Ахматова Анна Андреевна. Анна Ахматова. Стихотворения

   Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи.
 
   8 апреля 1943, Ташкент
 
   До меня часто доходят слухи о превратных и нелепых толкованиях «Поэмы без героя». И кто-то даже советует мне сделать поэму более понятной.
   Я воздержусь от этого.
   Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит.
   Ни изменять ее, ни объяснять я не буду.
   «Еже писахъ – писахъ».
 
   Ноябрь 1944, Ленинград

ПОСВЯЩЕНИЕ

   Bс. К.

27 декабря 1940

 
…
…а так как мне бумаги не хватило,
Я на твоем пишу черновике.
И вот чужое слово проступает
И, как тогда снежинка на руке,
Доверчиво и без упрека тает.
И темные ресницы Антиноя^[6]
Вдруг поднялись – и там зеленый дым,
И ветерком повеяло родным…
Не море ли?
Нет, это только хвоя
Могильная, и в накипаньи пен
Все ближе, ближе…
Marche funebre^[7]…
Шопен.
 

Ночь, Фонтанный Дом

ВТОРОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ

   О. С.

 
Ты ли, Путаница-Психея^[8],
Черно-белым веером вея,
Наклоняешься надо мной,
Хочешь мне сказать по секрету,
Что уже миновала Лету
И иною дышишь весной.
Не диктуй мне, сама я слышу:
Теплый ливень уперся в крышу,
Шепоточек слышу в плюще.
Кто-то маленький жить собрался,
Зеленел, пушился, старался
Завтра в новом блеснуть плаще.
Сплю —
она одна надо мною, —
Ту, что люди зовут весною,
Одиночеством я зову.
Сплю —
мне снится молодость наша,
Та, ЕГО миновавшая чаша;
Я ее тебе наяву,
Если хочешь, отдам на память,
Словно в глине чистое пламя
Иль подснежник в могильном рву.
 

25 мая 1945, Фонтанный Дом

ТРЕТЬЕ И ПОСЛЕДНЕЕ (Le jour des rois^[9])

 
Раз в Крещенский вечерок…
 

Жуковский

 
Полно мне леденеть от страха,
Лучше кликну Чакону Баха,
А за ней войдет человек…
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век.
Я его приняла случайно
За того, кто дарован тайной,
С кем горчайшее суждено,
Он ко мне во дворец Фонтанный
Опоздает ночью туманной
Новогоднее пить вино.
И запомнит Крещенский вечер,
Клен в окне, венчальные свечи
И поэмы смертный полет…
Но не первую ветвь сирени,
Не кольцо, не сладость молений —
Он погибель мне принесет.
 

5 января 1956

ВСТУПЛЕНИЕ

 
ИЗ ГОДА СОРОКОВОГО,
КАК С БАШНИ, НА ВСЕ ГЛЯЖУ.
КАК БУД-ТО ПРОЩАЮСЬ СНОВА
С ТЕМ, С ЧЕМ ДАВНО ПРОСТИЛАСЬ,
КАК БУД-ТО ПЕРЕКРЕСТИЛАСЬ
И ПОД ТЕМНЫЕ СВОДЫ СХОЖУ.
 

25 августа 1941, Осажденный Ленинград

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДЕВЯТЬСОТ ТРИНАДЦАТЫЙ ГОД

Петербургская повесть

 
Di rider finirai
Pria dell’aurora.
 

Don Giovanni^[10]

Глава первая

 
Новогодний праздник длится пышно,
Влажны стебли новогодних роз.
 

1914

 
С Татьяной нам не ворожить…
 

Пушкин

   Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Белый зеркальный зал. Лирическое отступление – «Гость из будущего». Маскарад. Поэт. Призрак.

 
Я зажгла заветные свечи,
Чтобы этот светился вечер,
Дон Жуан (итал.).
 
 
И с тобой, ко мне не пришедшим,
Сорок первый встречаю год.
Но…
 
 
Господняя сила с нами!
В хрустале утонуло пламя,
«И вино, как отрава, жжет»^[11].
 
 
Это всплески жесткой беседы,
Когда все воскресают бреды,
А часы все еще не бьют…
 
 
Нету меры моей тревоге,
Я сама, как тень на пороге,
Стерегу последний уют.
 
 
И я слышу звонок протяжный,
И я чувствую холод влажный,
Каменею, стыну, горю…
 
 
И как будто припомнив что-то,
Повернувшись вполоборота,
Тихим голосом говорю:
 
 
«Вы ошиблись: Венеция дожей —
Это рядом… Но маски в прихожей
И плащи, и жезлы, и венцы
 
 
Вам сегодня придется оставить.
Вас я вздумала нынче прославить,
Новогодние сорванцы!»
 
 
Этот Фаустом, тот Дон-Жуаном,
Дапертутто^[12], Иоканааном^[13],
Самый скромный – северным Гланом,
 
 
Иль убийцею Дорианом,
И все шепчут своим дианам
Твердо выученный урок.
 
 
А для них расступились стены,
Вспыхнул свет, завыли сирены
И, как купол, вспух потолок.
 
 
Я не то что боюсь огласки…
Чтó мне Гамлетовы подвязки,
Чтó мне вихрь Саломеиной пляски,
Чтó мне поступь Железной Маски,
Я еще пожелезней тех…
 
 
И чья очередь испугаться,
Отшатнуться, отпрянуть, сдаться
И замаливать давний грех?
 
 
Ясно все:
Не ко мне, так к кому же^[14]?
Не для них здесь готовился ужин,
И не им со мной по пути.
 
 
Хвост запрятал под фалды фрака…
Как он хром и изящен…
Однако
 
 
Я надеюсь. Владыку Мрака
Вы не смели сюда ввести?
 
 
Маска это, череп, лицо ли —
Выражение злобной боли,
Что лишь Гойя смел передать.
 
 
Общий баловень и насмешник,
Перед ним самый смрадный грешник —
Воплощенная благодать…
 
 
Веселиться – так веселиться,
Только как же могло случиться,
Что одна я из них жива?
 
 
Завтра утро меня разбудит,
И никто меня не осудит,
И в лицо мне смеяться будет
Заоконная синева.
 
 
Но мне страшно: войду сама я,
Кружевную шаль не снимая,
Улыбнусь всем и замолчу.
 
 
С той, какою была когда-то
В ожерелье черных агатов
До долины Иосафата^[15]
Снова встретиться не хочу…
 
 
Не последние ль близки сроки?…
Я забыла ваши уроки,
Краснобаи и лжепророки! —
Но меня не забыли вы.
 
 
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет —
Страшный праздник мертвой листвы.
 
 
Б Звук шагов, тех, которых нету,
Е По сияющему паркету
Л И сигары синий дымок.
Ы И во всех зеркалах отразился
Й Человек, что не появился
 
 
И проникнуть в тот зал не мог.
Он не лучше других и не хуже.
 
 
З Но не веет летейской стужей,
А И в руке его теплота.
Л Гость из Будущего! – Неужели
Он придет ко мне в самом деле,
Повернув налево с моста?
 
 
С детства ряженых я боялась,
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
 
 
Среди них «без лица и названья»
Затесалась…
Откроем собранье
В новогодний торжественный день!
 
 
Ту полночную Гофманиану
Разглашать я по свету не стану
И других бы просила…
Постой,
 
 
Ты как будто не значишься в списках,
В калиострах, магах, лизисках^[16],
Полосатой наряжен верстой, —
 
 
Размалеван пестро и грубо —
Ты…
ровесник Мамврийского дуба^[17],
Вековой собеседник луны.
 
 
Не обманут притворные стоны,
Ты железные пишешь законы,
Хаммураби, ликурги, солоны^[18]
У тебя поучиться должны.
 
 
Существо это странного нрава.
Он не ждет, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадила его
В юбилейные пышные кресла,
А несет по цветущему вереску,
По пустыням свое торжество.
 
 
И ни в чем не повинен: ни в этом,
Ни в другом и ни в третьем…
Поэтам
Вообще не пристали грехи.
 
 
Проплясать пред Ковчегом Завета^[19]
Или сгинуть!…
Да что там!
Про это
Лучше их рассказали стихи.
 
 
Крик петуший нам только снится,
За окошком Нева дымится,
Ночь бездонна – и длится, длится
Петербургская чертовня…
 
 
В черном небе звезды не видно,
Гибель где-то здесь, очевидно,
Но беспечна, пряна, бесстыдна
Маскарадная болтовня…
 
 
Крик:
«Героя на авансцену!»
Не волнуйтесь: дылде на смену
Непременно выйдет сейчас
И споет о священной мести…
 
 
Что ж вы все убегаете вместе,
Словно каждый нашел по невесте,
Оставляя с глазу на глаз
 
 
Меня в сумраке с черной рамой,
Из которой глядит тот самый,
Ставший наигорчайшей драмой
И еще не оплаканный час?
 
 
Это все наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу,
Слышу шепот: «Прощай! Пора!
Я оставлю тебя живою.
Но ты будешь моей вдовою,
Ты – Голубка, солнце, сестра!»
На площадке две слитые тени…
После – лестницы плоской ступени,
Вопль: «Не надо!» и в отдаленьи
Чистый голос:
«Я к смерти готов».
 

   Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал^[20] снова делается комнатой автора. Слова из мрака:

 
Смерти нет – это всем известно,
Повторять это стало пресно,
А что есть – пусть расскажут мне.
 
 
Кто стучится?
Ведь всех впустили.
Это гость зазеркальный? Или
То, что вдруг мелькнуло в окне…
 
 
Шутки ль месяца молодого,
Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом стоит?
 
 
Бледен лоб и глаза открыты…
Значит, хрупки могильные плиты,
Значит, мягче воска гранит…
 
 
Вздор, вздор, вздор! – От такого вздора
Я седою сделаюсь скоро
Или стану совсем другой.
 
 
Что ты манишь меня рукою?!
 
 
За одну минуту покоя
Я посмертный отдам покой.
 

ЧЕРЕЗ ПЛОЩАДКУ

Интермедия

   Где-то вокруг этого места («…но беспечна, пряна, бесстыдна маскарадная болтовня…») бродили еще такие строки, но я не пустила их в основной текст:

 
«Уверяю, это не ново…
Вы дитя, синьор Казанова…»
«На Исакьевской ровно в шесть…»
 
 
«Как-нибудь побредем по мраку,
Мы отсюда еще в «Собаку»…»^[21]
«Вы отсюда куда?» —
«Бог весть!»
 
 
Санчо Пансы и Дон-Кихоты
И, увы, содомские Лоты^[22]
Смертоносный пробуют сок,
 
 
Афродиты возникли из пены,
Шевельнулись в стекле Елены,
И безумья близится срок.
 
 
И опять из Фонтанного Грота^[23],
Где любовная стонет дремота,
Через призрачные ворота
И мохнатый и рыжий кто-то
Козлоногую приволок.
 
 
Всех наряднее и всех выше,
Хоть не видит она и не слышит —
Не клянет, не молит, не дышит,
Голова madame de Lamballe,
 
 
А смиренница и красотка,
Ты, что козью пляшешь чечетку,
Снова гулишь томно и кротко:
«Que me veut mon Prince Carnaval^[24]?»
 

   И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гетевского Брокена появляется Она же (а может быть – ее тень):

 
Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят сережки,
В бледных локонах злые рожки,
Окаянной пляской пьяна, —
 
 
Словно с вазы чернофигурной
Прибежала к волне лазурной
Так парадно обнажена.
 
 
А за ней в шинели и в каске
Ты, вошедший сюда без маски,
Ты, Иванушка древней сказки,
Что тебя сегодня томит?
 
 
Сколько горечи в каждом слове,
Сколько мрака в твоей любови,
И зачем эта струйка крови
Бередит лепесток ланит?
 

Глава вторая

 
Иль того ты видишь у своих колен,
Кто для белой смерти твой покинул плен?
 

1913

   Спальня Героини. Горит восковая свеча. Над кроватью три портрета хозяйки дома в ролях. Справа она – Козлоногая, посредине – Путаница, слева – портрет в тени. Одним кажется, что это Коломбина. другим – Донна Анна (из «Шагов Командора»).
   За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь. Путаница оживает, сходит с портрета, и ей чудится голос, который читает:

 
Распахнулась атласная шубка!
Не сердись на меня, Голубка,
Что коснусь я этого кубка:
Не тебя, а себя казню.
 
 
Все равно подходит расплата —
Видишь там, за вьюгой крупчатой
Мейерхольдовы арапчата
Затевают опять возню?
 
 
А вокруг старый город Питер,
Что народу бока повытер
(Как тогда народ говорил), —
 
 
В гривах, в сбруях, в мучных обозах,
В размалеванных чайных розах
И под тучей вороньих крыл.
 
 
Но летит, улыбаясь мнимо,
Над Мариинскою сценой prima,
Ты – наш лебедь непостижимый,
И острит опоздавший сноб.
 
 
Звук оркестра, как с того света
(Тень чего-то мелькнула где-то),
Не предчувствием ли рассвета
По рядам пробежал озноб?
 
 
И опять тот голос знакомый,
Будто эхо горного грома, —
Ужас, смерть, прощенье, любовь…
 
 
Ни на что на земле не похожий,
Он несется, как вестник Божий,
Настигая нас вновь и вновь.
 
 
Сучья в иссиня-белом снеге…
Коридор Петровских Коллегий^[25]
Бесконечен, гулок и прям
 
 
(Что угодно может случиться,
Но он будет упрямо сниться
Тем, кто нынче проходит там).
 
 
До смешного близка развязка;
Из-за ширм Петрушкина маска^[26],
Вкруг костров кучерская пляска,
Над дворцом черно-желтый стяг…
 
 
Все уже на местах, кто надо;
Пятым актом из Летнего сада
Пахнет… Призрак цусимского ада
Тут же. – Пьяный поет моряк…
 
 
Как парадно звенят полозья
И волочится полость козья…
Мимо, тени! – Он там один.
 
 
На стене его твердый профиль.
Гавриил или Мефистофель
Твой, красавица, паладин?
 
 
Демон сам с улыбкой Тамары,
Но такие таятся чары
В этом страшном дымном лице:
 
 
Плоть, почти что ставшая духом.
И античный локон над ухом —
Всё таинственно в пришлеце.
 
 
Это он в переполненном зале
Слал ту черную розу в бокале
Или все это было сном?
 
 
С мертвым сердцем и мертвым взором
Он ли встретился с Командором,
В тот пробравшись проклятый дом?
 
 
И его поведано словом,
Как вы были в пространстве новом,
Как вне времени были вы, —
 
 
И в каких хрусталях полярных,
И в каких сияньях янтарных
Там, у устья Леты – Невы.
 
 
Ты сбежала сюда с портрета,
И пустая рама до света
На стене тебя будет ждать.
 
 
Так плясать тебе – без партнера!
Я же роль рокового хора
На себя согласна принять.
 
 
На щеках твоих алые пятна;
Шла бы ты в полотно обратно;
Ведь сегодня такая ночь,
Когда нужно платить по счету…
А дурманящую дремоту
Мне трудней, чем смерть, превозмочь.
 
 
Ты в Россию пришла ниоткуда,
О мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
 
 
Что глядишь ты так смутно и зорко,
Петербургская кукла, актерка^[27],
Ты – один из моих двойников.
 
 
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О подруга поэтов,
Я наследница славы твоей.
 
 
Здесь под музыку дивного мэтра,
Ленинградского дикого ветра
И в тени заповедного кедра
Вижу танец придворных костей…
 
 
Оплывают венчальные свечи,
Под фатой «поцелуйные плечи»,
Храм гремит: «Голубица, гряди!»^[28]
 
 
Горы пармских фиалок в апреле —
И свиданье в Мальтийской Капелле^[29],
Как проклятье в твоей груди.
 
 
Золотого ль века виденье
Или черное преступленье
В грозном хаосе давних дней?
 
 
Мне ответь хоть теперь:
неужели
Ты когда-то жила в самом деле
И топтала торцы площадей
Ослепительной ножкой своей?…
 
 
Дом пестрей комедьянтской фуры,
Облупившиеся амуры
Охраняют Венерин алтарь.
 
 
Певчих птиц не сажала в клетку,
Спальню ты убрала как беседку,
Деревенскую девку-соседку
Не узнает веселый скобарь^[30].
 
 
В стенах лесенки скрыты витые,
А на стенах лазурных святые —
Полукрадено это добро…
 
 
Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,
Ты друзей принимала в постели,
И томился драгунский Пьеро, —
 
 
Всех влюбленных в тебя суеверней
Тот, с улыбкой жертвы вечерней,
Ты ему как стали – магнит.
 
 
Побледнев, он глядит сквозь слезы,
Как тебе протянули розы
И как враг его знаменит.
 
 
Твоего я не видела мужа,
Я, к стеклу приникавшая стужа…
Вот он, бой крепостных часов…
 
 
Ты не бойся – домá не мéчу, —
Выходи ко мне смело навстречу —
Гороскоп твой давно готов…
 

Глава третья

 
И под аркой на Галерной…
 

А. Ахматова

 
В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем.
 

О. Мандельштам

 
То был последний год…
 

М. Лозинский

   Петербург 1913 года. Лирическое отступление: последнее воспоминание о Царском Селе. Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет:

 
Были святки кострами согреты,
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
 
 
По неведомому назначенью,
По Неве иль против теченья, —
Только прочь от своих могил.
 
 
На Галерной чернела арка,
В Летнем тонко пела флюгарка.
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.
 
 
Оттого, что по всем дорогам,
Оттого, что ко всем порогам
Приближалась медленно тень,
 
 
Ветер рвал со стены афиши,
Дым плясал вприсядку на крыше
И кладбищем пахла сирень.
 
 
И царицей Авдотьей заклятый,
Достоевский и бесноватый,
Город в свой уходил туман.
 
 
И выглядывал вновь из мрака
Старый питерщик и гуляка,
Как пред казнью бил барабан…
 
 
И всегда в духоте морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Жил какой-то будущий гул…
 
 
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не тревожил души
И в сугробах невских тонул.
 
 
Словно в зеркале страшной ночи
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек,
 
 
А по набережной легендарной
Приближался не календарный —
Настоящий Двадцатый Век.
 
 
А теперь бы домой скорее
Камероновой Галереей
В ледяной таинственный сад,
Где безмолвствуют водопады,
Где все девять^[31] мне будут рады,
Как бывал ты когда-то рад,
Что над юностью встал мятежной,
Незабвенный мой друг и нежный,
Только раз приснившийся сон,
Чья сияла юная сила,
Чья забыта навек могила,
Словно вовсе и не жил он.
Там за островом, там за садом
Разве мы не встретимся взглядом
Наших прежних ясных очей,
Разве ты мне не скажешь снова
Победившее смерть слово
И разгадку жизни моей?
 

Глава четвертая и последняя

 
Любовь прошла, и стали ясны
И близки смертные черты.
 

Вс. К.

   Угол Марсова Поля. Дом, построенный в начале XIX века братьями Адамини. В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942 голу. Горит высокий костер. Слышны удары колокольного звона от Спаса-на-Крови. На Поле за метелью призрак дворцового бала. В промежутке между этими звуками говорит сама Тишина:

 
Кто застыл у померкших окон,
На чьем сердце «палевый локон»,
У кого пред глазами тьма?
 
 
«Помогите, еще не поздно!
Никогда ты такой морозной
И чужою, ночь, не была!»
 
 
Ветер, полный балтийской соли,
Бал метелей на Марсовом Поле
И невидимых звон копыт…
 
 
И безмерная в том тревога,
Кому жить осталось немного,
Кто лишь смерти просит у Бога
И кто будет навек забыт.
 
 
Он за полночь под окнами бродит,
На него беспощадно наводит
Тусклый луч угловой фонарь, —
 
 
И дождался он. Стройная маска
На обратном «Пути из Дамаска»
Возвратилась домой… не одна!
 
 
Кто-то с ней «без лица и названья»…
Недвусмысленное расставанье
Сквозь косое пламя костра
 
 
Он увидел. Рухнули зданья…
И в ответ обрывок рыданья:
«Ты – Голубка, солнце, сестра! —
 
 
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь моей вдовою,
А теперь…
Прощаться пора!»
 
 
На площадке пахнет духами,
И драгунский корнет со стихами
И с бессмысленной смертью в груди
 
 
Позвонит, если смелости хватит…
Он мгновенье последнее тратит,
Чтобы славить тебя.
Гляди:
 
 
Не в проклятых Мазурских болотах,
Не на синих Карпатских высотах…
Он – на твой порог!
Поперек.
Да простит тебя Бог!
 
 
(Сколько гибелей шло к поэту,
Глупый мальчик: он выбрал эту, –
Первых он не стерпел обид,
Он не знал, на каком пороге
Он стоит и какой дороги
Перед ним откроется вид…)
 
 
Это я – твоя старая совесть
Разыскала сожженную повесть
И на край подоконника
В доме покойника
Положила —
и на цыпочках ушла…
 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

 
ВСЕ В ПОРЯДКЕ:ЛЕЖИТ ПОЭМА
И, КАК СВОЙСТВЕННОЕЙ, МОЛЧИТ.
НУ,А В ДРУГ КАК ВЫРВЕТСЯ ТЕМА,
КУЛАКОМ В ОКНО ЗАСТУЧИТ, —
И ОТКЛИКНЕТСЯ ИЗДАЛЕКА
НА ПРИЗЫВ ЭТОТ СТРАШНЫЙ ЗВУК —
КЛОКОТАНИЕ, СТОН И КЛЕКОТ
И ВИДЕНЬЕ СКРЕЩЕННЫХ РУК?…
 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
РЕШКА

 
…я воды Леты пью,
Мне доктором запрещена унылость.
 

Пушкин

 
In my beginning is my end.
 

T. S. Eliot^[32]

 
…жасминный куст,
Где Данте шел и воздух пуст.
 

Н. К.

   Место действия – Фонтанный Дом. Время – 5 января 1941 г. В окне призрак оснеженного клена. Только что пронеслась адская арлекинада тринадцатого года, разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи и оставив за собою тот свойственный каждому праздничному или похоронному шествию беспорядок – дым факелов, цветы на полу, навсегда потерянные священные сувениры… В печной трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема. О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать.

I

 
Мой редактор был недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон
И ворчал: «Там три темы сразу!
Дочитав последнюю фразу,
Не поймешь, кто в кого влюблен,
 

II

 
Кто, когда и зачем встречался,
Кто погиб, и кто жив остался,
И кто автор, и кто герой, —
И к чему нам сегодня эти
Рассуждения о поэте
И каких-то призраков рой?»
 

III

 
Я ответила: «Там их трое —
Главный был наряжен верстою,
А Другой как демон одет, —
Чтоб они столетьям достались,
Их стихи за них постарались,
Третий прожил лишь двадцать лет,
 

IV

 
И мне жалко его». И снова
Выпадало за словом слово,
Музыкальный ящик гремел.
И над тем флаконом надбитым
Языком кривым и сердитым
Яд неведомый пламенел.
 

V

 
А во сне все казалось, что это
Я пишу для Артура либретто,
И отбоя от музыки нет.
А ведь сон – это тоже вещица,
Soft embalmer^[33], Синяя птица,
Эльсинорских террас парапет.
 

VI

 
И сама я была не рада,
Этой адской арлекинады
Издалека заслышав вой.