Прерву на этом повествование, отложив на время тезис о необходимости фундаментальных знаний, и обращусь к опыту известных журналистов «Комсомольской правды», ныне работающих, попробую разобраться, «кто» из них «кто».
Василий Песков. Наверное, я посчитал бы его узким специалистом «по природе», если бы публикации на эту тему не имели такого нравственного воздействия на читателя. Кроме того, я не знал бы тогда, «к чему» отнести знаменитую серию публицистических материалов Пескова (написанных совместно с Б. Стрельниковым) «По Америке» и его яркие репортажи о полетах в космос, и острейшую статью, посвященную хозяйственной проблеме – развитию рыбного промысла в стране, и автобиографический очерк «Я помню…», повествующий о военных годах. Можно долго перечислять темы, которых коснулся в своем творчестве «узкий специалист» В, Песков, демонстрируя разнообразие.
В таком случае, быть может, избрать критерием качество публикаций? Но кто возьмет на себя роль оценщика? Читатель? Хорошо. И вот, представим себе, «Окна в природу», наиболее популярные у читателя, выходят на первое место, что вроде бы позволяет нам отнести автора к числу «узких специалистов». Но, во-первых, никто читательского опроса по сему поводу не проводил, это всего лишь наше «допущение». Во-вторых, известно, что популярность журналиста иногда объясняют не столько качеством, сколько количеством его выступлений в газете. Если так, то «Окна в природу», публикуемые со строгой периодичностью, «забьют» прочие материалы Пескова, оттеснят качество, как критерий на второй план и надежность нашего вывода об «узости» журналиста будет ничтожной. Так, спрашивается, «узкий» или «широкий» специалист В. Песков? Ответ уже на кончике языка, но не будем торопить себя с выводами.
Ярослав Голованов. Я бы сделал науку его «узкой профессией», тем более что и по должности он – научный обозреватель «Комсомольской правды». Но куда девать в таком случае знаменитую публицистическую статью Голованова «Халтура»? И громкое, филигранно отточенное выступление, связанное с именем фигуриста Горшкова? И публицистический очерк о председателе колхоза? И «открытое письмо» министру путей сообщения, в котором поднимаются вопросы сервиса на железной дороге? Однако не могу отрицать и того, что наука «конек» Я. Голованова, что в ней он как рыба в воде.
Иван Зюзюкин. Я бы считал его «узким специалистом» по школьному воспитанию, по школам вообще и педагогам в частности – тому многочисленные подтверждения в виде очерков, опубликованных, например, под рубрикой: «Люди, я расту!». Но что делать с материалом «Стратонавты», который, кстати сказать, логичнее «отдать» Голованову? И с прекрасной документальной повестью «На минном поле», опубликованной несколько лет назад в «Комсомольской правде»?
Инна Руденко. «Жена», «Женщины», «Просто правда», «Он и она» – тут уж, казалось бы, нет никаких сомнений: «специалист» по так называемой морально-нравственной теме. И вдруг – но вдруг ли? – философский материал о преподавании литературы в школе, «экономический очерк» о строителе Злобине и его методах, очерк об актере, исполнявшем роль Павки Корчагина в телевизионном фильме, – как говорится, не счесть алмазов!
Я нарочно начал с тех журналистов, кто даже в редакции имеет амплуа «узких специалистов», но если мы так просто их «развенчали», что говорить о Геннадии Бочарове, о Капитолине Кожевниковой, о Николае Боднаруке, о Татьяне Агафоновой, о Лидии Графовой, о Викторе Липатове, которые в «узких» никогда не ходили и «всеядность» которых просто поразительна. Да и я, грешным делом, ухитрился выступать в газете на темы моральные, нравственные, хозяйственные, связанные с воспитанием, научные, исторические, экономические, социальные, имеющие отношение к преступности – какой страшный разброс! Плохо ли это? Хорошо? И о чем свидетельствует?
Не отрицаю: есть в журналистике и «однотемники». В «Известиях», например, Юрий Фофанов, который специализировался по юридической тематике, в «Советском спорте» – Станислав Токарев, в «Комсомольской правде» – Анатолий Иващенко (сельская). Порывшись в памяти, можно добавить еще несколько фамилий. Но не следует обольщаться: даже «чистые однотемники» лишь до тех пор могут называться «чистыми», пока не заняты человековедением, пока не раскрывают проблемы через людей и их отношения, пока не воздействуют на эмоции и чувства читателей. Спортивные репортажи Павла Михалева в «Комсомольской правде» несли нравственный заряд, который не снился авторам иных очерков на морально-нравственные темы, а сегодня, с легкостью волшебной перейдя со спортивных рельсов на международные, этот журналист прекрасно пишет о политике, закладывая в свои репортажи и статьи все тот же нравственный запал. «Чистый деревенщик» Георгий Радов был публицистом высокого ранга, демонстрирующим очень широкие интересы. Кажется, при шла пора подводить итог.
Что характерно для творчества перечисленных выше журналистов? Как ни парадоксально прозвучит мое утверждение, но – «узкая специализация» каждого! Хотим мы или не хотим, а Песков все же «специалист по природе», Голованов «по науке», Зюзюкин – «по школе», а я, например, – «по преступности» и т. д.
Но «узкая специализация» не мешает браться за самые разные темы, больше того – помогает! Почему? Потому что и Песков, и Голованов, и Зюзюкин, и Михалев, и все остальные, обладая фундаментальными знаниями в какой-то одной области, не замкнулись в ней, во-первых, и получили угол зрения на прочие темы, во-вторых. О чем бы ни писал Песков, в его материалах «сидит» забота обо всем живом и неживом, что нас окружает, мы постоянно чувствуем этот рефрен, он звучит у Пескова, как припев в песне. Какой бы темы ни касался Голованов, он подходит к ней как научный обозреватель – не только по методологии, но и по сути. Потому что сумма знаний журналиста – это его точка отсчета, это плацдарм, с которого он ведет наступление на самые разные темы, это фундамент под здание, которое он строит.
Разве мы против такой «специализации»? Думаю, против той, что заковывает журналиста в латы одной темы, являясь одновременно и фундаментом, и зданием да еще без окон и дверей. без доступа свежего воздуха. Потому что газетчик рано или поздно, но начинает задыхаться, у него появляется, как говорят врачи, резистентность – привыкаемость к лекарству, а в данном случае – к теме, он перестает чувствовать ее, начинает повторяться, переходит на штамп и в подходе, и в исполнении, скучнеет и даже тупеет, теряет способность рождать новые мысли, приводить новые доводы и резоны, короче говоря, вырабатывается.
В самом деле, если журналист написал достойный материал, способный разбудить общественную мысль, значит, он снабдил его достаточно убедительным набором доводов. А где взять новые доводы, если, не повторяясь, писать на ту же тему через неделю или месяц? Психологически мы так устроены, что, однажды выступив серьезно, исчерпываем себя на весьма солидный срок. Читатель, как правило, этого не понимает и, откликаясь на наше выступление, забрасывает нас новыми и новыми фактами, шлет и шлет «аналогичные случаи», и все это впустую, напрасно, совершенно бесперспективно – по крайней мере в нашем исполнении. Как же не посочувствовать бедным «однотемникам», которые не день, не месяц и не год трудятся на отработанном пару! Мысли на деревьях не растут, вот и приходится бесконечно повторяться и цитировать себя, тиражируя прежние выступления.
А писать-то как раз надо, по-моему, так. чтобы повторение исключалось! Если журналист чувствует, что вслед за одним материалом он тут же готов сесть за второй на ту же тему, это значит, что он в первом не выложился, не исчерпал себя – и пусть не обманывается: его выступление было слабое. Один известный поэт, рассказывают, вошел однажды в бильярдную Дома литераторов, взял кий и гордо произнес прежде, чем ударить по шару: «Написал о любви. Закрыл тему!» Мы, журналисты, как бы иронически ни относились к словам поэта. должны тоже стремиться к созданию таких материалов, которые «закрывали» бы тему. По крайней мере для нас самих. По крайней мете на какой-то срок.
Нет, я не могу быть против «специализации», но я бы умер от тоски, приговори меня кто к пожизненной теме! Людям, занимающимся умственным трудом, не зря рекомендуют для отдыха труд физический. Спортсмены чередуют ритм тренировочного бега, чтобы не потерять интерес к тренировке. даже не знаю, какие еще требуются аналоги в доказательство того, что журналист должен менять тематику своих выступлений. Вспомним хотя бы о том, что свежий взгляд на незнакомую проблему обеспечивает взрыв идей: в большинстве своем они, возможно, и пустые, но после просеивания вдруг остается какая-то «мыслишка», которая может стоить десяти традиционных, родившихся в головах специалистов. Разумеется, я не призываю к невежеству, якобы облегчающему открытия, а говорю лишь о том, что фундаментальные знания журналиста в какой-то одной области дают ключ к своеобразному пониманию проблем, связанных с другими областями. так, врачи, работающие над трансплантацией внутренних органов, приглашают для консультации и даже соавторства не коллег, а инженеров, ничего не смыслящих в медицине, но зато разбирающихся в устройстве насоса, в котором в свою очередь ничего не понимают врачи, знающие устройство сердца. Иными словами: «узкая специализация» необходима журналисту не для того, чтобы стать «однотемником», а для того, полагаю, чтобы с ее помощью, как с помощью бура, проникать в глубины новых тем, имея при этом свой собственный «угол зрения».
В этом смысле печально я гляжу на выпускников журналистских отделений и факультетов. Сколько лишних трудностей им придется преодолеть в сравнении с теми, кто приходит в журналистику, имея диплом врача, педагога, инженера, физика, юриста и т. д.! А еще лучше не диплом, а практику, дающую вкупе с дипломом те самые фундаментальные знания. о которых мы говорили. «Чистым» журналистам, увы, приходится специализироваться на ходу, уже работая в газете, а это сопряжено с целым рядом специфических трудностей: разнообразием заданий. при которых просто некогда насытиться знаниями, текучкой и т. п.
Если бы в каждой газете молодым журналистам предоставляли время на выяснение симпатий к темам, а потом год-полтора – на глубокое изучение проблемы, на «узкую специализацию», то это был бы самый короткий путь к формированию журналиста широкого профиля. Практика показывает, что таким путем прошли многие известные публицисты нашего времени. любой газетчик, если он того хочет, может приблизиться к идеалу, во всяком случае качественно измениться в лучшую сторону. За счет чего? За счет расширения тематики на основе «узкой специализации».
Полагаю, этим диалектическим выводом мы и закончим разговор о круге тем и эффективности журналистского труда.
Что дальше? Не пора ли, наконец, «закрывать чемодан» и реально приниматься за воплощение замысла? Тема есть, сумма мыслей – тоже, адрес на конверте письма… Неужто опять какая-то задержка? Что же на сей раз? Пустяк: надо решить, стоит или не стоит ехать в командировку по данному конкретному делу.
Несмотря на правомерность такой постановки вопроса, ответ у нас давно заготовлен и угадывается: надо ехать! И не автору письма решать это; журналист, и только журналист вправе принимать решение: искать и ли не искать анономщика, ехать или не ехать к человеку, укрывшемуся за какой-нибудь буквой алфавита. Но бывает, что инкогнито не прозрачное, все «концы» спрятаны в воду, тогда ситуация безвыходная: подняв руки вверх, газетчик остается дома. Другое дело – вопрос, связанный с обнародованием: приехав и обнаружив анонимщика, журналист обязан учесть мотивы его инкогнито, его желание или нежелание получать «известность» и в случае категорического отказа автора письма гарантировать ему написание того же «безадресного» материала.
Почему так? Да потому, что в обязанности журналиста, кроме прочего, входит делание конкретного добра. причем независимо от того, будет или не будет написан материал, будет или не будет он опубликован. Довольно часто авторы писем скрывают себя, ошибочно полагая, что если приехал корреспондент, жди теперь каждый номер газеты. Стало быть, тем более газетчик обязан за них решать вопрос о конкретной помощи.
Человеку плохо, так плохо, что он пишет в редакцию, и, даже пусть он укрылся за буквой «Т.», сам факт обращения в газету есть призыв о помощи. Можем ли мы оставаться равнодушными? Можем ли не протянуть ему руку, имея возможность ее протянуть?
Кроме того, что мы – журналисты, мы еще самые обыкновенные люди, и нам должно быть свойственно умение совершать нормальные человеческие поступки. Больше того, в зависимости от способности творить добрые дела мы либо состоимся как журналисты. либо не состоимся. Фиаско человеческие по законам высшей справедливости должно сопровождаться фиаско профессиональным – жаль, действительность иногда делает исключения из этого мудрого правила.
Вернемся к письму Сергея Т. Оно наполнено отчаянием, безысходностью крик души семнадцатилетнего юноши. Отдадим дань излишней аффектации, свойственной возрасту, и гиперболизации негативной стороны дела – так выглядит картина с нашей точки зрения, а для Сергея она истинна, следовательно, чревата последствиями. Юноша на краю беды.
Ехать! – другого решения быть не может. Чем помочь и как, надо придумать на месте. Вовсе не исключено, что одного разговора с родителями подростка окажется достаточно, чтобы они оставили сына в покое. Или, возможно, наше официальное обращение к председателю исполкома, который, судя по письму, уже вмешивался в дело, приведет к тому, что напряжение вокруг имени Сергея будет снято. Разумеется, при этом нельзя забывать о наших профессиональных обязанностях, поскольку написание то ли адресного, то ли безадресного материала отнюдь не исключается.
Я говорил уже, что журналисты должны жить по принципу «рабочее состояние», то есть все должно идти в дело, в материал, на газетную полосу. Этот принцип не исключает, а предполагает конкретное добро, делать которое мы так же обязаны, как врач кидаться на помощь раненому человеку, даже не находясь в данный момент на службе. И не только в силу общих принципов гуманности, не только потому, что любой человек должен быть «хорошим», «отзывчивым», «добрым», хотя все это имеет к нам, журналистам, самое непосредственное отношение. Помимо общих мотивов требование делать конкретное добро диктуется нам мотивами профессиональными: гражданской позицией. без которой не может обойтись человек, носящий звание «журналист», необходимостью собственным поведением утверждать нормы социалистической нравственности и морали, стремлением к социальной справедливости. В народе не зря полагают газету одной из «последних инстанций», а потому и жалуются в нее, когда исчерпаны на местах все официальные возможности. Нет, одним умом журналист не может быть журналистом: ему необходимо еще осознание своей почетной и ответственной миссии в обществе.
Помогать формированию общественного мнения? Будить у читателя мысль? Это, по-моему, зависит еще от того, кто формирует и будит, от того, какие мы – искренние или фальшивые, циничные или прямодушные, с чистой совестью или с замаранной, добрые или добренькие, непримиримые или идущие на компромисс, и способны ли мы сами совершать поступки, к совершению которых призываем.
Мы не в детском саду и даже не в школе, где иногда приукрашивают профессию, имея благое намерение от нее не отпугнуть. И потому, ведя профессиональный разговор, скажем так: в каждой строке, которую мы пишем и публикуем, мы прежде всего самовыражаемся, стало быть, и саморазоблачаемся. Мы пишем так, какие мы есть, и читатель это прекрасно видит, чувствует, знает, улавливая по нашим словам, оборотам, интонациям нашу суть, он точно знает, каково наше истинное отношение к жизни, даже если мы провозгласим иное.
И он либо верит журналисту, либо не верит.
Он либо берет журналиста с собой в разведку, либо не берет.
Он либо идет с журналистом в разведку, либо не идет.
В этом смысле очень важна, мне кажется, атмосфера в газете, которую каждый из нас представляет. Заблуждается тот, кто думает, что журналиста уже ничто не воспитывает, не развивает и не тормозит в развитии – не только в профессиональном, но и в человеческом плане. Атмосфера принципиальности, понимания, демократизма, сочувствия. доброты, товарищеской заботы, исключающая злобность, зависть, наушничество, мелочность и беспринципность, делает нас такими, какими мы должны быть, если хотим достойно выполнить нашу святую миссию.
Итак, решая вопрос о том, ехать или не ехать в командировку по чьему-либо письму. мы по сути дела прикасаемся к существеннейшей проблеме журналистики: что на первом месте для нас – выступление в газете или достижение конкретного добра? Добра, за которым следует видеть борьбу за социальную справедливость в широком смысле слова, утверждение норм социалистической морали и нравственности каждым нашим действием и поступком, при этом даже без публикации материала?
Помню, в «Комсомольской правде» однажды была затеяна на газетной полосе дискуссия: если тонут одновременно физик и рабочий. а у читателя есть возможность спасти только одного, кого надо спасать? Посыпались письма, мнения разделились, нашлись доводы и за ученого, и за рабочего, а потому вдруг кто-то сообразил, что сама постановка вопроса безнравственна.
Так не будем повторять той же ошибки. Пожарник должен тушить пожары, врач – лечить, а журналист – писать. Если кто-то из вышеперечисленных не выполнит своих обязанностей, нет смысла в его профессиональном существовании. Но при этом каждый из них не может не совершать добрые поступки сверх всяких профессиональных «норм» и требований, а потому пожарник выносит из горящего дома не только девочку, но и ее любимую кошку, рискуя жизнью; врач оперирует в самолете или в подъезде дома, хотя по «нормам» мог бы этого не делать; а журналист несется за тридесять земель, чтобы помочь семнадцатилетнему юноше по имени Сережа, не помышляя о том, что важнее – глобальное выступление в газете на тему о взаимоотношениях родителей и детей по поводу ранней любви или душевный покой одного Сергея. Короче говоря, не надо ставить в очередь заботы профессиональные и заботы общечеловеческие. Одни вытекают из других. Что в нашем деле первично, а что вторично, не подлежит обсуждению.
Прерву на время повествование, чтобы рассказать историю, однажды случившуюся со мной. Это было в 1956 г. Я работал тогда адвокатом, но уже «пописывал». Как-то журнал «Пионер» отправил меня в командировку в Саратов. Остановился в гостинице, если не ошибаюсь, «Волна» (или «Волга»?), материал собрал на каком-то заводе и в один прекрасный день приготовился в обратный путь. Билет на поезд был в кармане, оставалось оформить документы на выезд. И вот там, у овального окошечка администратора, произошло знакомство, сыгравшее значительную роль в моей жизни, и, полагаю, не только в моей.
«Как жаль, что вы рано уезжаете! – что-то в этом роде сказала администраторша Марта Ивановна (я почему-то запомнил имя этой славной женщины). – Я очень хотела, чтобы вы помогли одному человеку!» – Какому? – вероятно, спросил я, потому что Марта Ивановна выдвинула из-за своей спины мальчика лет двенадцати. Густые каштановые кудри, худенькая мордашка, возможно, печальные глаза – они просто обязаны были быть печальными: Борис так звали подростка – был круглым сиротой, инвалидом второй группы (что-то с почками), а жил под Саратовом в доме чужих людей.
Так случилось, что он, по выражению Марты Ивановны, «приблудился» к гостинице. Его жалели. Когда один раз в месяц, как на побывку, он приходил к Марте Ивановне, весь обслуживающий персонал гостиницы его подкармливал, подшивал, подстирывал, старался как-то пригреть, а на дорогу мальчик получал подарки. На меня это обстоятельство произвело, помню, самое тяжелое впечатление: гостиница, которую я и, очевидно, все в ней живущие воспринимали как дом казенный и чужой, была для ребенка единственным источником тепла. В пятиминутной беседе с Мартой Ивановной выяснилось, что попытки устроить Бориса в обычный детский дом были напрасны: детей-инвалидов туда не брали. Ко мне, стало быть, одна просьба: устройте! За весь разговор Борис не проронил ни единого слова, только смотрел на меня, «столичного корреспондента», как смотрят верующие на икону.
На улице ждала вызванная машина, до поезда оставалось минут двадцать. Что делать? Увы, я не сдал железнодорожный билет, не задержался на сутки в Саратове и не пошел по начальству. Я попросил у Марты Ивановны листочек бумаги, написал на нем адрес «Пионера», собственную фамилию и сказал Борису: «Ты грамотный? Опиши все, как есть, а мы в Москве что-нибудь придумаем». И уехал.
Может, неделю я помнил о нем, может, месяц, а потом закрутился в делах и начисто о Борисе забыл – признаюсь в этом откровенно, как ни горько признание. Вероятно, все последующее было искуплением моего греха.
Как-то в юридической консультации, где я дежурил, раздался телефонный звонок. Сотрудница «Пионера» попросила меня немедленно приехать в редакцию. «Зачем?» Приезжайте, узнаете. В то время «Пионер» находился на шестом этаже старого здания комбината «Правда», в тихом закутке, который я быстро прошел, обнаружив все комнаты пустыми. Зато в кабинете главного редактора была толпа. Встав на цыпочки, я увидел в кресле Н. С. Ильиной, за ее редакторским столом, «моего» Бориса. Он ел. Разорванная руками французская булка, печенье, конфеты и молоко. Сотрудники – это были в основном женщины – молча стояли вокруг и смотрели. Они уже знали, что Борис пешком пришел из Саратова. Он решпил не «разводить бухгалтерию», не писать какие-то письма, у него был в руках адрес, и он пошел к «дяде Валерию Аграновскому». Характер не позволил ему пользоваться бесплатно попутным транспортом или зайцем ехать на поезде, и он три месяца пешком шел в Москву из Саратова.
Неделю, пока его устраивали в детский дом, он был нарасхват, по очереди ночевал у сотрудников журнала. Мне удалось получить его только раз. Спокойный, рассудительный, ничуть не сентиментальный. как ни странно, воспитанный, обладающий природным тактом, Борис был к тому же очень самостоятельным мужчиной, отказывался от рублей и пирожных и только в одной страсти не умел себя сдерживать – в страсти фотографировать. Хотя аппарата у него не было, все копейки он тратил не на мороженое, а на проявители, закрепители и фотобумагу. С немалым трудом Н. С. Ильиной удалось устроить его в Калининградский детский дом. По странному стечению обстоятельств профилирующим предметом была в нем фотография.
Вся редакция провожала Бориса. Он был причесан, умыт, одет во все новое, а за плечами у него был рюкзачок, в котором лежала новенькая «Смена» с полным набором проявителей и закрепителей.
Вот, собственно, и вся историю Бориса. Наверное, я рассказал ее не столь академично, как того требуют обстоятельства, но что поделаешь, рассказчик – тоже человек.
Перейдем к выводам.
В холле «Комсомольской правды» на обелиске высечены имена шестнадцати газетчиков, погибших в Вели кую Отечественную войну с удостоверениями корреспондентов, но как рядовые солдаты. Их смерть, жизнь и работа остаются примером для нас и в мирное время. Мы всегда обязаны помнить, что для журналистов никто не пишет «особых» законов, не придумывает «особой» морали. Мы должны и работать, и жить, принимая решения и как газетчики, и как рядовые советские граждане. Такой подход к нашей профессии – основа основ журналистики. Впрочем, вряд ли кто из нас воспринимает профессию иначе.
Нельзя забывать и о том, что в сравнении с другими рядовыми гражданами мы, представители чрезвычайно острой профессии, несколько лучше вооружены: у нас всегда остается реальная возможность газетного вмешательства и разоблачения зла. Эта возможность – тоже оружие журналиста, тоже форма его активного вторжения в жизнь. Однако пользоваться таким оружием следует осторожно, то есть профессионально. Категорически нельзя позволять «личному» перехлестывать через край и сводить с помощью газеты личные счеты. Надо всегда стоять на принципиальных государственных и партийных позициях, постоянно ощущать ответственность перед обществом и помнить, что мы работаем в газете как представители и выразители общественного мнения. Вот почему сотрудники отдела писем, получив жалобы читателей, проверив их с помощью собкоров «на местах» или по телефону, составляют «сопроводиловки», в которых выражают свое отношение к факту, а затем пересылают жалобы в соответствующие инстанции. Нет ни статей, ни публикаций, и между тем «меры приняты»! Очеркисты, по-моему, тоже могут писать «сопроводиловки», звонить по телефонам и лично ходить по инстанциям независимо от того, намерены или нет писать материал, – разумеется, с санкции руководителей газеты или по крайней мере поставив их в известность. Граница между перспективой написания статьи и ее реальной публикацией весьма подвижна, что делает само вмешательство газетчика в какую-либо жизненную ситуацию действенным.
Василий Песков. Наверное, я посчитал бы его узким специалистом «по природе», если бы публикации на эту тему не имели такого нравственного воздействия на читателя. Кроме того, я не знал бы тогда, «к чему» отнести знаменитую серию публицистических материалов Пескова (написанных совместно с Б. Стрельниковым) «По Америке» и его яркие репортажи о полетах в космос, и острейшую статью, посвященную хозяйственной проблеме – развитию рыбного промысла в стране, и автобиографический очерк «Я помню…», повествующий о военных годах. Можно долго перечислять темы, которых коснулся в своем творчестве «узкий специалист» В, Песков, демонстрируя разнообразие.
В таком случае, быть может, избрать критерием качество публикаций? Но кто возьмет на себя роль оценщика? Читатель? Хорошо. И вот, представим себе, «Окна в природу», наиболее популярные у читателя, выходят на первое место, что вроде бы позволяет нам отнести автора к числу «узких специалистов». Но, во-первых, никто читательского опроса по сему поводу не проводил, это всего лишь наше «допущение». Во-вторых, известно, что популярность журналиста иногда объясняют не столько качеством, сколько количеством его выступлений в газете. Если так, то «Окна в природу», публикуемые со строгой периодичностью, «забьют» прочие материалы Пескова, оттеснят качество, как критерий на второй план и надежность нашего вывода об «узости» журналиста будет ничтожной. Так, спрашивается, «узкий» или «широкий» специалист В. Песков? Ответ уже на кончике языка, но не будем торопить себя с выводами.
Ярослав Голованов. Я бы сделал науку его «узкой профессией», тем более что и по должности он – научный обозреватель «Комсомольской правды». Но куда девать в таком случае знаменитую публицистическую статью Голованова «Халтура»? И громкое, филигранно отточенное выступление, связанное с именем фигуриста Горшкова? И публицистический очерк о председателе колхоза? И «открытое письмо» министру путей сообщения, в котором поднимаются вопросы сервиса на железной дороге? Однако не могу отрицать и того, что наука «конек» Я. Голованова, что в ней он как рыба в воде.
Иван Зюзюкин. Я бы считал его «узким специалистом» по школьному воспитанию, по школам вообще и педагогам в частности – тому многочисленные подтверждения в виде очерков, опубликованных, например, под рубрикой: «Люди, я расту!». Но что делать с материалом «Стратонавты», который, кстати сказать, логичнее «отдать» Голованову? И с прекрасной документальной повестью «На минном поле», опубликованной несколько лет назад в «Комсомольской правде»?
Инна Руденко. «Жена», «Женщины», «Просто правда», «Он и она» – тут уж, казалось бы, нет никаких сомнений: «специалист» по так называемой морально-нравственной теме. И вдруг – но вдруг ли? – философский материал о преподавании литературы в школе, «экономический очерк» о строителе Злобине и его методах, очерк об актере, исполнявшем роль Павки Корчагина в телевизионном фильме, – как говорится, не счесть алмазов!
Я нарочно начал с тех журналистов, кто даже в редакции имеет амплуа «узких специалистов», но если мы так просто их «развенчали», что говорить о Геннадии Бочарове, о Капитолине Кожевниковой, о Николае Боднаруке, о Татьяне Агафоновой, о Лидии Графовой, о Викторе Липатове, которые в «узких» никогда не ходили и «всеядность» которых просто поразительна. Да и я, грешным делом, ухитрился выступать в газете на темы моральные, нравственные, хозяйственные, связанные с воспитанием, научные, исторические, экономические, социальные, имеющие отношение к преступности – какой страшный разброс! Плохо ли это? Хорошо? И о чем свидетельствует?
Не отрицаю: есть в журналистике и «однотемники». В «Известиях», например, Юрий Фофанов, который специализировался по юридической тематике, в «Советском спорте» – Станислав Токарев, в «Комсомольской правде» – Анатолий Иващенко (сельская). Порывшись в памяти, можно добавить еще несколько фамилий. Но не следует обольщаться: даже «чистые однотемники» лишь до тех пор могут называться «чистыми», пока не заняты человековедением, пока не раскрывают проблемы через людей и их отношения, пока не воздействуют на эмоции и чувства читателей. Спортивные репортажи Павла Михалева в «Комсомольской правде» несли нравственный заряд, который не снился авторам иных очерков на морально-нравственные темы, а сегодня, с легкостью волшебной перейдя со спортивных рельсов на международные, этот журналист прекрасно пишет о политике, закладывая в свои репортажи и статьи все тот же нравственный запал. «Чистый деревенщик» Георгий Радов был публицистом высокого ранга, демонстрирующим очень широкие интересы. Кажется, при шла пора подводить итог.
Что характерно для творчества перечисленных выше журналистов? Как ни парадоксально прозвучит мое утверждение, но – «узкая специализация» каждого! Хотим мы или не хотим, а Песков все же «специалист по природе», Голованов «по науке», Зюзюкин – «по школе», а я, например, – «по преступности» и т. д.
Но «узкая специализация» не мешает браться за самые разные темы, больше того – помогает! Почему? Потому что и Песков, и Голованов, и Зюзюкин, и Михалев, и все остальные, обладая фундаментальными знаниями в какой-то одной области, не замкнулись в ней, во-первых, и получили угол зрения на прочие темы, во-вторых. О чем бы ни писал Песков, в его материалах «сидит» забота обо всем живом и неживом, что нас окружает, мы постоянно чувствуем этот рефрен, он звучит у Пескова, как припев в песне. Какой бы темы ни касался Голованов, он подходит к ней как научный обозреватель – не только по методологии, но и по сути. Потому что сумма знаний журналиста – это его точка отсчета, это плацдарм, с которого он ведет наступление на самые разные темы, это фундамент под здание, которое он строит.
Разве мы против такой «специализации»? Думаю, против той, что заковывает журналиста в латы одной темы, являясь одновременно и фундаментом, и зданием да еще без окон и дверей. без доступа свежего воздуха. Потому что газетчик рано или поздно, но начинает задыхаться, у него появляется, как говорят врачи, резистентность – привыкаемость к лекарству, а в данном случае – к теме, он перестает чувствовать ее, начинает повторяться, переходит на штамп и в подходе, и в исполнении, скучнеет и даже тупеет, теряет способность рождать новые мысли, приводить новые доводы и резоны, короче говоря, вырабатывается.
В самом деле, если журналист написал достойный материал, способный разбудить общественную мысль, значит, он снабдил его достаточно убедительным набором доводов. А где взять новые доводы, если, не повторяясь, писать на ту же тему через неделю или месяц? Психологически мы так устроены, что, однажды выступив серьезно, исчерпываем себя на весьма солидный срок. Читатель, как правило, этого не понимает и, откликаясь на наше выступление, забрасывает нас новыми и новыми фактами, шлет и шлет «аналогичные случаи», и все это впустую, напрасно, совершенно бесперспективно – по крайней мере в нашем исполнении. Как же не посочувствовать бедным «однотемникам», которые не день, не месяц и не год трудятся на отработанном пару! Мысли на деревьях не растут, вот и приходится бесконечно повторяться и цитировать себя, тиражируя прежние выступления.
А писать-то как раз надо, по-моему, так. чтобы повторение исключалось! Если журналист чувствует, что вслед за одним материалом он тут же готов сесть за второй на ту же тему, это значит, что он в первом не выложился, не исчерпал себя – и пусть не обманывается: его выступление было слабое. Один известный поэт, рассказывают, вошел однажды в бильярдную Дома литераторов, взял кий и гордо произнес прежде, чем ударить по шару: «Написал о любви. Закрыл тему!» Мы, журналисты, как бы иронически ни относились к словам поэта. должны тоже стремиться к созданию таких материалов, которые «закрывали» бы тему. По крайней мере для нас самих. По крайней мете на какой-то срок.
Нет, я не могу быть против «специализации», но я бы умер от тоски, приговори меня кто к пожизненной теме! Людям, занимающимся умственным трудом, не зря рекомендуют для отдыха труд физический. Спортсмены чередуют ритм тренировочного бега, чтобы не потерять интерес к тренировке. даже не знаю, какие еще требуются аналоги в доказательство того, что журналист должен менять тематику своих выступлений. Вспомним хотя бы о том, что свежий взгляд на незнакомую проблему обеспечивает взрыв идей: в большинстве своем они, возможно, и пустые, но после просеивания вдруг остается какая-то «мыслишка», которая может стоить десяти традиционных, родившихся в головах специалистов. Разумеется, я не призываю к невежеству, якобы облегчающему открытия, а говорю лишь о том, что фундаментальные знания журналиста в какой-то одной области дают ключ к своеобразному пониманию проблем, связанных с другими областями. так, врачи, работающие над трансплантацией внутренних органов, приглашают для консультации и даже соавторства не коллег, а инженеров, ничего не смыслящих в медицине, но зато разбирающихся в устройстве насоса, в котором в свою очередь ничего не понимают врачи, знающие устройство сердца. Иными словами: «узкая специализация» необходима журналисту не для того, чтобы стать «однотемником», а для того, полагаю, чтобы с ее помощью, как с помощью бура, проникать в глубины новых тем, имея при этом свой собственный «угол зрения».
В этом смысле печально я гляжу на выпускников журналистских отделений и факультетов. Сколько лишних трудностей им придется преодолеть в сравнении с теми, кто приходит в журналистику, имея диплом врача, педагога, инженера, физика, юриста и т. д.! А еще лучше не диплом, а практику, дающую вкупе с дипломом те самые фундаментальные знания. о которых мы говорили. «Чистым» журналистам, увы, приходится специализироваться на ходу, уже работая в газете, а это сопряжено с целым рядом специфических трудностей: разнообразием заданий. при которых просто некогда насытиться знаниями, текучкой и т. п.
Если бы в каждой газете молодым журналистам предоставляли время на выяснение симпатий к темам, а потом год-полтора – на глубокое изучение проблемы, на «узкую специализацию», то это был бы самый короткий путь к формированию журналиста широкого профиля. Практика показывает, что таким путем прошли многие известные публицисты нашего времени. любой газетчик, если он того хочет, может приблизиться к идеалу, во всяком случае качественно измениться в лучшую сторону. За счет чего? За счет расширения тематики на основе «узкой специализации».
Полагаю, этим диалектическим выводом мы и закончим разговор о круге тем и эффективности журналистского труда.
Что дальше? Не пора ли, наконец, «закрывать чемодан» и реально приниматься за воплощение замысла? Тема есть, сумма мыслей – тоже, адрес на конверте письма… Неужто опять какая-то задержка? Что же на сей раз? Пустяк: надо решить, стоит или не стоит ехать в командировку по данному конкретному делу.
…Гражданином быть обязан
Напоминаю: в свое время, работая с письмом Сергея Т., мы отложили до создания концепции вопрос о том, нуждается ли автор письма в конкретной помощи журналиста. Пришел момент ответить. Собственно говоря, ради чего следует ехать в командировку? Только для того, чтобы набрать детали и получить подтверждение концепции? А не лучше ли запереться в любом редакционном кабинете и ли у себя дома, вчитаться еще раз в письмо Сергея и написать очерк? Получится, возможно, насыщенный мыслями острый материал, который назовут в газете «безадресным», и он дело сделает: «разбудит» читателя и внесет свою лепту в формирование общественного мнения. Зачем в таком случае командировка, тем более что автор письма, вероятно, не желает раскрывать инкогнито?Несмотря на правомерность такой постановки вопроса, ответ у нас давно заготовлен и угадывается: надо ехать! И не автору письма решать это; журналист, и только журналист вправе принимать решение: искать и ли не искать анономщика, ехать или не ехать к человеку, укрывшемуся за какой-нибудь буквой алфавита. Но бывает, что инкогнито не прозрачное, все «концы» спрятаны в воду, тогда ситуация безвыходная: подняв руки вверх, газетчик остается дома. Другое дело – вопрос, связанный с обнародованием: приехав и обнаружив анонимщика, журналист обязан учесть мотивы его инкогнито, его желание или нежелание получать «известность» и в случае категорического отказа автора письма гарантировать ему написание того же «безадресного» материала.
Почему так? Да потому, что в обязанности журналиста, кроме прочего, входит делание конкретного добра. причем независимо от того, будет или не будет написан материал, будет или не будет он опубликован. Довольно часто авторы писем скрывают себя, ошибочно полагая, что если приехал корреспондент, жди теперь каждый номер газеты. Стало быть, тем более газетчик обязан за них решать вопрос о конкретной помощи.
Человеку плохо, так плохо, что он пишет в редакцию, и, даже пусть он укрылся за буквой «Т.», сам факт обращения в газету есть призыв о помощи. Можем ли мы оставаться равнодушными? Можем ли не протянуть ему руку, имея возможность ее протянуть?
Кроме того, что мы – журналисты, мы еще самые обыкновенные люди, и нам должно быть свойственно умение совершать нормальные человеческие поступки. Больше того, в зависимости от способности творить добрые дела мы либо состоимся как журналисты. либо не состоимся. Фиаско человеческие по законам высшей справедливости должно сопровождаться фиаско профессиональным – жаль, действительность иногда делает исключения из этого мудрого правила.
Вернемся к письму Сергея Т. Оно наполнено отчаянием, безысходностью крик души семнадцатилетнего юноши. Отдадим дань излишней аффектации, свойственной возрасту, и гиперболизации негативной стороны дела – так выглядит картина с нашей точки зрения, а для Сергея она истинна, следовательно, чревата последствиями. Юноша на краю беды.
Ехать! – другого решения быть не может. Чем помочь и как, надо придумать на месте. Вовсе не исключено, что одного разговора с родителями подростка окажется достаточно, чтобы они оставили сына в покое. Или, возможно, наше официальное обращение к председателю исполкома, который, судя по письму, уже вмешивался в дело, приведет к тому, что напряжение вокруг имени Сергея будет снято. Разумеется, при этом нельзя забывать о наших профессиональных обязанностях, поскольку написание то ли адресного, то ли безадресного материала отнюдь не исключается.
Я говорил уже, что журналисты должны жить по принципу «рабочее состояние», то есть все должно идти в дело, в материал, на газетную полосу. Этот принцип не исключает, а предполагает конкретное добро, делать которое мы так же обязаны, как врач кидаться на помощь раненому человеку, даже не находясь в данный момент на службе. И не только в силу общих принципов гуманности, не только потому, что любой человек должен быть «хорошим», «отзывчивым», «добрым», хотя все это имеет к нам, журналистам, самое непосредственное отношение. Помимо общих мотивов требование делать конкретное добро диктуется нам мотивами профессиональными: гражданской позицией. без которой не может обойтись человек, носящий звание «журналист», необходимостью собственным поведением утверждать нормы социалистической нравственности и морали, стремлением к социальной справедливости. В народе не зря полагают газету одной из «последних инстанций», а потому и жалуются в нее, когда исчерпаны на местах все официальные возможности. Нет, одним умом журналист не может быть журналистом: ему необходимо еще осознание своей почетной и ответственной миссии в обществе.
Помогать формированию общественного мнения? Будить у читателя мысль? Это, по-моему, зависит еще от того, кто формирует и будит, от того, какие мы – искренние или фальшивые, циничные или прямодушные, с чистой совестью или с замаранной, добрые или добренькие, непримиримые или идущие на компромисс, и способны ли мы сами совершать поступки, к совершению которых призываем.
Мы не в детском саду и даже не в школе, где иногда приукрашивают профессию, имея благое намерение от нее не отпугнуть. И потому, ведя профессиональный разговор, скажем так: в каждой строке, которую мы пишем и публикуем, мы прежде всего самовыражаемся, стало быть, и саморазоблачаемся. Мы пишем так, какие мы есть, и читатель это прекрасно видит, чувствует, знает, улавливая по нашим словам, оборотам, интонациям нашу суть, он точно знает, каково наше истинное отношение к жизни, даже если мы провозгласим иное.
И он либо верит журналисту, либо не верит.
Он либо берет журналиста с собой в разведку, либо не берет.
Он либо идет с журналистом в разведку, либо не идет.
В этом смысле очень важна, мне кажется, атмосфера в газете, которую каждый из нас представляет. Заблуждается тот, кто думает, что журналиста уже ничто не воспитывает, не развивает и не тормозит в развитии – не только в профессиональном, но и в человеческом плане. Атмосфера принципиальности, понимания, демократизма, сочувствия. доброты, товарищеской заботы, исключающая злобность, зависть, наушничество, мелочность и беспринципность, делает нас такими, какими мы должны быть, если хотим достойно выполнить нашу святую миссию.
Итак, решая вопрос о том, ехать или не ехать в командировку по чьему-либо письму. мы по сути дела прикасаемся к существеннейшей проблеме журналистики: что на первом месте для нас – выступление в газете или достижение конкретного добра? Добра, за которым следует видеть борьбу за социальную справедливость в широком смысле слова, утверждение норм социалистической морали и нравственности каждым нашим действием и поступком, при этом даже без публикации материала?
Помню, в «Комсомольской правде» однажды была затеяна на газетной полосе дискуссия: если тонут одновременно физик и рабочий. а у читателя есть возможность спасти только одного, кого надо спасать? Посыпались письма, мнения разделились, нашлись доводы и за ученого, и за рабочего, а потому вдруг кто-то сообразил, что сама постановка вопроса безнравственна.
Так не будем повторять той же ошибки. Пожарник должен тушить пожары, врач – лечить, а журналист – писать. Если кто-то из вышеперечисленных не выполнит своих обязанностей, нет смысла в его профессиональном существовании. Но при этом каждый из них не может не совершать добрые поступки сверх всяких профессиональных «норм» и требований, а потому пожарник выносит из горящего дома не только девочку, но и ее любимую кошку, рискуя жизнью; врач оперирует в самолете или в подъезде дома, хотя по «нормам» мог бы этого не делать; а журналист несется за тридесять земель, чтобы помочь семнадцатилетнему юноше по имени Сережа, не помышляя о том, что важнее – глобальное выступление в газете на тему о взаимоотношениях родителей и детей по поводу ранней любви или душевный покой одного Сергея. Короче говоря, не надо ставить в очередь заботы профессиональные и заботы общечеловеческие. Одни вытекают из других. Что в нашем деле первично, а что вторично, не подлежит обсуждению.
Прерву на время повествование, чтобы рассказать историю, однажды случившуюся со мной. Это было в 1956 г. Я работал тогда адвокатом, но уже «пописывал». Как-то журнал «Пионер» отправил меня в командировку в Саратов. Остановился в гостинице, если не ошибаюсь, «Волна» (или «Волга»?), материал собрал на каком-то заводе и в один прекрасный день приготовился в обратный путь. Билет на поезд был в кармане, оставалось оформить документы на выезд. И вот там, у овального окошечка администратора, произошло знакомство, сыгравшее значительную роль в моей жизни, и, полагаю, не только в моей.
«Как жаль, что вы рано уезжаете! – что-то в этом роде сказала администраторша Марта Ивановна (я почему-то запомнил имя этой славной женщины). – Я очень хотела, чтобы вы помогли одному человеку!» – Какому? – вероятно, спросил я, потому что Марта Ивановна выдвинула из-за своей спины мальчика лет двенадцати. Густые каштановые кудри, худенькая мордашка, возможно, печальные глаза – они просто обязаны были быть печальными: Борис так звали подростка – был круглым сиротой, инвалидом второй группы (что-то с почками), а жил под Саратовом в доме чужих людей.
Так случилось, что он, по выражению Марты Ивановны, «приблудился» к гостинице. Его жалели. Когда один раз в месяц, как на побывку, он приходил к Марте Ивановне, весь обслуживающий персонал гостиницы его подкармливал, подшивал, подстирывал, старался как-то пригреть, а на дорогу мальчик получал подарки. На меня это обстоятельство произвело, помню, самое тяжелое впечатление: гостиница, которую я и, очевидно, все в ней живущие воспринимали как дом казенный и чужой, была для ребенка единственным источником тепла. В пятиминутной беседе с Мартой Ивановной выяснилось, что попытки устроить Бориса в обычный детский дом были напрасны: детей-инвалидов туда не брали. Ко мне, стало быть, одна просьба: устройте! За весь разговор Борис не проронил ни единого слова, только смотрел на меня, «столичного корреспондента», как смотрят верующие на икону.
На улице ждала вызванная машина, до поезда оставалось минут двадцать. Что делать? Увы, я не сдал железнодорожный билет, не задержался на сутки в Саратове и не пошел по начальству. Я попросил у Марты Ивановны листочек бумаги, написал на нем адрес «Пионера», собственную фамилию и сказал Борису: «Ты грамотный? Опиши все, как есть, а мы в Москве что-нибудь придумаем». И уехал.
Может, неделю я помнил о нем, может, месяц, а потом закрутился в делах и начисто о Борисе забыл – признаюсь в этом откровенно, как ни горько признание. Вероятно, все последующее было искуплением моего греха.
Как-то в юридической консультации, где я дежурил, раздался телефонный звонок. Сотрудница «Пионера» попросила меня немедленно приехать в редакцию. «Зачем?» Приезжайте, узнаете. В то время «Пионер» находился на шестом этаже старого здания комбината «Правда», в тихом закутке, который я быстро прошел, обнаружив все комнаты пустыми. Зато в кабинете главного редактора была толпа. Встав на цыпочки, я увидел в кресле Н. С. Ильиной, за ее редакторским столом, «моего» Бориса. Он ел. Разорванная руками французская булка, печенье, конфеты и молоко. Сотрудники – это были в основном женщины – молча стояли вокруг и смотрели. Они уже знали, что Борис пешком пришел из Саратова. Он решпил не «разводить бухгалтерию», не писать какие-то письма, у него был в руках адрес, и он пошел к «дяде Валерию Аграновскому». Характер не позволил ему пользоваться бесплатно попутным транспортом или зайцем ехать на поезде, и он три месяца пешком шел в Москву из Саратова.
Неделю, пока его устраивали в детский дом, он был нарасхват, по очереди ночевал у сотрудников журнала. Мне удалось получить его только раз. Спокойный, рассудительный, ничуть не сентиментальный. как ни странно, воспитанный, обладающий природным тактом, Борис был к тому же очень самостоятельным мужчиной, отказывался от рублей и пирожных и только в одной страсти не умел себя сдерживать – в страсти фотографировать. Хотя аппарата у него не было, все копейки он тратил не на мороженое, а на проявители, закрепители и фотобумагу. С немалым трудом Н. С. Ильиной удалось устроить его в Калининградский детский дом. По странному стечению обстоятельств профилирующим предметом была в нем фотография.
Вся редакция провожала Бориса. Он был причесан, умыт, одет во все новое, а за плечами у него был рюкзачок, в котором лежала новенькая «Смена» с полным набором проявителей и закрепителей.
Вот, собственно, и вся историю Бориса. Наверное, я рассказал ее не столь академично, как того требуют обстоятельства, но что поделаешь, рассказчик – тоже человек.
Перейдем к выводам.
В холле «Комсомольской правды» на обелиске высечены имена шестнадцати газетчиков, погибших в Вели кую Отечественную войну с удостоверениями корреспондентов, но как рядовые солдаты. Их смерть, жизнь и работа остаются примером для нас и в мирное время. Мы всегда обязаны помнить, что для журналистов никто не пишет «особых» законов, не придумывает «особой» морали. Мы должны и работать, и жить, принимая решения и как газетчики, и как рядовые советские граждане. Такой подход к нашей профессии – основа основ журналистики. Впрочем, вряд ли кто из нас воспринимает профессию иначе.
Нельзя забывать и о том, что в сравнении с другими рядовыми гражданами мы, представители чрезвычайно острой профессии, несколько лучше вооружены: у нас всегда остается реальная возможность газетного вмешательства и разоблачения зла. Эта возможность – тоже оружие журналиста, тоже форма его активного вторжения в жизнь. Однако пользоваться таким оружием следует осторожно, то есть профессионально. Категорически нельзя позволять «личному» перехлестывать через край и сводить с помощью газеты личные счеты. Надо всегда стоять на принципиальных государственных и партийных позициях, постоянно ощущать ответственность перед обществом и помнить, что мы работаем в газете как представители и выразители общественного мнения. Вот почему сотрудники отдела писем, получив жалобы читателей, проверив их с помощью собкоров «на местах» или по телефону, составляют «сопроводиловки», в которых выражают свое отношение к факту, а затем пересылают жалобы в соответствующие инстанции. Нет ни статей, ни публикаций, и между тем «меры приняты»! Очеркисты, по-моему, тоже могут писать «сопроводиловки», звонить по телефонам и лично ходить по инстанциям независимо от того, намерены или нет писать материал, – разумеется, с санкции руководителей газеты или по крайней мере поставив их в известность. Граница между перспективой написания статьи и ее реальной публикацией весьма подвижна, что делает само вмешательство газетчика в какую-либо жизненную ситуацию действенным.