковыляющее шествие Одина к ванной комнате завершилось, в палату заскочили две медсестры и принялись снимать с постели белье и стелить свежее точными быстрыми движениями, потом они со всех сторон разгладили его, взбили и подвернули там, где нужно. Одна из сестер, судя по всему, старшая по должности, была полной, почтенного возраста матроной, другая больше походила на легкомысленную девчонку.
Газета в одно мгновение была поднята с пола и аккуратно сложена, пол вытерт, шторы вновь задернуты, и цветы и нетронутый фрукт заменены свежими цветами и свежим фруктом, который, как и его преемник, останется нетронутым.
Через короткое время, когда утренние омовения престарелого были закончены и дверь ванной открылась, комната просто преобразилась. В целом в ней мало что изменилось, но эффект заключался в том, что каким-то незаметным и волшебным образом комната стала прохладной и посвежевшей. Один кивнул, выразив удовлетворение тем, что увидел. Он прошелся с легкой инспекцией по постели, подобно тому как монарх проходит по рядам выстроившихся перед ним солдат.
- Подвернуты ли простыни как следует? - осведомился он своим старческим голосом, больше похожим на шепот.
- Очень хорошо подвернуты, мистер Одвин, - ответствовала старшая сестра, лучась подобострастной улыбкой.
- Аккуратно ли отогнут край простыни?
Конечно же аккуратно. Вопрос задавался ради ритуала.
- Отогнут аккуратнейшим образом, мистер Одвин, - отвечала сестра. - Я сама лично за этим проследила.
- Я очень доволен, сестра Бейли, очень, - сказал Один. - Вы знаток по части того, как следует отгибать край простыни, чтобы получилось ровно. Мне страшно подумать, как бы я мог обходиться без вас.
- Да, но я не собираюсь никуда уходить из этой клиники, мистер Одвин, заверила сестра Бейли, излучая готовность увещевать и подбадривать.
- Но вы же не будете жить вечно, сестра Бейли, - возразил Один.
Всегда, когда сестра Бейли слышала это замечание, оно приводило ее в замешательство своим очевидным и крайним бессердечием.
- Конечно, это так, никто из нас не вечен, господин Одвин, согласилась она, стараясь говорить мягко - как раз в этот момент она и ее помощница старались выполнить трудную задачу по укладыванию Одина обратно в кровать, причем сделать это надо было так, чтобы Один продолжал выглядеть величественным и полным чувства собственного достоинства.
- Вы ведь ирландка, не так ли, сестра Бейли? - осведомился он, как только устроился поудобнее на своем ложе.
- Да, вы угадали, мистер Одвин.
- Я знал одного ирландца. Его звали Финн или что-то в этом роде. Он постоянно говорил о вещах, которые меня совершенно не интересовали. Но никогда ничего не рассказывал о постельном белье. Но теперь-то я уж и сам знаю в этом толк.
Он ушел в воспоминания и обессиленно опустил голову на отменно взбитые подушки, а благородно усеянную веснушками руку положил поверх аккуратно отогнутого края простыни. Постельное белье была его самая большая в жизни любовь. Все слова и эпитеты, которые имели отношение к постельному белью как, например: чистое, слегка накрахмаленное, поглаженное, сложенное, взбитое, - будили в нем благоговейный восторг. На протяжении веков ничто не завораживало его так, как ныне волновало постельное белье. Он никак не мог понять, как его могло раньше интересовать что-то другое.
Постельное белье. И спать. Спать и постельное белье. Спать и постельное белье. Спать.
Сестра Бейли посмотрела на него с материнской нежностью. Она вовсе даже не догадывалась, что он был богом, она предполагала, что он либо кинопродюсер, либо бывший нацистский преступник. Она заметила, что он говорит с акцентом, но не могла определить, из каких он мест, а также то, что вежливость его с оттенком пренебрежительности; его эгоизм, который выглядел так обезоруживающе естественно, страсть к гигиене - все это говорило о прошлом, полном ужасных переживаний.
Если б было возможно, чтобы сестра Бейли перенеслась на миг в глубины Асгарда, где Один восседал на троне как воинственный Бог-Вседержитель, окруженный другими богами, она бы совсем не удивилась увиденному. Если быть до конца правдивым, это, конечно, не совсем так. На какое-то мгновение она бы, конечно, слегка очумела. Но, едва оправившись от шока, она признала бы, по крайней мере, тот факт, что это, во всяком случае, никак не противоречило замеченным ею в Одине качествам, а также уверилась бы, что все, во что человечество когда-то верило" существует на самом деле. Или же что все это продолжает существовать даже и после того, как человечество перестало испытывать нужду в том, чтобы это существовало.
Один жестом распустил обслуживающий медперсонал, перед этим попросив прислать к нему его личного секретаря.
Услышав это, сестра Бейли поджала губы. Она не любила личного помощника мистера Одвина, или его доверенное лицо, слугу - назовите его как хотите. У него были злобные глаза, при его появлении она вздрагивала и сильно подозревала, что за чаем он делал ее сестрам всякие грязные предложения.
У него был цвет лица, который, как предполагала сестра Бейли, было принято считать оливковым. С той разницей, что у него он приближался к зеленому. Сестре Бейли такой цвет был совсем не по душе.
Конечно, уж ей-то совсем не пристало судить о ком-то по его цвету кожи, но она именно так и поступила не далее как вчера вечером. Привезли какого-то африканского дипломата, ему нужно было удалить камни, - и вдруг она поймала себя на том, что чувствует к нему неприязнь. Она не могла бы сказать, чем именно он ей не нравился, ведь она все-таки была медсестрой, а не водителем такси и потому никогда не показывала своих личных чувств. Она ведь профессионал и прекрасно выполняет свои обязанности и потому относится абсолютно ко всем одинаково вежливо и внимательно, даже - при этой мысли она вся похолодела - к мистеру Рэгу.
Так звали личного секретаря господина Одвина. И с его существованием надо было смириться. Она не вправе была одобрять или не одобрять личный выбор господина Одвина. Но если бы у нее были какие-то полномочия - а их у нее не было, - она настоятельно посоветовала бы господину Одвину, причем не ради своего, а ради его же блага, нанять в помощники человека, который не доводил бы ее так.
Она прекратила думать о нем и пошла на поиски. Когда она заступила на сегодняшнее дежурство, то почувствовала облегчение, узнав, что мистер Рэг покинул больницу прошлой ночью, а после, обнаружив, что он уже с час как вернулся, была страшно раздосадована.
Наконец она нашла его - причем именно в том месте, где ему совсем не следовало быть. Он устроился на одном из стульев в приемной для посетителей, на нем было одеяние, напоминавшее ношеный-переношеный, весь заляпанный, давно списанный врачебный халат, который, кроме всего прочего, был ему страшно велик. Но это было еще не все: он наигрывал на отдаленно напоминавшем дудочку инструменте удивительно немузыкальный мотив. Дудочку он вырезал из вполне еще годного шприца, что было совершенно непозволительно.
Он взметнул на нее свои бегающие глазки, ухмыльнулся и продолжал трубить и пищать, только еще громче, ей назло. В голове у сестры Бейли пронеслись все, что так и просилось на язык - и про халат, и про шприц, и про то, как отвратительно сидеть в комнате для посетителей, чтобы пугать их или готовиться это сделать, - в общем, все то, что говорить было совершенно бессмысленно. Она знала, что не вынесет того вида оскорбленной невинности, с каким он ей ответит, и самих ответов, совершенно диких и напрочь лишенных здравого смысла. Главное - держать себя в руках, постараться не нервничать и поскорее убрать его из этой комнаты, а потом и вообще с глаз долой.
- Вас хочет видеть мистер Одвин, - сказала она. Сестра Бейли старалась придать голосу приветливость и певучесть, но голос отказался слушаться.
Как сделать, чтобы его глазки прекратили бегать? - подумала она.
Не говоря уже о том, что это оказывало вредное и неприятное воздействие как с медицинской, так и с эстетической точки зрения, ее не могло не задеть и само выражение этих глаз, явно дававшее понять, что в комнате есть еще, по крайней мере, тридцать семь вещей, более интересных, чем ее особа.
Он смерил ее этим наглым взглядом еще раз, а затем, бормоча, что нет в этом мире покоя для грешника, даже и для более чем грешника, он, толкнув сестру Бейли, понесся как сумасшедший по коридору в палату своего господина и повелителя, чтобы успеть получить инструкции, прежде чем его господин и повелитель снова уснет.
8
Около полудня Кейт выписалась из больницы. При этом, правда, возникли некоторые трудности, так как сначала сестра, а потом и лечащий врач наотрез отказывались ее выписывать, находя еще недостаточно окрепшей, чтобы покинуть стены больницы. Она совсем недавно вышла из "состояния комы, и ей еще так необходим уход, необходимо...".
"Необходима пицца", - настаивала Кейт.
Кроме того, ей "надо домой, нужен свежий воздух. Воздух, которым я дышу здесь, ужасен. Он так же чист, как воздух в мусоросборнике пылесоса".
"...продолжать лечение и оставаться под наблюдением лечащего врача и палатной сестры до тех пор, пока они не будут уверены в ее полном выздоровлении".
В общем, их доводы были справедливы. В ходе утренних дебатов Кейт потребовала, чтобы ей дали телефон, и, заполучив его, немедленно начала свои попытки заказать пиццу с доставкой в палату. Она обзванивала все известные ей пиццерии Лондона из числа наименее открытых для сотрудничества, обращаясь к ним с горячей и страстной речью, затем сделала несколько шумных и безуспешных попыток нанять мотоцикл, который должен был объездить вдоль и поперек весь Вест-Энд для того, чтобы найти и доставить ей определенный вид американской пиццы и дополнительно к ней невообразимый перечень перцев, грибов, сыров, который диспетчер службы посыльных не стал и пытаться запоминать, и примерно через час после подобного рода действий возражения о выписке Кейт из больницы постепенно отпали, как лепестки с осенней розы.
Таким образом, вскоре после ленча она уже стояла на одной из улиц Вест-Энда, мрачной и продуваемой со всех сторон ветрами, ощущая слабость и слегка покачиваясь, но зато сама себе хозяйка. Все, что у нее осталось, это ее изорванная в клочья дорожная сумка, которую она не захотела выбросить, и маленький обрывок бумаги, лежавший в кошельке, с нацарапанным на нем одним-единственным словом.
Она остановила такси и, усевшись на заднее сиденье, закрыла глаза и всю дорогу до своего дома в Примроуз-Хилл так ни разу и не открыла их. Она поднялась по ступенькам и открыла дверь в свою квартиру, расположенную на самом последнем этаже.
На автоответчике было примерно десять сообщений, но Кейт сразу стерла все, даже не слушая.
Распахнув настежь окно в своей спальне, она высунулась из него и свесилась вниз, оставаясь в этом опасном и неустойчивом состоянии какой-то момент - только вися таким образом она могла увидеть кусочек парка! Это была малюсенькая часть парка, на которой умещались всего два платана. По краям участок парка обрамляли дома, поэтому там царил полумрак, и, может, оттого он казался Кейт таким уютным и был ей милее и ближе самой роскошной широкой аллеи.
Однажды она пошла погулять в этот уголок парка, пройдя вдоль его невидимого периметра, и чуть ли не ощутила его своей собственной усадьбой. Она даже похлопала платаны, как если бы была их хозяйкой, а потом сидела под ними, наблюдая, как садится солнце над Лондоном - над его затуманенной линией горизонта и не желающими приносить пиццу на дом пиццериями, - и после она вышла оттуда, чувствуя, как ее переполняет нечто, но она не могла; точно сказать что. Но все равно, сказала она себе, надо быть благодарным за возможность испытать глубокое чувство, если даже не можешь определить, с чем оно связано:
Кейт втянула себя обратно в комнату, но окно оставила открытым, несмотря на то, что снаружи было достаточно прохладно, потом пошла в ванную и включила там воду, Ванна в стиле эпохи королей Эдуардов простиралась чуть ли не во всю площадь ванной комнаты. Остальное пространство занимали разные трубы и батареи.
Из кранов, булькая и бурля, струилась вода, наполняя ванну. Как только в ванной комнате стало достаточно тепло от пара, Кейт разделась и открыла стоявший там шкафчик.