Здесь каждое слово - не вымысел. Но необходимы объяснения. Вам уже ясно, что "соответствующее ведомство" - это КГБ (аббревиатура до сих пор вызывает у меня аллергию). Каково ж было мне, когда я впервые переходил порог здания на Лубянке, а потом писал вышеназванную повесть.
Позже, уже написав повесть до середины, я со спокойной бесстрастностью научился произносить слова "гебешник", "стукач" и даже "топтун", задним числом делал себя "зубастым" и осмелевшим, но никогда не торжествующим хищно и зловредно: негодные своей запоздалостью эти человеческие качества. Пусть попробует сегодняшний читатель сделать то же самое и понять, что никакого "кайфа" не получит: прыгать с парашютом за спиной и с фалой на проволоке да еще с вышки, построенной детским парком, дело несерьезное и не мужское. Война понарошку с ветряными мельницами.
Как вы правильно поняли, мы тронули проблему с теоретической точки зрения, а теперь вернемся к ней с фактической: читатель должен знать, что лично мне никаких предложений от "ведомства" писать повести о разведчиках никогда не было. Вот так. Повторяю: не получал я никогда таких престижных заказов (и спасибо, что Бог миловал).
Но слушайте дальше: предложение получил человек по фамилии Багряк, по имени - Павел. Сразу отвечаю на ваш еще непрозвучавший вопрос: это псевдоним, скрывающий пятерых авторов, каждого из которых вы (почти уверен) читали в разные годы в различных центральных газетах и журналах, даже видели. Багряк же долго был для читателя человеком-невидимкой (по негласному джентльменскому соглашению). Даже когда в 1968 году вышла в свет первая книжка "Пять президентов", на последней страничке, где обычно расшифровывалась фамилия автора (или авторов), стояло неведомое читательской "массе" имя: "П.Багряк". Все.
Долгие пятнадцать лет тайна скрывала автора. Что за терра-инкогнита? Ларчик, как обычно, открывается просто: соавторы изначально были уверены, что "вскрытие" повредит каждому в его серьезной профессиональной журналисткой работе.
Продолжу биографию: сначала Багряк получил свое имя именно потому, что соавторов было "пятеро". Отсюда и родился "П". Правда, обязан сказать читателю с нескрываемым удовольствием, что все опубликованные повести Багряка иллюстрировал талантливый Павел Бунин.
Написал Багряк в общей сложности шесть повестей (хотя мечтал с самого начала о "чертовой дюжине"), пять из которых были опубликованы "Юностью", шестая появилась в "Смене". Назову все работы Багряка поименно, как священник, помахивая кадилом и выставляя свечку за свечкой: "Кто?" (эту первую я уже называл), "Перекресток", "Пять президентов", "Оборотень", "Синие люди" и "Фирма приключений". Все.
Добавлю к сказанному, что первая книжка П.Багряка "выскочила" отдельным изданием еще в 1969 году в "Молодой гвардии" (кто еще помнит это замечательное издательство, признайтесь с благодарностью?). О художественных фильмах "по Багряку" рассказывать мне особенно нечего: захватывающие сюжеты несли социально-классовый подтекст, в те времена не особо жалуемый. Так что славной киноистории у Багряка не получилось: три худеньких кинокартины доползли до зрителя еще в ту золотую пору, когда процветал (но уже почувствовал запах тления) отечественный прокат, но, не сделав погоды, как это случилось у Стругацких и Вайнеров, классиков жанра. Багрякские фильмы почили в бозе. И талантом Багряк оказался пожиже других сценаристов-детективщиков, и с режиссерами не повезло, и стилистически прогадал, отправив своих героев из России в заграничное плавание-проживание, где (как ему казалось) легче было говорить правду о родных болячках, как о будто зарубежных (по примеру полупольского "Кабачка" с Аросевой, Мишулиным и целой плеядой замечательных актеров). О, это целая история, как Багряки обмишурились, так и не получив достойный судьбы в кинопрокате! К персональному составу Багряка я еще вернусь подробно и персонально.
А потом Павел Багряк умер, прожив на белом свете двадцать лет, если точно, то в 1989-м. Похорон не было: растворился в небытие, как развеивают пепел героев, если на то было их собственное желание (писанное или устное). Я все расскажу вам, читатель, о счастливой жизни и печальном конце Божьего сына, никогда не испытавшего огня, меча и воды.
* * *
Я работал тогда спецкором "Комсомольской правды" и был в нормальных (товарищеских, если не в дружественных), отношениях с главным редактором газеты Борисом Панкиным. В один прекрасный день декабря шестьдесят шестого года у меня в кабинете на шестом этаже "зазвонил телефон": Валерий? Борис Панкин. Не заглянешь прямо сейчас? Зайду. Невинный "текущий" газетный разговор, и уже перед прощанием: Валь, у тебя много знакомых писателей (я недавно был принят в Союз, часто бывал в писательском Доме творчества "Малеевка", откуда и шли знакомства с молодыми талантливыми литераторами). Не можешь ли ты подбить кого-то быстро написать нам коротенькую повестушку? Что ты имеешь в виду? Лучше приключенческую или остренькую. Подписка у порога, Боря? Она, стерва. Подумаю, но твердо не обещаю. Ну-ну, но с условием, Валерий: что-либо детективное на пять-шесть подач; анонс дадим в первых номерах, хоть сразу и на январь. С тем и расстались.
Вышел и пошел по длинному коридору шестого этажа к себе в кабинет. По дороге первая дверь налево - отдел науки. Зашел. Там сидели мои хорошие товарищи. (Вдруг вспомнил: недавно позвонил домой старый студенческий друг Витя Комаров, а проще говоря "Комар", и прямо по телефону выложил забавный сюжетик: осилим вдвоем?) Ребята, сказал я, есть социальный заказ Панкина. В секунду объяснил, был мгновенно понят, газетчики более других сообразительны. А имена ребят уже гуляли по устам читателей "Комсомолки". Называю поименно: Володя Губарев, в недалеком будущем один из самых популярных журналистов, прикомандированных к космонавтам, автор нашумевшей пьесы; Дима Биленкин, ставший через несколько лет одним из родителей молодых научных фантастов страны; Ярослав Голованов, вскоре написавший "Этюды об ученых", отдавший умение, знание и усердие истории жизни и гибели "царя" космонавтики Сергея Королева. Созвездие талантов.
Что теперь? Сюжет? Вообще-то сюжеты на дорогах не валяются. И я тут же позвонил Комару: приезжай. Витя, кажется, то ли учился со мной в юридическом институте, то ли тренировал нашу студенческую футбольную команду. Был Комар феерически талантливым человеком: прошел фронт и войну, потерял ногу, а у нас - тренер! И еще читывал лекции в планетарии, был (и есть!) щедрым на идеи и легким на подъем человеком: через полчаса его собственная "инвалидка" с ручным приводом притарахтела в редакцию. Сели, поговорили. Комар кратко изложил скелет сюжета, которых было у него, как воробьев на улице. Остальное, как сказали бы шахматисты, было делом техники. Действие мы сразу решили перенести из тесного (из-за цензуры) Советского Союза в безразмерное государство на каком-то западе или в Америке. И почва другая, и воздух "не тот": гуляй, маэстро, но не забывай, что читатель остается "нашенский". Хорошо: в стране, которой нет на карте мира, пусть действуют не рубли (конечно) и не доллары с франками, марками и фунтами, а... "леммы", в каждой из лемм по десять "кларков". Гуляй - не хочу. Такого раздолья советскому фантасту-журналисту даже не снилось.
За один час мы обговорили героев повестушки, дали им иностранные имена, чтобы подальше отвести действие от подцензурного Советского Союза. Фамилии героев взяли из подвернувшегося под руку номера "Советского спорта":
Миллер - ученый и выходец из Мичиганского университета, репортер - Фред Честер с дамочкой по имени Линда (Линду взяли из редакции "Сельской жизни"), полицейский комиссар - Дэвид Гард (господи, чего мы там наворотили!), профессор Чвиз, инспектор Таратута...
Колода была в кармане. Внешний вид и характер каждого героя, цвет волос, если не лысый, любимые словечки, присказки и прочее записывать не стали; потом я взялся свести все в единое целое. Написать следовало быстро и с наименьшим количеством грамматических ошибок. Развернули сюжетную линию, расписали по главам, которых получилось ровно десять: по две главы на нос. Номера глав - в шапку, шапку - по кругу: какой номер вытащишь, тот и пишешь. Через три дня итог - ко мне на стол. Коллеги сразу сказали мне: Валь, пройдешься потом рукой мастера? (Уже со второй повести "Перекресток" мы провозгласили другой принцип: каждый выбирает себе главу по вкусу и настроению.) А уж причесывать повести кому-то воистину следовало. Написанный материал я взял с собой домой и несколько вечеров "притирал" героев друг к другу, кое-что перепечатывал заново и наполнял мясом скелет сюжета. Признаюсь, это было увлекательное занятие. И в конце концов удалось добиться: Миллер не был разным во всех главках и по внешнему виду, и по содержанию, и по манерам. И стилистика с темпом повествования не оказались "разноперьевыми", что часто случается у молодых соавторов. В тот вечер мы спокойно разошлись по домам, а через три дня я уже входил в кабинет Бориса Панкина, чтобы положить повесть "Кто?" ему на стол. Автор? - спросил Борис, - что за неведомый мне "фрукт" - Багряк? Я сказал Панкину: ты прочитай, а потом я тебе автора представлю.
Багряка мы придумали в последнее мгновение, желая хоть по одной буковке автора втиснуть в фамилию детективщика. Фамилию лепили и так и эдак: от Димы Биленкина взяли "б", от меня вылепили "агр" (пересолили, конечно), зато в "агре" букву "р" отдали Володе Губареву, от Ярослава Голованова в ту же "агр" зачли "г", но еще воткнули "я" в БагрЯка: мальчик получился крепенький, смышленый и резвый. Халтура и есть халтура, мы именно так и отнеслись к нашему первенцу. Впрочем, еще раз вспомню букву "п", которая стала составной Багряка по двум причинам: и по тому, что нас было Пятеро, и по нашему первому и лучшему иллюстратору Павлу Бунину. Если уж на то пошло, то пора сказать: всех героев повестей Бунин рисовал с натуры - с нас. Читатель может в Багрякских персонажах обнаружить практически всех авторов. И еще на закуску: мы даже заставили одного из героев выпить слабительное, а называлось оно "опанкин"; ну - босяки!
Однажды Слава Голованов мудро сказал: вот будет хохма, если в историю войдет не наш газетно-книжный капитал, а один единственный "Павел Багряк", его-то и занесут в энциклопедию или в книгу рекордов Гиннеса.
Приехали.
* * *
Итак, передав рукопись Борису Панкину, я собрался было уйти, но "главный", открыв повесть, сказал мне: не торопишься? Посиди. Я ждал полтора часа, рассматривая завтрашнюю газету, развешанную на стене кабинета. Когда Борис закончил последнюю страницу, мы молча посмотрели друг на друга.
Наконец он сказал: проглотил твою жвачку залпом. Мне-то ты можешь сказать: кто же остался в живых, тот или этот? Сам не знаю, ответил я, не зря называется "Кто?" Пусть читатель решает. Борис философично заметил: скажу откровенно, я в сомнении: то ли это (пауза и в паузе: кто такой Багряк? Пока инкогнито, ответил я) гениально, то ли... говно. Хорошо, ответил я, ты пока принюхивайся, а я еду с женой в Малеевку встречать Новый год. До встречи.
В Малеевке перед Новым годом я всучил Борису Николаевичу Полевому "в белыя ручки" наше коллективное "Кто?". Утром главный "Юности" встретил меня в столовой словами: как вам не стыдно, милый мой друг! Вы всю ночь дрыхали, а мы с женой, как последние идиоты, читали ваше мерзкое творение. Короче, если вы не против, я ставлю повесть в первый же номер. Тут-то он и сказал: уж очень хамская у вас фамилия, облагородьте ее хотя бы именем... - он задумался Альберт Багряк! Я ответил: он уже Павлом назван. Хорошо, пусть будет по-вашему. Беру! - но с одним непременным условием: через три номера очередная повесть. Сериал!
Вернувшись, я тут же был вызван к главному. Кайся, это ты сам? Нет, не один, - сдался я, - нас пятеро. Тэк, сказал Панкин удовлетворенно, другого не ожидал. Типичная поделка. Таких повестей по пять копеек пучок в базарный день. А что, все пятеро наши? Какая разница, если нет талантов в своем отечестве, сказал я.
Наш багрякский "скорый" медленно двинулся в долгий двадцатилетний и бесславный путь. Если не считать 1968 год, когда в "золотой серии" Детгиза вышла наша первая книга "Пять президентов" с четырьмя повестями на борту. Это был пик Багряка, а затем началось угасание, о причинах которого я еще расскажу. А пока вернусь к временам расцвета новоявленного детективщика, который ухитрился поставить свою работу на поток, буквально на промышленные рельсы, попутно сменив технологию "производства" своей нетленной продукции. (Господи, если бы гости ресторана знали, как готовится самое фирменное блюдо, они на всю жизнь забыли бы дорогу в эту ужасную "столовку".) Касаясь нашей фирменной продукции, признаюсь: мы сами, получив журнал или книгу, себя никогда не перечитывали, даже на язык не брали; впрочем, я говорю о себе, но ежели окажется, что кто-то из Багряка "вкушал", остальные не стали бы противиться показу его невропатологу, если не психиатру. Мы работали так. К кому-то из нас домой (чаще всего к Диме Биленкину или ко мне, учитывая наше географическое "срединное" расположение) собиралась вся гопкомпания, заранее уведомленная. Случаев манкировки не помню, о прогулах вообще не говорю, хотя каждый был по горло занят редакцией и личной жизню (творческой и семейной).
В чем секрет? Наверное, в возможности иногда повидаться и поговорить с приятным и не самым глупым собеседником. Это я говорю предположительно, ведь могли быть и другие мотивы. Например: жена хозяина квартиры непременно накрывала стол, выдавая обществу бутылочку или две-три-четыре-пять (остановиться?). Не откладывая, мы традиционно начинали с "приема", но с единственным условием: кто-то один оставался "на шухере", чтобы вести протокол заседания, и этим счастливчиком, естественно, оказывался я, бывший с некоторых лет трезвенником по печальной необходимости (сердце). На меня-летописца ложилась единственная забота: не пропустить ни одной идеи соавторов, ни одного поворота сюжета, характеристики героя, острого слова, предложения (пусть нелепого) и даже случайной фразы жены. Летописец при исполнении!? Ужасное амплуа, зато - как интересно слышать и видеть феерически талантливых людей, слышать то, к чему никто из посторонних никогда не был бы допущен: мои коллеги знали практически все, что касалось космических полетов, самых засекреченных открытий! Завербовал бы меня какой-нибудь захудалый шпиончик, он и себе сделал бы карьеру, и мне безоблачное существование с последним "подарком" от контрразведки в виде пожизненного заключения в самой фешенебельной тюрьме с персональным клозетом и черной икрой на завтрак. Итак, я, как прикованный цепями к трезвости без перспективы на ежеутреннюю черную икру, каторжно записывал все, что напозволяли мои бескорыстные соавторы. Прикончив стол, мы традиционно приглашали жен и детей в "залу", чтобы в их присутствии поднять последний тост за процветание нашего бесперспективного дела, и расходились по домам, что бывало, как правило, заполночь. Потом наступала для всех пора забвения, а для меня - пора ожидания первых глав. Примерный срок "сдачи материала" не оговаривался специально и штрафных санкций не было. Поскольку всем и каждому Багряку было интересно самим увидеть результат (как физику след нового элемента таблицы Менделеева), бездельников не было: Слава сдал? а Вова? а Комар? а Дима? - по моему телефону. Хоть и вместе работали в газете, но виделись редко: командировки, статьи, выступления перед читателями, но обид никогда не знали, взаимных раздражений не ведали. В итоге, всё прочитав, я должен был обзвонить каждого, хоть ночью, чтобы сказать одно из двух слов: "получилось" или "просра...", собираемся в субботу у Димы (у меня); все начиналось заново. Муки творчества, как у "взрослых". Много позже, уже увидев очередную "Юность", кто-либо из Багряков, вдруг прочитывал кусочек повести и ломал голову: свое или чужое по тексту? Так отец, разглядывая новорожденного сына или дочь, внимательно выискивал родственные признаки, почему-то и беспричинно волнуясь. Впрочем, извините: лирика. Одним словом, шла нормальная работа, присущая, вероятно, всем соавторам, которые ухитрялись, живя раздельно или вместе (уже упомянутые разногородные Стругацкие, загадочные Вайнеры, братья Гримм, разнокалиберные Козьма Прутков, - куда ж меня занесло в припадке величия, бедного Багряка!).
В течение ближайших дней (пока еще с пыла и жара) я выдавал обществу в редакции болванку для доводки (каждому по экземпляру), и начинание вместе с сюжетом на какое-то время засыпало в сладком полусне. Мысли, правда, бродили: а что, если у Чвиза будет внебрачная дочь, с которой... (все это по телефону), или комиссар Гард - замаскированная дама? Зато у Миллера обнаруживается холера, которую Чвиз уже прихватил, сам же Миллера заразив!? Не бывает у этого творческого бреда конца, если в конечном итоге именно "бредовка" движет сюжет, интригу и саму идею повести. Моя редакторская работа (в необходимости лично я сомневался, она скорее была чистилищем от шелухи и мелочишки) делалась быстро: свести воедино уже сказанное, нещадно отбрасывать ахинею, выудить перлочки, а затем написать "разработку", проще говоря - поглавочный план будущей повести. Всего-то! Каждый соавтор получал в руки персональный экземпляр. Потом возвращал мне (когда хотел) с замечаниями и общими предложениями.
Специально трону по касательной организационно-творческие принципы работы Багряка. Если вы помните, ходила когда-то шутка: Илья Ильф пишет, а Евгений Петров стережет рукопись. Обычно тайна соавторства уважается в приличном обществе и самой компании (братьями Вайнерами и Стругацкими), не разглашается официально и даже шуточно: "моветон". Свято следуя принципу творческой коллегиальности, я тем более не рискну характеризовать своих соавторов, к тому же еще персонифицируя. Скажу просто и честно: наша группа обладала практически всеми достоинствами и недостатками, которые присущи любому литератору-детективщику. Попробую сказать скопом, а уж каждый из Багряков разберет качества по своим карманам, не покушаясь на "чужое": были среди нас авторы, глубоко и профессионально знающие науку с техникой (кроме меня, грешного - единственного из пятерки чистого гуманитария), носители острого и юмористического начала, такого же языка, знатоки драматургии, выдумщики "ходов" и "поворотов" темы, щепетильные носители точности, "язвенники" до болезности, фантазеры и "приземлисты", скрупулезные буквоеды, феерические пилоты мысли, скучнейшие материалисты: как видите, качеств больше чем соавторов, а это означает, что среди нас не было ординарных людей. Все Багряки являли собой пример типичных многостаночников, играющих каждый на многих инструментах жанра. Я все сказал? Если забыл что-то, коллеги мне так "напомнят", что мало мне не покажется. Так или иначе, а время жизни и действия Багряка каждому придется носить в творческой биографии не как ярмо на шее, а как лавровый венок, возвращающим сладостную пору времяпрепровождения: так мы вспоминаем школьно-студенческие годы. И журналистские, похожие на жизнь в "Комсомолке" шести-восьмидесятых годов. Было и - ушло невозвратимо?
Ностальгия тихо тоскует в моей душе.
Возращаюсь в былое: когда повесть оказывалась у меня, я отвозил ее Борису Полевому в "Юность", а еще через неделю появлялся Павел Бунин в редакции газеты и в чьем-то кабинете усаживал нас перед собой по очереди и "сочинял" героев по нашему образу и подобию; помню, Слава Голованов вдруг отрастил в промежуток между повестями бороду, наш придуманный репортер Фред Честер (до той поры чисто выбритый), был нами оправдан в новой повести и награжден бородкой (с моей точки зрения, мерзской по виду). Кстати, когда пора первой любви с "Юностью" миновала, устроителем новых работ Багряка стал Володя Губарев, ставший к тому временем заместителем главного редактора "Комсомолки", а кто-то из замов по статусу своему (если я не ошибаюсь), был служебно связан с Госбезопасностью. Володе и рукопись охранять было положено, и судьбу ее устраивать. К тому же начались в те времена редкие, но уже реальные заботы с переводом повестей на иностранные языки: Багряк потихоньку отправился в заграничное плавание, и отечественные режиссеры зашевелились. Кстати, финансовые дела Багряка никогда не волновали, их и мало было (копейки!), и вообще мы были не по этой части; в конечном итоге министром финансов Багряка стал Комар, на него были выписаны все доверенности, и он до сих пор иногда позванивает: не возражаешь, если подвезу копеечку? Нет уже Димы Биленкина, но его законную часть гонорара исправно получает от Комара вдова незабвенного Димочки. Именно с ним умер Багряк: мы не сумели перенести потери едва ли не основной части придуманного нами литератора, все стало вдруг бессмысленным и скучным.
* * *
О финансовых делах я вам с Божьей помощью сказал. Добавлю, что именно Дима Биленкин был инициатором создания "фонда Багряка", необходимость которого для перепечатки наших повестей и непредвиденных трат, была необходима. А "непредвиденным" оказалась, к примеру, сервировка стола "с бутылочкой" (во имя творческого процесса), а потом после первой шла вторая, третья, пятнадцатая, а за ними было еще "...летие" Павла Багряка. Прочий гонорар Комар на своей таратайке развозил всему составу и вручал в конвертах, разумеется, без расписки. Другими были времена: не коммерческими и не казенными, а бескорыстными и не "конвертированными", если считать почтовые конверты Виктора Комарова в чистых рублях.
Обращусь, наконец, к нашему политико-творческому бытию. Если учитывать все достоинства (немногие) и все недостатки (их хватало) советского общества, то наибольший интерес нашенский и вашенский заключался в наличии цензуры. Она не миновала фантастико-приключенческой литературы. Прошу читателя учесть феномен общества, заключающийся в том, что главный цензор сидел не на седьмом этаже "Комсомольской правды" (или на любых других этажах прочих изданий), а внутри каждого автора. Впрочем, справедливости ради скажу, что в "Комсомолке", как и в иных газетах, публиковались материалы острые (на грани "фола"), и этого было достаточно, чтобы испытывать профессиональное удовлетворение (которого из-за всеобщей вседозволенности уже нет), сохранение лица перед читателем и перед собой и коллегами, охранять (как цепные собаки) звучание собственной фамилии, а лучше сказать реноме. Тем более что читатель был у каждого из нас "штучным", считанным, а не всеядным, что нередко бывает нынче.
Жил припеваючи этот цензор и в свободолюбивом Багряке. Душа и мысли рвались наружу, а цензор держал их цепко за фалды творческого процесса. А что было делать? Мы избрали единственный вариант: обход цензуры по касательной, перенеся действия героев (о чем я уже говорил) в зарубежье, замаскированное до неузнаваемости. Это была не Америка, не Англия с Италией или Францией, а истинный волапюк. Писать детектив с зарубежной фактурой, подразумевая родную действительность с ее соцреализмом - ни с чем не сравнимое удовлетворение. Пиршество фантазии, реализма, фактуры: полный антисоциализм в ее уголовно-криминальном виде, а не подкопаешься! Ни в какой иной журналистской и драматической литературной сфере не найти аналога в те благословенные времена.
Привожу пример. Помню, писали "Синих людей". Кто это были за "синие люди"? Все, кто не мог жить при нашем строе, в тоталитарном режиме, причем только потому, что иначе думали, имели соответствующую национальность - изгои. Народ с "синей кровью". Ладно: писали мы о стране, лишенной горкомов, профсоюзов, госбезопасности, а если были они, то "не нашими". Зато поразительная свобода обсуждения сюжета, которая была на рабочих посиделках Багряка, нам могли сразу по "десятке" строгого режима давать, едва засекли бы или просто услышали. Наши "Синие" - это родные космонавты, живущие под колпаками, оторванные от реалий жизни и даже от родных семей, в режиме абсолютной и тотальной секретности, о чем лучше других знали и Ярослав Голованов и Владимир Губарев, имеющие "допуск" и редакцией "приставленные" к писанию репортажей с Байконура. Они и сами несли в себе "синюю кровь" избранных (не зря родилась тогда же идея отправить Голованова в космос, как журналиста), он уже жил какое-то время в зоне повышенной секретности.
И все же это нами тогда открыто обсуждалось, когда говорили о "синих", но имея в виду натуральных "красных". Причем тут Марс и Юпитер, куда готовились по сюжету наши "синие" с искусственной синей кровушкой, не нуждающейся в кислороде, которой нет на тех планетах, как кислорода не было у нашего общества. Это и ежу было понятно: кислород - это свобода, братство и равенство. Великие лозунги, провозглашенные знаменами, в конституции, но не бывшие в реальности. Вырабатывая сюжетную линию, мы напозволяли себе такой уровень критики нашего режима и такое свободомыслие, что однажды мой родной брат на ухо шепнул мне по секрету: ты слишком опасно развязал язычок свой, укороти его, пока не поздно, на тебя "там" уже есть досье.
Я опешил: откуда ты знаешь, Толя? Старший брат в те дни писал Брежневу вместе с командой журналистов (о чем я слышал, но никогда от брата) и общался с кем-то из клевретов генсека. А что и откуда он знал? Господи, на кого из Багряков я в ту пору не подумал, даже стыдно признаться, но сочинять приключенческие повестушки в обществе стукачей?! - не самое приятное ощущение, согласитесь. Вспоминал, сопоставлял: где, с кем, когда и о чем я болтанул по своему обыкновению; как-то в Союзе писателей, ведя молодежный дискуссионный клуб, начал спичем: прошу быть откровенными, в нашем обществе, надеюсь, нет стукачей, а если есть - пусть они нас оставят под аплодисменты присутствующих. Смех - был, ушедших - не было. Клуб скоро бесславно закрыли.
Позже, уже написав повесть до середины, я со спокойной бесстрастностью научился произносить слова "гебешник", "стукач" и даже "топтун", задним числом делал себя "зубастым" и осмелевшим, но никогда не торжествующим хищно и зловредно: негодные своей запоздалостью эти человеческие качества. Пусть попробует сегодняшний читатель сделать то же самое и понять, что никакого "кайфа" не получит: прыгать с парашютом за спиной и с фалой на проволоке да еще с вышки, построенной детским парком, дело несерьезное и не мужское. Война понарошку с ветряными мельницами.
Как вы правильно поняли, мы тронули проблему с теоретической точки зрения, а теперь вернемся к ней с фактической: читатель должен знать, что лично мне никаких предложений от "ведомства" писать повести о разведчиках никогда не было. Вот так. Повторяю: не получал я никогда таких престижных заказов (и спасибо, что Бог миловал).
Но слушайте дальше: предложение получил человек по фамилии Багряк, по имени - Павел. Сразу отвечаю на ваш еще непрозвучавший вопрос: это псевдоним, скрывающий пятерых авторов, каждого из которых вы (почти уверен) читали в разные годы в различных центральных газетах и журналах, даже видели. Багряк же долго был для читателя человеком-невидимкой (по негласному джентльменскому соглашению). Даже когда в 1968 году вышла в свет первая книжка "Пять президентов", на последней страничке, где обычно расшифровывалась фамилия автора (или авторов), стояло неведомое читательской "массе" имя: "П.Багряк". Все.
Долгие пятнадцать лет тайна скрывала автора. Что за терра-инкогнита? Ларчик, как обычно, открывается просто: соавторы изначально были уверены, что "вскрытие" повредит каждому в его серьезной профессиональной журналисткой работе.
Продолжу биографию: сначала Багряк получил свое имя именно потому, что соавторов было "пятеро". Отсюда и родился "П". Правда, обязан сказать читателю с нескрываемым удовольствием, что все опубликованные повести Багряка иллюстрировал талантливый Павел Бунин.
Написал Багряк в общей сложности шесть повестей (хотя мечтал с самого начала о "чертовой дюжине"), пять из которых были опубликованы "Юностью", шестая появилась в "Смене". Назову все работы Багряка поименно, как священник, помахивая кадилом и выставляя свечку за свечкой: "Кто?" (эту первую я уже называл), "Перекресток", "Пять президентов", "Оборотень", "Синие люди" и "Фирма приключений". Все.
Добавлю к сказанному, что первая книжка П.Багряка "выскочила" отдельным изданием еще в 1969 году в "Молодой гвардии" (кто еще помнит это замечательное издательство, признайтесь с благодарностью?). О художественных фильмах "по Багряку" рассказывать мне особенно нечего: захватывающие сюжеты несли социально-классовый подтекст, в те времена не особо жалуемый. Так что славной киноистории у Багряка не получилось: три худеньких кинокартины доползли до зрителя еще в ту золотую пору, когда процветал (но уже почувствовал запах тления) отечественный прокат, но, не сделав погоды, как это случилось у Стругацких и Вайнеров, классиков жанра. Багрякские фильмы почили в бозе. И талантом Багряк оказался пожиже других сценаристов-детективщиков, и с режиссерами не повезло, и стилистически прогадал, отправив своих героев из России в заграничное плавание-проживание, где (как ему казалось) легче было говорить правду о родных болячках, как о будто зарубежных (по примеру полупольского "Кабачка" с Аросевой, Мишулиным и целой плеядой замечательных актеров). О, это целая история, как Багряки обмишурились, так и не получив достойный судьбы в кинопрокате! К персональному составу Багряка я еще вернусь подробно и персонально.
А потом Павел Багряк умер, прожив на белом свете двадцать лет, если точно, то в 1989-м. Похорон не было: растворился в небытие, как развеивают пепел героев, если на то было их собственное желание (писанное или устное). Я все расскажу вам, читатель, о счастливой жизни и печальном конце Божьего сына, никогда не испытавшего огня, меча и воды.
* * *
Я работал тогда спецкором "Комсомольской правды" и был в нормальных (товарищеских, если не в дружественных), отношениях с главным редактором газеты Борисом Панкиным. В один прекрасный день декабря шестьдесят шестого года у меня в кабинете на шестом этаже "зазвонил телефон": Валерий? Борис Панкин. Не заглянешь прямо сейчас? Зайду. Невинный "текущий" газетный разговор, и уже перед прощанием: Валь, у тебя много знакомых писателей (я недавно был принят в Союз, часто бывал в писательском Доме творчества "Малеевка", откуда и шли знакомства с молодыми талантливыми литераторами). Не можешь ли ты подбить кого-то быстро написать нам коротенькую повестушку? Что ты имеешь в виду? Лучше приключенческую или остренькую. Подписка у порога, Боря? Она, стерва. Подумаю, но твердо не обещаю. Ну-ну, но с условием, Валерий: что-либо детективное на пять-шесть подач; анонс дадим в первых номерах, хоть сразу и на январь. С тем и расстались.
Вышел и пошел по длинному коридору шестого этажа к себе в кабинет. По дороге первая дверь налево - отдел науки. Зашел. Там сидели мои хорошие товарищи. (Вдруг вспомнил: недавно позвонил домой старый студенческий друг Витя Комаров, а проще говоря "Комар", и прямо по телефону выложил забавный сюжетик: осилим вдвоем?) Ребята, сказал я, есть социальный заказ Панкина. В секунду объяснил, был мгновенно понят, газетчики более других сообразительны. А имена ребят уже гуляли по устам читателей "Комсомолки". Называю поименно: Володя Губарев, в недалеком будущем один из самых популярных журналистов, прикомандированных к космонавтам, автор нашумевшей пьесы; Дима Биленкин, ставший через несколько лет одним из родителей молодых научных фантастов страны; Ярослав Голованов, вскоре написавший "Этюды об ученых", отдавший умение, знание и усердие истории жизни и гибели "царя" космонавтики Сергея Королева. Созвездие талантов.
Что теперь? Сюжет? Вообще-то сюжеты на дорогах не валяются. И я тут же позвонил Комару: приезжай. Витя, кажется, то ли учился со мной в юридическом институте, то ли тренировал нашу студенческую футбольную команду. Был Комар феерически талантливым человеком: прошел фронт и войну, потерял ногу, а у нас - тренер! И еще читывал лекции в планетарии, был (и есть!) щедрым на идеи и легким на подъем человеком: через полчаса его собственная "инвалидка" с ручным приводом притарахтела в редакцию. Сели, поговорили. Комар кратко изложил скелет сюжета, которых было у него, как воробьев на улице. Остальное, как сказали бы шахматисты, было делом техники. Действие мы сразу решили перенести из тесного (из-за цензуры) Советского Союза в безразмерное государство на каком-то западе или в Америке. И почва другая, и воздух "не тот": гуляй, маэстро, но не забывай, что читатель остается "нашенский". Хорошо: в стране, которой нет на карте мира, пусть действуют не рубли (конечно) и не доллары с франками, марками и фунтами, а... "леммы", в каждой из лемм по десять "кларков". Гуляй - не хочу. Такого раздолья советскому фантасту-журналисту даже не снилось.
За один час мы обговорили героев повестушки, дали им иностранные имена, чтобы подальше отвести действие от подцензурного Советского Союза. Фамилии героев взяли из подвернувшегося под руку номера "Советского спорта":
Миллер - ученый и выходец из Мичиганского университета, репортер - Фред Честер с дамочкой по имени Линда (Линду взяли из редакции "Сельской жизни"), полицейский комиссар - Дэвид Гард (господи, чего мы там наворотили!), профессор Чвиз, инспектор Таратута...
Колода была в кармане. Внешний вид и характер каждого героя, цвет волос, если не лысый, любимые словечки, присказки и прочее записывать не стали; потом я взялся свести все в единое целое. Написать следовало быстро и с наименьшим количеством грамматических ошибок. Развернули сюжетную линию, расписали по главам, которых получилось ровно десять: по две главы на нос. Номера глав - в шапку, шапку - по кругу: какой номер вытащишь, тот и пишешь. Через три дня итог - ко мне на стол. Коллеги сразу сказали мне: Валь, пройдешься потом рукой мастера? (Уже со второй повести "Перекресток" мы провозгласили другой принцип: каждый выбирает себе главу по вкусу и настроению.) А уж причесывать повести кому-то воистину следовало. Написанный материал я взял с собой домой и несколько вечеров "притирал" героев друг к другу, кое-что перепечатывал заново и наполнял мясом скелет сюжета. Признаюсь, это было увлекательное занятие. И в конце концов удалось добиться: Миллер не был разным во всех главках и по внешнему виду, и по содержанию, и по манерам. И стилистика с темпом повествования не оказались "разноперьевыми", что часто случается у молодых соавторов. В тот вечер мы спокойно разошлись по домам, а через три дня я уже входил в кабинет Бориса Панкина, чтобы положить повесть "Кто?" ему на стол. Автор? - спросил Борис, - что за неведомый мне "фрукт" - Багряк? Я сказал Панкину: ты прочитай, а потом я тебе автора представлю.
Багряка мы придумали в последнее мгновение, желая хоть по одной буковке автора втиснуть в фамилию детективщика. Фамилию лепили и так и эдак: от Димы Биленкина взяли "б", от меня вылепили "агр" (пересолили, конечно), зато в "агре" букву "р" отдали Володе Губареву, от Ярослава Голованова в ту же "агр" зачли "г", но еще воткнули "я" в БагрЯка: мальчик получился крепенький, смышленый и резвый. Халтура и есть халтура, мы именно так и отнеслись к нашему первенцу. Впрочем, еще раз вспомню букву "п", которая стала составной Багряка по двум причинам: и по тому, что нас было Пятеро, и по нашему первому и лучшему иллюстратору Павлу Бунину. Если уж на то пошло, то пора сказать: всех героев повестей Бунин рисовал с натуры - с нас. Читатель может в Багрякских персонажах обнаружить практически всех авторов. И еще на закуску: мы даже заставили одного из героев выпить слабительное, а называлось оно "опанкин"; ну - босяки!
Однажды Слава Голованов мудро сказал: вот будет хохма, если в историю войдет не наш газетно-книжный капитал, а один единственный "Павел Багряк", его-то и занесут в энциклопедию или в книгу рекордов Гиннеса.
Приехали.
* * *
Итак, передав рукопись Борису Панкину, я собрался было уйти, но "главный", открыв повесть, сказал мне: не торопишься? Посиди. Я ждал полтора часа, рассматривая завтрашнюю газету, развешанную на стене кабинета. Когда Борис закончил последнюю страницу, мы молча посмотрели друг на друга.
Наконец он сказал: проглотил твою жвачку залпом. Мне-то ты можешь сказать: кто же остался в живых, тот или этот? Сам не знаю, ответил я, не зря называется "Кто?" Пусть читатель решает. Борис философично заметил: скажу откровенно, я в сомнении: то ли это (пауза и в паузе: кто такой Багряк? Пока инкогнито, ответил я) гениально, то ли... говно. Хорошо, ответил я, ты пока принюхивайся, а я еду с женой в Малеевку встречать Новый год. До встречи.
В Малеевке перед Новым годом я всучил Борису Николаевичу Полевому "в белыя ручки" наше коллективное "Кто?". Утром главный "Юности" встретил меня в столовой словами: как вам не стыдно, милый мой друг! Вы всю ночь дрыхали, а мы с женой, как последние идиоты, читали ваше мерзкое творение. Короче, если вы не против, я ставлю повесть в первый же номер. Тут-то он и сказал: уж очень хамская у вас фамилия, облагородьте ее хотя бы именем... - он задумался Альберт Багряк! Я ответил: он уже Павлом назван. Хорошо, пусть будет по-вашему. Беру! - но с одним непременным условием: через три номера очередная повесть. Сериал!
Вернувшись, я тут же был вызван к главному. Кайся, это ты сам? Нет, не один, - сдался я, - нас пятеро. Тэк, сказал Панкин удовлетворенно, другого не ожидал. Типичная поделка. Таких повестей по пять копеек пучок в базарный день. А что, все пятеро наши? Какая разница, если нет талантов в своем отечестве, сказал я.
Наш багрякский "скорый" медленно двинулся в долгий двадцатилетний и бесславный путь. Если не считать 1968 год, когда в "золотой серии" Детгиза вышла наша первая книга "Пять президентов" с четырьмя повестями на борту. Это был пик Багряка, а затем началось угасание, о причинах которого я еще расскажу. А пока вернусь к временам расцвета новоявленного детективщика, который ухитрился поставить свою работу на поток, буквально на промышленные рельсы, попутно сменив технологию "производства" своей нетленной продукции. (Господи, если бы гости ресторана знали, как готовится самое фирменное блюдо, они на всю жизнь забыли бы дорогу в эту ужасную "столовку".) Касаясь нашей фирменной продукции, признаюсь: мы сами, получив журнал или книгу, себя никогда не перечитывали, даже на язык не брали; впрочем, я говорю о себе, но ежели окажется, что кто-то из Багряка "вкушал", остальные не стали бы противиться показу его невропатологу, если не психиатру. Мы работали так. К кому-то из нас домой (чаще всего к Диме Биленкину или ко мне, учитывая наше географическое "срединное" расположение) собиралась вся гопкомпания, заранее уведомленная. Случаев манкировки не помню, о прогулах вообще не говорю, хотя каждый был по горло занят редакцией и личной жизню (творческой и семейной).
В чем секрет? Наверное, в возможности иногда повидаться и поговорить с приятным и не самым глупым собеседником. Это я говорю предположительно, ведь могли быть и другие мотивы. Например: жена хозяина квартиры непременно накрывала стол, выдавая обществу бутылочку или две-три-четыре-пять (остановиться?). Не откладывая, мы традиционно начинали с "приема", но с единственным условием: кто-то один оставался "на шухере", чтобы вести протокол заседания, и этим счастливчиком, естественно, оказывался я, бывший с некоторых лет трезвенником по печальной необходимости (сердце). На меня-летописца ложилась единственная забота: не пропустить ни одной идеи соавторов, ни одного поворота сюжета, характеристики героя, острого слова, предложения (пусть нелепого) и даже случайной фразы жены. Летописец при исполнении!? Ужасное амплуа, зато - как интересно слышать и видеть феерически талантливых людей, слышать то, к чему никто из посторонних никогда не был бы допущен: мои коллеги знали практически все, что касалось космических полетов, самых засекреченных открытий! Завербовал бы меня какой-нибудь захудалый шпиончик, он и себе сделал бы карьеру, и мне безоблачное существование с последним "подарком" от контрразведки в виде пожизненного заключения в самой фешенебельной тюрьме с персональным клозетом и черной икрой на завтрак. Итак, я, как прикованный цепями к трезвости без перспективы на ежеутреннюю черную икру, каторжно записывал все, что напозволяли мои бескорыстные соавторы. Прикончив стол, мы традиционно приглашали жен и детей в "залу", чтобы в их присутствии поднять последний тост за процветание нашего бесперспективного дела, и расходились по домам, что бывало, как правило, заполночь. Потом наступала для всех пора забвения, а для меня - пора ожидания первых глав. Примерный срок "сдачи материала" не оговаривался специально и штрафных санкций не было. Поскольку всем и каждому Багряку было интересно самим увидеть результат (как физику след нового элемента таблицы Менделеева), бездельников не было: Слава сдал? а Вова? а Комар? а Дима? - по моему телефону. Хоть и вместе работали в газете, но виделись редко: командировки, статьи, выступления перед читателями, но обид никогда не знали, взаимных раздражений не ведали. В итоге, всё прочитав, я должен был обзвонить каждого, хоть ночью, чтобы сказать одно из двух слов: "получилось" или "просра...", собираемся в субботу у Димы (у меня); все начиналось заново. Муки творчества, как у "взрослых". Много позже, уже увидев очередную "Юность", кто-либо из Багряков, вдруг прочитывал кусочек повести и ломал голову: свое или чужое по тексту? Так отец, разглядывая новорожденного сына или дочь, внимательно выискивал родственные признаки, почему-то и беспричинно волнуясь. Впрочем, извините: лирика. Одним словом, шла нормальная работа, присущая, вероятно, всем соавторам, которые ухитрялись, живя раздельно или вместе (уже упомянутые разногородные Стругацкие, загадочные Вайнеры, братья Гримм, разнокалиберные Козьма Прутков, - куда ж меня занесло в припадке величия, бедного Багряка!).
В течение ближайших дней (пока еще с пыла и жара) я выдавал обществу в редакции болванку для доводки (каждому по экземпляру), и начинание вместе с сюжетом на какое-то время засыпало в сладком полусне. Мысли, правда, бродили: а что, если у Чвиза будет внебрачная дочь, с которой... (все это по телефону), или комиссар Гард - замаскированная дама? Зато у Миллера обнаруживается холера, которую Чвиз уже прихватил, сам же Миллера заразив!? Не бывает у этого творческого бреда конца, если в конечном итоге именно "бредовка" движет сюжет, интригу и саму идею повести. Моя редакторская работа (в необходимости лично я сомневался, она скорее была чистилищем от шелухи и мелочишки) делалась быстро: свести воедино уже сказанное, нещадно отбрасывать ахинею, выудить перлочки, а затем написать "разработку", проще говоря - поглавочный план будущей повести. Всего-то! Каждый соавтор получал в руки персональный экземпляр. Потом возвращал мне (когда хотел) с замечаниями и общими предложениями.
Специально трону по касательной организационно-творческие принципы работы Багряка. Если вы помните, ходила когда-то шутка: Илья Ильф пишет, а Евгений Петров стережет рукопись. Обычно тайна соавторства уважается в приличном обществе и самой компании (братьями Вайнерами и Стругацкими), не разглашается официально и даже шуточно: "моветон". Свято следуя принципу творческой коллегиальности, я тем более не рискну характеризовать своих соавторов, к тому же еще персонифицируя. Скажу просто и честно: наша группа обладала практически всеми достоинствами и недостатками, которые присущи любому литератору-детективщику. Попробую сказать скопом, а уж каждый из Багряков разберет качества по своим карманам, не покушаясь на "чужое": были среди нас авторы, глубоко и профессионально знающие науку с техникой (кроме меня, грешного - единственного из пятерки чистого гуманитария), носители острого и юмористического начала, такого же языка, знатоки драматургии, выдумщики "ходов" и "поворотов" темы, щепетильные носители точности, "язвенники" до болезности, фантазеры и "приземлисты", скрупулезные буквоеды, феерические пилоты мысли, скучнейшие материалисты: как видите, качеств больше чем соавторов, а это означает, что среди нас не было ординарных людей. Все Багряки являли собой пример типичных многостаночников, играющих каждый на многих инструментах жанра. Я все сказал? Если забыл что-то, коллеги мне так "напомнят", что мало мне не покажется. Так или иначе, а время жизни и действия Багряка каждому придется носить в творческой биографии не как ярмо на шее, а как лавровый венок, возвращающим сладостную пору времяпрепровождения: так мы вспоминаем школьно-студенческие годы. И журналистские, похожие на жизнь в "Комсомолке" шести-восьмидесятых годов. Было и - ушло невозвратимо?
Ностальгия тихо тоскует в моей душе.
Возращаюсь в былое: когда повесть оказывалась у меня, я отвозил ее Борису Полевому в "Юность", а еще через неделю появлялся Павел Бунин в редакции газеты и в чьем-то кабинете усаживал нас перед собой по очереди и "сочинял" героев по нашему образу и подобию; помню, Слава Голованов вдруг отрастил в промежуток между повестями бороду, наш придуманный репортер Фред Честер (до той поры чисто выбритый), был нами оправдан в новой повести и награжден бородкой (с моей точки зрения, мерзской по виду). Кстати, когда пора первой любви с "Юностью" миновала, устроителем новых работ Багряка стал Володя Губарев, ставший к тому временем заместителем главного редактора "Комсомолки", а кто-то из замов по статусу своему (если я не ошибаюсь), был служебно связан с Госбезопасностью. Володе и рукопись охранять было положено, и судьбу ее устраивать. К тому же начались в те времена редкие, но уже реальные заботы с переводом повестей на иностранные языки: Багряк потихоньку отправился в заграничное плавание, и отечественные режиссеры зашевелились. Кстати, финансовые дела Багряка никогда не волновали, их и мало было (копейки!), и вообще мы были не по этой части; в конечном итоге министром финансов Багряка стал Комар, на него были выписаны все доверенности, и он до сих пор иногда позванивает: не возражаешь, если подвезу копеечку? Нет уже Димы Биленкина, но его законную часть гонорара исправно получает от Комара вдова незабвенного Димочки. Именно с ним умер Багряк: мы не сумели перенести потери едва ли не основной части придуманного нами литератора, все стало вдруг бессмысленным и скучным.
* * *
О финансовых делах я вам с Божьей помощью сказал. Добавлю, что именно Дима Биленкин был инициатором создания "фонда Багряка", необходимость которого для перепечатки наших повестей и непредвиденных трат, была необходима. А "непредвиденным" оказалась, к примеру, сервировка стола "с бутылочкой" (во имя творческого процесса), а потом после первой шла вторая, третья, пятнадцатая, а за ними было еще "...летие" Павла Багряка. Прочий гонорар Комар на своей таратайке развозил всему составу и вручал в конвертах, разумеется, без расписки. Другими были времена: не коммерческими и не казенными, а бескорыстными и не "конвертированными", если считать почтовые конверты Виктора Комарова в чистых рублях.
Обращусь, наконец, к нашему политико-творческому бытию. Если учитывать все достоинства (немногие) и все недостатки (их хватало) советского общества, то наибольший интерес нашенский и вашенский заключался в наличии цензуры. Она не миновала фантастико-приключенческой литературы. Прошу читателя учесть феномен общества, заключающийся в том, что главный цензор сидел не на седьмом этаже "Комсомольской правды" (или на любых других этажах прочих изданий), а внутри каждого автора. Впрочем, справедливости ради скажу, что в "Комсомолке", как и в иных газетах, публиковались материалы острые (на грани "фола"), и этого было достаточно, чтобы испытывать профессиональное удовлетворение (которого из-за всеобщей вседозволенности уже нет), сохранение лица перед читателем и перед собой и коллегами, охранять (как цепные собаки) звучание собственной фамилии, а лучше сказать реноме. Тем более что читатель был у каждого из нас "штучным", считанным, а не всеядным, что нередко бывает нынче.
Жил припеваючи этот цензор и в свободолюбивом Багряке. Душа и мысли рвались наружу, а цензор держал их цепко за фалды творческого процесса. А что было делать? Мы избрали единственный вариант: обход цензуры по касательной, перенеся действия героев (о чем я уже говорил) в зарубежье, замаскированное до неузнаваемости. Это была не Америка, не Англия с Италией или Францией, а истинный волапюк. Писать детектив с зарубежной фактурой, подразумевая родную действительность с ее соцреализмом - ни с чем не сравнимое удовлетворение. Пиршество фантазии, реализма, фактуры: полный антисоциализм в ее уголовно-криминальном виде, а не подкопаешься! Ни в какой иной журналистской и драматической литературной сфере не найти аналога в те благословенные времена.
Привожу пример. Помню, писали "Синих людей". Кто это были за "синие люди"? Все, кто не мог жить при нашем строе, в тоталитарном режиме, причем только потому, что иначе думали, имели соответствующую национальность - изгои. Народ с "синей кровью". Ладно: писали мы о стране, лишенной горкомов, профсоюзов, госбезопасности, а если были они, то "не нашими". Зато поразительная свобода обсуждения сюжета, которая была на рабочих посиделках Багряка, нам могли сразу по "десятке" строгого режима давать, едва засекли бы или просто услышали. Наши "Синие" - это родные космонавты, живущие под колпаками, оторванные от реалий жизни и даже от родных семей, в режиме абсолютной и тотальной секретности, о чем лучше других знали и Ярослав Голованов и Владимир Губарев, имеющие "допуск" и редакцией "приставленные" к писанию репортажей с Байконура. Они и сами несли в себе "синюю кровь" избранных (не зря родилась тогда же идея отправить Голованова в космос, как журналиста), он уже жил какое-то время в зоне повышенной секретности.
И все же это нами тогда открыто обсуждалось, когда говорили о "синих", но имея в виду натуральных "красных". Причем тут Марс и Юпитер, куда готовились по сюжету наши "синие" с искусственной синей кровушкой, не нуждающейся в кислороде, которой нет на тех планетах, как кислорода не было у нашего общества. Это и ежу было понятно: кислород - это свобода, братство и равенство. Великие лозунги, провозглашенные знаменами, в конституции, но не бывшие в реальности. Вырабатывая сюжетную линию, мы напозволяли себе такой уровень критики нашего режима и такое свободомыслие, что однажды мой родной брат на ухо шепнул мне по секрету: ты слишком опасно развязал язычок свой, укороти его, пока не поздно, на тебя "там" уже есть досье.
Я опешил: откуда ты знаешь, Толя? Старший брат в те дни писал Брежневу вместе с командой журналистов (о чем я слышал, но никогда от брата) и общался с кем-то из клевретов генсека. А что и откуда он знал? Господи, на кого из Багряков я в ту пору не подумал, даже стыдно признаться, но сочинять приключенческие повестушки в обществе стукачей?! - не самое приятное ощущение, согласитесь. Вспоминал, сопоставлял: где, с кем, когда и о чем я болтанул по своему обыкновению; как-то в Союзе писателей, ведя молодежный дискуссионный клуб, начал спичем: прошу быть откровенными, в нашем обществе, надеюсь, нет стукачей, а если есть - пусть они нас оставят под аплодисменты присутствующих. Смех - был, ушедших - не было. Клуб скоро бесславно закрыли.