Агуреева Дарья. Без парашюта

   Идиотка! Я думала, по солнечному желтые цветы заменят мне улыбку. Я верила, что, ворвавшись в чужой дом, взвалю дурное настроение Бори себе на плечи, и ему опять станет легко, радостно. А тогда и я сама смогу вздохнуть спокойно. Но конечно же, чуда не случилось. Цветы были положены в угол и забыты. Моя душа была не востребована. Пригодилось лишь мое неопытное тело, но оно не оправдало возлагаемых надежд по причине полного отсутствия какой-либо предыдущей практики и незнания теории. Отдавшее все, что оно могло отдать, а значит - почти ничего, разве что свое присутствие и неумелые поцелуи, оно было доставлено домой и предано забвению Ни слова любви я не заслужила в тот вечер. Боря был чужим, далеким и непреклонно свободным от меня. Что я чувствовала?
   О чем думала? Ни о чем! Сердце болело, голова кружилась, меня тошнило.
   Мне казалось, что меня вывалили в грязи, а в потрясенном мозгу дико стучало: "Что это? Я ничего не понимаю!" Бессонная ночь не украсила меня, и утром из зеркала на меня взирало лицо душевнобольной с горящими отекшими глазами и пересохшими губами. Весь рабочий день я сквозь черные очки пялилась в окно, считая прохожих. И вдруг мимо промчался так хорошо знакомый мне серый "Фиат". На какую-то долю секунды он затормозил перед нашими окнами и исчез за поворотом, но я отчетливо успела разглядеть Бореньку. Он тоже прятал глаза за очками, он тоже боялся солнечного света. Сначала я почувствовала, как силы возвращаются ко мне. Даже это мимолетное видение, это легкое прикосновение его бытия к моему смогло вдохнуть в меня жизнь. Теперь, когда ко мне вернулся здравый смысл и обоженный разум вновь обрел способность анализировать, я могу с точностью опытного медика поставить себе диагноз - я физически зависела от Бори. Эта зависимость была так же остра и болезненна, как наркотическая. Чтобы свободно дышать, двигаться, хоть как-то соображать, мне необходимо было получить дозу общения с ним, хотя бы в такой ослабленной форме - увидеть, как он проехал мимо. Это совсем никак не касалось моего эмоционального мира. Мои чувства были свободны от Бореньки. Я любила его, не нуждаясь во взаимности или поощрении. Но чтобы моя кровь, обогащенная тихой нежностью, циркулировала по венам, чтобы в глазах не темнело от слабости, я должна была видеть, слышать его.. Но "Фиат" промчался мимо, и вскоре я вновь ощущала какие-то наркотические ломки. Как будто бы, волоча ноги по безликой пустыне, я вдруг увидела мираж и, обретя силы, ринулась к нему, но вскоре он безнадежно растаял в воздухе, лишив меня последней надежды. Однако спустя двадцать минут Боря оказался на пороге моего кабинета. -А ты чего в очках? удивленно погасил он привычную улыбку.
   - Свет очень яркий, - отреагировала я на звук его голоса. Я уже не могла говорить. Мне было слишком плохо, и я лишь реагировала на внешние раздражители. Где-то глубоко в душе заскреблось недовольство собой: "Ну вот! Ты испортила ему настроение! Мало ли что тебе там показалось! Раз он пришел сюда, ты нужна ему..." Но сил совсем не осталось. Даже его присутствие не могло поднять меня. Хотелось только забиться куда-нибудь, свернуться в калачик , заснуть и не просыпаться. Боря не пошел с нами обедать. Как он сказал, ему нужно было ехать к маме. Он проводил меня и Таню до "Трюма", вытерпел мой поцелуй и вновь исчез за поворотом. Его машина была припаркована у кафе, и у меня хватило мозгов, чтобы понять, что уже двадцать минут назад он приехал сюда, но не позвал меня. Видимо, Боря заметил мое бледное лицо в окне офиса, и, не желая показаться трусом, все-таки зашел, максимально сократив срок нашего общения. Вы знаете, что такое портить настроение тому, кого любишь? Вы знаете, что значит быть в тягость тем, чьи проблемы кажутся тебе важнее собственных? Вы можете представить себе, что значит вдруг понять, что твоя любовь причиняет, если и не боль, то по крайней мере неудобство самому дорогому человеку на свете? Но Таня не давала почувствовать мне весь ужас моего положения в полной мере.
   - Катя! Ты невыносима! Честное слово! Что не так? Ты сама себе насочиняла, напридумывала бог знает чего! Сидишь с постной миной и Борю пугаешь! Ты о нем-то подумай! Его Вика бросила, теперь с тобой что-то не так... У него же комплексы от такой жизни разовьются!
   Я всем своим существом отчаянно пыталась поверить Таниным словам, согласиться с ней, но моя интуиция не обманула меня. Дело было не во мне. Следующее утро я встретила с решением не поддаваться глупым предчувствиям. Усилием воли я создала в растрепанной душе хорошее настроение, попробовала слепить из себя красавицу и, приклеив к безжизненному лицу дурацкую улыбку, отправилась на работу. У дверей офиса мной вдруг овладел безотчетный страх. Я боялась людей. Мне делалось жутко оттого, что вот сейчас Татьяна опять начнет подбодрять меня. Боже мой! Почему все вокруг меня знают, что мне надо, что я думаю, что происходит? Все все понимают, и только я, как слепой котенок, натыкаюсь на стены и громко мяучу от боли и темноты. Я прошла мимо дверей "Презента" и свернула к "Трюму" в уголке сидел Боренька. Печальный, одинокий, чужой. Я звякнула привычным "Здрасьте!" и хотела было намеренно сесть за другой столик. Я, конечно же, не понимала, что происходит, не хотела понимать, но чувствовала, что я лишняя, что пора просыпаться. Ну не могла же я поверить, что вся эта сказка была рассказана мне лишь для того, чтобы бравый гаишник смог с головокружительной легкостью затащить в постель профессорскую дочку, блистающую на самом престижном факультете университета! Зачем я ему в таком качестве? Я же не Памелла Андерсон, не Синди Кроуфорд!
   Боря устало подозвал меня, пригласил подсесть к нему. И снова эти идиотские никому ненужные фразы... Я не выдержала, я сорвалась. -Боря! То, что ты мне говорил в субботу, правда? - перебила его я. -По поводу моих чувств?
   - Да!
   - Хорошо, что ты спросила, Катюша. Понимаешь, я так запутался. То одно мне кажется, то другое...
   - У тебя есть сигареты? - мне больше не хотелось его слушать.
   - Есть, конечно, - встрепенулся Боря. -Я тебе не предлагаю, как-то странно - ты и сигарета. Бери сама, я не могу давать тебе эту отраву.
   - Ну так что же? - видимо, я все-таки неизлечимая мазохистка.
   - Мне нужно побыть одному. Разобраться во всем... Я возьму больничный, поеду загород... Ты, главное, не решай пока ничего.
   - Ну уж это, как получится, - это отвечала не я. Это настойчиво подергивались останки моей гордости.
   - Ты прости меня... Все так ужасно. Я не хотел.
   - Ну что ты! Спасибо тебе! Ты ни в чем не виноват, - улыбнулась я и вылетела из этого темного царства, Родины моей любви.
   На работе никого не было. Я вошла в свой кабинет, рухнула на стул и завыла. Я еще не знала, над чем я плачу. Я еще не могла думать, и всеми моими поступками руководили инстинкты: больно? страшно? Значит надо плакать! Вошла Таня. Я кратко изложила ей суть произошедшего. Она что-то говорила, утешала.
   - Вот козел! Катюш! Это не ты плохая, это он идиот. Ты поплачь, конечно...
   Я убежала в другой кабинет. Там было пусто, холодно. Мои руки не отпускали сигареты, и скоро я уже начала задыхаться от аритмии и удушливого дыма. В мозгу помутнело. Я не понимала, как я еще жива. Разве мне можно жить? Вдруг где-то рядом прозвенел телефон.
   - Да, - выдавила из себя я.
   - Катюша! Что с тобой? - говорила трубка. Это была Аня. Она всегда чувствовала, если со мной что-то не так. И через пару часов она уже громко поливала всех мужиков и Борю в частности, сидя вместе со мной в "Трюме" и отпаивая меня шампанским.
   - Анечка, но ведь все люди разные, - пыталась вмешаться я.
   - Правильно! Люди разные, а мужики одинаковые. А этого урода я просто ненавижу! Черт! Такой цветочек сорвал и выкинул! - орала она, не обращая внимания на удивленные взгляды посетителей кафе. Вдруг сквозь дымку никотина и пелену, окутывающую мое сознание алкоголем, я увидела его. Господи! Такой скорби я еще не замечала ни на одном лице. И вновь я забыла себя, я чувствовала лишь его боль. Слезы высохли, я опять улыбалась. Нет! Мне хорошо. Я не могу быть источником его страданий. Ни за что! Это было тринадцатого августа. Действительно, чертова дюжина.
   Я не помню, как жила последующие дни. Сперва я звонила ему - мне хотелось понять, в чем дело. Я вырвала из него предложение стать друзьями. Потом последовал возврат кассет и фотографий, хотя наши совместные снимки Боря все же оставил себе, вновь вселяя в мое сердце надежду. Затем Таня вела с ним продолжительные переговоры, во время которых я обжигала пальцы горячим воском, чтобы не сойти с ума... В тот день я опять взорвалась, вновь полезла, куда не надо. Наверное, я очень нетерпелива, но я не могу, не хочу, не умею ждать. Я позвонила ему и, неся какую-то околесицу, заставила дать мне слово объяснить, что происходит. Боря не захотел встречаться со мной в тот же день и, ссылаясь на свое душевное состояние, перенес наше свидание на завтра. А Татьяна изо всех сил пыталась вправить мне мозги.
   - Катя! Ты все себе напридумывала, - уверенно говорила она. -Боря настоящий сказочный принц, и переживает он соответственно. Сама подумай, где ты еще такое видела - море цветов, ухаживания... Он очень хорошо к тебе относится, Катенька, он сам так сказал. Пойми же, ему сейчас трудно, больно...
   - Да почему, черт возьми?
   - На горизонте опять появилась эта Вика, - тут последовала мохнатая матерная тирада, описывающая несчастную Вику. -Он очень ее любил, Катя. А тут еще получается, что перед тобой он виноват...
   - Хорошо, а я то что должна делать? - перебивала я, в ужасе понимая, что мне никак не вникнуть в суть проблемы.
   - Подожди, - обняла меня Таня. - Он вернется. Дурак будет, если не вернется. Но, вероятно, Боре все представлялось в ином свете. Он хорошо держался в тот день. Прежняя улыбка, терпеливые объяснения...
   - Пойми, Катенька, я не готов сейчас ни к каким серьезным отношениям. Вот попробовал, и никак!
   - А не к серьезным? - встряла я.
   - Но ведь нужна взаимность. Так нельзя, - удивленно ответил Боря.
   - Мне ничего не нужно, - уверенно отпарировала я.
   - Тогда уже я ничего не понимаю.
   - Да, кажется мы говорим на разных языках, - согласилась я. -Ты любишь ее?
   - Не знаю... Я не могу ее забыть. Наверное...
   - Тогда ты должен, обязан ее вернуть! Ты вот сидишь в своей депрессии, жалеешь себя, а это так гадко! Ты такой эгоист! - взорвалась я, но взволнованный взгляд Бори охладил мой пыл.
   - Мы встречались в этот понедельник, - глухо заговорил он. -Вика позвонила, сказала, что ей плохо, что она любит меня, но вернуться отказалась. Она там уже сильно повязана.
   Мысли бестолково проносились у меня в голове. Вот это да! Как, оказывается, славно бывает! Какая-то Вика, которую я в глаза не видела и, надеюсь, не увижу, умудрилась вывалить в грязи и меня, и Борю, и, черт знает, кого еще - я уже чувствовала, что наломаю дров. Что ей надо? Борю? Нет, ей нужно поклонение всех мужчин, которые оказались на пути. И там ей не бросить, и здесь не забыть. И в двадцать восемь лет (Бог мой! Почти старуха!) она будет вести себя, как маленькая девочка и размазывать сопли... Нет! О чем это я? Ведь Боренька ее любит! -Неужели тебе хорошо вот так сидеть со мной? недоверчиво спросил Боря.
   - Да! И еще лучше мне станет, если вы помиритесь, - придя в себя от мимолетной вспышки ненависти, ответила я. Может быть, мне рассказать ему свою историю? Тогда он поймет, насколько все в этом мире хрупко, как нужно беречь такой щедрый подарок неба, как любовь. Ну пусть она мерзавка (он этого, конечно, никогда не поймет), пусть не любит его, но ведь он верит в свои чувства, а это уже не мало! Мне уже не будет больно, и то, как он со мной поступил, вряд ли сможет меня унизить. Так пусть же он не чувствует себя виноватым. Ведь я была так счастлива почти целый месяц! Ну подумаешь, запудрил мозги, переспал и бросил! Я и не такое пережила! Но я ничего не рассказала, не сумела. Я вообще никому не говорила об этом. Да и как такое можно рассказывать? Как можно признаться в том, что случилось со мной? Витька прав, мои руки в крови, а это не повод для хвастовства. Я не знаю, где кончается извилистый вираж моей судьбы, а где начинается моя вина, но дело было так.
   Я всегда слыла в нашей семье паршивой овечкой. Вечно со мной что-то происходило - то я прогуливала школу, то убегала из дому с какими-то бредовыми идеями. Эти вспышки не мешали мне хорошо учиться, даже очень хорошо, но с родителями я все равно не ладила.
   Им было тяжело терпеть мои ночные бдения, когда я убегала на крышу шептаться с луной, и вряд ли они могли понять, почему я вместо того, чтобы идти в школу, брожу месяцами по улицам, пытаясь поймать весну. Но с братом мы находили общий язык. У меня не было никого ближе, роднее его. Гриша считал, что я очень талантлива, и все спускал мне с рук, заступался за меня перед родителями. Он единственный в нашей семье не был одарен каким-нибудь творческим потенциалом, и все же только он был по-настоящему гениален. Мама потрясающе организовывала и блестяще играла на рояле. Мой отец бесподобно пел и ослеплял друзей своим артистизмом. Я бралась за все понемногу, и у меня получалось, хотя моим коньком оставались стихи, тогда еще робкие, неуклюжие. Но никого из нас так не ценили и не любили, как Гришеньку. Пусть у него не было способностей, но он был талантлив по-человечески. Всем с ним было хорошо, любого он понимал, каждому мог помочь. Он умел слушать и слышать, во всех видел только хорошее и так искренне любил людей и их творческие проявления, что без него уже никто не мог обойтись, хоть раз поговорив с ним. В тот год я еще училась в школе, а Гришенька, наша гордость, уже поступил на первый курс юридического факультета. Растроганные родители подарили ему машину. Все было замечательно, как вдруг случилось странное. Гришка стал приходить домой поздно, довольно часто не очень трезвым. Он начал курить и, замкнувшись в себе, превратился в бестолкового меланхолика. Только мне он доверил свою тайну. Мой бедный брат отчаянно влюбился. По странной иронии судьбы, предмет его воздыханий тоже звали Вика, и эта девушка была старше моего Гришеньки.
   Он посылал ей цветы, воровал у меня стихи, простаивал целые ночи под окнами чужого дома, но увы! Ничто не могло растопить айсберг шестилетней возрастной разницы. Дома начались бесконечные скандалы. Гришка совсем поник, а я обозлилась на весь свет.
   Это случилось четырнадцатого декабря. Никого не было дома, и я наслаждалась одиноким зимним вечером. Горячий шоколад, теплое одеяло, загадочное томление свечей и Ирвин Шоу. Что еще надо для чревоугоднических удовольствий? Вдруг в мой тихий мирок резко ворвалась трель телефона.
   - Катя? Позови-ка Гришу к телефону, - от куда-то издалека донесся мамин голос. "Черт! Ему же было велено сидеть дома," - пронеслось у меня в голове. "На носу сессия, а он, видите ли, страдает! Так и вылететь не долго!" -Мам! Он в ванной, - бодро соврала я, - как выйдет, я скажу, чтоб он перезвонил тебе на трубку.
   - Я сама перезвоню, - решительно ответила мама, видимо, почувствовав неладное, и исчезла за чередой тревожных гудков.
   "Так! Надо что-то делать! А то они его совсем заклюют," - соображала я , на ходу влезая в дубленку. "Где он может быть?" Скоро я уже неслась по улице, теряясь в тусклом свете фонарей и липких хлопьях снега. Я обегала все окрестные закоулки, где могла бы искать уединения очарованная душа моего влюбленного брата, но мои старания не увенчались успехом. Смирившись с тем, что от скандала никуда не деться, я потащилась домой, придумывая, что бы еще такое сказать маме, когда она перезвонит. Вот черт! Еще и лифт сломался! И я, содрогаясь от омерзения, побрела к черной лестнице. Что случилось там, мне трудно рассказывать. Я просто не помню. Моя избирательная память вытесняет все ненужное. Помню нож и дикий ужас, панический страх перед смертью. Если бы это произошло теперь, наверное, я бы вела себя по-другому. Возможно, сейчас я предпочла бы умереть, но тогда я еще смутно представляла себе, что такое жизнь. Существуя в собственных радужных фантазиях, я не замечала реальности. И потом мне было, что терять. У меня был Гришка, добрый, понимающий, обожающий меня. У меня была Ярослава, Ясенька - моя двоюродная сестра, в лучистых глазах которой я ловила строки будущих стихов. У меня были довольно терпеливые, осторожные в воспитательных крайностях родители, и какое-то необъяснимо острое чувство, переполняющее меня - я ждала счастья. Казалось, оно вот-вот обрушится на меня... Но все получилось не так. К моему горлу просто приставили нож, обсыпали отборнейшим матом и изнасиловали. А я даже не сопротивлялась, даже не кричала. Я только ждала, когда это кончится. Не знаю, сколько времени я просидела на этой грязной лестнице. Видимо, это не совсем нормально, но в стрессовых ситуациях я совершенно теряюсь. Меня охватывает какое-то непреодолимое оцепенение, и ничто уже не может вывести меня из него. Нашел меня Витька. Он сам все понял, повел меня домой, стал куда-то звонить.
   - Кать! Ну ты хоть заплачь! Менты приедут, не поверят ведь, - говорил он, испуганно заглядывая мне в глаза. Плакать? Нет, я не могла плакать. -Никаких ментов! - наконец, очнулась я. -Ничего не было! Слышишь? Ты никому ничего не скажешь!
   - Да ты что?! - оторопел Витька.
   - Все! Оставь меня!
   - Ты в своем уме? Ты что сможешь спать спокойно, зная, что этот маньяк на свободе? А если он еще кого-нибудь трахнет?
   - Мне плевать на кого-нибудь! Я ничего не буду рассказывать! - взорвалась я. -Я не буду жертвой! Не буду потерпевшей!
   - Ты вообще соображаешь что-нибудь? Тебе же к врачу надо, может, он заразный! - не унимался Витька.
   - Уходи! Слышишь, убирайся от сюда! Я ненавижу тебя! Только попробуй что-нибудь рассказать! - я буквально вытолкнула его за дверь.
   "Ничего не было. Ничего не случилось," - успокаивала я себя.
   Я не плакала, не просыпалась от ночных кошмаров, не боялась темных улиц. Наверное, моя память заблокировала это инцидент. Не знаю, я не сильна в психологии. Все шло, как и раньше. Родители терроризировали Гришку, он стыдился себя, но не мог с собой справиться. Ночами он плакал, положив голову ко мне на колени, а утром садился за учебники. Мозги у него работали превосходно, и сессию он сдал блестяще. Наверное, все бы и успокоилось, началась бы белая полоса, как говорит Алиса, тем более, что Вика, увидев потрясающий BMW Гришки ( тогда иномарок было еще не так много), заинтересовалась им. И мой брат уже не ходил, а порхал, засыпая нас анекдотами, подарками, сюрпризами. Мама даже забеспокоилась, как бы наша семья не увеличилась в размерах. Но тут произошло что-то невероятное! Оказалось, что я беременна! Этого не могло быть. Так не бывает. Я не верила в это, но врачи упрямо констатировали факт наличия в моем теле другого существа, которое жаждало увидеть жизнь.
   - Но меня же не тошнит, - робко возражала я, а мне молча выписывали какие-то направления. Медсестра бесстрастно задавала вопросы. -Возраст?
   - Пятнадцать, - механически отвечала я.
   - Партнера?
   - Какого партнера? - не поняла я.
   - Ты что в куклы сюда играть пришла? - она скучно посмотрела на меня. Отцу сколько лет?
   Нужно было назвать кого-то, и я назвала Витьку. Он был первым, кто пришел мне в голову. Черт! Из-за какой-то статистики пришлось возвести на парня напраслину. Дальше пошло легче. Не смотря на свои скудные знания о половой жизни, я умело создала легенду для врачей. Хуже было с родителями. Как это получилось, я до сих пор сама не понимаю, но мама вдруг сама огорошила меня вопросом.
   - Катя, ты беременна?
   - Да.
   - Кто? - я уже знала, что означает это восклицание. Но врать про Витьку я не могла. Он-то не виноват, а тут явно пахнет крупной разборкой.
   - Меня изнасиловали, - не придумав ничего лучшего, я сказала правду. И вот здесь жизнь размазала меня по стенке. Такого удара я не ожидала. Мне просто-напросто не поверили! Еще бы! Я же ничего не сказала! Я вела себя абсолютно нормально! Но назвать отца я не могла, даже если бы хотела - я его просто не знала. Так я и ответила после долгого допроса с пристрастием. Что тут было! Никогда я еще не слышала о себе столько слов! Моя интеллигентная мама оказалась весьма сведущей в нецензурной лексике. И всегда-то я была порочна до мозга костей, подстилка, шлюха, сука дворовая... И я вообще перестала с ней разговаривать. Мне больше ни с кем не хотелось общаться. И только под сердцем тихо, ласково шелестел нежный голосок крепнущей души моего ребенка. Это было так удивительно, так потрясающе! Я судорожно соображала, как мне устроить свою жизнь теперь. Ведь надо как-то закончить школу, куда-то уехать, подальше от этих упреков и обвинений, где-то достать денег. По-новому я теперь смотрела на Витьку. Он ходил со мной по врачам, предупредительно приносил всякие кулинарные изыски, заботливо оберегал в общественном транспорте от напора толпы.
   - Катя! Я люблю тебя и буду любить твоего ребенка! - в его словах мне слышалась такая искренность, такая нежность, что я не могла не принять его помощь, не могла не впустить его в свою новую жизнь.
   И мы уже вместе, два безмозглых идиота, выбирали имя для моего сына! Я была уверена, что дам жизнь мальчику и обязательно назову его Миша. Нет, я еще не знала Коляковцева! Я просто представляла себе своего карапуза, кареглазого, кудрявого, как Гриша, и понимала, что его могут звать только Миша и никак иначе. Гриша терпеливо выслушивал мои бредни, ласково гладил по голове, целовал мне руки и молчал... Но я не хотела видеть правду в его глазах... Я боролась до конца. Как тигрица, я защищала жизнь своего сына, пока врачи не сказали мне, что здоровым он не родится. Я принимала слишком сильные антибиотики против обнаруженной половой инфекции. Ведь никто и не предполагал, что я вздумаю рожать! Надо было предупреждать, тогда бы мне их не выписывали. И я решилась. Родиться убогим или не родиться вообще? Я не Бог, но я убила того, кто зависел от меня, кто не мог без меня жить. Убила того, ради кого действительно свернула бы горы и была бы счастлива. С тех пор я боялась заснуть. Мне снился маленький мальчик, выброшенный в урну, заплеванный окурками. Я боялась проснуться в крови... Черт возьми! Да вы знаете, что такое аборт?! Сначала они прокалывают оболочку, в которой плавает беззащитный плод, а потом щипцами разрывают невинное тельце на куски, выдирают его из тела матери! И я позволила сотворить такое с собственным ребенком! Нет ничего страшнее, чем убийство своего сына. Мои руки в крови младенца, и никогда мне не замолить это грех. Ведь я даже не знаю, может ли его не родившаяся душа, не окрещенная в церкви попасть в рай, могу ли я молиться за упокой моего Мишеньки!
   Я вернулась домой. Я вернулась в прежнюю жизнь, но я почти перестала разговаривать. Тогда, на лестнице, меня как будто заморозили, и теперь я оттаивала, согретая теплой кровью своего сына. Чем меньше я говорила, тем больше я писала. Писала ему, моему самому-самому, не смея молить о прощении...
   Ты не родишься, не умрешь, Ты улетаешь в никуда...
   В пустыне скорби ты мираж, На небе смерти ты звезда...
   Проходило время. Боль не утихала, но я жила, чтобы молить Бога приютить невинную душу младенца. И чтобы он не отверг мою просьбу, я пыталась идти праведным путем. Нет, время не лечит. Это глупости. Одну боль может вытеснить лишь другая, более острая, а разве может быть что-нибудь страшнее, чем смерть ребенка?
   Я ни с кем не говорила, не делилась. Это касалось лишь Мишеньки, Христа и меня. Проходили дни, недели, месяцы...год. Никто не вспоминал о моем преступлении, никто не попрекал меня, и снова все возвращалось на круги своя... Как вдруг Вика опять дала отпор моему брату. Она познакомилась с кем-то, и вот они уже искали себе квартиру. Гришка сломался. Он просто рассыпался. Видимо, их отношения зашли предельно далеко, и теперь он не понимал, не мог понять своим неопытным, полным романтики, сердцем, как можно все это перечеркнуть. Но долго мучиться ему не пришлось. Мои руки опять обагрила кровь.
   Однажды совершенно невменяемый он попросил меня вытащить из маминого плаща ключи от его машины. Их уже неделю как конфисковали за пьяное безобразие.
   - Катя! Я должен поехать к ней! Да пойми же ты! - не сводил он с меня горящих умоляющих глаз.