Страница:
комическую ноту в этот погребальный хор - Вы правы и не правы, Гильберт, -
ответил Карлсон. - Картина получилась невеселая, это верно. Но толпа
должна видеть все от начала до конца, иначе она не поверит! У наших
"покойничков" установлено контрольное дежурство. Они открыты для обозрения
во всякое время дня и ночи. И если мы проиграли на похоронах, то вдвое
выиграем на воскресении Меня занимает другое операция вливания довольно
неприятна и сложна. Для массового замораживания людей она негодна. Но мне
писали, что профессор Вагнер нашел более упрощенный способ нужного
изменения крови путем вдыхания особых паров - Черт возьми! Я подозревал
это! - вдруг воскликнул хирург, поднимая пробирку с какой-то жидкостью.
- В чем дело, доктор?
- А дело в том, что весь наш опыт и сама жизнь профессора Лесли висели
на волоске. Как вы помните, при вливании химического раствора я обратил
внимание на то, что жидкость стала мутной. Этого не должно было быть ни в
коем случае. Я самолично составлял жидкость в условиях абсолютной
стерильности. Теперь я хотел установить причины помутнения жидкости.
- И что же вы нашли? - спросил Гильберт.
- Присутствие синильной кислоты.
- Яд!
- Один из самых сильных. Убивает мгновенно, и от него нет спасения.
- Но как он туда попал?
- В этом весь вопрос!
- Это Артур Лесли. Неутешный племянник астронома. Вы помните, Гильберт,
его просьбу и потом угрозу? Какой негодяй! А ведь, смотрите, какое
душевное прискорбие разыграл?
- Когда он мог это сделать? Кажется, он не подходил близко к
аппаратам...
- Да, - задумчиво проговорил хирург, - возможно, что тут замешаны
другие. Быть может, сестра милосердия?..
- Нужно дать знать полиции! Ведь это преступление! - воскликнул
возмущенный Гильберт.
- Ни в коем случае! - возразил Карлсон. - Это только повредит нам,
особенно среди рабочих, на которых мы в конечном итоге рассчитываем. И в
конце концов, что может сделать полиция? Кого мы можем обвинять? Артура
Лесли - заинтересованное лицо? Но у нас нет никаких доказательств, что он
замешан в преступлении.
- Может быть, вы правы, - задумчиво проговорил Гильберт. - Но во всяком
случае, нам надо быть очень осторожными.
Прошел месяц. Приближался день "воскрешения мертвых". Публика
волновалась. Шли споры, удастся ли вернуть к жизни погруженных в анабиоз.
В ночь накануне оживления хирург в присутствии Гильберта и Карлсона
осмотрел Лесли и Мерэ. Они лежали, как трупы, холодные, бездыханные.
Хирург постучал своим докторским молоточком по замерзшим губам поэта, и
удары четко разнеслись по пустому залу, как будто молоточек ударял по
куску дерева. Ресницы покрылись изморозью от вышедшего из тела тепла.
При осмотре тела астронома наметанный глаз хирурга заметил на
обнаженной руке небольшой бугорок под кожей. На вершине бугорка виднелось
едва заметное пятнышко, как будто от укола, а ниже - замерзшая капля
какой-то жидкости.
Хирург неодобрительно покачал головой. Соскоблив ланцетом замерзшую
каплю, хирург осторожно отнес этот кусочек льда в кабинет и там подверг
его химическому анализу. Карлсон и Гильберт внимательно следили за работой
хирурга.
- Ну что?
- То же самое! Опять синильная кислота! Несмотря на все наши
предосторожности, Артуру Лесли, по-видимому, удалось каким-то путем
впрыснуть под кожу своего обожаемого дядюшки несколько капель
смертоносного яда!
Гильберт и Карлсон были удручены.
- Все погибло! - в отчаянии проговорил Гильберт. - Эдуард Лесли не
проснется больше. Наше дело безнадежно скомпрометировано. Карлсон
бесновался.
- Под суд его, негодяя! Теперь и я вижу, что этого преступника надо
передать в руки правосудия, хотя бы скандал и повредил нам! Хирург,
подперев голову рукою, о чем-то думал.
- Подождите, может быть, еще ничего не потеряно! - наконец заговорил
он. - Не забывайте, что яд был впрыснут под кожу совершенно замороженного
тела, в котором приостановлены все жизненные процессы. Всасывания не могло
быть. При отсутствии кровообращения яд не мог разнестись и по крови. Если
ядовитая жидкость была нагрета, то она могла в небольшом количестве
проникнуть под кожу, которая под влиянием тепла стала более эластичной. Но
дальше жидкость не могла проникнуть. По капле, выступившей в месте укола,
вы можете судить, что преступнику не удалось ввести значительного
количества.
- Но ведь и одной капли достаточно, чтобы отравить человека?
- Совершенно верно. Однако эту каплю мы можем преспокойно удалить,
вырезав ее с кусочком мяса.
- Неужели вы думаете, что человек может остаться живым после того, как
яд находился в его теле, быть может, две-три недели?
- А почему бы и нет? Нужно только вырезать поглубже, чтобы ни одной
капли не осталось в теле! Разогревать тело, хотя бы частично, рискованно.
Придется произвести оригинальную "холодную" операцию.
И, взяв молоток и инструмент, напоминающий долото, хирург отправился к
трупу и стал срубать бугорок, работая, как скульптор над мраморной
статуей. Кожа и мышцы мелкими морожеными осколками падали на дно ящика.
Скоро в руке образовалось небольшое углубление.
- Ну, кажется, довольно!
Осколки тщательно смели. Углубления смазали йодом, который тотчас
замерз.
За окном начиналось уличное движение. У дома стояла уже очередь
ожидающих.
Двери открыли, и зал наполнился публикой.
Ровно в двенадцать дня сняли стеклянные крышки ящиков, и хирург начал
медленно повышать температуру, глядя на термометр.
- Восемнадцать.., десять.., пять ниже нуля. Нуль!.. Один.., два..,
пять.., выше нуля!.. Пауза. Иней на ресницах Мерэ стаял и, как слезинки,
наполнил углы глаз.
Первый шевельнулся Мерэ. Напряжение в зале достигло высшей степени. И
среди наступившей тишины Мерэ вдруг громко чихнул. Это разрядило
напряжение толпы, и она загудела, как улей. Мерэ поднялся, уселся в своем
стеклянном ящике, зевнул и посмотрел на толпу осоловелыми глазами.
- С добрым утром! - кто-то шутливо приветствовал его из толпы.
- Благодарю вас! Но мне смертельно хочется спать! - И он клюнул
головой.
В публике послышался смех.
- За месяц не выспался!
- Да ведь он пьян! - слышались голоса.
- В момент погружения в анабиоз, - громко пояснил хирург, - мистер Мерэ
находился в состоянии опьянения. В таком состоянии застиг его анабиоз,
прекративший все процессы организма. Теперь, при возвращении к жизни,
естественно, Мерэ оказался еще под влиянием хмеля. И так как он, очевидно,
не спал в ночь перед анабиозом, то он чувствует потребность сна. Анабиоз
не сон, а нечто среднее между сном и жизнью.
- Кровь! Кровь! - послышался чей-то испуганный женский голос. Хирург
посмотрел вокруг. Взгляды толпы были устремлены на тело Лесли. На рукаве
его халата выступало кровавое пятно.
- Успокойтесь! - воскликнул хирург. - Здесь нет ничего страшного. Во
время анабиоза профессору Лесли пришлось сделать небольшую операцию, не
имеющую отношения к его замораживанию. Как только кровь отогрелась и
возобновилось кровообращение, из раны выступила кровь. Вот и все. Мы
сейчас сделаем перевязку. - И, разорвав рукав халата Лесли, хирург быстро
забинтовал его руку. Во время перевязки Лесли пришел в себя.
- Как вы себя чувствуете?
- Благодарю вас, хорошо. Кажется, мне легче дышать. Действительно,
Лесли дышал ровно, без судорожных движений груди.
- Вы видели, - обратился хирург к толпе, - что опыт анабиоза удался.
Теперь подвергшиеся анабиозу будут освидетельствованы
врачами-специалистами.
Толпа шумно расходилась, а Мерэ и Лесли прошли в кабинет.
При тщательном медицинском освидетельствовании Эдуарда Лесли выяснились
неожиданные последствия анабиоза. Оказалось, что под влиянием низкой
температуры все туберкулезные палочки, находящиеся в больных легких Лесли,
были убиты и Эдуард Лесли, таким образом, совершенно излечился от
туберкулеза.
Правда, еще при опытах Бахметьева такая возможность теоретически
предполагалась. Но теперь это был неопровержимый факт, блестяще
разрешивший вопрос о борьбе с туберкулезом, этим страшным врагом
человечества.
Карлсон не ошибся. Эдуард Лесли и Мерэ стали самыми модными людьми в
Лондоне, да и во всем мире. Их интервьюировали, снимали, приглашали для
публичных выступлений. Астроном, хотя и чувствовал себя теперь совершенно
здоровым, тяготился этим непривычным шумом. Он настоял на том, чтобы его
вновь подвергли анабиозу до 1933 года.
- Мне надо консервировать себя для науки, - говорил он.
И его желание было исполнено. Его перевезли в Гренландию. И он первым
спустился в глубокие шахты "Консерваториума", как было названо это
подземное хранилище для массового замораживания людей.
Зато Мерэ прямо купался в волнах популярности. Он не удовлетворялся
публичными выступлениями. Он написал стихотворную поэму "На том берегу
Стикса". Он писал о том, как его душа, освободившись от оков окоченевшего
тела, понеслась вихрем в голубом эфире Мирового пространства. Она плавала
на светящихся кольцах Сатурна. Посещала планеты отдаленных звезд, "где
растут лиловые люди-цветы, поющие вечную песнь счастья". Она витала в
пространствах четвертого измерения, где предметы измеряются в ширину,
длину, глубину.
"На земле нет подходящего выражения", - писал Мерэ и путано объяснял
условия существования в мире четвертого измерения, "где нет времени", где
нет понятий "вне" и "внутрь", - где все предметы проницают друг друга, не
смешивая своих форм. Он писал о необычайных встречах на Млечном Пути,
уводящем за пределы известного нам звездного неба.
Его поэма, разумеется, не выдерживала ни малейшей научной критики: в
состоянии анабиоза он не мог даже видеть сны своим замороженным мозгом. Но
публика, падкая до сенсаций, склонная к мистицизму, увлекалась этими
фантастическими картинами. Нашлись любители сильных ощущений, пожелавшие
испытать на себе ощущение "полета в беспредельных пространствах",
погружаясь в анабиоз. Они, конечно, ничего не чувствовали, как
замороженная туша, но, "пробуждаясь", поддерживали ложь Мерэ.
Сверх всякого ожидания анабиоз принес Гильберту громадные барыши.
Помимо любителей острых ощущений, к Гильберту стекались со всего света
больные туберкулезом. Гренландский "санаторий" работал прекрасно. Больные
получали полное излечение. А скоро прибавились еще новые клиенты.
Английское правительство признало более "гуманным" и, главное, дешевым
подвергать "неисправимых" преступников анабиозу вместо , пожизненного
заключения и "смертной казни.
Наконец, анабиоз был применен для перевозки скота. Вместо невкусного,
замороженного обычным способом мяса, получаемого из Австралии, в Англию
стали доставлять животных в состоянии анабиоза. Их не надо было кормить в
дороге, а по привозе на место их отогревали, оживляли; и англичане
получали к столу самое свежее и дешевое мясо.
Карлсон потирал руки. На его долю падала немалая часть огромных
доходов, которые приносил анабиоз.
- Ну что? - говорил он самодовольно Гильберту. - Теперь вы понимаете,
что значит прожектер? Ваши деньги и мои проекты принесли вам миллионы. Без
меня вы давно разорились бы с вашими угольными шахтами!
- Угольные шахты и сейчас дают мне убыток, - отвечал Гильберт. - Сбыта
нет, рабочие несговорчивы, правительство отказывает в субсидиях. Да,
Карлсон, жизнь - сложная штука! Вы хороший прожектер, но жизнь проводит
свои проекты вопреки нашему желанию. Мы пред полагали замораживать
безработных вместе с их семьями, а вместо этого превратили наши
холодильники в санатории и тюрьмы!
- Терпение! Придут и рабочие! Теперь у вас имеются свободные капиталы.
Обещайте хорошее содержание семьям рабочих в том случае, если глава их
семьи захочет подвергнуть себя анабиозу. Поверьте, они пойдут на эту
удочку! А когда они попривыкнут к анабиозу, можно будет сбавить цену. В
конце концов они сами будут просить, чтобы их заморозили вместе с семьями,
только бы не голодать! Они придут! Нужда загонит! Поверьте мне, они
придут!
И они пришли...
Холодный осенний ветер валил с ног. Молодой шахтер-забойщик, работавший
в кардиффских шахтах, понурив голову, медленно подходил к небольшому
коттеджу, видневшемуся сквозь обнаженные ветви сада.
Бенджэмин Джонсон постоял у двери, глубоко вздохнул, прежде чем открыть
ее, и, наконец, несмело вошел в дом.
Его жена, Фредерика Джонсон, мыла у большого камина посуду. Двухлетний
сын Самуэль уже спал.
Фредерика вопросительно посмотрела на мужа.
Джонсон, не раздеваясь, опустился на стул и тихо проговорил:
- Не достал...
Тарелка выскользнула из рук Фредерики и со звоном упала в лохань. Она
со страхом оглянулась на ребенка, но он не проснулся.
- Забастовочный комитет не имеет больше средств... В лавке не отпускают
в кредит...
Фредерика перестала мыть посуду, отерла руку о фартук и молча села к
столу, глядя в угол, чтобы скрыть от мужа свое волнение.
Джонсон медленно вынул из кармана легкого не по сезону пальто измятый
номер газеты и положил на стол перед женой.
- На вот, читай.
И Фредерика, смахивая слезу, которая застилала ей глаза, прочитала
крупное объявление:
"Пять фунтов в неделю получают семьи рабочих, согласившихся проспать до
весны..." Дальше шло объяснение, что такое анабиоз. Фредерика уже слыхала
о нем. Агенты Гильберта уже давно вели пропаганду анабиоза среди рабочих.
- Ты не сделаешь этого! - твердо сказала она. - Мы не скоты, чтобы нас
замораживали!
- Городские джентльмены не брезгают анабиозом!
- С жиру бесятся твои джентльмены! Они нам не указ!
- Послушай, Фредерика, но ведь в конце концов в этом нет ничего ни
страшного, ни постыдного. Опасности для меня никакой. Я не
штрейкбре-херствую, ничьих интересов не затрагиваю.
- А мои, а твои собственные интересы? Ведь это же почти смерть, хотя и
на время! Мы должны бороться за право на жизнь, а не отлеживаться
замороженными тушами до тех пор, пока господа хозяева не соблаговолят
воскресить нас!
Она разгорячилась и говорила слишком громко.
Маленький Самуэль проснулся, заплакал и стал просить есть. Фредерика
взяла его на руки, стала укачивать. Джонсон с тоской смотрел на русую
головку сына. Он так побледнел за последнее время! Побледнела и
Фредерика...
Ребенок уснул, и Фредерика опустилась у стола, закрыв лицо руками. Она
не могла больше сдерживать слез.
Бенджэмин гладил своей грубой рукой ее пушистые волосы, такие же
светлые, как у сына, и ласково, как ребенка, уговаривал:
- Ведь я за вас болею душой! Пойми же! Завтра Самуэль будет иметь
большие кружки дымящегося молока и белый хлеб, а у тебя на столе будет
хороший кусок говядины, картофель, масло, кофе... Разлучаться трудно, но
ведь это только до весны! Зацветут яблони в нашем саду, и я опять буду с
вами. Я встречу вас, веселых, здоровых, цветущих, как наши яблони!..
Фредерика еще раз всхлипнула и умолкла.
- Спать пора, Бен...
Больше они ни о чем не говорили.
Но Бенджэмин знал, что она согласна. А на другой день, простившись с
женой и ребенком, он уже летел на Пассажирском аэроплане в Гренландию.
Серо-зеленая пелена Атлантического океана сменилась полярными картинами
севера. Ледяная пустыня с разбросанными по ней кое-где горными
вершинами... Временами аэроплан пролетал низко над землей, и тогда видны
были хозяева этих пустынных мест - белые медведи. При виде аэроплана они в
ужасе поднимались на дыбы, протягивая вверх лапы, как бы прося пощады,
потом бросались убегать с неожиданной скоростью.
Джонсон невольно улыбался им, завидовал суровой, но вольной их жизни.
Вдали показались постройки и аэродром.
- Прилетели!
Дальнейшие события шли необычайно быстро.
Джонсона пригласили в контору "Консерваториума", где записали его
фамилию, адрес и снабдили номером, который был прикреплен к руке в виде
браслета.
Затем он спустился в подземные помещения.
Подземная машина летела вниз с головокружительной быстротой, пересекая
ряд горизонтальных шахт. Температура постепенно повышалась. В верхних
шахтах она была значительно ниже нуля, тогда как внизу поднималась до
десяти градусов.
Машина неожиданно остановилась.
Джонсон вошел в ярко освещенную комнату, посреди которой находилась
площадка с четырьмя металлическими канатами, уходящими в широкое отверстие
в потолке. На площадке находилась низкая кровать, застланная белой
простыней. Джонсона переодели в легкий халат и предложили лечь в кровать.
На лицо надели маску, заставляя его дышать какими-то парами.
- Можно? - услышал он голос врача. И в ту же минуту площадка с его
кроватью стала подниматься вверх. Скоро он почувствовал все усиливавшийся
холод. Наконец холод стал невыносимым. Он пытался крикнуть, сойти с
площадки, но все члены его тела как бы окаменели... Сознание его стало
мутиться. И вдруг он почувствовал, как приятная теплота разливается по его
телу. Но это был обман чувств, который испытывают все замерзающие: в
последнем усилии организм поднимает температуру тела перед тем, как отдать
все тепло холодному пространству. В это короткое время мысли Джонсона
заработали с необычайной быстротой и ясностью. Вернее, это были не мысли,
а яркие образы. Он видел свой сад в золотых лучах солнца, яблони, покрытые
пушистыми белыми цветами, желтую дорожку, по которой бежит к нему
навстречу его маленький Самуэль, а вслед за ним идет улыбающаяся, юная,
краснощекая, белокурая Фредерика...
Потом все стало меркнуть, и он окончательно потерял сознание. Через
какое-нибудь мгновение оно вернулось к нему, и он открыл глаза. Перед ним,
наклонившись, сидел молодой человек.
- Как вы себя чувствуете, Джонсон? - спросил он, улыбаясь.
- Благодарю вас, небольшая слабость в теле, а в общем не плохо, -
ответил Джонсон, оглядываясь вокруг. Он лежал в белой ярко освещенной
комнате.
- Подкрепитесь стаканом вина и бульоном, а потом в дорогу!
- Позвольте, доктор, а как же с анабиозом? Он не удался, или в шахтах
срочно потребовались рабочие? Молодой человек улыбнулся.
- Я не доктор. Будем знакомы. Моя фамилия Крукс, - и он протянул
Джонсону руку. - Анабиоз удался, но мы об этом еще успеем поговорить. Нас
ждет аэроплан!
Джонсон, удивляясь, что с анабиозом так скоро покончено, быстро оделся
и поднялся с Круксом на поверхность.
"А Фредерика-то проплакала небось всю ночь", - думал он, улыбаясь
скорой встрече.
У входа в подземелье стоял большой пассажирский аэроплан. Кругом
расстилалась вечная ледяная пустыня. Была ночь.
Северное сияние полосовало небо снопами лучей нежной меняющейся
окраски.
Джонсон, уже в теплой шубе, с удовольствием вдыхал чистый морозный
воздух.
- Я доставлю вас до дому! - сказал Крукс, помогая Джонсону подняться по
лестнице в кабину.
Аэроплан быстро взвился в воздух.
Джонсон увидел ту же пересеченную местность, те же оледенелые кратеры,
появляющиеся от времени до времени на пути, как степные курганы, и тех же
медведей, которым он так недавно позавидовал. Вот и древние седые волны
Атлантического океана. Еще немного времени, и на горизонте в сизом тумане
показались берега Англии.
Кардифф.., шахты.., уютные коттеджи... Вот виднеется и его беленький
коттедж, утопающий в густой зелени сада. У Джонсона сильно забилось
сердце. Сейчас он увидит Фредерику, возьмет на руки маленького Самуэля и
начнет подбрасывать вверх.
"Еще, еще!" - будет лепетать малыш по своему обыкновению.
Аэроплан сделал крутой вираж и спустился на лужайке у домика Джонсона.
Джонсон в нетерпении вышел из кабины.
Воздух был теплый. Сбросив шубу, Джонсон побежал к домику. Крукс едва
поспевал за ним.
Был прекрасный осенний вечер. Заходившее солнце ярко освещало крупные
красные яблоки на яблонях сада.
- Однако, - с удивлением произнес Джонсон, - неужели я проспал до
осени?
Он подбежал к ограде сада и увидел сына и жену. Маленький Самуэль сидел
среди осенних цветов и со смехом бросал яблоки матери. Лицо Фредерики не
было видно за ветками яблони.
- Самуэль! Фредерика! - радостно закричал Джонсон и, перепрыгнув через
низкую ограду, побежал через клумбы навстречу жене и сыну.
Но малыш, вместо того чтобы броситься навстречу отцу, заплакал, увидя
приближавшегося Джонсона, и в испуге бросился к матери.
Джонсон остановился и вдруг увидал свою ошибку: это были не Самуэль и
Фредерика, хотя мальчик очень походил на его сына. Молодая мать вышла
из-за дерева. Она была одних лет с Фредерикой, такая же светлая и румяная.
Но волосы были темнее. Конечно, это не Фредерика! И как только он мог
ошибиться! Вероятно, это одна из соседок или подруг Фредерики.
Джонсон медленно подошел и поклонился. Молодая женщина выжидательно
смотрела на него.
- Простите, я, кажется, испугал вашего сына, - сказал он, приглядываясь
к ребенку и удивляясь сходству с Самуэлем. - Фредерика дома?
- Какая Фредерика? - спросила женщина.
- Фредерика Джонсон, моя жена!
- Не ошиблись ли вы адресом? - ответила женщина. - Здесь нет
Фредерики...
- Хорошенькое дело! Чтобы я ошибся в адресе собственного дома!
- Вашего дома?..
- А чьего же? - Джонсона начала раздражать эта бестолковая женщина.
На пороге домика показался молодой человек лет тридцати трех,
привлеченный, очевидно, шумом голосов.
- В чем дело, Элен? - спросил он, не сходя со ступеньки крыльца и
попыхивая коротенькой трубкой.
- Дело в том, - ответил Джонсон на вопрос, обращенный не к нему, - что
за время моего отсутствия здесь, очевидно, произошли какие-то изменения...
В моем доме поселились другие...
- В вашем доме? - насмешливо спросил молодой человек, стоявший на
крыльце.
- Да, в моем доме! - ответил Джонсон, махнув рукой на свой коттедж.
- С кем же я имею честь говорить? - спросил молодой человек.
- Я Бенджэмин Джонсон!
- Бенджэмин Джонсон? - переспросил молодой человек и расхохотался. -
Слышишь, Элен? - обратился он к женщине. - Еще один Бенджэмин Джонсон и
владелец этого коттеджа!
- Позвольте вас уверить, - вдруг вмешался в разговор подошедший Крукс,
- что перед вами действительно Бенджэмин Джонсон, - и он указал на
Джонсона рукой.
- Это становится занятно. И свидетеля с собой притащил! Позвольте и вам
сказать, что ваша шутка неудачна. Тридцать три года я был Бенджэмин
Джонсон, родившийся в этом самом доме и его собственник, а теперь вы
хотите меня убедить, что собственник дома, Бенджэмин Джонсон, вот этот
молодой человек!
- Я не только хочу, но и надеюсь убедить вас в этом, если вы разрешите
зайти в дом и разъяснить вам некоторые обстоятельства, очевидно
неизвестные вам.
Крукс говорил так убедительно, что молодой человек, подумав немного,
пригласил его и Джонсона в дом.
С волнением вошел Джонсон в свой дом, который оставил так недавно. Он
еще надеялся встретить на обычном месте, у камина, Фредерику и сына,
играющего у ее ног на полу. Но их там не было...
С жадным любопытством окинул Джонсон комнату, в которой провел столько
радостных и горьких минут.
Вся мебель была незнакомой, чуждой ему.
Только над камином висели еще расписные тарелки елизаветинских времен -
фамильная драгоценность Джонсонов.
А у камина в глубоком кресле сидел седой, дряхлый старик с завернутыми
в плед ногами, несмотря на теплый день. Старик окинул вошедших
недружелюбным взглядом.
- Отец, - обратился молодой человек к старику, - вот эти люди
утверждают, что один из них Бенджэмин Джонсон и собственник дома. Не
желаешь ли заполучить еще одного сынка?
- Бенджэмин Джонсон, - прошамкал старик, разглядывая Крукса, - так
звали моего отца.., но он давно погиб в Гренландии, в этом проклятом
леднике, где морозили людей!..
- Позвольте мне рассказать, как было дело, - ответил Крукс. - Прежде
всего, Джонсон не я, а вот он. Я Крукс. Ученый, историк. И, обращаясь к
старику, он начал свой рассказ:
- Вам было, если не ошибаюсь, около двух лет, когда ваш отец, Бенджэмин
Джонсон, попался на удочку углепромышленника Гильберта и решил подвергнуть
себя "замораживанию", чтобы спасти вас и вашу мать от голодной смерти во
время безработицы. Примеру Джонсона скоро последовали и многие другие
исстрадавшиеся и отчаявшиеся семейные рабочие. Пустовавший
"Консерваториум" на северо-западном берегу Гренландии быстро заполнился
телами замороженных рабочих. Но Карлсон и Гильберт ошиблись в своих
расчетах.
Замораживание рабочих не разрешило кризиса, который переживал
английский капитализм. Даже наоборот: это только обострило разгоревшиеся
страсти классовой борьбы. Наиболее стойкие рабочие были возмущены
"замороженной человечиной", как называли они применение анабиоза к
"консервированию" безработных, и использовали замораживание как
агитационное средство. Вспыхнула революция. Отряд вооруженных рабочих,
захватив аэропланы, направился в Гренландию с целью оживить своих братьев,
спавших мертвым сном, и поставить их в ряды борющихся.
Тогда Карлсон и Гильберт, желая предупредить события, дали по радио
приказ своим прислужникам в Гренландии взорвать "Консерваториум", надеясь
объяснить это преступление несчастным случаем.
Радиотелеграмма была перехвачена, и Карлсон и Гильберт понесли
заслуженное наказание. Однако радиоволны летят быстрее всякого аэроплана.
И когда летчики спустились у цели своего полета, они застали только
зияющие, дымящиеся пропасти, обломки построек и куски мороженого
ответил Карлсон. - Картина получилась невеселая, это верно. Но толпа
должна видеть все от начала до конца, иначе она не поверит! У наших
"покойничков" установлено контрольное дежурство. Они открыты для обозрения
во всякое время дня и ночи. И если мы проиграли на похоронах, то вдвое
выиграем на воскресении Меня занимает другое операция вливания довольно
неприятна и сложна. Для массового замораживания людей она негодна. Но мне
писали, что профессор Вагнер нашел более упрощенный способ нужного
изменения крови путем вдыхания особых паров - Черт возьми! Я подозревал
это! - вдруг воскликнул хирург, поднимая пробирку с какой-то жидкостью.
- В чем дело, доктор?
- А дело в том, что весь наш опыт и сама жизнь профессора Лесли висели
на волоске. Как вы помните, при вливании химического раствора я обратил
внимание на то, что жидкость стала мутной. Этого не должно было быть ни в
коем случае. Я самолично составлял жидкость в условиях абсолютной
стерильности. Теперь я хотел установить причины помутнения жидкости.
- И что же вы нашли? - спросил Гильберт.
- Присутствие синильной кислоты.
- Яд!
- Один из самых сильных. Убивает мгновенно, и от него нет спасения.
- Но как он туда попал?
- В этом весь вопрос!
- Это Артур Лесли. Неутешный племянник астронома. Вы помните, Гильберт,
его просьбу и потом угрозу? Какой негодяй! А ведь, смотрите, какое
душевное прискорбие разыграл?
- Когда он мог это сделать? Кажется, он не подходил близко к
аппаратам...
- Да, - задумчиво проговорил хирург, - возможно, что тут замешаны
другие. Быть может, сестра милосердия?..
- Нужно дать знать полиции! Ведь это преступление! - воскликнул
возмущенный Гильберт.
- Ни в коем случае! - возразил Карлсон. - Это только повредит нам,
особенно среди рабочих, на которых мы в конечном итоге рассчитываем. И в
конце концов, что может сделать полиция? Кого мы можем обвинять? Артура
Лесли - заинтересованное лицо? Но у нас нет никаких доказательств, что он
замешан в преступлении.
- Может быть, вы правы, - задумчиво проговорил Гильберт. - Но во всяком
случае, нам надо быть очень осторожными.
Прошел месяц. Приближался день "воскрешения мертвых". Публика
волновалась. Шли споры, удастся ли вернуть к жизни погруженных в анабиоз.
В ночь накануне оживления хирург в присутствии Гильберта и Карлсона
осмотрел Лесли и Мерэ. Они лежали, как трупы, холодные, бездыханные.
Хирург постучал своим докторским молоточком по замерзшим губам поэта, и
удары четко разнеслись по пустому залу, как будто молоточек ударял по
куску дерева. Ресницы покрылись изморозью от вышедшего из тела тепла.
При осмотре тела астронома наметанный глаз хирурга заметил на
обнаженной руке небольшой бугорок под кожей. На вершине бугорка виднелось
едва заметное пятнышко, как будто от укола, а ниже - замерзшая капля
какой-то жидкости.
Хирург неодобрительно покачал головой. Соскоблив ланцетом замерзшую
каплю, хирург осторожно отнес этот кусочек льда в кабинет и там подверг
его химическому анализу. Карлсон и Гильберт внимательно следили за работой
хирурга.
- Ну что?
- То же самое! Опять синильная кислота! Несмотря на все наши
предосторожности, Артуру Лесли, по-видимому, удалось каким-то путем
впрыснуть под кожу своего обожаемого дядюшки несколько капель
смертоносного яда!
Гильберт и Карлсон были удручены.
- Все погибло! - в отчаянии проговорил Гильберт. - Эдуард Лесли не
проснется больше. Наше дело безнадежно скомпрометировано. Карлсон
бесновался.
- Под суд его, негодяя! Теперь и я вижу, что этого преступника надо
передать в руки правосудия, хотя бы скандал и повредил нам! Хирург,
подперев голову рукою, о чем-то думал.
- Подождите, может быть, еще ничего не потеряно! - наконец заговорил
он. - Не забывайте, что яд был впрыснут под кожу совершенно замороженного
тела, в котором приостановлены все жизненные процессы. Всасывания не могло
быть. При отсутствии кровообращения яд не мог разнестись и по крови. Если
ядовитая жидкость была нагрета, то она могла в небольшом количестве
проникнуть под кожу, которая под влиянием тепла стала более эластичной. Но
дальше жидкость не могла проникнуть. По капле, выступившей в месте укола,
вы можете судить, что преступнику не удалось ввести значительного
количества.
- Но ведь и одной капли достаточно, чтобы отравить человека?
- Совершенно верно. Однако эту каплю мы можем преспокойно удалить,
вырезав ее с кусочком мяса.
- Неужели вы думаете, что человек может остаться живым после того, как
яд находился в его теле, быть может, две-три недели?
- А почему бы и нет? Нужно только вырезать поглубже, чтобы ни одной
капли не осталось в теле! Разогревать тело, хотя бы частично, рискованно.
Придется произвести оригинальную "холодную" операцию.
И, взяв молоток и инструмент, напоминающий долото, хирург отправился к
трупу и стал срубать бугорок, работая, как скульптор над мраморной
статуей. Кожа и мышцы мелкими морожеными осколками падали на дно ящика.
Скоро в руке образовалось небольшое углубление.
- Ну, кажется, довольно!
Осколки тщательно смели. Углубления смазали йодом, который тотчас
замерз.
За окном начиналось уличное движение. У дома стояла уже очередь
ожидающих.
Двери открыли, и зал наполнился публикой.
Ровно в двенадцать дня сняли стеклянные крышки ящиков, и хирург начал
медленно повышать температуру, глядя на термометр.
- Восемнадцать.., десять.., пять ниже нуля. Нуль!.. Один.., два..,
пять.., выше нуля!.. Пауза. Иней на ресницах Мерэ стаял и, как слезинки,
наполнил углы глаз.
Первый шевельнулся Мерэ. Напряжение в зале достигло высшей степени. И
среди наступившей тишины Мерэ вдруг громко чихнул. Это разрядило
напряжение толпы, и она загудела, как улей. Мерэ поднялся, уселся в своем
стеклянном ящике, зевнул и посмотрел на толпу осоловелыми глазами.
- С добрым утром! - кто-то шутливо приветствовал его из толпы.
- Благодарю вас! Но мне смертельно хочется спать! - И он клюнул
головой.
В публике послышался смех.
- За месяц не выспался!
- Да ведь он пьян! - слышались голоса.
- В момент погружения в анабиоз, - громко пояснил хирург, - мистер Мерэ
находился в состоянии опьянения. В таком состоянии застиг его анабиоз,
прекративший все процессы организма. Теперь, при возвращении к жизни,
естественно, Мерэ оказался еще под влиянием хмеля. И так как он, очевидно,
не спал в ночь перед анабиозом, то он чувствует потребность сна. Анабиоз
не сон, а нечто среднее между сном и жизнью.
- Кровь! Кровь! - послышался чей-то испуганный женский голос. Хирург
посмотрел вокруг. Взгляды толпы были устремлены на тело Лесли. На рукаве
его халата выступало кровавое пятно.
- Успокойтесь! - воскликнул хирург. - Здесь нет ничего страшного. Во
время анабиоза профессору Лесли пришлось сделать небольшую операцию, не
имеющую отношения к его замораживанию. Как только кровь отогрелась и
возобновилось кровообращение, из раны выступила кровь. Вот и все. Мы
сейчас сделаем перевязку. - И, разорвав рукав халата Лесли, хирург быстро
забинтовал его руку. Во время перевязки Лесли пришел в себя.
- Как вы себя чувствуете?
- Благодарю вас, хорошо. Кажется, мне легче дышать. Действительно,
Лесли дышал ровно, без судорожных движений груди.
- Вы видели, - обратился хирург к толпе, - что опыт анабиоза удался.
Теперь подвергшиеся анабиозу будут освидетельствованы
врачами-специалистами.
Толпа шумно расходилась, а Мерэ и Лесли прошли в кабинет.
При тщательном медицинском освидетельствовании Эдуарда Лесли выяснились
неожиданные последствия анабиоза. Оказалось, что под влиянием низкой
температуры все туберкулезные палочки, находящиеся в больных легких Лесли,
были убиты и Эдуард Лесли, таким образом, совершенно излечился от
туберкулеза.
Правда, еще при опытах Бахметьева такая возможность теоретически
предполагалась. Но теперь это был неопровержимый факт, блестяще
разрешивший вопрос о борьбе с туберкулезом, этим страшным врагом
человечества.
Карлсон не ошибся. Эдуард Лесли и Мерэ стали самыми модными людьми в
Лондоне, да и во всем мире. Их интервьюировали, снимали, приглашали для
публичных выступлений. Астроном, хотя и чувствовал себя теперь совершенно
здоровым, тяготился этим непривычным шумом. Он настоял на том, чтобы его
вновь подвергли анабиозу до 1933 года.
- Мне надо консервировать себя для науки, - говорил он.
И его желание было исполнено. Его перевезли в Гренландию. И он первым
спустился в глубокие шахты "Консерваториума", как было названо это
подземное хранилище для массового замораживания людей.
Зато Мерэ прямо купался в волнах популярности. Он не удовлетворялся
публичными выступлениями. Он написал стихотворную поэму "На том берегу
Стикса". Он писал о том, как его душа, освободившись от оков окоченевшего
тела, понеслась вихрем в голубом эфире Мирового пространства. Она плавала
на светящихся кольцах Сатурна. Посещала планеты отдаленных звезд, "где
растут лиловые люди-цветы, поющие вечную песнь счастья". Она витала в
пространствах четвертого измерения, где предметы измеряются в ширину,
длину, глубину.
"На земле нет подходящего выражения", - писал Мерэ и путано объяснял
условия существования в мире четвертого измерения, "где нет времени", где
нет понятий "вне" и "внутрь", - где все предметы проницают друг друга, не
смешивая своих форм. Он писал о необычайных встречах на Млечном Пути,
уводящем за пределы известного нам звездного неба.
Его поэма, разумеется, не выдерживала ни малейшей научной критики: в
состоянии анабиоза он не мог даже видеть сны своим замороженным мозгом. Но
публика, падкая до сенсаций, склонная к мистицизму, увлекалась этими
фантастическими картинами. Нашлись любители сильных ощущений, пожелавшие
испытать на себе ощущение "полета в беспредельных пространствах",
погружаясь в анабиоз. Они, конечно, ничего не чувствовали, как
замороженная туша, но, "пробуждаясь", поддерживали ложь Мерэ.
Сверх всякого ожидания анабиоз принес Гильберту громадные барыши.
Помимо любителей острых ощущений, к Гильберту стекались со всего света
больные туберкулезом. Гренландский "санаторий" работал прекрасно. Больные
получали полное излечение. А скоро прибавились еще новые клиенты.
Английское правительство признало более "гуманным" и, главное, дешевым
подвергать "неисправимых" преступников анабиозу вместо , пожизненного
заключения и "смертной казни.
Наконец, анабиоз был применен для перевозки скота. Вместо невкусного,
замороженного обычным способом мяса, получаемого из Австралии, в Англию
стали доставлять животных в состоянии анабиоза. Их не надо было кормить в
дороге, а по привозе на место их отогревали, оживляли; и англичане
получали к столу самое свежее и дешевое мясо.
Карлсон потирал руки. На его долю падала немалая часть огромных
доходов, которые приносил анабиоз.
- Ну что? - говорил он самодовольно Гильберту. - Теперь вы понимаете,
что значит прожектер? Ваши деньги и мои проекты принесли вам миллионы. Без
меня вы давно разорились бы с вашими угольными шахтами!
- Угольные шахты и сейчас дают мне убыток, - отвечал Гильберт. - Сбыта
нет, рабочие несговорчивы, правительство отказывает в субсидиях. Да,
Карлсон, жизнь - сложная штука! Вы хороший прожектер, но жизнь проводит
свои проекты вопреки нашему желанию. Мы пред полагали замораживать
безработных вместе с их семьями, а вместо этого превратили наши
холодильники в санатории и тюрьмы!
- Терпение! Придут и рабочие! Теперь у вас имеются свободные капиталы.
Обещайте хорошее содержание семьям рабочих в том случае, если глава их
семьи захочет подвергнуть себя анабиозу. Поверьте, они пойдут на эту
удочку! А когда они попривыкнут к анабиозу, можно будет сбавить цену. В
конце концов они сами будут просить, чтобы их заморозили вместе с семьями,
только бы не голодать! Они придут! Нужда загонит! Поверьте мне, они
придут!
И они пришли...
Холодный осенний ветер валил с ног. Молодой шахтер-забойщик, работавший
в кардиффских шахтах, понурив голову, медленно подходил к небольшому
коттеджу, видневшемуся сквозь обнаженные ветви сада.
Бенджэмин Джонсон постоял у двери, глубоко вздохнул, прежде чем открыть
ее, и, наконец, несмело вошел в дом.
Его жена, Фредерика Джонсон, мыла у большого камина посуду. Двухлетний
сын Самуэль уже спал.
Фредерика вопросительно посмотрела на мужа.
Джонсон, не раздеваясь, опустился на стул и тихо проговорил:
- Не достал...
Тарелка выскользнула из рук Фредерики и со звоном упала в лохань. Она
со страхом оглянулась на ребенка, но он не проснулся.
- Забастовочный комитет не имеет больше средств... В лавке не отпускают
в кредит...
Фредерика перестала мыть посуду, отерла руку о фартук и молча села к
столу, глядя в угол, чтобы скрыть от мужа свое волнение.
Джонсон медленно вынул из кармана легкого не по сезону пальто измятый
номер газеты и положил на стол перед женой.
- На вот, читай.
И Фредерика, смахивая слезу, которая застилала ей глаза, прочитала
крупное объявление:
"Пять фунтов в неделю получают семьи рабочих, согласившихся проспать до
весны..." Дальше шло объяснение, что такое анабиоз. Фредерика уже слыхала
о нем. Агенты Гильберта уже давно вели пропаганду анабиоза среди рабочих.
- Ты не сделаешь этого! - твердо сказала она. - Мы не скоты, чтобы нас
замораживали!
- Городские джентльмены не брезгают анабиозом!
- С жиру бесятся твои джентльмены! Они нам не указ!
- Послушай, Фредерика, но ведь в конце концов в этом нет ничего ни
страшного, ни постыдного. Опасности для меня никакой. Я не
штрейкбре-херствую, ничьих интересов не затрагиваю.
- А мои, а твои собственные интересы? Ведь это же почти смерть, хотя и
на время! Мы должны бороться за право на жизнь, а не отлеживаться
замороженными тушами до тех пор, пока господа хозяева не соблаговолят
воскресить нас!
Она разгорячилась и говорила слишком громко.
Маленький Самуэль проснулся, заплакал и стал просить есть. Фредерика
взяла его на руки, стала укачивать. Джонсон с тоской смотрел на русую
головку сына. Он так побледнел за последнее время! Побледнела и
Фредерика...
Ребенок уснул, и Фредерика опустилась у стола, закрыв лицо руками. Она
не могла больше сдерживать слез.
Бенджэмин гладил своей грубой рукой ее пушистые волосы, такие же
светлые, как у сына, и ласково, как ребенка, уговаривал:
- Ведь я за вас болею душой! Пойми же! Завтра Самуэль будет иметь
большие кружки дымящегося молока и белый хлеб, а у тебя на столе будет
хороший кусок говядины, картофель, масло, кофе... Разлучаться трудно, но
ведь это только до весны! Зацветут яблони в нашем саду, и я опять буду с
вами. Я встречу вас, веселых, здоровых, цветущих, как наши яблони!..
Фредерика еще раз всхлипнула и умолкла.
- Спать пора, Бен...
Больше они ни о чем не говорили.
Но Бенджэмин знал, что она согласна. А на другой день, простившись с
женой и ребенком, он уже летел на Пассажирском аэроплане в Гренландию.
Серо-зеленая пелена Атлантического океана сменилась полярными картинами
севера. Ледяная пустыня с разбросанными по ней кое-где горными
вершинами... Временами аэроплан пролетал низко над землей, и тогда видны
были хозяева этих пустынных мест - белые медведи. При виде аэроплана они в
ужасе поднимались на дыбы, протягивая вверх лапы, как бы прося пощады,
потом бросались убегать с неожиданной скоростью.
Джонсон невольно улыбался им, завидовал суровой, но вольной их жизни.
Вдали показались постройки и аэродром.
- Прилетели!
Дальнейшие события шли необычайно быстро.
Джонсона пригласили в контору "Консерваториума", где записали его
фамилию, адрес и снабдили номером, который был прикреплен к руке в виде
браслета.
Затем он спустился в подземные помещения.
Подземная машина летела вниз с головокружительной быстротой, пересекая
ряд горизонтальных шахт. Температура постепенно повышалась. В верхних
шахтах она была значительно ниже нуля, тогда как внизу поднималась до
десяти градусов.
Машина неожиданно остановилась.
Джонсон вошел в ярко освещенную комнату, посреди которой находилась
площадка с четырьмя металлическими канатами, уходящими в широкое отверстие
в потолке. На площадке находилась низкая кровать, застланная белой
простыней. Джонсона переодели в легкий халат и предложили лечь в кровать.
На лицо надели маску, заставляя его дышать какими-то парами.
- Можно? - услышал он голос врача. И в ту же минуту площадка с его
кроватью стала подниматься вверх. Скоро он почувствовал все усиливавшийся
холод. Наконец холод стал невыносимым. Он пытался крикнуть, сойти с
площадки, но все члены его тела как бы окаменели... Сознание его стало
мутиться. И вдруг он почувствовал, как приятная теплота разливается по его
телу. Но это был обман чувств, который испытывают все замерзающие: в
последнем усилии организм поднимает температуру тела перед тем, как отдать
все тепло холодному пространству. В это короткое время мысли Джонсона
заработали с необычайной быстротой и ясностью. Вернее, это были не мысли,
а яркие образы. Он видел свой сад в золотых лучах солнца, яблони, покрытые
пушистыми белыми цветами, желтую дорожку, по которой бежит к нему
навстречу его маленький Самуэль, а вслед за ним идет улыбающаяся, юная,
краснощекая, белокурая Фредерика...
Потом все стало меркнуть, и он окончательно потерял сознание. Через
какое-нибудь мгновение оно вернулось к нему, и он открыл глаза. Перед ним,
наклонившись, сидел молодой человек.
- Как вы себя чувствуете, Джонсон? - спросил он, улыбаясь.
- Благодарю вас, небольшая слабость в теле, а в общем не плохо, -
ответил Джонсон, оглядываясь вокруг. Он лежал в белой ярко освещенной
комнате.
- Подкрепитесь стаканом вина и бульоном, а потом в дорогу!
- Позвольте, доктор, а как же с анабиозом? Он не удался, или в шахтах
срочно потребовались рабочие? Молодой человек улыбнулся.
- Я не доктор. Будем знакомы. Моя фамилия Крукс, - и он протянул
Джонсону руку. - Анабиоз удался, но мы об этом еще успеем поговорить. Нас
ждет аэроплан!
Джонсон, удивляясь, что с анабиозом так скоро покончено, быстро оделся
и поднялся с Круксом на поверхность.
"А Фредерика-то проплакала небось всю ночь", - думал он, улыбаясь
скорой встрече.
У входа в подземелье стоял большой пассажирский аэроплан. Кругом
расстилалась вечная ледяная пустыня. Была ночь.
Северное сияние полосовало небо снопами лучей нежной меняющейся
окраски.
Джонсон, уже в теплой шубе, с удовольствием вдыхал чистый морозный
воздух.
- Я доставлю вас до дому! - сказал Крукс, помогая Джонсону подняться по
лестнице в кабину.
Аэроплан быстро взвился в воздух.
Джонсон увидел ту же пересеченную местность, те же оледенелые кратеры,
появляющиеся от времени до времени на пути, как степные курганы, и тех же
медведей, которым он так недавно позавидовал. Вот и древние седые волны
Атлантического океана. Еще немного времени, и на горизонте в сизом тумане
показались берега Англии.
Кардифф.., шахты.., уютные коттеджи... Вот виднеется и его беленький
коттедж, утопающий в густой зелени сада. У Джонсона сильно забилось
сердце. Сейчас он увидит Фредерику, возьмет на руки маленького Самуэля и
начнет подбрасывать вверх.
"Еще, еще!" - будет лепетать малыш по своему обыкновению.
Аэроплан сделал крутой вираж и спустился на лужайке у домика Джонсона.
Джонсон в нетерпении вышел из кабины.
Воздух был теплый. Сбросив шубу, Джонсон побежал к домику. Крукс едва
поспевал за ним.
Был прекрасный осенний вечер. Заходившее солнце ярко освещало крупные
красные яблоки на яблонях сада.
- Однако, - с удивлением произнес Джонсон, - неужели я проспал до
осени?
Он подбежал к ограде сада и увидел сына и жену. Маленький Самуэль сидел
среди осенних цветов и со смехом бросал яблоки матери. Лицо Фредерики не
было видно за ветками яблони.
- Самуэль! Фредерика! - радостно закричал Джонсон и, перепрыгнув через
низкую ограду, побежал через клумбы навстречу жене и сыну.
Но малыш, вместо того чтобы броситься навстречу отцу, заплакал, увидя
приближавшегося Джонсона, и в испуге бросился к матери.
Джонсон остановился и вдруг увидал свою ошибку: это были не Самуэль и
Фредерика, хотя мальчик очень походил на его сына. Молодая мать вышла
из-за дерева. Она была одних лет с Фредерикой, такая же светлая и румяная.
Но волосы были темнее. Конечно, это не Фредерика! И как только он мог
ошибиться! Вероятно, это одна из соседок или подруг Фредерики.
Джонсон медленно подошел и поклонился. Молодая женщина выжидательно
смотрела на него.
- Простите, я, кажется, испугал вашего сына, - сказал он, приглядываясь
к ребенку и удивляясь сходству с Самуэлем. - Фредерика дома?
- Какая Фредерика? - спросила женщина.
- Фредерика Джонсон, моя жена!
- Не ошиблись ли вы адресом? - ответила женщина. - Здесь нет
Фредерики...
- Хорошенькое дело! Чтобы я ошибся в адресе собственного дома!
- Вашего дома?..
- А чьего же? - Джонсона начала раздражать эта бестолковая женщина.
На пороге домика показался молодой человек лет тридцати трех,
привлеченный, очевидно, шумом голосов.
- В чем дело, Элен? - спросил он, не сходя со ступеньки крыльца и
попыхивая коротенькой трубкой.
- Дело в том, - ответил Джонсон на вопрос, обращенный не к нему, - что
за время моего отсутствия здесь, очевидно, произошли какие-то изменения...
В моем доме поселились другие...
- В вашем доме? - насмешливо спросил молодой человек, стоявший на
крыльце.
- Да, в моем доме! - ответил Джонсон, махнув рукой на свой коттедж.
- С кем же я имею честь говорить? - спросил молодой человек.
- Я Бенджэмин Джонсон!
- Бенджэмин Джонсон? - переспросил молодой человек и расхохотался. -
Слышишь, Элен? - обратился он к женщине. - Еще один Бенджэмин Джонсон и
владелец этого коттеджа!
- Позвольте вас уверить, - вдруг вмешался в разговор подошедший Крукс,
- что перед вами действительно Бенджэмин Джонсон, - и он указал на
Джонсона рукой.
- Это становится занятно. И свидетеля с собой притащил! Позвольте и вам
сказать, что ваша шутка неудачна. Тридцать три года я был Бенджэмин
Джонсон, родившийся в этом самом доме и его собственник, а теперь вы
хотите меня убедить, что собственник дома, Бенджэмин Джонсон, вот этот
молодой человек!
- Я не только хочу, но и надеюсь убедить вас в этом, если вы разрешите
зайти в дом и разъяснить вам некоторые обстоятельства, очевидно
неизвестные вам.
Крукс говорил так убедительно, что молодой человек, подумав немного,
пригласил его и Джонсона в дом.
С волнением вошел Джонсон в свой дом, который оставил так недавно. Он
еще надеялся встретить на обычном месте, у камина, Фредерику и сына,
играющего у ее ног на полу. Но их там не было...
С жадным любопытством окинул Джонсон комнату, в которой провел столько
радостных и горьких минут.
Вся мебель была незнакомой, чуждой ему.
Только над камином висели еще расписные тарелки елизаветинских времен -
фамильная драгоценность Джонсонов.
А у камина в глубоком кресле сидел седой, дряхлый старик с завернутыми
в плед ногами, несмотря на теплый день. Старик окинул вошедших
недружелюбным взглядом.
- Отец, - обратился молодой человек к старику, - вот эти люди
утверждают, что один из них Бенджэмин Джонсон и собственник дома. Не
желаешь ли заполучить еще одного сынка?
- Бенджэмин Джонсон, - прошамкал старик, разглядывая Крукса, - так
звали моего отца.., но он давно погиб в Гренландии, в этом проклятом
леднике, где морозили людей!..
- Позвольте мне рассказать, как было дело, - ответил Крукс. - Прежде
всего, Джонсон не я, а вот он. Я Крукс. Ученый, историк. И, обращаясь к
старику, он начал свой рассказ:
- Вам было, если не ошибаюсь, около двух лет, когда ваш отец, Бенджэмин
Джонсон, попался на удочку углепромышленника Гильберта и решил подвергнуть
себя "замораживанию", чтобы спасти вас и вашу мать от голодной смерти во
время безработицы. Примеру Джонсона скоро последовали и многие другие
исстрадавшиеся и отчаявшиеся семейные рабочие. Пустовавший
"Консерваториум" на северо-западном берегу Гренландии быстро заполнился
телами замороженных рабочих. Но Карлсон и Гильберт ошиблись в своих
расчетах.
Замораживание рабочих не разрешило кризиса, который переживал
английский капитализм. Даже наоборот: это только обострило разгоревшиеся
страсти классовой борьбы. Наиболее стойкие рабочие были возмущены
"замороженной человечиной", как называли они применение анабиоза к
"консервированию" безработных, и использовали замораживание как
агитационное средство. Вспыхнула революция. Отряд вооруженных рабочих,
захватив аэропланы, направился в Гренландию с целью оживить своих братьев,
спавших мертвым сном, и поставить их в ряды борющихся.
Тогда Карлсон и Гильберт, желая предупредить события, дали по радио
приказ своим прислужникам в Гренландии взорвать "Консерваториум", надеясь
объяснить это преступление несчастным случаем.
Радиотелеграмма была перехвачена, и Карлсон и Гильберт понесли
заслуженное наказание. Однако радиоволны летят быстрее всякого аэроплана.
И когда летчики спустились у цели своего полета, они застали только
зияющие, дымящиеся пропасти, обломки построек и куски мороженого