Адамс Ричард. Обитатели Холмов

Ричард Адамс
Обитатели Холмов

Часть первая
ПУТЕШЕСТВИЕ

1.
ОБЪЯВЛЕНИЕ

   Хор: Что вздох твой значит? Что смутило мысль твою?
   Кассандра: Пахнуло духом свежей крови пролитой…
   Хор: То запах жертв. И туков дым, и ладана.
   Кассандра: Не похороны ль в доме? Фимиам и тлен.^[1]

Эсхил. «Агамемнон»

 
   Примулы отцвели. И до самой границы леса, где начинался открытый луг, который полого спускался вниз к заросшему куманикой рву у старой изгороди, только несколько выцветших их островков все еще желтели среди пролесок и меж корнями дубов. Дальше за изгородью вся верхняя часть луга была изрыта кроличьими норами. В траве зияли проплешины, повсюду лежали кучки сухого помета, после которого не растет ни одна трава, кроме крестовника. Еще ниже ярдов на сто, прямо под склоном, бежал узкий, шириной фута в три, не больше, ручей, заросший калужницей, водяным крессом и голубой вероникой. Проселочная дорога перебиралась через кирпичный мостик на соседний холм и бежала прямо к воротам из пяти жердин, темневшим в колючем кустарнике живой изгородки. От ворот начиналась тропинка.
   Майское солнце уже садилось в багровые тучи, и до сумерек оставалось еще с полчаса. Кролики высыпали на склон — одни щипали жиденькую траву возле нор, другие спустились вниз посмотреть, не остался ли там одуванчик или, может быть, первоцвет. На каждой муравьиной куче сидел кролик и, навострив уши, держа нос по ветру, наблюдал за округой. Но на опушках спокойно пели дрозды, сообщая, что в лесу никого нет, и в полях за ручьем, где местность просматривалась прекрасно, тоже было спокойно и пусто.
   На вершине склона, у дикой вишни, на которой пел дрозд, расположились несколько нор, еле видные сквозь заросли куманики. В одной из них, на пороге, в зеленоватом сумраке бок о бок сидели два кролика. Тот, что побольше, собрался наконец с духом и под прикрытием куманики помчался по склону вниз, через ров в поле. Чуть погодя за ним последовал и второй.
   На припеке первый кролик остановился и принялся быстро-быстро чесать задней ногой за ухом. Хотя ему был всего год от роду и он не набрал пока полного веса, смотрел он прямо, без той вечной тревоги, что стоит в глазах любого «задворника», если нет у него ни аристократических предков, ни выдающейся силы или роста. Рядовые кролики-первогодки всегда живут на задворках, как могут, незаметные старшим, и многие часто обходятся даже без нор. Этот же, судя по виду, умел о себе позаботиться. И когда он присел потереть нос передними лапками, взгляд у него был сметливый и жизнерадостный. Начесавшись вдоволь, кролик прижал уши к спине и принялся за траву.
   Другой, похоже, был не совсем уверен в себе. Маленький, с большими внимательными глазами, он так вскидывал голову и оглядывался, что в этом сквозил не столько страх, сколько всегдашняя настороженность. Нос его непрерывно двигался, а когда за спиной из цветка чертополоха с жужжанием вылетел шмель, он подпрыгнул да так завертелся на месте, что два приятеля, пасшиеся неподалеку, кинулись к норам, правда, один, черноухий, сразу узнал прыгуна, вернулся и снова принялся за еду.
   — А-а, — сказал черноухий, — опять этот Пятик от мух шарахается. Так о чем ты там говорил, Листик?
   — Пятик? — переспросил второй кролик. — Это еще что за имя?
   — Это значит «Маленький пятый». Он, знаешь ли, родился последним и самым маленьким. Знакомые его штучкам не удивляются. А я всегда говорил: лиса на него не позарится, а человек попросту не заметит. И уж кто-кто, а он себе укромное местечко всегда найдет — это точно! ^[2]
   Малыш тем временем, высоко подбрасывая длинные ноги, приблизился к первому кролику.
   — Пошли лучше отсюда, — сказал он. — Знаешь, Орех, мне сегодня весь вечер кажется, будто у нас тут что-то неладно, хоть и не пойму, в чем дело. Давай спустимся к ручью?
   — Хорошо, — ответил Орех, — и ты найдешь мне первоцвет. А если не найдешь — значит, их уже вовсе нет.
   Он первым помчался по склону, и за ним поскакала длинная тень. Добежав до ручья, кролики засновали по обочине дороги в поисках еды.
   Пятик нашел, что искал, довольно быстро. Первоцвет у кроликов считается деликатесом, и обычно там, где есть хоть несколько нор, к концу мая этих цветов почти не остается. Цветок, который нашел Пятик, еще не распустился, и листья, плоско лежавшие у земли, почти совсем закрывала высокая трава. Но не успели приятели приняться за еду, как тут же попались на глаза двум старшим, бежавшим с другой стороны луга, от коровьего брода.
   — Первоцвет? — поинтересовался один. — Прекрасно — дайте сюда. Ну-ка, ну-ка, быстро, — добавил он, когда Пятик замешкался в нерешительности. — Ты что, не слышал?
   — Это Пятик нашел его, Ленок, — сказал Орех.
   — А съедим мы, — ответил Ленок. — Все первоцветы — для Ауслы, ты когда-нибудь слышал об этом? Если нет — мы живо объясним. ^[3]
   Пятик уже сбежал. Орех догнал его у канавы.
   — Сыт я по горло, — сказал он. — Всегда одно и то же. «У кого когти — тому и первоцвет». «У кого зубы — тому и нора». Знаешь, если я когда-нибудь попаду в Ауслу, я буду относиться к «задворникам» все же помягче.
   — Тебе-то хоть надеяться можно, что когда-нибудь тебя туда возьмут, — откликнулся Пятик. — Вон ты как потолстел, а мне и мечтать нечего.
   — Ты же знаешь, я тебя одного не брошу, — сказал Орех. — По правде говоря, иногда я думаю, не сбежать ли отсюда. Ну да ладно, давай-ка плюнем на все и попробуем поднять себе настроение. Может, сбегаем за ручей? Там почти никого нет — отдохнем немного. Если, конечно, ты скажешь, что это не опасно, — добавил он.
   И Орех, и Пятик говорили так, словно давным-давно решили, кто из них двоих умней.
   — Нет, опасности там нет, — ответил Пятик. — Если вдруг почую неладное, я скажу. Но, похоже, там не опасность, а что-то еще. Это ну не знаю… что-то грозное, словно гром: не знаю что, но что-то есть. Все равно пойдем.
   Они перескочили через канаву. Трава у ручья была густой и влажной, и они побежали вверх поискать местечко посуше. Солнце садилось за противоположный склон, где уже побежали тени, и Орех, которому очень хотелось найти теплый солнечный пятачок, добежал почти до самых ворот Туг он остановился и вытаращил глаза:
   — Что это, Пятик? Смотри!
   Перед ними, в нескольких шагах, была развороченная площадка. На траве лежали две кучи земли. Два толстых столба, от которых несло краской и креозотом, возвышались над изгородью, словно два священных дерева, а прибитая к ним доска отбрасывала длинную, до края поля, тень. Рядом со столбом валялись забытый молоток и несколько гвоздей.
   Высоко подпрыгивая, кролики подскакали к доске и спрятались в кустах крапивы, морща нос от запаха брошенного в траву сигаретного окурка. Вдруг Пятик испуганно задрожал:
   — Орех! Это — отсюда! Я уже понял — что-то очень плохое! Что-то ужасное — совсем близко.
   Он захныкал от страха.
   — Что? Что ты имеешь в виду? Ты, кажется, говорил, что тут все в порядке.
   — Я не знаю, что это, — ответил Пятик с несчастным видом. — Сейчас все спокойно. Но опасность — она приближается отсюда, да, отсюда. Орех! Смотри! Поле в крови!
   — Не валяй дурака, это просто закат. И хватит, не говори ты так — страшно!
   Пятик сидел в крапиве, дрожа и плача, а Орех пытался привести брата в чувство, силясь понять, отчего же он так перепугался. Если тут прячется что-то страшное, почему тогда Пятик не бежит в безопасное место, как всякий благоразумный кролик? Но тот ничего объяснить не мог, а только смотрел все несчастней и несчастней. Наконец Орех сказал: — Пятик, ну не сидеть же тут и плакать. Темнеет, в конце концов. Пора возвращаться.
   — Возвращаться? — простонал Пятик. — Не надейся — оно и туда придет! Говорят же тебе, поле в крови…
   — Ну хватит, — твердо сказал Орех. — Теперь буду я решать. Беда бедой, а пора в нору.
   Он помчался вниз, через ручей, к коровьему броду. Пятик, беспомощный, со всех сторон окруженный спокойствием летнего вечера, от страха не мог двинуться с места и не сразу бросился догонять. А дома, куда он все же добрался вслед за Орехом, отказался было лезть в нору, и Ореху пришлось втащить его чуть не силой.
   За вершиной противоположного склона село солнце. Ветер похолодал, посыпался дождь, и меньше чем через час стемнело.
   В небе погасли все краски, а большая доска у ворот слегка поскрипывала от ночного ветра (будто бы говоря, что она не растаяла в потемках, а крепко держится там, куда ее приколотили), хотя некому было прочесть четкие острые буквы, врезавшиеся в белую древесину, как черные ножи. Буквы гласили:
 
   ИДЕАЛЬНОЕ МЕСТО ДЛЯ ПОМЕСТЬЯ.
   ШЕСТЬ АКРОВ.
   ВЕЛИКОЛЕПНАЯ СТРОИТЕЛЬНАЯ ПЛОЩАДКА.
   РАЗРАБОТКА ПРОЕКТА ЖИЛЫХ ЗДАНИЙ ЭКСТРАКЛАССА
   ФИРМЫ САТЧ И МАРТИН,
   ЛИМИТЕД, НЬЮБЕРИ, БЕРКС.

2.
СТАРШИНА

   В теплой темноте Орех неожиданно проснулся, пиная и толкая кого-то задними лапами. Кто-то на него наседал. Но ни хорьком, ни лаской не пахло. Инстинкт прочь не гнал. В голове прояснилось, и Орех сообразил, что в норе только он да Пятик. И это Пятик, царапаясь и цепляясь, пытается в страхе перелезть через него, словно через проволочную ограду.
   — Пятик! Пятик, проснись ты, балбес! Это я, Орех. Ты меня поцарапаешь. Проснись!
   Орех стряхнул с себя Пятика. Тот забил в воздухе лапами и проснулся.
   — Ох, Орех! Какой мне приснился сон. Кошмар! Я и тебя видел. Мы сидели прямо на воде и плыли вниз по темной глубокой реке, а потом я понял: мы плывем на доске — такой же, как в поле, только белой с черными полосками. Плывем мы не одни — все прыгают, веселятся. А я посмотрел под ноги и увидел, что доска эта из проволоки и костей; тогда я закричал, а ты сказал: «Поплыли — все поплыли», а потом я искал тебя и хотел вытащить из какой-то дыры, но ты сказал: «Старшина должен идти один» — и уплыл в темный водяной тоннель.
   — Бока, во всяком случае, ты мне расцарапал. «Водяной тоннель» — надо же! Чушь какая! Может, все-таки дашь мне поспать?
   — Орех, беда! Дело дрянь. «Это» не ушло. Оно здесь — рядом. И не говори, чтобы я выбросил все из головы и ложился. Надо уходить, пока не поздно.
   — Уходить? Ты хочешь сказать, уходить из дому? С наших лугов?
   — Да. И побыстрее. Неважно куда.
   — Вдвоем?
   — Нет, все вместе.
   — Все племя? Не валяй дурака. Никто и с места не двинется. Решат, что ты просто спятил.
   — Пусть, но я считаю, надо пойти к Старшине, можешь сам ему все рассказать. Или я попробую. Вряд ли, конечно, он будет в восторге.
   Орех первым бежал по склону вниз, потом снова вверх, туда, где темнел куманичный полог. Верить Пятику он не хотел, а не верить боялся.
   Время было чуть позднее «на-Фрита», то есть после полудня. Кролики спрятались в норах, почти все спали. Пробежав немного поверху, потом через широкий открытый ход, вырытый на песчаной проплешине, Орех и Пятик помчались по замысловатым тропкам, пока не углубились в лес футов на тридцать и не оказались меж дубовых корней. Тут их остановил крупный, грузный гвардеец из Ауслы. Шерсть у него на макушке смешно нависала над глазами, что придавало ему забавный вид — будто на голове был шлем. За это его и прозвали «Тлайли», что на нашем языке означает «Мохнатая шапка», или, как еще можно сказать, «Шишак»
   — Орех? — сказал Шишак, принюхиваясь в глубоких стоявших под деревьями, сумерках. — Ты ведь Орех? Что тебе здесь понадобилось? Да в такое время? — На Пятика, который ждал, не подходя, на тропинке, внимания он не обратил.
   — Нам нужно увидеть Старшину, — сказал Орех. — Это важно. Помоги, пожалуйста.
   — «Нам»? — сказал Шишак. — Он что, тоже идет к Старшине?
   — Так надо. Поверь, Шишак. Я ведь не каждый же день прихожу сюда вот так «поболтать» Разве я когда-нибудь спрашивал разрешения увидеться с ним?
   — Что ж, я сделаю это для тебя, хотя наверняка получу по макушке. Скажу, что ты научился предсказывать. Он, конечно, и сам тебя знает, да вдруг по старости запамятовал. Подожди туг, понятно?
   Шишак пробежал чуть вперед по тропинке и остановился у входа в большую нору. Он что-то сказал — что именно, Орех не расслышал, — а потом его, наверное, позвали внутрь. Два брата остались ждать в тишине, которую нарушало лишь нервное ерзанье Пятика.
   Старшину звали — вернее, величали — Треарах, что означает «Лорд Рябинового Дерева». Почему-то его называли еще и «Тот Самый Треарах», может быть, потому — так уж вышло, — что рядом с городком рос один только «треар» — рябиновое дерево. Звание Старшины Треарах заработал еще в молодости — он и тогда был не только силен, но рассудителен, замкнут, уравновешен, чем очень отличался от большинства кроликов, которые частенько действуют по настроению. Все прекрасно знали — ничто не заставит Треараха впасть в панику: ни слухи, ни реальная опасность. Он хладнокровно — а кое-кто поговаривал даже: «холодно» — вел себя во время обрушившегося на городок миксоматоза, выдворяя из городка каждого, кто показался ему больным. Тогда Треарах устоял перед соблазном всеобщего переселения, обеспечил полную изоляцию племени и таким образом почти наверняка спас его от вымирания. Это именно Треарах справился однажды с одним необыкновенно назойливым горностаем, уведя его с риском для жизни к птичнику, под пули хозяина фермы. Теперь Треарах, как сказал гвардеец, начинал стареть, но ум у него оставался достаточно ясный. Когда Ореха и Пятика впустили внутрь, Старшина встретил их вежливо. Это гвардейцы из Ауслы, вроде Ленка, могут нагрубить или пригрозить. «Тот Самый Треарах» обходился и без этого.
   — А-а, Фундук. Ты ведь Фундук, не так ли?
   — Орех, — сказал Орех.
   — Орех, да, конечно Орех. Как это мило с вашей стороны зайти в гости. Я хорошо знал твою мать. А твой приятель…
   — Это мой брат.
   — Твой брат… — повторил за ним Треарах, и Орех услышал в голосе еле заметный намек: «Больше ты меня исправлять не будешь, понял?». — Располагайтесь поудобнее. Хотите немного салата?
   Салат для Старшины ребята из Ауслы таскали с огорода, который был за полем, в трех милях от городка. «Задворники» салат видели редко, а кое-кто и вовсе никогда. Орех взял маленький листик, вежливо куснул, а Пятик отказался и сел с несчастным видом, хлопая ресницами и ушами.
   — Ну теперь можно и поговорить. Как ваши дела? — сказал Старшина. — Чем могу быть полезен?
   — Сэр, — довольно неуверенно начал Орех, — это все мой брат, Пятик. Он всегда успевает предупредить меня, если что-то неладно, и каждый раз оказывается прав. Вот, например, прошлой осенью он заранее знал, что нас затопит, иногда угадывает, где проволока. Теперь же он говорит, что чувствует большую беду для всего нашего городка.
   — Большую беду? Что ж, понятно. Какая жалость, — сказал Старшина, но вид у него при этом был нисколько не огорченный. — А что за беда, интересно знать? — Он посмотрел на Пятика.
   — Я не знаю, — сказал Пятик. — Н-но беда очень большая. Она т-так-кая б-болыпая! — Он замолчал, вконец расстроившись.
   Треарах несколько минут вежливо подождал, а потом сказал:
   — Ну и что же нам делать, хотел бы я знать?
   — Уходить, — твердо сказал Пятик. — Уходить. Всем. Сейчас же. Сэр Треарах, всем надо уходить.
   Треарах опять помолчал. А потом произнес удивительно проникновенно:
   — Но мне никогда не приходилось сталкиваться с переселением. Ведь задача непростая, не так ли? Как сам-то ты думаешь?
   — Сэр, — сказал Орех, — дело в том, что мой брат не умеет объяснять свои чувства. Он просто чувствует — и все. Я, наверное, говорю непонятно. Я уверен в одном: решить, что делать, можете вы один.
   — Что ж, очень мило с твоей стороны. Надеюсь, так оно и есть. А теперь, дорогие мои, давайте минуточку порассуждаем вместе — согласны? Сейчас у нас май, не так ли? Все заняты, почти все наслаждаются жизнью. На целые мили вокруг нет никаких врагов, по крайней мере, насколько известно мне. Все здоровы, погода хорошая. И вы хотите, чтобы я сказал всему племени, будто этот юный… э-э… юный… э-э… что у твоего юного брата предчувствие, и все мы должны пуститься куда-то — Бог знает куда, — рискуя навлечь на себя всевозможные бедствия? Как вы думаете, что мне на это скажут? Все ведь обрадуются, не так ли?
   — Вам они не посмеют перечить, — неожиданно твердо заявил Пятик.
   — Очень любезно с твоей стороны, — снова сказал Треарах. — Что ж, может, не посмеют, а может, и посмеют. Но в любом случае мне нужно все как следует обдумать. Конечно, это чрезвычайно серьезный шаг. И потом…
   — Но, сэр Треарах, у нас нет времени, — пробормотал Пятик. — Я чувствую опасность — она как проволока на шее… как проволока… Орех, помоги! — Он пронзительно вскрикнул, упал на песок и забился, словно в силках. Орех прижал его к полу передними лапами, и Пятик затих.
   — Прошу прощения, Старшина, — сказал Орех. — Иногда с ним такое случается. Через минуту он будет в порядке.
   — Какой стыд! Какой стыд! Бедняга, ему, наверное, лучше пойти домой да прийти в себя. Вот именно, и отведи-ка его сейчас же. Что ж, чрезвычайно любезно с твоей стороны, Фундук, прийти навестить меня. Очень тронут. А твои слова я обдумаю, будь уверен. Шишак, ты не мог бы задержаться на минутку?
   И пока огорченные Пятик с Орехом бежали по тропинке прочь от норы Треараха, до них доносился набравший теперь резкость голос Старшины и отрывистое «Да, сэр» и «Нет, сэр».
   «Предчувствие» Шишака оправдалось — он уже получал по макушке.

3.
ОРЕХ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

   Зачем я здесь лежу? Мы все лежим здесь, словно наслаждаемся покоем. Так что мне тут — до старости лежать?

Ксенофонт. «Анабазис»

 
   — Дело в том, Орех, что ты и сам не верил, будто Старшина тебя послушается, ведь не верил? Чего же ты тогда хотел?
   Снова наступил вечер, и Орех с Пятиком и еще два их приятеля щипали в лесу траву. Черничка, кролик с черными пятнышками на кончиках ушей, тот самый, который днем раньше испугался Пятика, внимательно выслушал рассказ Ореха про доску с объявлением и заметил, что, по его мнению, люди оставляют такие штуки — вроде знаков или посланий — так же, как кролики, когда надо отметить тропинку или дырку в ограде. Второго кролика звали Одуванчик — это он завел разговор о равнодушии Треараха к Пятаковым страхам.
   — Да не знаю я, на что надеялся, — сказал Орех. — Я никогда раньше даже не подходил к нему близко. Но я подумал: «Пусть. Пусть он вообще не захочет нас выслушать, но, по крайней мере, никто потом не сможет сказать, будто мы не сделали все, что в ваших силах, и никого не предупредили». — Тогда, значит, ты и в самом деле думаешь, что нам надо чего-то опасаться?
   — Уверен. Я, знаешь ли, хорошо знаю Пятика.
   Черничка открыл было рот, собираясь ответить, но тут из густого подлеска выскочил еще один кролик и с шумом свалился в яму под куманикой. Это был Шишак.
   — Привет, Шишак, — сказал Орех. — Сдал дежурство?
   — Сдал, — сказал Шишак, — и, похоже, что навсегда.
   — Что ты хочешь этим сказать?
   — Ушел я из Ауслы, вот что.
   — Не из-за нас ли?
   — Может, и из-за вас. Треарах, когда его будят после «на-Фрита», быстро выходит из себя, особенно если решит, что разбудили из-за пустяка. И он отлично знает, кого как задеть за живое. Я знаю немало таких, кто жил бы себе спокойненько да думал только о том, как бы не потерять звания «правой лапы» Старшины, но боюсь, для меня — слишком много чести. Я сказал — меня мало волнуют привилегии Ауслы, настоящий кролик сумеет добыть себе все, что нужно, и без нее. Он посоветовал мне не поддаваться порыву и решил, что этого достаточно, но я все-таки ухожу. Никогда не считал, что таскать салат да стоять возле его норы на карауле — цель всей моей жизни. И настроение, я бы сказал, у меня прекрасное.
   — Скоро никто здесь не будет таскать салат, — спокойно сказал Пятик.
   — А-а, это ты, Пятик? — сказал Шишак, впервые обратив на него внимание. — Вот и отлично — я как раз шел посмотреть на тебя. Я все думал о том, что ты сказал Старшине. Слушай, а ты, часом, не решил всех нас разыграть, чтобы прославиться? Или правду сказал?
   — Правду, — ответил Пятик. — Хотел бы я, чтобы это был розыгрыш.
   — Значит, вы уходите?
   Прямота Шишака ошеломила всех. Одуванчик пробормотал:
   — Уходим? Ой Фритрах!
   А Черничка шевельнул ушами и очень внимательно посмотрел сначала на Шишака, потом на Ореха. И Орех ответил.
   — Мы с Пятиком уходим сегодня ночью, — подумав, сказал он. — Не знаю точно куда, но если кто хочет, может отравиться с нами.
   — Отлично, — отозвался Шишак, — тогда берите с собой и меня.
   Меньше всего Орех рассчитывал на столь серьезную поддержку. В голове мелькнула мысль, что Шишак, конечно, в трудную минуту пригодится, но ладить с ним будет нелегко. И уж конечно, ни за что гвардеец не захочет делать, что ему скажет — пусть даже и не приказывая — какой-то «задворник» «Да какое мне дело, был он в Аусле или нет, — подумал Орех. — Если мы уйдем вместе, я никому не позволю своевольничать. А может, и идти не стоит?» Но вслух сказал только:
   — Отлично. Мы тебе рады.
   Он оглядел остальных — они не сводили глаз с него и с Шишака. Первым нарушил молчание Черничка.
   — Кажется, я тоже пойду, — сказал он. — Я еще не совсем понял, из-за тебя это, Пятик, или нет. Но, так или иначе, нас в городке сейчас слишком много, а если ты не попал в Ауслу, приятного в этом мало. Забавно — ты боишься остаться, я — боюсь идти. Лисы, ласки, посредине Пятик — и ни минуты покоя!
   Он сорвал привядший листик и принялся медленно жевать, изо всех сил пытаясь скрыть страх, потому что весь его опыт предупреждал об опасностях, подстерегающих кроликов в неизведанных землях за пределами городка.
   — Если мы Пятику верим, — сказал Орех, — значит, считаем, что уходить надо всем. Так что с этой минуты и до отхода каждый должен уговорить как можно больше наших. — Думаю, в Аусле тоже стоит кое с кем побеседовать, — сказал Шишак. — Если мне удастся кого-нибудь убедить, вечером приведу с собой. Но за Пятиком не пойдет никто. Никто не захочет за здорово живешь потерять звание гвардейца, да и я бы не захотел. Чтобы поверить в Пятика, надо услышать его собственными ушами. Как я. Ясно, ему было что-то вроде послания, а в таких штуках я не сомневаюсь. Не понимаю, почему не поверил Треарах.
   — Потому что Треараху не нравится все, что пришло в голову не ему, — ответил Орех. — А второй раз не обратишься. Мы попытаемся собрать как можно больше кроликов и встретимся снова в час «фа-Инле». Тогда же и тронемся: времени в обрез. Беда — какой бы она ни была — ближе с каждой минутой. И еще, Шишак, Треараху вряд ли понравятся разговоры с гвардейцами. Капитану Падубу, думаю, тоже. Они, конечно, не станут возражать, если отсюда уберутся ошметки вроде нас, но тебя терять не захотят. На твоем месте я бы думал, с кем говорить.

4.
УХОД

   Кипя отвагой, младший Фортинбрас
   Набрал себе с норвежских побережий
   Ватагу беззаконных удальцов
   За корм и харч для некоего дела,
   Где нужен зуб…^[4]

Шекспир. «Гамлет, принц Датский»

 
   Час «фа-Инле» на языке кроликов означает «час восхода луны». Кролики, конечно, понятия не имеют ни о точном времени, ни о точности. В этом отношении они очень похожи на первобытных людей, которым частенько требовалось несколько дней на то, чтобы только собраться, а потом еще несколько дней, чтобы заняться делом. В те времена людям, чтобы действовать сообща, нужно было некое чувство вроде телепатии — телепатическая волна словно захватывала их и несла к назначенной минуте. Тот, кому доводилось видеть ласточек и стрижей в сентябре, видеть, как они собираются на телеграфных проводах, щебечут, описывая маленькие круги, в одиночку или же группками, над голыми, убранными полями, возвращаются, чтобы сделать потом круг побольше, потом еще и еще, над пожелтевшими изгородями вдоль улочек, — все эти сотни разрозненных птичек, которые собираются, мельтеша, со все возрастающим нетерпением, в стаи, а стаи свободно и совершенно без всякого порядка сливаются в одну огромную шевелящуюся массу — плотную посередине, рваную по краям, — которая постоянно меняется, перестраивается, как облака или волны, и так до тех пор, пока все (но отнюдь не каждый) не почувствуют, что пора, и тогда они снимутся с места, начиная еще один гигантский перелет на юг — перелет, который переживут не все; тот, кто видел как поднимается эта волна, захватывающая всех, кто считает себя в первую очередь частью целого, и только потом — во вторую очередь — личностью; видел, как волна эта поднимает, захватывает их, не нуждаясь ни в сознательной мысли, ни в сознательной воле; тот, кто видел это, видел деяние того самого ангела, что погнал в Антиохию крестоносцев и сгоняет леммингов в море.