Страница:
Финн осторожно потрогал пальцами постель, приоткрыл выдвижные ящики комода и задержал взгляд на своем удивленном лице, отразившемся в дешевом зеркале. Он отметил медные крючки на стене и деревянное кресло с прямой спинкой, сиденье которого было обито плюшем с бахромой по краям. Оно было твердым, как камень, но это было настоящее кресло, и он мог пользоваться им, когда вздумается.
– Вот газовая лампа, – продолжала Эйлин. – А здесь ватерклозет. Ванная внизу, одна на всех семерых съемщиков.
Она задумчиво разглядывала Финна, который не проронил ни единого слова с того момента, как вошел в комнату, но по его лицу было видно, что она показалась ему раем.
– Я снимаю ее, – пылко проговорил Финн, и Эйлин вздохнула. Она поняла, что он был неопытным новичком.
Жалея его, она саркастически заметила:
– Вы торопитесь, как настоящий ирландец. Хоть бы спросили сначала, сколько это стоит.
Финн вытащил из кармана двадцать долларов.
– Сколько же? – спросил он, пересчитывая деньги напряженными пальцами.
– Вам повезло, что я честная женщина, – строго проговорила она. – Любая другая на моем месте запросила бы двойную цену, Я возьму с вас пять долларов в неделю – деньги вперед, каждую пятницу, без задержки.
Финн отсчитал деньги в ее протянутую к нему руку, и она добавила:
– Еще за два доллара в неделю предоставляю ужин. Я хорошая кухарка, – потирая в подтверждение этих слов свои бедра, заметила она. Он быстро выложил ей еще два доллара. Эйлин засунула их в карман и направилась к двери.
– Ужин ровно в шесть тридцать, – сказала она уже от двери. – Большинство моих квартирантов актеры, и они должны быть в театре не позже семи тридцати, Такая у них работа.
Она закрыла за собой дверь, и Финн с гордостью огляделся в своей комнате. Он снял пиджак, повесил его на спинку кресла и по-хозяйски задержал на нем восхищенный взгляд. Он отодвинул тюлевую занавеску и посмотрел на видневшийся из окна парк. Потом снял ботинки, поставил их около кровати и повесил на медный крючок шляпу. Затем распаковал сверток в коричневой бумаге и уложил свои новые вещи в ящик комода. Спустившись в общий коридор и умыв руки и лицо под водопроводным краном, вытерся льняным полотенцем. Заодно взглянул на душ, на большую белую ванну, заглянул и в ватерклозет. Потом вернулся в свою комнату, разделся, прибавил газу в своей волшебной газовой лампе и, наконец, осторожно улегся на кровать. Подушка мягко подалась под его головой, и чистые, белые полотняные простыни окутали прохладой его тело. Какое-то время Финн пролежал совершенно неподвижно, наслаждаясь окружающим его миром, а потом рассмеялся.
– Дэн, старина, – громко проговорил он, не переставая смеяться, – если бы ты только мог сейчас видеть своего брата, то не поверил бы своим глазам. И для меня ровно в шесть тридцать приготовят ужин.
Засыпая, Финн все еще продолжал улыбаться.
Эйлин Мэлони была знаменитостью среди отчаянно конкурировавших между собой членов сообщества домовладельцев. Они знали, что дом ее был чистым, пища простой, но хорошей и что она не ограничивала в еде своих квартирантов.
– Я никого не заморю голодом, – часто говорила она, щедро накладывая порции картофельного пюре, капусты и котлет, а по воскресеньям и своего коронного блюда – ростбифа.
– Так было и тогда, когда моя собственная семья и мои земляки умирали от голода, – расчувствовавшись, любила она добавлять, пока ее довольные постояльцы очищали свои тарелки.
Когда, через семь лет после их женитьбы, умер ее муж, Эйлин оказалась в незавидной роли бездетной ирландской вдовы, без сыновей, которые могли бы позаботиться о ней на склоне лет. Она понимала, что должна была сама обеспечить свою жизнь. Собравшись с духом, она продала свой домишко и на вырученные деньги, к которым добавила ссуду, полученную в банке, купила более крупный дом, ближе к Бродвею, где, как она понимала, все ее двенадцать комнат будут всегда заняты квартирантами. Легкой жизни не бывает; и своевременно получать деньги от актеров нелегко, именно поэтому большинство домовладельцев отказывали им в жилье. Но у Эйлйн была слабость к красивым мужчинам, и, кроме того, они развлекали её своими бесконечными рассказами. Она была в курсе всех бродвейских сплетен; общение с актерами позволяло ей чувствовать себя частью их мира. Ей было сорок лет она была достаточно обеспечена и наделена материнским чутьем.
Она думала, что именно наивность Финна О'Киффи тронула ее душу, хотя даже в этом костюме он был очень красивым ирландским юношей. В нем было что-то такое, какая-то сдерживаемая, но настоятельная потребность – не конкретно, скажем, в хорошей еде, а в самой жизни, как молотком ударившая в ее сердце.
– У меня чутье на талант, – часто говаривала она, проницательно вглядываясь в сидевших за ее столом квартирантов. – Разве не я предсказала успех своему квартиранту Нэду Шеридану и оказалась права? Разве он теперь, в этот самый момент, не на вершине актерской славы? И верьте мне, это лишь начало. Тому молодому человеку суждено подняться еще выше. А когда он вернется, то снова остановится у миссис Мэлони. И нигде ему не будет лучше, чем здесь.
В такие минуты квартиранты устремляли на нее свои взоры в надежде, что ее проницательный взгляд выведет их на дорогу к успеху, как это случилось с Нэдом; но из всех присутствующих только Финн вызывал в ней такое же чувство. Не Мария Вентури, молодая актриса третьего плана, уже три недели не платившая за комнату, и которая будет выставлена за дверь, если не расплатится в следующую пятницу; и не сестры Марканд, кокетливые француженки, игравшие в ревю, где они вскидывали свои ноги, демонстрируя публике больше, чем приличествовало бы, – но эти-то хоть платили вовремя; и не все другие, эти якобы драматурги, артисты эстрады и актеры, постоянно жившие на грани успеха, осаждавшие офисы антрепренеров днем и бродвейские бары по вечерам и постоянно надеявшиеся на удачу.
– Мистер О'Киффи не такой, как все, – говорила она своим постояльцам, представляя им пришедшего к столу ровно в шесть тридцать юношу. – Мистер О'Киффи будет заниматься финансовым бизнесом.
Услышав магическое слово «финансы», все с интересом посмотрели на юношу, которому она отвела почетное место за столом по правую руку от себя, на достаточно большом расстоянии от француженок, автоматически начинавших кокетничать с любым мужчиной независимо от того, насколько он стар или непривлекателен.
– Но разве не кокетничают буквально все? – невинно спросила Коринна Марканд, когда Эйлин предупредила ее о необходимости сдерживать себя.
Коринна, хорошенькая блондинка, страстно смотрела на Финна, и Эйлин бдительным оком следила за нею, пока худенькая девочка-служанка ставила перед каждым из квартирантов наполненную до краев чашку с бульоном.
– А что именно это значит – «финансовый бизнес»? – спросила Коринна, посылая через весь стол очаровательную улыбку Финну. – Это звучит так по-мужски…
– Это работа с ценными бумагами и акциями, – пояснил Финн, возвращая ей улыбку. – Мне предстоит работать на фирму «Джеймс энд компании», это брокерская фирма.
Об этой фирме слышали все и все уважительно посмотрели на Финна, представляя себе, как много он, должно быть, будет получать.
– И что же вы будете там делать, мистер О'Киффи? – спросила Эйлин.
– Мне предстоит научиться этому бизнесу, мэм. Меня будет учить сам господин Джеймс.
Это произвело впечатление даже на Эйлин, и Финн решил, что лучше не говорить о том, что он всего лишь выскочка из конюхов и кучеров и что благодаря своему доброму сердцу господин Джеймс дает ему возможность усовершенствоваться. И он не обманет его доверия, твердо сказал себе Финн. Это был его шанс, и он знал из собственного опыта, что удача не приходит дважды.
После ужина Финн поднялся в свою комнату. Раздевшись и тщательно развесив одежду на медных крючках, он потушил газовую лампу. Чувствуя под головой мягкую подушку, набитую утиным пером, и всей кожей воспринимая свежесть чистых полотняных простыней, он погрузился в сон с такой легкостью, будто вознесся на небеса. Он не видел во сне ни Нью-Йорка, ни Эйлин Мэлони, ни Коринны Марканд, ни даже господина Джеймса и брокерской конторы, где завтра должна была начаться его новая жизнь. Он видел во сне Лилли – как всегда, как почти каждую ночь.
Финн поднялся с рассветом и съел завтрак, приготовленный маленькой служанкой Пегги ровно к шести тридцати. За столом больше не было никого, даже миссис Мэлони, и когда Пегги поставила перед ним огромное блюдо с рубленой солониной, он энергично принялся за еду, спрашивая у нее, где все остальные.
– Актеры встают позже нас, – объяснила она Финну. – Они работают до позднего вечера, если у них есть работа.
Она добавила ему кофе и, облокотившись на сервант, смотрела, как он ел. Пегги была рыжеволосой, веснушчатой девушкой-ирландкой, дочерью иммигрантов. Она была невероятно худа, с запавшими от недоедания глазами, прозрачная, как снятое молоко. Эйлин Мэлони обещала ее семье откормить девушку, а также платить ей по пять долларов в месяц, и предоставить комнату, которая, собственно, не была комнатой в полном смысле слова, а скорее клиновидным уголком, отгороженным от самой дешевой в доме чердачной комнаты, которую занимала мисс Вентури.
Но какой бы она ни была неприкаянной, ее опыт городской жизни был куда больше его собственного: она знала привычки актеров и актрис, могла назвать все наперечет названия последних пьес и музыкальных шоу, а заодно и имена исполнителей и адрес каждого из них.
– Я хотела бы когда-нибудь стать актрисой, – мечтательно говорила она, снова наполняя его чашку.
– Что ж, желаю тебе удачи, Пегги, – сказал довольный завтраком Финни, поднимаясь из-за стола. Живот у него был полон, и впереди был великий для него день. – Ты можешь рассказать мне, как пройти на Уоллстрит? – спросил он девушку.
Она с сомнением взглянула на Финна.
– Не думаете ли вы отправиться туда пешком? Это же; ужасно далеко.
– Пустяки, – пожал плечами Финн. Для чего же он купил свои отличные новые ботинки, как не для того, что бы в них ходить?
Сильно пекло солнце, туманная дымка поднималась все выше, а Уолл-стрит оказалась намного дальше, чем он рассчитывал. К тому моменту, когда он добрался, наконец, до добротно сработанных из красного дерева и стекла роскошных парадных дверей фирмы «Джеймс энд компании», лицо его было пунцово-красным, по нему струился пот, новые ботинки натерли ноги, и он сильно нервничал, так как заблудился и в результате опоздал на десять минут.
Швейцар в цилиндре подозрительно посмотрел на Финна, но он тоже был ирландцем, и когда Финн объяснил ему, кто он такой, тот пожелал ему удачи и открыл перед ним двери. В помещении, куда вошел Финн, был мраморный пол и очень высокий потолок.
У старшего клерка, сидевшего за большим первым столом, были смазанные бриллиантином волосы, на его носу сверкали очки, и одет он был в безукоризненный черный костюм, из рукавов которого выглядывали белые, как бумага, руки. Он выглядел как человек, никогда не видевший дневного света, словно всю жизнь провел погребенным в этом офисе.
Он окинул Финна взглядом с головы до ног, и лицо его исказила гримаса отвращения. Щеки Финна покраснели еще больше, когда он объяснил, кто он такой.
– Неважное начало, – проговорил старший клерк, глядя на висевшие на стене большие круглые часы, показывавшие без четверти восемь. – Впредь благоволите быть за своим столом к семи тридцати.
Он повел Финна в кабинет господина Джеймса, и Финн по дороге в изумлении рассматривал восточные ковры и отделанные дубовыми панелями стены, увешанные портретами людей с суровыми лицами.
– Добро пожаловать, мой мальчик, добро пожаловать.
Господин Джеймс тепло пожал ему руку.
– О'Киффи мой личный протеже, – сказал он старшему клерку. – Поставьте для него стол около двери моего кабинета, рядом с секретарем. Представьте его всему персоналу и скажите всем, что я ожидаю от них помощи господину О'Киффи в обучении нашему бизнесу. Все, чем вы должны заниматься эти первые несколько недель, это смотреть, – сказал господин Джеймс Финну. – Интересуйтесь буквально всем, с чем будете встречаться, присматривайтесь ко всему. Проявляйте любопытство, задавайте вопросы. И если вам что-нибудь будет непонятно, приходите ко мне.
С того дня Финн стал ездить на Уолл-стрит в троллейбусе, и каждое утро усаживался за свой стол до семи часов утра. Он понимал, что все, чем он располагал, было умение читать и писать да природный ум, тогда как все его коллеги по работе получили образование. Однако когда прошла первая неделя, вторая, а за нею и третья, он к своему удивлению понял, что в мире денег все, что требовалось, сводилось именно к этим его качествам. Ну и, разумеется, нужен был надежный покровитель.
– Деньги – это все, – говорил господин Джеймс, лично вручая ему чек на жалованье за первый истекший месяц. – Разумеется, то, что вы заработали, вы можете потратить на вещи соответствующей стоимости. Но – я подчеркиваю это «но», О'Киффи, – как вы уже поняли за несколько последних недель, деньги, кроме того, могут делать деньги. Каждый заработанный вами доллар может принести вам деньги. Вам не нужно заниматься никаким производством. Вы не должны ничего создавать. И чем больше денег вы соберете, тем больше денег получите. Я открыл счет на ваше имя в банке «Джеймс энд компании» и рекомендую вам положить на него из суммы, обозначенной на этом чеке, столько, сколько в состоянии, чтобы вам шли проценты, и со временем вы сможете подумать о том, куда их выгоднее вложить.
Финн подумал о том, что философия, позволявшая господину Джеймсу делать деньги, еще проще философии его брата Дэниела, в основе которой был собственный магазин; но что касается полученного жалованья, то у него были другие планы. Он быстро усвоил, что, если хочет играть свою игру, он должен и выглядеть, как все игроки, – и даже лучше. Поэтому он отправился к лучшим портным на Манхэттене, прямо заявил, что он личный протеже господина Корнелиуса Джеймса, и потребовал, чтобы с него сняли мерку для двух отличных костюмов. Тоном, не допускавшим возражений, он заявил, что заплатит сразу сорок долларов, а остальное – когда все будет готово, и ему сказали, что считают за честь выполнить его заказ. С таким чувством, что он вот-вот сделает себе миллион долларов, Финн вышел из ателье. Он зашел в парикмахерскую на Бродвее, где его постригли и роскошно побрили, после чего, слегка благоухающий лавровишневой водой, с гладко причесанными волосами и безупречно подстриженными усами, он направился в «Дельмонико», где отметил свою получку стаканом вина. Затем Финн пошел домой, в пансион Эйлин.
– Вас ожидает какой-то джентльмен, – с многозначительным видом сказала ему Пегги. – Я не знала, впускать его или нет, такой у него хулиганский вид, но он сказал, что он ваш брат.
Дэниел стоял в дверном проеме, заполняя его своей тучной фигурой, и глаза потрясенного Финна едва не полезли на лоб. Перед ним был какой-то одичавший человек: длинные курчавые рыжие волосы Дэна были спутаны с клочковатой бородой, наполовину скрывавшей его лицо, петли для пуговиц на рубашке без ворота были разорваны, а на локтях его старого твидового пиджака зияли дыры. Потрепанные штаны из рубчатого вельвета держались на совершенно новых подтяжках ярко-красного цвета, и такой же алый платок был вызывающе повязан вокруг шеи. Но голубые глаза, сверкавшие из-под кустистых рыжих бровей, лучше всяких слов говорили о том, что Дэн был в полном порядке!
– Если бы ты только видел сейчас себя! – заговорил Дэн, пожирая брата глазами. – Прямо настоящий городской джентльмен.
Они радостно рассмеялись, глядя друг на друга на расстоянии вытянутой руки.
– Видимо, ты преуспеваешь, – с гордостью заметил Дэн, – если судить по твоему костюму.
– Это еще что, – возразил Финн. – Я только что был у самого лучшего в Нью-Йорке портного и заказал два новых. По мерке, – гордо добавил он. – Я очень беспокоился о тебе, Дэн.
Он боялся спросить брата о том, какое несчастье с ним приключилось, но Дэн лишь рассмеялся, увидев его смущение.
Похлопывая по своим раздутым карманам, он заговорил:
– Разве я не говорил тебе, что вернусь домой с выручкой в кармане? Вот они эти деньги, вот они, здесь, Финн.
Осторожно глянув через плечо, он прикрыл ладонью рот и прошептал:
– Семьсот двадцать три доллара шестьдесят пять центов, братишка. Все они у меня здесь в карманах. Не считая пятидесяти баксов долга Кини да расходов на починку башмаков, еду и жилье, все они в целости. О, сначала мне казалось, что продать карманные часы деревенским мужикам будет нелегко, но потом мне повезло. Я был в Северной Каролине, где попал на сельскую ярмарку. Я приглядел на ней место, выложил напоказ одни часы и принялся расписывать, как они хороши, как точно идут и как отлично показывают время. Вокруг меня собралась небольшая толпа, и там был один молодой парень, показавшийся мне интереснее всех других. Он позвякивал деньгами в кармане, и по его глазам было видно, что ему очень хотелось иметь такие часы.
Он бросил таинственный взгляд на Финна.
– Не знаю, сыграло ли свою роль то, что часы были сделаны в Швейцарии, или же то, что я открыл крышку и показал им механизм.
Рыжие кудри Дэна распушились от возбуждения, когда он, схватив Финна за плечо, выдохнул:
– Этот парень сказал, что покупает, и выложил свои три с полтиной. За ним еще один, и еще, а потом стали требовать себе часы и все остальные. Так, переезжая с одной сельской ярмарки на другую, я и продал все свои часы. И сделал себе при этом пятьсот долларов, но этого было недостаточно, и я понял, что могу заняться продажей чего-нибудь еще. Однажды ночью я, как всегда, спал в стоге сена, когда услышал какой-то шорох. Было темно, луна была скрыта тучами. Должен признаться, что я испугался. Подумал, что меня кто-то выследил, зная, что у меня в кармане деньги, и теперь решил меня ограбить. Знаешь, Финн, меня охватила страшная ярость, и я подумал: «Господи, будь я проклят, если позволю отобрать у меня деньги».
Лицо Дэна неожиданно осветилось озорной ухмылкой.
– И кто бы, ты думал, выполз из кучи соломы? Самый хилый мужик, какого тебе когда-либо приходилось видеть. Он икал от испуга и от вина, поднял вверх обе руки, пролив при этом из бутылки половину содержимого, со словами: «Не убивайте меня, мистер О'Киффи. Я всего лишь коробейник, искавший ночного пристанища в стоге сена, как и вы сами». Он сказал мне, что приехал из России, что ему семьдесят лет, что всю жизнь он был коробейником и устал от такой жизни.
«Я прожил достойную жизнь, – говорил он, – и решил сегодня покончить со всем этим и вернуться к своей семье в Чикаго. Но сначала я должен продать три сотни пар красных подтяжек, которые, к моему великому сожалению, правда, дешево, всего по двадцать пять центов, купил у одного еврея в Нью-Йорк-Сити».
Мы выпили еще, и коробейник показал мне свой товар. «Я возьму их у тебя по цене, которую ты уплатил, – выпалил я, – и тогда ты сможешь завтра же отправиться к своей семье. Я просто не могу видеть, как такой старик, как ты, ищет ночлега в стоге сена, когда дома его ждут постель и жена».
«Согласен!» – воскликнул старик еще проворнее, чем я. Мы ударили по рукам, и я отсчитал ему семьдесят пять долларов наличными за все Мы вместе покончили с бутылкой с рассветом, пожелав друг другу удачи, отправились каждый своей дорогой.
Дэн лучезарно улыбался Финну, заложив большие пальцы за лямки своих алых подтяжек.
– И разве теперь двести девяносто девять парней в Америке не щеголяют парой превосходных, сияющих золотыми пряжками подтяжек, сверх широких, наивысшего качества? И разве в эту вот самую минуту у меня в кармане не лежат их девяносто девять центов, отданные за каждую пару?
Его громкий смех разносился по всему дому, и спускавшиеся по лестнице к ужину квартиранты задерживались, чтобы посмотреть на рыжеволосого бродягу в алых подтяжках, разговаривавшего с Финном О'Киффи.
– Господин О'Киффи! – воскликнула Эйлин Мэлони, торопясь избавиться от этого расхристанного незнакомца, буквально загромоздившего собою ее коридор.
– Я и есть О'Киффи, мэм, – объявил Дэн, склоняясь в учтивом поклоне.
Эйлин с сомнением взглянула на Финна, и тот в своей вновь приобретенной манере проговорил:
– Позвольте мне представить вам моего брата, миссис Мэлони. Дэниел О'Киффи. Он приехал из Бостона навестить меня. Ему нужна комната на ночь и ванна, если бы вы соблаговолили об этом позаботиться.
– Всего только на одну ночь? – спросила она.
– Именно, мэм, – ответил Дэниел. – Завтра я уезжаю обратно в Бостон, где должен купить себе магазин.
Он похлопал руками по карманам, поглядывая на стоявших полукругом у двери в столовую квартирантов, слушавших их разговор.
– И я плачу за вино для всех после ужина, в честь этого события, – громко провозгласил он под одобрительные возгласы.
33
– Вот газовая лампа, – продолжала Эйлин. – А здесь ватерклозет. Ванная внизу, одна на всех семерых съемщиков.
Она задумчиво разглядывала Финна, который не проронил ни единого слова с того момента, как вошел в комнату, но по его лицу было видно, что она показалась ему раем.
– Я снимаю ее, – пылко проговорил Финн, и Эйлин вздохнула. Она поняла, что он был неопытным новичком.
Жалея его, она саркастически заметила:
– Вы торопитесь, как настоящий ирландец. Хоть бы спросили сначала, сколько это стоит.
Финн вытащил из кармана двадцать долларов.
– Сколько же? – спросил он, пересчитывая деньги напряженными пальцами.
– Вам повезло, что я честная женщина, – строго проговорила она. – Любая другая на моем месте запросила бы двойную цену, Я возьму с вас пять долларов в неделю – деньги вперед, каждую пятницу, без задержки.
Финн отсчитал деньги в ее протянутую к нему руку, и она добавила:
– Еще за два доллара в неделю предоставляю ужин. Я хорошая кухарка, – потирая в подтверждение этих слов свои бедра, заметила она. Он быстро выложил ей еще два доллара. Эйлин засунула их в карман и направилась к двери.
– Ужин ровно в шесть тридцать, – сказала она уже от двери. – Большинство моих квартирантов актеры, и они должны быть в театре не позже семи тридцати, Такая у них работа.
Она закрыла за собой дверь, и Финн с гордостью огляделся в своей комнате. Он снял пиджак, повесил его на спинку кресла и по-хозяйски задержал на нем восхищенный взгляд. Он отодвинул тюлевую занавеску и посмотрел на видневшийся из окна парк. Потом снял ботинки, поставил их около кровати и повесил на медный крючок шляпу. Затем распаковал сверток в коричневой бумаге и уложил свои новые вещи в ящик комода. Спустившись в общий коридор и умыв руки и лицо под водопроводным краном, вытерся льняным полотенцем. Заодно взглянул на душ, на большую белую ванну, заглянул и в ватерклозет. Потом вернулся в свою комнату, разделся, прибавил газу в своей волшебной газовой лампе и, наконец, осторожно улегся на кровать. Подушка мягко подалась под его головой, и чистые, белые полотняные простыни окутали прохладой его тело. Какое-то время Финн пролежал совершенно неподвижно, наслаждаясь окружающим его миром, а потом рассмеялся.
– Дэн, старина, – громко проговорил он, не переставая смеяться, – если бы ты только мог сейчас видеть своего брата, то не поверил бы своим глазам. И для меня ровно в шесть тридцать приготовят ужин.
Засыпая, Финн все еще продолжал улыбаться.
Эйлин Мэлони была знаменитостью среди отчаянно конкурировавших между собой членов сообщества домовладельцев. Они знали, что дом ее был чистым, пища простой, но хорошей и что она не ограничивала в еде своих квартирантов.
– Я никого не заморю голодом, – часто говорила она, щедро накладывая порции картофельного пюре, капусты и котлет, а по воскресеньям и своего коронного блюда – ростбифа.
– Так было и тогда, когда моя собственная семья и мои земляки умирали от голода, – расчувствовавшись, любила она добавлять, пока ее довольные постояльцы очищали свои тарелки.
Когда, через семь лет после их женитьбы, умер ее муж, Эйлин оказалась в незавидной роли бездетной ирландской вдовы, без сыновей, которые могли бы позаботиться о ней на склоне лет. Она понимала, что должна была сама обеспечить свою жизнь. Собравшись с духом, она продала свой домишко и на вырученные деньги, к которым добавила ссуду, полученную в банке, купила более крупный дом, ближе к Бродвею, где, как она понимала, все ее двенадцать комнат будут всегда заняты квартирантами. Легкой жизни не бывает; и своевременно получать деньги от актеров нелегко, именно поэтому большинство домовладельцев отказывали им в жилье. Но у Эйлйн была слабость к красивым мужчинам, и, кроме того, они развлекали её своими бесконечными рассказами. Она была в курсе всех бродвейских сплетен; общение с актерами позволяло ей чувствовать себя частью их мира. Ей было сорок лет она была достаточно обеспечена и наделена материнским чутьем.
Она думала, что именно наивность Финна О'Киффи тронула ее душу, хотя даже в этом костюме он был очень красивым ирландским юношей. В нем было что-то такое, какая-то сдерживаемая, но настоятельная потребность – не конкретно, скажем, в хорошей еде, а в самой жизни, как молотком ударившая в ее сердце.
– У меня чутье на талант, – часто говаривала она, проницательно вглядываясь в сидевших за ее столом квартирантов. – Разве не я предсказала успех своему квартиранту Нэду Шеридану и оказалась права? Разве он теперь, в этот самый момент, не на вершине актерской славы? И верьте мне, это лишь начало. Тому молодому человеку суждено подняться еще выше. А когда он вернется, то снова остановится у миссис Мэлони. И нигде ему не будет лучше, чем здесь.
В такие минуты квартиранты устремляли на нее свои взоры в надежде, что ее проницательный взгляд выведет их на дорогу к успеху, как это случилось с Нэдом; но из всех присутствующих только Финн вызывал в ней такое же чувство. Не Мария Вентури, молодая актриса третьего плана, уже три недели не платившая за комнату, и которая будет выставлена за дверь, если не расплатится в следующую пятницу; и не сестры Марканд, кокетливые француженки, игравшие в ревю, где они вскидывали свои ноги, демонстрируя публике больше, чем приличествовало бы, – но эти-то хоть платили вовремя; и не все другие, эти якобы драматурги, артисты эстрады и актеры, постоянно жившие на грани успеха, осаждавшие офисы антрепренеров днем и бродвейские бары по вечерам и постоянно надеявшиеся на удачу.
– Мистер О'Киффи не такой, как все, – говорила она своим постояльцам, представляя им пришедшего к столу ровно в шесть тридцать юношу. – Мистер О'Киффи будет заниматься финансовым бизнесом.
Услышав магическое слово «финансы», все с интересом посмотрели на юношу, которому она отвела почетное место за столом по правую руку от себя, на достаточно большом расстоянии от француженок, автоматически начинавших кокетничать с любым мужчиной независимо от того, насколько он стар или непривлекателен.
– Но разве не кокетничают буквально все? – невинно спросила Коринна Марканд, когда Эйлин предупредила ее о необходимости сдерживать себя.
Коринна, хорошенькая блондинка, страстно смотрела на Финна, и Эйлин бдительным оком следила за нею, пока худенькая девочка-служанка ставила перед каждым из квартирантов наполненную до краев чашку с бульоном.
– А что именно это значит – «финансовый бизнес»? – спросила Коринна, посылая через весь стол очаровательную улыбку Финну. – Это звучит так по-мужски…
– Это работа с ценными бумагами и акциями, – пояснил Финн, возвращая ей улыбку. – Мне предстоит работать на фирму «Джеймс энд компании», это брокерская фирма.
Об этой фирме слышали все и все уважительно посмотрели на Финна, представляя себе, как много он, должно быть, будет получать.
– И что же вы будете там делать, мистер О'Киффи? – спросила Эйлин.
– Мне предстоит научиться этому бизнесу, мэм. Меня будет учить сам господин Джеймс.
Это произвело впечатление даже на Эйлин, и Финн решил, что лучше не говорить о том, что он всего лишь выскочка из конюхов и кучеров и что благодаря своему доброму сердцу господин Джеймс дает ему возможность усовершенствоваться. И он не обманет его доверия, твердо сказал себе Финн. Это был его шанс, и он знал из собственного опыта, что удача не приходит дважды.
После ужина Финн поднялся в свою комнату. Раздевшись и тщательно развесив одежду на медных крючках, он потушил газовую лампу. Чувствуя под головой мягкую подушку, набитую утиным пером, и всей кожей воспринимая свежесть чистых полотняных простыней, он погрузился в сон с такой легкостью, будто вознесся на небеса. Он не видел во сне ни Нью-Йорка, ни Эйлин Мэлони, ни Коринны Марканд, ни даже господина Джеймса и брокерской конторы, где завтра должна была начаться его новая жизнь. Он видел во сне Лилли – как всегда, как почти каждую ночь.
Финн поднялся с рассветом и съел завтрак, приготовленный маленькой служанкой Пегги ровно к шести тридцати. За столом больше не было никого, даже миссис Мэлони, и когда Пегги поставила перед ним огромное блюдо с рубленой солониной, он энергично принялся за еду, спрашивая у нее, где все остальные.
– Актеры встают позже нас, – объяснила она Финну. – Они работают до позднего вечера, если у них есть работа.
Она добавила ему кофе и, облокотившись на сервант, смотрела, как он ел. Пегги была рыжеволосой, веснушчатой девушкой-ирландкой, дочерью иммигрантов. Она была невероятно худа, с запавшими от недоедания глазами, прозрачная, как снятое молоко. Эйлин Мэлони обещала ее семье откормить девушку, а также платить ей по пять долларов в месяц, и предоставить комнату, которая, собственно, не была комнатой в полном смысле слова, а скорее клиновидным уголком, отгороженным от самой дешевой в доме чердачной комнаты, которую занимала мисс Вентури.
Но какой бы она ни была неприкаянной, ее опыт городской жизни был куда больше его собственного: она знала привычки актеров и актрис, могла назвать все наперечет названия последних пьес и музыкальных шоу, а заодно и имена исполнителей и адрес каждого из них.
– Я хотела бы когда-нибудь стать актрисой, – мечтательно говорила она, снова наполняя его чашку.
– Что ж, желаю тебе удачи, Пегги, – сказал довольный завтраком Финни, поднимаясь из-за стола. Живот у него был полон, и впереди был великий для него день. – Ты можешь рассказать мне, как пройти на Уоллстрит? – спросил он девушку.
Она с сомнением взглянула на Финна.
– Не думаете ли вы отправиться туда пешком? Это же; ужасно далеко.
– Пустяки, – пожал плечами Финн. Для чего же он купил свои отличные новые ботинки, как не для того, что бы в них ходить?
Сильно пекло солнце, туманная дымка поднималась все выше, а Уолл-стрит оказалась намного дальше, чем он рассчитывал. К тому моменту, когда он добрался, наконец, до добротно сработанных из красного дерева и стекла роскошных парадных дверей фирмы «Джеймс энд компании», лицо его было пунцово-красным, по нему струился пот, новые ботинки натерли ноги, и он сильно нервничал, так как заблудился и в результате опоздал на десять минут.
Швейцар в цилиндре подозрительно посмотрел на Финна, но он тоже был ирландцем, и когда Финн объяснил ему, кто он такой, тот пожелал ему удачи и открыл перед ним двери. В помещении, куда вошел Финн, был мраморный пол и очень высокий потолок.
У старшего клерка, сидевшего за большим первым столом, были смазанные бриллиантином волосы, на его носу сверкали очки, и одет он был в безукоризненный черный костюм, из рукавов которого выглядывали белые, как бумага, руки. Он выглядел как человек, никогда не видевший дневного света, словно всю жизнь провел погребенным в этом офисе.
Он окинул Финна взглядом с головы до ног, и лицо его исказила гримаса отвращения. Щеки Финна покраснели еще больше, когда он объяснил, кто он такой.
– Неважное начало, – проговорил старший клерк, глядя на висевшие на стене большие круглые часы, показывавшие без четверти восемь. – Впредь благоволите быть за своим столом к семи тридцати.
Он повел Финна в кабинет господина Джеймса, и Финн по дороге в изумлении рассматривал восточные ковры и отделанные дубовыми панелями стены, увешанные портретами людей с суровыми лицами.
– Добро пожаловать, мой мальчик, добро пожаловать.
Господин Джеймс тепло пожал ему руку.
– О'Киффи мой личный протеже, – сказал он старшему клерку. – Поставьте для него стол около двери моего кабинета, рядом с секретарем. Представьте его всему персоналу и скажите всем, что я ожидаю от них помощи господину О'Киффи в обучении нашему бизнесу. Все, чем вы должны заниматься эти первые несколько недель, это смотреть, – сказал господин Джеймс Финну. – Интересуйтесь буквально всем, с чем будете встречаться, присматривайтесь ко всему. Проявляйте любопытство, задавайте вопросы. И если вам что-нибудь будет непонятно, приходите ко мне.
С того дня Финн стал ездить на Уолл-стрит в троллейбусе, и каждое утро усаживался за свой стол до семи часов утра. Он понимал, что все, чем он располагал, было умение читать и писать да природный ум, тогда как все его коллеги по работе получили образование. Однако когда прошла первая неделя, вторая, а за нею и третья, он к своему удивлению понял, что в мире денег все, что требовалось, сводилось именно к этим его качествам. Ну и, разумеется, нужен был надежный покровитель.
– Деньги – это все, – говорил господин Джеймс, лично вручая ему чек на жалованье за первый истекший месяц. – Разумеется, то, что вы заработали, вы можете потратить на вещи соответствующей стоимости. Но – я подчеркиваю это «но», О'Киффи, – как вы уже поняли за несколько последних недель, деньги, кроме того, могут делать деньги. Каждый заработанный вами доллар может принести вам деньги. Вам не нужно заниматься никаким производством. Вы не должны ничего создавать. И чем больше денег вы соберете, тем больше денег получите. Я открыл счет на ваше имя в банке «Джеймс энд компании» и рекомендую вам положить на него из суммы, обозначенной на этом чеке, столько, сколько в состоянии, чтобы вам шли проценты, и со временем вы сможете подумать о том, куда их выгоднее вложить.
Финн подумал о том, что философия, позволявшая господину Джеймсу делать деньги, еще проще философии его брата Дэниела, в основе которой был собственный магазин; но что касается полученного жалованья, то у него были другие планы. Он быстро усвоил, что, если хочет играть свою игру, он должен и выглядеть, как все игроки, – и даже лучше. Поэтому он отправился к лучшим портным на Манхэттене, прямо заявил, что он личный протеже господина Корнелиуса Джеймса, и потребовал, чтобы с него сняли мерку для двух отличных костюмов. Тоном, не допускавшим возражений, он заявил, что заплатит сразу сорок долларов, а остальное – когда все будет готово, и ему сказали, что считают за честь выполнить его заказ. С таким чувством, что он вот-вот сделает себе миллион долларов, Финн вышел из ателье. Он зашел в парикмахерскую на Бродвее, где его постригли и роскошно побрили, после чего, слегка благоухающий лавровишневой водой, с гладко причесанными волосами и безупречно подстриженными усами, он направился в «Дельмонико», где отметил свою получку стаканом вина. Затем Финн пошел домой, в пансион Эйлин.
– Вас ожидает какой-то джентльмен, – с многозначительным видом сказала ему Пегги. – Я не знала, впускать его или нет, такой у него хулиганский вид, но он сказал, что он ваш брат.
Дэниел стоял в дверном проеме, заполняя его своей тучной фигурой, и глаза потрясенного Финна едва не полезли на лоб. Перед ним был какой-то одичавший человек: длинные курчавые рыжие волосы Дэна были спутаны с клочковатой бородой, наполовину скрывавшей его лицо, петли для пуговиц на рубашке без ворота были разорваны, а на локтях его старого твидового пиджака зияли дыры. Потрепанные штаны из рубчатого вельвета держались на совершенно новых подтяжках ярко-красного цвета, и такой же алый платок был вызывающе повязан вокруг шеи. Но голубые глаза, сверкавшие из-под кустистых рыжих бровей, лучше всяких слов говорили о том, что Дэн был в полном порядке!
– Если бы ты только видел сейчас себя! – заговорил Дэн, пожирая брата глазами. – Прямо настоящий городской джентльмен.
Они радостно рассмеялись, глядя друг на друга на расстоянии вытянутой руки.
– Видимо, ты преуспеваешь, – с гордостью заметил Дэн, – если судить по твоему костюму.
– Это еще что, – возразил Финн. – Я только что был у самого лучшего в Нью-Йорке портного и заказал два новых. По мерке, – гордо добавил он. – Я очень беспокоился о тебе, Дэн.
Он боялся спросить брата о том, какое несчастье с ним приключилось, но Дэн лишь рассмеялся, увидев его смущение.
Похлопывая по своим раздутым карманам, он заговорил:
– Разве я не говорил тебе, что вернусь домой с выручкой в кармане? Вот они эти деньги, вот они, здесь, Финн.
Осторожно глянув через плечо, он прикрыл ладонью рот и прошептал:
– Семьсот двадцать три доллара шестьдесят пять центов, братишка. Все они у меня здесь в карманах. Не считая пятидесяти баксов долга Кини да расходов на починку башмаков, еду и жилье, все они в целости. О, сначала мне казалось, что продать карманные часы деревенским мужикам будет нелегко, но потом мне повезло. Я был в Северной Каролине, где попал на сельскую ярмарку. Я приглядел на ней место, выложил напоказ одни часы и принялся расписывать, как они хороши, как точно идут и как отлично показывают время. Вокруг меня собралась небольшая толпа, и там был один молодой парень, показавшийся мне интереснее всех других. Он позвякивал деньгами в кармане, и по его глазам было видно, что ему очень хотелось иметь такие часы.
Он бросил таинственный взгляд на Финна.
– Не знаю, сыграло ли свою роль то, что часы были сделаны в Швейцарии, или же то, что я открыл крышку и показал им механизм.
Рыжие кудри Дэна распушились от возбуждения, когда он, схватив Финна за плечо, выдохнул:
– Этот парень сказал, что покупает, и выложил свои три с полтиной. За ним еще один, и еще, а потом стали требовать себе часы и все остальные. Так, переезжая с одной сельской ярмарки на другую, я и продал все свои часы. И сделал себе при этом пятьсот долларов, но этого было недостаточно, и я понял, что могу заняться продажей чего-нибудь еще. Однажды ночью я, как всегда, спал в стоге сена, когда услышал какой-то шорох. Было темно, луна была скрыта тучами. Должен признаться, что я испугался. Подумал, что меня кто-то выследил, зная, что у меня в кармане деньги, и теперь решил меня ограбить. Знаешь, Финн, меня охватила страшная ярость, и я подумал: «Господи, будь я проклят, если позволю отобрать у меня деньги».
Лицо Дэна неожиданно осветилось озорной ухмылкой.
– И кто бы, ты думал, выполз из кучи соломы? Самый хилый мужик, какого тебе когда-либо приходилось видеть. Он икал от испуга и от вина, поднял вверх обе руки, пролив при этом из бутылки половину содержимого, со словами: «Не убивайте меня, мистер О'Киффи. Я всего лишь коробейник, искавший ночного пристанища в стоге сена, как и вы сами». Он сказал мне, что приехал из России, что ему семьдесят лет, что всю жизнь он был коробейником и устал от такой жизни.
«Я прожил достойную жизнь, – говорил он, – и решил сегодня покончить со всем этим и вернуться к своей семье в Чикаго. Но сначала я должен продать три сотни пар красных подтяжек, которые, к моему великому сожалению, правда, дешево, всего по двадцать пять центов, купил у одного еврея в Нью-Йорк-Сити».
Мы выпили еще, и коробейник показал мне свой товар. «Я возьму их у тебя по цене, которую ты уплатил, – выпалил я, – и тогда ты сможешь завтра же отправиться к своей семье. Я просто не могу видеть, как такой старик, как ты, ищет ночлега в стоге сена, когда дома его ждут постель и жена».
«Согласен!» – воскликнул старик еще проворнее, чем я. Мы ударили по рукам, и я отсчитал ему семьдесят пять долларов наличными за все Мы вместе покончили с бутылкой с рассветом, пожелав друг другу удачи, отправились каждый своей дорогой.
Дэн лучезарно улыбался Финну, заложив большие пальцы за лямки своих алых подтяжек.
– И разве теперь двести девяносто девять парней в Америке не щеголяют парой превосходных, сияющих золотыми пряжками подтяжек, сверх широких, наивысшего качества? И разве в эту вот самую минуту у меня в кармане не лежат их девяносто девять центов, отданные за каждую пару?
Его громкий смех разносился по всему дому, и спускавшиеся по лестнице к ужину квартиранты задерживались, чтобы посмотреть на рыжеволосого бродягу в алых подтяжках, разговаривавшего с Финном О'Киффи.
– Господин О'Киффи! – воскликнула Эйлин Мэлони, торопясь избавиться от этого расхристанного незнакомца, буквально загромоздившего собою ее коридор.
– Я и есть О'Киффи, мэм, – объявил Дэн, склоняясь в учтивом поклоне.
Эйлин с сомнением взглянула на Финна, и тот в своей вновь приобретенной манере проговорил:
– Позвольте мне представить вам моего брата, миссис Мэлони. Дэниел О'Киффи. Он приехал из Бостона навестить меня. Ему нужна комната на ночь и ванна, если бы вы соблаговолили об этом позаботиться.
– Всего только на одну ночь? – спросила она.
– Именно, мэм, – ответил Дэниел. – Завтра я уезжаю обратно в Бостон, где должен купить себе магазин.
Он похлопал руками по карманам, поглядывая на стоявших полукругом у двери в столовую квартирантов, слушавших их разговор.
– И я плачу за вино для всех после ужина, в честь этого события, – громко провозгласил он под одобрительные возгласы.
33
Было прелестное свежее утро с небольшим ветерком, и поскольку я должна была ехать в Толей за покупками, я решила предложить Шэннон и Эдди поехать со мной. Они, разумеется, согласились.
– Я поведу машину, – добавил Эдди, но я отклонила это предложение.
– Вести машину – это мое дело, – твердо сказала я.
Шэннон была в кремовом свитере от Эйрана, купленном в местном магазине, в развевавшейся на ветру удлиненной летней цветастой юбке и в ковбойских башмаках – странная, на мой взгляд, комбинация, но ей она почему-то очень шла. Эдди, разумеется, был в своем обычном хлопчатобумажном костюме. Вот такими мы и сидели на наших красных кожаных сиденьях в сверкавшем черным лаком автомобиле с медными фарами, подобными паре глаз дикого зверя, катившемся по коннемейрским дорогам, то и дело выезжая на запретную сторону, чтобы обогнуть глубокие выбоины, и, как обычно, говорили о Лилли.
В походке Джона Адамса, спешившего домой, чувствовалось дыхание какой-то новой весны. И все вокруг выглядело для него по-новому. Было покончено с какой попало одеждой и с поношенными ботинками. Теперь костюм ему каждое утро готовила его новая экономка, и он выглядел в нем весьма солидно, как и подобает рассеянному эрудиту-профессору, специалисту по французской литературе семнадцатого века.
Он не мог точно сказать, когда начал замечать свою экономку, как не мог и точно назвать причину этого. Лилли управляла его домом уже больше года, и он полагал, что это, очевидно, произошло постепенно. Она была скромнейшей, державшейся в тени женщиной, и, тем не менее, он всегда чувствовал ее присутствие. Возможно, причиной этого был слабый, но специфический запах французского одеколона, или, может быть, свежие пармские фиалки, приколотые у ее плеча, или же, с ощущением вины думал он, шуршание ее нижней юбки из тафты, надетой под платье, достигавшее его ушей, когда она ходила по дому. И он, никогда раньше не обращавший внимания на дамские туалеты, теперь мог подробно описать ее одежду.
Разумеется, платья ее были вполне скромными, с воротничками, доходившими до шеи, с длинными облегающими рукавами, но мужчина не мог не замечать, как сама их простота восхитительно подчеркивает ее стройную фигуру и как богатая расцветка тканей оттеняет кремовый тон ее кожи и румянец щек, сравнимый с цветом лепестков дикой розы. И он не мог отрицать, что она была очаровательна с блестящими черными волосами, собранными на затылке в пучок, подчеркивающий чистоту ее профиля и классическую линию длинной шеи.
– Она прелестна! – громко воскликнул он, поднимаясь вверх по улице и не замечая улыбок оглянувшихся на него прохожих.
Лилли была образцом для всех служанок: тихая и скромная, она отлично делала свое дело, и его захламленный старый дом, казалось, вернулся к жизни в ее тонких белых руках. Он знал, что теперь в доме служит меньше прислуги, что содержание его стало обходиться дешевле, чем когда-либо, и видел, что весь он при этом светился, блестел, сиял чистотой. Ему подавали именно ту еду, которую он больше всего любил – простую, но вкусную. Каждый вечер его домашние бархатная куртка и туфли с вышитыми на них монограммами в полной готовности ждали его возвращения из университета, а горничная спешила наверх, чтобы приготовить для него ванну. На столике в библиотеке всегда стоял графин его любимой сухой мамзанильи, а лучше всего было то, что Лилли всегда встречала его, когда он возвращался домой.
Джон Адамс резво взбежал на холм. Он гордился тем, что всегда смотрел правде в лицо, и теперь был вынужден признать, что причиной того, что он сейчас спешит, было именно то, что она ожидает его возвращения.
Лилли, должно быть, слышала его шаги, так как открыла дверь прежде, чем он ступил на верхнюю ступеньку крыльца.
– Добрый вечер, сэр, – встретила она его скромной улыбкой.
– Как восхитительно выглядит сегодня дом! – порывисто воскликнул он. – И все благодаря вам, Лилли.
– Благодарю вас, господин Адамс, – ответила она, скромно опуская глаза. – Вы очень добры.
Молоденькая горничная, присев перед хозяином в реверансе, быстро поднялась по лестнице, чтобы приготовить ему ванну, и, прежде чем Джон Адамс успел подумать, у него стремительно вырвалось:
– Не угодно ли вам вечером присоединиться ко мне за стаканом шерри, Лилли? Я… мне нужно кое о чем с вами поговорить.
– Я поведу машину, – добавил Эдди, но я отклонила это предложение.
– Вести машину – это мое дело, – твердо сказала я.
Шэннон была в кремовом свитере от Эйрана, купленном в местном магазине, в развевавшейся на ветру удлиненной летней цветастой юбке и в ковбойских башмаках – странная, на мой взгляд, комбинация, но ей она почему-то очень шла. Эдди, разумеется, был в своем обычном хлопчатобумажном костюме. Вот такими мы и сидели на наших красных кожаных сиденьях в сверкавшем черным лаком автомобиле с медными фарами, подобными паре глаз дикого зверя, катившемся по коннемейрским дорогам, то и дело выезжая на запретную сторону, чтобы обогнуть глубокие выбоины, и, как обычно, говорили о Лилли.
В походке Джона Адамса, спешившего домой, чувствовалось дыхание какой-то новой весны. И все вокруг выглядело для него по-новому. Было покончено с какой попало одеждой и с поношенными ботинками. Теперь костюм ему каждое утро готовила его новая экономка, и он выглядел в нем весьма солидно, как и подобает рассеянному эрудиту-профессору, специалисту по французской литературе семнадцатого века.
Он не мог точно сказать, когда начал замечать свою экономку, как не мог и точно назвать причину этого. Лилли управляла его домом уже больше года, и он полагал, что это, очевидно, произошло постепенно. Она была скромнейшей, державшейся в тени женщиной, и, тем не менее, он всегда чувствовал ее присутствие. Возможно, причиной этого был слабый, но специфический запах французского одеколона, или, может быть, свежие пармские фиалки, приколотые у ее плеча, или же, с ощущением вины думал он, шуршание ее нижней юбки из тафты, надетой под платье, достигавшее его ушей, когда она ходила по дому. И он, никогда раньше не обращавший внимания на дамские туалеты, теперь мог подробно описать ее одежду.
Разумеется, платья ее были вполне скромными, с воротничками, доходившими до шеи, с длинными облегающими рукавами, но мужчина не мог не замечать, как сама их простота восхитительно подчеркивает ее стройную фигуру и как богатая расцветка тканей оттеняет кремовый тон ее кожи и румянец щек, сравнимый с цветом лепестков дикой розы. И он не мог отрицать, что она была очаровательна с блестящими черными волосами, собранными на затылке в пучок, подчеркивающий чистоту ее профиля и классическую линию длинной шеи.
– Она прелестна! – громко воскликнул он, поднимаясь вверх по улице и не замечая улыбок оглянувшихся на него прохожих.
Лилли была образцом для всех служанок: тихая и скромная, она отлично делала свое дело, и его захламленный старый дом, казалось, вернулся к жизни в ее тонких белых руках. Он знал, что теперь в доме служит меньше прислуги, что содержание его стало обходиться дешевле, чем когда-либо, и видел, что весь он при этом светился, блестел, сиял чистотой. Ему подавали именно ту еду, которую он больше всего любил – простую, но вкусную. Каждый вечер его домашние бархатная куртка и туфли с вышитыми на них монограммами в полной готовности ждали его возвращения из университета, а горничная спешила наверх, чтобы приготовить для него ванну. На столике в библиотеке всегда стоял графин его любимой сухой мамзанильи, а лучше всего было то, что Лилли всегда встречала его, когда он возвращался домой.
Джон Адамс резво взбежал на холм. Он гордился тем, что всегда смотрел правде в лицо, и теперь был вынужден признать, что причиной того, что он сейчас спешит, было именно то, что она ожидает его возвращения.
Лилли, должно быть, слышала его шаги, так как открыла дверь прежде, чем он ступил на верхнюю ступеньку крыльца.
– Добрый вечер, сэр, – встретила она его скромной улыбкой.
– Как восхитительно выглядит сегодня дом! – порывисто воскликнул он. – И все благодаря вам, Лилли.
– Благодарю вас, господин Адамс, – ответила она, скромно опуская глаза. – Вы очень добры.
Молоденькая горничная, присев перед хозяином в реверансе, быстро поднялась по лестнице, чтобы приготовить ему ванну, и, прежде чем Джон Адамс успел подумать, у него стремительно вырвалось:
– Не угодно ли вам вечером присоединиться ко мне за стаканом шерри, Лилли? Я… мне нужно кое о чем с вами поговорить.