- Ваффен хинлеген!..
Русский лейтенант произнес ту самую команду, которой Отто ждал и не дождался там, в мызе. Но теперь он уже знал, почему там не было этой команды. Он услышал глухие звуки за спиной - звуки падающих в траву автоматов, И тогда он сорвал с плеча свой "шмайссер", бросил на землю и в ярости стал топтать его ногами...
10
Они уже вышли к мызе и, растянувшись цепочкой, пересекали поляну, когда шедший впереди всех старшина Тяглый вдруг закричал:
- Ложись!..
Лейтенант Пименов замыкал группу и вначале ничего не понял. Тяглый стал отступать как-то в сторону, стараясь не упускать из виду пленных и в то же время наставляя автомат в сторону ельничка на кромке леса по ту сторону поляны. Пименов глянул туда же - и увидел выходящих из леса немцев. Их было много, и они обнаружили разведчиков. Это было видно по их действиям: вышедшие первыми держали автоматы наготове, следовавшие за ними перебегали, забирая левее и левее, стараясь отрезать разведчиков от леса и вытеснить их на открытое место в сторону дороги...
Мозг сработал мгновенно: "Стахову - влево, в кусты... и чтобы не дал немцам зайти в тыл... Тяглому - к забору мызы, вправо... Отходить за мызу и под ее прикрытием - через дорогу... А там - на лошадей и ходу!.."
Но сейчас же, поверх всех этих ординарных соображений всплыло одно: донесение должно быть доставлено обязательно!.. Уйти, может, и удастся... А Панасенков должен уйти!..
Пименов набрал воздуха в легкие и закричал громко, как только мог:
- Витя! Доложи - немцы находятся в двенадцати километрах на юго-запад от мызы!.. Повторяю: немцы находятся в двенадцати километрах на юго-запад от мызы!..
Пименов не ждал ответа - Панасенков должен был догадаться, что выдавать себя нельзя - и теперь занялся немцами. Прежде всего - четверка пленных. Вместо того чтобы лечь, как приказал им старшина, они набросились на Тяглого и сбили его с ног. Потом побежали через поляну, крича по-немецки: "Мы свои! Мы свои!"...
Пименов целился тщательно, как, может быть, никогда еще не целился за всю войну. Немецкий офицер бежал, прыгая из стороны в сторону, но Пименов не выпускал его из прорези прицела: теперь он не хотел, чтобы этот немец после войны строил новую Германию...
Очередь была короткой, немец упал сразу, и лейтенант точно знал, что ему уже не встать... И сразу отпустило напряжение, он как-то расслабился и мысль снова заработала четко. Он крикнул Тяглому, чтобы тот отползал к забору, Стахову же только показал рукой на кусты слева, и тот, мотнув головой - понял! - скользнул между веток.
Дробно ударили автоматы с опушки, и лейтенант почувствовал, как левое бедро обожгло. Он упал и пополз чуть-чуть вправо - там стоял старый замшелый пенек. За этим пеньком и устроился. Толстый, выгнувшийся дугой, корень образовал нечто вроде амбразуры. Пименов просунул под него автомат и, поймав на мушку бегущего немца, нажал на спусковой крючок. Немец упал...
"Надо хоть минут десяток придержать их здесь... - думал Пименов. - Пусть Панасенков ускачет подальше..."
Он посмотрел влево и порадовался тому, как действует Стахов. Тот бил короткими очередями и после двух-трех очередей переползал на другую сторону обширного куста. Постреляв оттуда, снова возвращался на старое место... Справа, от забора вел огонь Тяглый.
"Пора уходить..." - подумал Пименов и оглянулся, прикидывая путь, которым удобнее было бы отойти. Он наметил себе пункты, где можно было после перебежки переждать огонь, и поднялся...
Когда он, часто и прерывисто дыша, плюхнулся за куст, который стоял недалеко от забора мызы на западной стороне ее, ему послышалась стрельба из-за дороги. Не может быть!.. Неужели Панасенков не слышал приказа?! Пименов прислушался и совершенно явственно услышал длинные очереди с той стороны дороги. Он скрипнул зубами от злости и отчаяния... Дурак!.. Ах, дурак!..
Этот мальчишка рвется в бой!.. Ну, конечно же, - это его первый бой!.. Слева рокотнула я осеклась очередь... Пименов томительно ждал ее повторения, но повторения не было и не было... Значит, Стахов...
Пименов механически, сквозь горькую догадку о судьбе Стахова, подумал о том, что сейчас немцы свободно смогут продвинуться ему в тыл... Но додумать он не успел - справа, раз за разом, простучало несколько суматошных очередей, потом раздался взрыв... И снова Пименов отметил: "И Тяглый... уж раз свою противотанковую ахнул..."
Теперь он знал, что и ему не уйти. Но не это его пугало: он слушал и слушал, как стучат из-за дороги очереди папасенковского автомата и мучительно думал, догадается ли тот наконец, что ему надо выполнять приказ!.. Но, вот, не стало слышно очередей от Папасенкова, и лейтенант облегченно вздохнул: одумался!..
И когда пуля ударила ему в грудь, он все еще думал о том, что, слава богу, Панасенков догадался, наконец...
Едва услышав повторенный дважды приказ лейтенанта, Панасенков метнулся было к лошадям, но, увидев в просвете между соснами гитлеровцев, заходивших во фланг разведчикам, остановился. Ему показалось - он не смог пересчитать их, -но ему показалось, что их было очень много. "Конец ребятам!" - подумал он и тут же ужаснулся своей мысли, ужаснулся тому, что подумал о них уже отдельно от себя. И перед иим с неумолимой ясностью промелькнул весь сегодняшний день, вернее то, что из этого дня относилось непосредственно X нему. И стыд, горячий и злой стыд, пронизал все его естество. Он мгновенно вспомнил, как там, на Гауе, нелепо тыкал отводом автомата в лицо пленного фрица, и то, как суетился в мызе, и ту, как ему показалось, "отставку", когда его оставили здесь с лошадьми. И вот теперь ему - уходить? Уходить и остаться живым? Уходить - а здесь будут погибать его товарищи?!
И приказ был забыт напрочь... Панасенков бросился к дороге, продираясь сквозь кусты напрямик, не замечая хлещущих по лицу веток. Свалившись в кювет, он пристроил на бровке автомат и, как только очередной немец выскочил из-за елочки, дал длинную очередь. Немец упал, а он строчил и строчил, и спохватился только тогда, когда кончился рожок.
Если бы его тогда спросили, целился ли он - он не смог бы ответить. Наверное, раз тот упал. Но он не помнил. Просто он очень хотел убить. И убил.
Панасенков нажал на защелку, вынул пустой рожок, сунул его, не глядя, за голенище и вставил новый. Смертно просвиристев, над самой головой пролетел рой пуль. Срезанная ими ветка упала ему на пилотку и защекотала за ухом. Оя недоуменно смахнул ее, не сразу догадавшись, откуда она взялась. Вторая очередь заставила его ткнуться носом в сырую стенку кювета, - пули прошли совсем низко. Панасенков отполз чуть-чуть вправо: ему показалось, что там кювет глубже. Осторожно выглянул. Все его тело тряслось мелкой дрожью.
Но это не был страх. Он дрожал от возбуждения. Наконец-то он ведет бой свой первый бой! И он никуда не уйдет отсюда!
Там, на другой стороне дороги, снова замелькали серо-зеленые фигурки. Но теперь Панасенхов старательно выцеливал бегущих, бил короткими очередями. После каждой очереди прислушивался и радовался, когда со стороны мызы откликались автоматы разведчиков.
Потом он снова стрелял по бегущим и удивлялся тому, как они падали, и радовался, что он не зря лежит в этом сыром кювете. В одну из пауз он обратил внимание, что от мызы стучит уже только один автомат, и затревожился: что там: у них? Но немцы опять начали перебежки, и он стрелял, стрелял, стрелял... Кончился второй рожок. Меняя его, он повернулся на правый бок и вдруг ощутил резкий удар в левое плечо. "Какая здоровая ветка свалилась", - подумал он. Но по плечу побежало что-то липкое и горячее. Он повернул голову и увидел, как сквозь ткань гимнастерки проступало и ширилось темное пятно. "Ранен?" удивленно подумал Панасенков и попробовал пошевелить левой рукой. Рука не двигалась. Он испуганно приподнялся, и в этот момент второй удар опрокинул его...
...Настойчиво стучали дятлы. Они стучали непривычно быстро, а главное, громко - так громко, что стук их, отдаваясь в голове, мешал сосредоточиться. А ему нужно было обязательно сосредоточиться, чтобы вспомнить что-то самое главное... Что же было?.. Ах да - они выскочили из мызы, оставив там тех, и лейтенант торопливо объяснил ему, Панасенкову, что надо перегнать лошадей за дорогу, так, чтобы те в мызе услышали и подумали, будто все уехали... И он гнал коней через дорогу... А дальше все заволакивала обида, горше которой и придумать нельзя: его оставили, как мальчишку, который больше ни на что не способен, кроме как стеречь лошадей... А потом был бой. И падали серо-зеленые фигурки под его очередями. Но не это он силился вспомнить. Это было до боя...
Что же это было?..
Он начинал вспоминать все сначала, и скова слышал скороговорку лейтенанта, снова гнал коней через дорогу... А дальше опять захлестывала волной обида, и он никак не мог вспомнить то самое...
В короткой жизни Панасенкова не много было обид, которые помнились бы долго. Лишь одну он не мог забыть, нанесенную ему еще в детстве, когда он учился в пятом классе. Жил он тогда с отцом и матерью в одноэтажном доме прямо возле линии железной дороги, на которой отец работал ремонтником. Мимо окон проносились пышущие паром локомотивы, из окошек которых выглядывали черные с белозубым" улыбками машинисты. Виктор мечтал стать машинистом, но после поездки в "Артек", куда его послали за то, что он больше всех собрал металлолома, - душа его раздвоилась. Когда он увидел море и уходящие за линию горизонта корабли, он решил стать капитаном дальнего плавания, хотя мечта о вождении грохочущих локомотивов оставалась в его душе. Отец и мать частенько посмеивались над его раздвоенностью. Он любил их бездумно - просто любил, потому что - родители. Мать существовала для того, чтобы кормить и латать штаны, штопать носки, стирать. Отец - чтобы ходить в школу, когда вызывали родителей, и стегать ремнем. Стегал больше для порядка, и Витька привык, хныкал лишь для того, чтобы показать, будто ему больно и в самом деле. Соседского же Леньку, Витькиного дружка и однокашника, Ленькин отец бил смертным боем. И вот однажды, когда на школьном дворе футбольный матч между пятым "А" и пятым "Б" был в разгаре, Ленька разбил мячом окно в учительской. 'Виктор представил себе, что будет с Ленькой дома, и взял вину на себя. Отцу Виктора предложили возместить "нанесенный ущерб". Он отстегал сына, но платить не стал, а вставил стекло сам. Витька, гордый своим поступком, побежал на улицу. И там он увидел Леньку. Под левым глазом друга багровел огромный синяк. Оказывается, Ленькин отец избил сына "для профилактики" - тоже, дескать, там был, небось без него не обошлось!.. Виктор был потрясен напрасностью своей жертвы и никак не мог простить Ленькиному отцу этой обиды...
Дятлы перестали стучать как-то сразу. От наступившей тишины Панасенков очнулся и открыл глаза. Прямо над головой висела надломленная пулей ветка. Она держалась на тонкой ленточке коры и тихо покачивалась. Сквозь поредевшую листву кустарника проглядывал рыжеватый ствол сосенки, уходившей кроной в белые-белые облака...
И в этой тишине вдруг отчетливо, словно Панасенков услышал его только сейчас, прозвучал приказ лейтенанта: "Доложи - немцы находятся в двенадцати километрах на юго-запад от мызы! Повторяю..."
Так вот чего он никак не мог вспомнить!
И сразу с ужасающей ясностью до него дошел смысл наступившей тишины: никаких дятлов не было. Просто замолчали автоматы, и молчание их не нужно было объяснять.
Что же он наделал!.. Что же он наделал!..
Это ему, Панасенкову, приказывал командир уходить, потому что никто, кроме него, не мог добраться до своих и доложить... А почему, собственно, только он?.. У них тоже была еще возможность уйти, отстреливаясь. Они были в лесу, не на открытом месте, и...
Новая мысль ожгла его мозг: могли уйти... а могли и не уйти... Да-да, могли уйти, а могли и не уйти!..
А он мог!..
Потому лейтенант и выбрал его, чтобы - наверняка...
Могли уйти... А он не выполнил приказ, вмешался в перестрелку, и они уже не могли уйти - они оттягивали немцев на себя, чтобы дать возможность ему, идиоту, опомниться и ускакать с донесением...
И теперь они лежат там на опушке, и фрицы обшаривают у них карманы. Лежат, потому что он, Панасенков, не исполнил свой долг... И по его вине они лежат там, мертвые...
Могли уйти, а могли и не уйти... А потом они уже не могли уйти. Из-за него...
А он мог...
Почему - "мог"?
Он должен сделать это сейчас...
Панасенков с трудом перевалился на живот. Боль резанула так, что у него потемнело в глазах. Он полежал, пока боль не приутихла, и поднял голову.
От мызы по направлению к нему шел немец. В правой руке он держал автомат, помахивая им в такт шагам. Казалось, будто он идет с тросточкой...
Теперь уходить было нельзя. Панасенков скосил глаза налево. Автомат лежал на бровке в двух шагах от него.
"Так, - подумал он, - надо подползти к автомату... Потом срезать этого фрица и добраться до лошадей..." Он прикинул расстояние и решил подпустить немца поближе. Вон, до той березки...
Стиснув зубы, Панасенков пополз по кювету, превозмогая режущую боль в боку. Ползти было трудно, левая рука не действовала. Но он все-таки дополз. Правой рукой выкопал ямку, сунул автомат рожком в нее и попробовал прицелиться...
Немец шел не спеша. Панасенков силился разглядеть его, но по полянке вдруг поплыл туман и закрыл немца. Через некоторое время туман растаял.
Немец шел уже посередине поляны.
И снова появился туман...
"Странно, - подумал Панасенков, - откуда мог взяться туман?.."
На этот раз он был какого-то необычного, розоватого оттенка. "Только бы он не наплыл, когда тот будет подходить к березке!" - мелькнуло в голове у Панасенкова, и тут же новая полоса тумана, уже сизо-багрового, застлала всю поляну, и березку, и дорогу...
Когда туман рассеялся, Панасенков не увидел немца. Он испугался. Березка вот она, за дорогой слева, - есть, а немец исчез!.. Правда, что-то мешало Панасенкову видеть всю поляну. Какое-то препятствие появилось перед его глазами. Он попытался вглядеться в препятствие сквозь снова наплывающий сизо-багровый туман и увидел, что это был сапог - покрытый пылью тяжелый немецкий сапог.
"Надо убрать его..."- подумал он и зашевелился.
Прямо над головой раскатился гром, слепяще сверкнула нестерпимо яркая молния. Панасенков еще дернулся конвульсивно, пытаясь вытянуть вперед руку, чтобы убрать, убрать этот невесть откуда взявшийся, сапог, мешающий ему выцелить врага...
Стоявший над ним немец толкнул его ногой, отчего он перекатился на спину, постоял немного, закинул автомат за плечо и пошел прочь.
А Панасенков остался одиноко лежать в кювете, отделенный серой лентой дороги от своих товарищей. Лежал отдельно от них - боец, нарушивший приказ. Отстреленная пулей ветка, висевшая на лоскутке коры, все так же покачивалась над ним, как маятник, отсчитывая время, потерянное дивизией по его, Панасенкова, вине.
11
Хлопин, как всегда, устроился обстоятельно, со всеми удобствами. С помощью финки он соорудил себе из валявшегося неподалеку обломка доски от снарядного ящика нечто вроде лопатки, которой затем углубил и выровнял выбранную им воронку и сделал в передней стенке импровизированного окопчика небольшие ниши для гранат и запасных рожков. Из остатков доски он сделал подобие сошек и уложил на них ствол своего автомата. Теперь, в случае чего, можно будет вести прицельный огонь...
Когда они со Стаховым вышли на эту опушку и увидели долинку, по дну которой вилась неширокая речушка, и на той стороне немцев, роющих окопы, Стахов хотел тут же идти обратно, но Хлопин настоял на том, чтобы выбрать сначала место для НП, - там, где они находились, позиция была неудобной. Они прошли немного левее и набрели на эту воронку, откуда открывался хороший обзор, да и подход к ней маскировали кусты боярышника.
- От теперь топай, докладай... - сказал Хлопин. Стахов нырнул в чащу леса и исчез, а Хлопин начал устраиваться. Он знал, что ждать придется довольно долго. Командир, направляя их сюда, объяснил задачу: при обнаружении противника Хлопину оставаться на месте, вести наблюдение, нанося замеченные огневые точки на стрелковую карточку, а Стахову возвращаться с докладом...
Стрелковая карточка, которую Хлопин начал заполнять сразу же после ухода Стахова, пестрела теперь многочисленными значками. По небу плыли рыхлые белые облака, чуть сероватые снизу. Освещенный солнцем противоположный склон долинки был хорошо виден. Хлопин смотрел на копошащихся там немцев и думал о предусмотрительности лейтенанта Пименова: вот ведь, уже и не видно пулеметного гнезда возле той вдочки справа, оно прикрыто дерном, присыпано травой - не разглядишь! Раньше не отметил бы его в стрелковой карточке, сейчас вряд ли нашел бы. И все остальные огневые точки, которые пока еще хорошо видны, через какое-то время исчезнут, старательно замаскированные. Только стараются фрицы напрасно: у него, Ивана Хлопина, все, что надо, уже взято на учет, и когда дивизия придет сюда и развернется, в руках начальника штаба будет полная картина вражеской обороны...
Он вдруг забеспокоился - на той стороне происходило что-то не совсем понятное: немцы, вырыв Окопы не глубже, чем по колено, замаскировали их кое-как, чего с ними, аккуратистами, никогда не случалось, и ушли. Остались только саперы, которые тянули колючую проволоку, цепляя ее на колья.
"Как же они будут там помещаться? - удивленно подумал он. И тут же догадка осенила его: - Они ж, подлецы, специально оставили их такими - пойдут наши в атаку, проволоку преодолеют и начнут прыгать в окоп... а это не окоп... и укрыться негде... И тогда из настоящих окопов немцы начнут косить наших очередями!.. То-то и маскировку, гады, такую сделали..."
Он старательно вычертил линию ложных окопов и под ней крупными буквами написал "Омманка!!!" - три восклицательных знака торчали, как колья заграждения.
...Солнце уже перекатилось на ту сторону, когда Хлопин услышал справа от себя шум, какой обычно бывает, когда по лесу идет много людей. Он удивился неужели так быстро обернулись наши? Уже вылезая из воронки, чтобы пойти им навстречу, Хлопин услышал голоса идущих и замер: говорили по-немецки!.. Он снова сполз в свое укрытие и стал наблюдать... Затрещали кусты, и из леса вывалили немцы! Их било довольно много, они шли, оживленно разговаривая. Хлопин заметил, что почти все они несли по два автомата, а один, судя по всему офицер, нес на руке... нет, этого не может быть! Хлопин старательно вглядывался и, холодея от ужаса, узнавал китель, который нес на руке немец. Это был китель лейтенанта Пименова!.. Хлопин вспомнил, что часа два или три назад ему послышалась стрельба, но это было далеко и доносилось чуть слышно, так что он не придал ей значения...
Они проходили мимо него - враги, убившие его друзей. Он провожал каждого глазами, словно старался запомнить их. Они уже перешли на ту сторону речушки, когда Хлопин обнаружил, что в левой руке он держит автомат, который снял с сошек, а на правую ладонь наступил сапогом...
Да, он не имел права стрелять. Теперь в живых остался он один. И он должен был довести дело до конца...
Он бежал так быстро, как только мог... Потом он шел, слушая, как бешено стучит в груди сердце. И опять бежал, бежал, бежал...
12
На войне убивают. Эта истина настолько общеизвестна и стара, что ее как-то забываешь. Забываешь, потому что помнить об этом годы подряд изо дня в день просто невозможно. Да и тысячи других мелких и крупных забот заслоняют эту истину: нужно постирать портянки, которые стали такими, что, когда их просушишь, звенят на ветру, словно жестяные; нужно сходить к оружейнику пусть посмотрит пистолет, а то последнее время что-то барахлит и не выбрасывает иногда стреляные гильзы; нужно написать письмо матери; нужно... да мало ли чего нужно человеку на войне.
Смерть напоминает о себе. Напоминает по-разному, и по-разному относятся к ней, в зависимости от обстоятельств. Когда после наступления в штаб приходят донесения о потерях, - это только цифры, которые огорчают, если потери большие;
а если небольшие, то даже приносят некоторое удовлетворение: слава богу не так уж... Но вот мелькает знакомая фамилия: Терещенко. Терещенко... Терещенко... А-а... капитан Терещенко!.. Это надо же! Мы с ним как-то ночь коротали на НП... "Казбеком" у него разжился... Хороший мужик... был!.. И огорчение приобретает уже другую окраску, личную. И вдруг... Сорока?! Какой из 427-го?.. Не может быть... Сергей?! А-ах, Серега!.. С первых дней рядом... Из одного котелка ели, из одной кружки пили!.. А тут еще очевидцы. Один, который тоже с первых дней, молчит; другой - из новеньких - возбужденно рассказывает: "Я только хотел к нему в воронку переползти, а тут как ахнет... Так ему осколком всю черепушку и отнесло!.." И уже к говорящему возникает мгновенная неприязнь: "Черепушку"!.. Это о Сережке-то так!.. Сам ты, дерьмо собачье, "черепушка"!.. Это ж такая голова... была!..
Ляжет на сердце непомерная тяжесть и долго еще давит и давит... И, наконец, у самого над ухом чиркнет пуля, вопьется в ствол березки, из-за которой ты только выскочил, удивленно глянешь на отверстие, по краям которого кора еще шевелится, и белым холодом смерти повеет от нее на тебя.
Свою смерть капитан Кулемин уже видел однажды - она влетела в блиндаж сверху и застряла между балками перекрытия. Кулемин услышал удар, треск и, зажмурившись, сжался в комок, ожидая взрыва. "Вот-вот!.. Вот-вот!.. Вот-вот!.." - бешено стучало в груди. Но взрыва все не было, и он открыл глаза. Прямо на него смотрело тупое рыльце снаряда, колпачок взрывателя тускло поблескивал в тоненьком лучике света, просочившемся сквозь пролом в перекрытии. Кулемин завороженно смотрел на него, не двигаясь и не дыша. Ему казалось, что стоит пошевелиться - и сразу рванет!..
В этот момент в блиндаж протиснулся старшина. Кулемин дико и пронзительно заорал на него: "Стой!.. И не шевелись!.." Старшина испуганно уставился на него, не понимая, в чем дело, и тогда Кулемин медленным движением поднял правую руку и пальцем указал на неразорвавшийся снаряд. Старшина быстро-быстро заморгал глазами, но вдруг, сообразив, успокоенно сказал: "Вже ничего нэ будэ... - тильки якщо упадэ... А так - ничего нэ будэ..."
- Вызови саперов, - почему-то шепотом сказал Кулемин и выскочил вслед за старшиной из блиндажа, едва не ставшего его могилой.
Было это давно, около года тому назад, но до сих пор у капитана осталась неприязнь к закрытым помещениям. Ему казалось, что на открытом месте можно как-нибудь отпрыгнуть в сторону, спрятаться, и хотя наивность подобных рассуждений была очевидна, Кулемин упорно избегал долгого сидения в блиндажах и других укрытиях...
Вот и сейчас Кулемин, попыхивая "Казбеком", с неодобрением поглядывал на узкую щель, ведущую в блиндаж, где временно обосновался штаб дивизии. Стенки щели были обшиты досками с немецкой аккуратностью, и такие же аккуратные деревянные ступеньки вели вниз. Папироса кончилась, но капитан все еще пытался тянуть "фабрику". На душе было тошно. Он старался не думать о Пименове и все-таки думал о нем. Он говорил про себя: "Эх, Паша!.. Эх!.." - и не было больше слов, не хватало, не знал он их, все растерял куда-то, сейчас, в такой момент, растерял, когда, кажется, хоть умри, а выговорись. А ведь он знал столько слов... "Ведь я знаю столько слов! - убеждал он себя. - Ведь это же моя профессия. Надо только сосредоточиться - и вспомнить. И сразу будет легче, я же знаю..."
Но он не мог сосредоточиться, и вспомнить не мог вообще ничего. И вдруг понял чуть ли не с ужасом, что даже Пименова забыл... Только какая-то тень осталась в памяти, линия, общий облик, освещенный улыбкой, как в тот самый первый момент, когда они встретились взглядами - угадавшие друг друга в толчее приемной генерала Суржанова.
"А может, так и надо? - подумал было Кулемин, и тут же отрубил решительно: - Так нельзя. Нельзя!.. Ведь с ним ушла часть моей души. Как же я могу отказаться от них?.."
"А многих ли ты помнишь, кто ушел прежде? - год назад, и два, и три? ты всех их помнишь? и тех, кто погиб месяц назад - ты помнишь их тоже?" - спросил он себя. И ответил; - "Нет".
Потому что вспоминать о них времени почти нет: не пришло еще это время, чтобы их вспоминать. Потому что сейчас ты должен думать о живых. И завтра тоже - если сам останешься жив. Ты должен о них думать все время - может быть, благодаря этому больше останется в живых. И вот если мы доживем - мы вспомним...
А вспомнят ли те, что придут после нас?.. Что им будет вспоминать - наши рассказы? Они будут их слушать... Но ведь тот мир, если самому не пережить его, так далек от мира обычного, от семенных ссор, от неурядиц на работе, от отчаянья из-за разболевшегося зуба... Поймут ли они нас?..
"Не думают, какою куплен кровью", - вдруг вспомнил он по-итальянски строку из Данте, и повторил, вслушиваясь в каждое слово: "Не думают, какою куплен кровью..." Эта жестокая мысль вдруг принесла ему облегчение. Он все повторял и повторял эту строку, и какая-то отрешенность и покой снизошли на него. "Я же знал, - думал он, -что какие-то настоящие слова всегда есть. По любому поводу. Их надо только вспомнить - и сразу станет ясно, просто и, может быть, - легко.
"Не думают, какою куплен кровью..."
Прощай, Паша Пименов. Я знал тебя мало, но мы ведь не зря сразу угадали друг друга в толпе. Я еще вспомню тебя. Твои глаза, нос и губы. И выпью за тебя... А сейчас прости - и уйди. Ведь мне пора идти к Касаеву и доложить о результатах твоего поиска. Я должен быть спокоен, точен и уверен в себе, как я уверен сейчас в добытых тобою разведданных. Ну, прощай..."
Он затянулся последний раз, вдохнул горечь горелой бумаги, выругавшись, бросил окурок, притоптал его сапогом и спустился в блиндаж.
Штаб свертывался. Связисты уже отсоединили телефонные аппараты и укладывали их в большой зеленый ящик. В другой ящик, железный, громко именовавшийся сейфом, штабные укладывали папки с бумагами. Кулемнн чуть не споткнулся об него и, еще раз ругнувшись, нырнул в следующий отсек. Войдя туда, он привычным движением поднес правую руку к козырьку фуражки и тут же растерянно опустил ее - отсек был пуст. Но раздалось легкое покряхтывание, и по ту сторону стола показалась сначала спина, а потом кирпично-красное от натуги лицо Касаева - полковник переобувался. Кулемин снова козырнул, Касаев махнул на него рукой, не дав сказать и слова.
- Получены данные авиаразведки, - буркнул он, притопывая только что надетым сапогом, -да и левый сосед уже на марше...
Полковник взял карандаш и ткнул им в точку на карте, лежащей на столе;
- Будем выдвигаться сюда...
Потом, что-то припомнив, нахмурил брови:
- А эти твои... Живыми пусть не рискуют мне на глаза показываться...
Кулемин даже задохнулся, закрыл на мгновение глаза... Медленно выдохнул... "Не думают, какою..."
- Они уже ничем не рискуют, - сказал он сухо и сдержанно. И, помедлив, добавил уставное "товарищ полковник", хотя сказать ему хотелось совсем иное.
Где-то неподалеку взревел танк. Лязгало железо, гудели, надвигаясь, моторы, мелко дрожала земля. "Действовать! действовать! действовать! - вот в чем правда и спасение", - думал Кулемин, и чувство неприязни к этому человеку, что стоял перед ним, захлестнулось другим, более сильным и властным:
вперед! туда, где в двенадцати километрах на юго-запад от мызы стоит ненавистный враг, которого необходимо настигнуть и раздавить к чертовой матери!..
13
Был первый день октября - без солнца и без теней; сухой день, слегка окрашенный желто-кирпичной листвою. Было тихо. Ведь дивизионной разведроте полагается стоять далеко в тылу. Это и понятно: если не считать поисков и особых заданий - вполне тыловое подразделение.
Уже почти неделю работы было мало, а вот сегодня случилось. Небольшое такое задание, но не без риска, и исполнителей требовало классных. Капитан Кулемин вызвал ударную группу, и смотрел, как они подходили один за другим, неторопливые, вальяжные, как рассаживались вокруг - кто на седле, а кто на свежий пенек; они грызли семечки и трепались все с той же ленцой, и насмешничали, и даже своего капитана пытались втянуть в этот пустой забавный разговор.
Это были лучшие ребята из разных взводов; их только для таких дел и собирали вместе. Их было четверо, и вместе с ними лейтенант - совсем еще молодой, но три года фронта за плечами и грудь в орденах - ведь говорят, что разведчику схватить орден - пустяк дело... Лейтенант был строен, и ладен, и молчалив. Уже вторая неделя пошла, как он прибыл в их разведроту, все уже знали, как он улыбается, но никто не слышал, чтобы он произнес фразу длиннее, чем из трех слов.
Капитан Кулемин сказал:
- Дело будет обычное... - И объяснил свой план, очень смелый и оригинальный; но уж если не проскочит... и на этот случай тоже был план, но лучше б до него не доходило.
Потом он ждал, что они скажут, но никто не сказал ни слова. Они сидели сосредоточенные и подобравшиеся; что-то преобразило их за эти несколько минут.
Падали листья. Солнца не было, не было и теней. - Да, вот еще что, сказал капитан Кулемин, улыбнувшись лейтенанту, - вы тут еще немного отдохните, обомнитесь, обзнакомьтесь с людьми. А я... Пожалуй, сегодня я свожу их сам.
Русский лейтенант произнес ту самую команду, которой Отто ждал и не дождался там, в мызе. Но теперь он уже знал, почему там не было этой команды. Он услышал глухие звуки за спиной - звуки падающих в траву автоматов, И тогда он сорвал с плеча свой "шмайссер", бросил на землю и в ярости стал топтать его ногами...
10
Они уже вышли к мызе и, растянувшись цепочкой, пересекали поляну, когда шедший впереди всех старшина Тяглый вдруг закричал:
- Ложись!..
Лейтенант Пименов замыкал группу и вначале ничего не понял. Тяглый стал отступать как-то в сторону, стараясь не упускать из виду пленных и в то же время наставляя автомат в сторону ельничка на кромке леса по ту сторону поляны. Пименов глянул туда же - и увидел выходящих из леса немцев. Их было много, и они обнаружили разведчиков. Это было видно по их действиям: вышедшие первыми держали автоматы наготове, следовавшие за ними перебегали, забирая левее и левее, стараясь отрезать разведчиков от леса и вытеснить их на открытое место в сторону дороги...
Мозг сработал мгновенно: "Стахову - влево, в кусты... и чтобы не дал немцам зайти в тыл... Тяглому - к забору мызы, вправо... Отходить за мызу и под ее прикрытием - через дорогу... А там - на лошадей и ходу!.."
Но сейчас же, поверх всех этих ординарных соображений всплыло одно: донесение должно быть доставлено обязательно!.. Уйти, может, и удастся... А Панасенков должен уйти!..
Пименов набрал воздуха в легкие и закричал громко, как только мог:
- Витя! Доложи - немцы находятся в двенадцати километрах на юго-запад от мызы!.. Повторяю: немцы находятся в двенадцати километрах на юго-запад от мызы!..
Пименов не ждал ответа - Панасенков должен был догадаться, что выдавать себя нельзя - и теперь занялся немцами. Прежде всего - четверка пленных. Вместо того чтобы лечь, как приказал им старшина, они набросились на Тяглого и сбили его с ног. Потом побежали через поляну, крича по-немецки: "Мы свои! Мы свои!"...
Пименов целился тщательно, как, может быть, никогда еще не целился за всю войну. Немецкий офицер бежал, прыгая из стороны в сторону, но Пименов не выпускал его из прорези прицела: теперь он не хотел, чтобы этот немец после войны строил новую Германию...
Очередь была короткой, немец упал сразу, и лейтенант точно знал, что ему уже не встать... И сразу отпустило напряжение, он как-то расслабился и мысль снова заработала четко. Он крикнул Тяглому, чтобы тот отползал к забору, Стахову же только показал рукой на кусты слева, и тот, мотнув головой - понял! - скользнул между веток.
Дробно ударили автоматы с опушки, и лейтенант почувствовал, как левое бедро обожгло. Он упал и пополз чуть-чуть вправо - там стоял старый замшелый пенек. За этим пеньком и устроился. Толстый, выгнувшийся дугой, корень образовал нечто вроде амбразуры. Пименов просунул под него автомат и, поймав на мушку бегущего немца, нажал на спусковой крючок. Немец упал...
"Надо хоть минут десяток придержать их здесь... - думал Пименов. - Пусть Панасенков ускачет подальше..."
Он посмотрел влево и порадовался тому, как действует Стахов. Тот бил короткими очередями и после двух-трех очередей переползал на другую сторону обширного куста. Постреляв оттуда, снова возвращался на старое место... Справа, от забора вел огонь Тяглый.
"Пора уходить..." - подумал Пименов и оглянулся, прикидывая путь, которым удобнее было бы отойти. Он наметил себе пункты, где можно было после перебежки переждать огонь, и поднялся...
Когда он, часто и прерывисто дыша, плюхнулся за куст, который стоял недалеко от забора мызы на западной стороне ее, ему послышалась стрельба из-за дороги. Не может быть!.. Неужели Панасенков не слышал приказа?! Пименов прислушался и совершенно явственно услышал длинные очереди с той стороны дороги. Он скрипнул зубами от злости и отчаяния... Дурак!.. Ах, дурак!..
Этот мальчишка рвется в бой!.. Ну, конечно же, - это его первый бой!.. Слева рокотнула я осеклась очередь... Пименов томительно ждал ее повторения, но повторения не было и не было... Значит, Стахов...
Пименов механически, сквозь горькую догадку о судьбе Стахова, подумал о том, что сейчас немцы свободно смогут продвинуться ему в тыл... Но додумать он не успел - справа, раз за разом, простучало несколько суматошных очередей, потом раздался взрыв... И снова Пименов отметил: "И Тяглый... уж раз свою противотанковую ахнул..."
Теперь он знал, что и ему не уйти. Но не это его пугало: он слушал и слушал, как стучат из-за дороги очереди папасенковского автомата и мучительно думал, догадается ли тот наконец, что ему надо выполнять приказ!.. Но, вот, не стало слышно очередей от Папасенкова, и лейтенант облегченно вздохнул: одумался!..
И когда пуля ударила ему в грудь, он все еще думал о том, что, слава богу, Панасенков догадался, наконец...
Едва услышав повторенный дважды приказ лейтенанта, Панасенков метнулся было к лошадям, но, увидев в просвете между соснами гитлеровцев, заходивших во фланг разведчикам, остановился. Ему показалось - он не смог пересчитать их, -но ему показалось, что их было очень много. "Конец ребятам!" - подумал он и тут же ужаснулся своей мысли, ужаснулся тому, что подумал о них уже отдельно от себя. И перед иим с неумолимой ясностью промелькнул весь сегодняшний день, вернее то, что из этого дня относилось непосредственно X нему. И стыд, горячий и злой стыд, пронизал все его естество. Он мгновенно вспомнил, как там, на Гауе, нелепо тыкал отводом автомата в лицо пленного фрица, и то, как суетился в мызе, и ту, как ему показалось, "отставку", когда его оставили здесь с лошадьми. И вот теперь ему - уходить? Уходить и остаться живым? Уходить - а здесь будут погибать его товарищи?!
И приказ был забыт напрочь... Панасенков бросился к дороге, продираясь сквозь кусты напрямик, не замечая хлещущих по лицу веток. Свалившись в кювет, он пристроил на бровке автомат и, как только очередной немец выскочил из-за елочки, дал длинную очередь. Немец упал, а он строчил и строчил, и спохватился только тогда, когда кончился рожок.
Если бы его тогда спросили, целился ли он - он не смог бы ответить. Наверное, раз тот упал. Но он не помнил. Просто он очень хотел убить. И убил.
Панасенков нажал на защелку, вынул пустой рожок, сунул его, не глядя, за голенище и вставил новый. Смертно просвиристев, над самой головой пролетел рой пуль. Срезанная ими ветка упала ему на пилотку и защекотала за ухом. Оя недоуменно смахнул ее, не сразу догадавшись, откуда она взялась. Вторая очередь заставила его ткнуться носом в сырую стенку кювета, - пули прошли совсем низко. Панасенков отполз чуть-чуть вправо: ему показалось, что там кювет глубже. Осторожно выглянул. Все его тело тряслось мелкой дрожью.
Но это не был страх. Он дрожал от возбуждения. Наконец-то он ведет бой свой первый бой! И он никуда не уйдет отсюда!
Там, на другой стороне дороги, снова замелькали серо-зеленые фигурки. Но теперь Панасенхов старательно выцеливал бегущих, бил короткими очередями. После каждой очереди прислушивался и радовался, когда со стороны мызы откликались автоматы разведчиков.
Потом он снова стрелял по бегущим и удивлялся тому, как они падали, и радовался, что он не зря лежит в этом сыром кювете. В одну из пауз он обратил внимание, что от мызы стучит уже только один автомат, и затревожился: что там: у них? Но немцы опять начали перебежки, и он стрелял, стрелял, стрелял... Кончился второй рожок. Меняя его, он повернулся на правый бок и вдруг ощутил резкий удар в левое плечо. "Какая здоровая ветка свалилась", - подумал он. Но по плечу побежало что-то липкое и горячее. Он повернул голову и увидел, как сквозь ткань гимнастерки проступало и ширилось темное пятно. "Ранен?" удивленно подумал Панасенков и попробовал пошевелить левой рукой. Рука не двигалась. Он испуганно приподнялся, и в этот момент второй удар опрокинул его...
...Настойчиво стучали дятлы. Они стучали непривычно быстро, а главное, громко - так громко, что стук их, отдаваясь в голове, мешал сосредоточиться. А ему нужно было обязательно сосредоточиться, чтобы вспомнить что-то самое главное... Что же было?.. Ах да - они выскочили из мызы, оставив там тех, и лейтенант торопливо объяснил ему, Панасенкову, что надо перегнать лошадей за дорогу, так, чтобы те в мызе услышали и подумали, будто все уехали... И он гнал коней через дорогу... А дальше все заволакивала обида, горше которой и придумать нельзя: его оставили, как мальчишку, который больше ни на что не способен, кроме как стеречь лошадей... А потом был бой. И падали серо-зеленые фигурки под его очередями. Но не это он силился вспомнить. Это было до боя...
Что же это было?..
Он начинал вспоминать все сначала, и скова слышал скороговорку лейтенанта, снова гнал коней через дорогу... А дальше опять захлестывала волной обида, и он никак не мог вспомнить то самое...
В короткой жизни Панасенкова не много было обид, которые помнились бы долго. Лишь одну он не мог забыть, нанесенную ему еще в детстве, когда он учился в пятом классе. Жил он тогда с отцом и матерью в одноэтажном доме прямо возле линии железной дороги, на которой отец работал ремонтником. Мимо окон проносились пышущие паром локомотивы, из окошек которых выглядывали черные с белозубым" улыбками машинисты. Виктор мечтал стать машинистом, но после поездки в "Артек", куда его послали за то, что он больше всех собрал металлолома, - душа его раздвоилась. Когда он увидел море и уходящие за линию горизонта корабли, он решил стать капитаном дальнего плавания, хотя мечта о вождении грохочущих локомотивов оставалась в его душе. Отец и мать частенько посмеивались над его раздвоенностью. Он любил их бездумно - просто любил, потому что - родители. Мать существовала для того, чтобы кормить и латать штаны, штопать носки, стирать. Отец - чтобы ходить в школу, когда вызывали родителей, и стегать ремнем. Стегал больше для порядка, и Витька привык, хныкал лишь для того, чтобы показать, будто ему больно и в самом деле. Соседского же Леньку, Витькиного дружка и однокашника, Ленькин отец бил смертным боем. И вот однажды, когда на школьном дворе футбольный матч между пятым "А" и пятым "Б" был в разгаре, Ленька разбил мячом окно в учительской. 'Виктор представил себе, что будет с Ленькой дома, и взял вину на себя. Отцу Виктора предложили возместить "нанесенный ущерб". Он отстегал сына, но платить не стал, а вставил стекло сам. Витька, гордый своим поступком, побежал на улицу. И там он увидел Леньку. Под левым глазом друга багровел огромный синяк. Оказывается, Ленькин отец избил сына "для профилактики" - тоже, дескать, там был, небось без него не обошлось!.. Виктор был потрясен напрасностью своей жертвы и никак не мог простить Ленькиному отцу этой обиды...
Дятлы перестали стучать как-то сразу. От наступившей тишины Панасенков очнулся и открыл глаза. Прямо над головой висела надломленная пулей ветка. Она держалась на тонкой ленточке коры и тихо покачивалась. Сквозь поредевшую листву кустарника проглядывал рыжеватый ствол сосенки, уходившей кроной в белые-белые облака...
И в этой тишине вдруг отчетливо, словно Панасенков услышал его только сейчас, прозвучал приказ лейтенанта: "Доложи - немцы находятся в двенадцати километрах на юго-запад от мызы! Повторяю..."
Так вот чего он никак не мог вспомнить!
И сразу с ужасающей ясностью до него дошел смысл наступившей тишины: никаких дятлов не было. Просто замолчали автоматы, и молчание их не нужно было объяснять.
Что же он наделал!.. Что же он наделал!..
Это ему, Панасенкову, приказывал командир уходить, потому что никто, кроме него, не мог добраться до своих и доложить... А почему, собственно, только он?.. У них тоже была еще возможность уйти, отстреливаясь. Они были в лесу, не на открытом месте, и...
Новая мысль ожгла его мозг: могли уйти... а могли и не уйти... Да-да, могли уйти, а могли и не уйти!..
А он мог!..
Потому лейтенант и выбрал его, чтобы - наверняка...
Могли уйти... А он не выполнил приказ, вмешался в перестрелку, и они уже не могли уйти - они оттягивали немцев на себя, чтобы дать возможность ему, идиоту, опомниться и ускакать с донесением...
И теперь они лежат там на опушке, и фрицы обшаривают у них карманы. Лежат, потому что он, Панасенков, не исполнил свой долг... И по его вине они лежат там, мертвые...
Могли уйти, а могли и не уйти... А потом они уже не могли уйти. Из-за него...
А он мог...
Почему - "мог"?
Он должен сделать это сейчас...
Панасенков с трудом перевалился на живот. Боль резанула так, что у него потемнело в глазах. Он полежал, пока боль не приутихла, и поднял голову.
От мызы по направлению к нему шел немец. В правой руке он держал автомат, помахивая им в такт шагам. Казалось, будто он идет с тросточкой...
Теперь уходить было нельзя. Панасенков скосил глаза налево. Автомат лежал на бровке в двух шагах от него.
"Так, - подумал он, - надо подползти к автомату... Потом срезать этого фрица и добраться до лошадей..." Он прикинул расстояние и решил подпустить немца поближе. Вон, до той березки...
Стиснув зубы, Панасенков пополз по кювету, превозмогая режущую боль в боку. Ползти было трудно, левая рука не действовала. Но он все-таки дополз. Правой рукой выкопал ямку, сунул автомат рожком в нее и попробовал прицелиться...
Немец шел не спеша. Панасенков силился разглядеть его, но по полянке вдруг поплыл туман и закрыл немца. Через некоторое время туман растаял.
Немец шел уже посередине поляны.
И снова появился туман...
"Странно, - подумал Панасенков, - откуда мог взяться туман?.."
На этот раз он был какого-то необычного, розоватого оттенка. "Только бы он не наплыл, когда тот будет подходить к березке!" - мелькнуло в голове у Панасенкова, и тут же новая полоса тумана, уже сизо-багрового, застлала всю поляну, и березку, и дорогу...
Когда туман рассеялся, Панасенков не увидел немца. Он испугался. Березка вот она, за дорогой слева, - есть, а немец исчез!.. Правда, что-то мешало Панасенкову видеть всю поляну. Какое-то препятствие появилось перед его глазами. Он попытался вглядеться в препятствие сквозь снова наплывающий сизо-багровый туман и увидел, что это был сапог - покрытый пылью тяжелый немецкий сапог.
"Надо убрать его..."- подумал он и зашевелился.
Прямо над головой раскатился гром, слепяще сверкнула нестерпимо яркая молния. Панасенков еще дернулся конвульсивно, пытаясь вытянуть вперед руку, чтобы убрать, убрать этот невесть откуда взявшийся, сапог, мешающий ему выцелить врага...
Стоявший над ним немец толкнул его ногой, отчего он перекатился на спину, постоял немного, закинул автомат за плечо и пошел прочь.
А Панасенков остался одиноко лежать в кювете, отделенный серой лентой дороги от своих товарищей. Лежал отдельно от них - боец, нарушивший приказ. Отстреленная пулей ветка, висевшая на лоскутке коры, все так же покачивалась над ним, как маятник, отсчитывая время, потерянное дивизией по его, Панасенкова, вине.
11
Хлопин, как всегда, устроился обстоятельно, со всеми удобствами. С помощью финки он соорудил себе из валявшегося неподалеку обломка доски от снарядного ящика нечто вроде лопатки, которой затем углубил и выровнял выбранную им воронку и сделал в передней стенке импровизированного окопчика небольшие ниши для гранат и запасных рожков. Из остатков доски он сделал подобие сошек и уложил на них ствол своего автомата. Теперь, в случае чего, можно будет вести прицельный огонь...
Когда они со Стаховым вышли на эту опушку и увидели долинку, по дну которой вилась неширокая речушка, и на той стороне немцев, роющих окопы, Стахов хотел тут же идти обратно, но Хлопин настоял на том, чтобы выбрать сначала место для НП, - там, где они находились, позиция была неудобной. Они прошли немного левее и набрели на эту воронку, откуда открывался хороший обзор, да и подход к ней маскировали кусты боярышника.
- От теперь топай, докладай... - сказал Хлопин. Стахов нырнул в чащу леса и исчез, а Хлопин начал устраиваться. Он знал, что ждать придется довольно долго. Командир, направляя их сюда, объяснил задачу: при обнаружении противника Хлопину оставаться на месте, вести наблюдение, нанося замеченные огневые точки на стрелковую карточку, а Стахову возвращаться с докладом...
Стрелковая карточка, которую Хлопин начал заполнять сразу же после ухода Стахова, пестрела теперь многочисленными значками. По небу плыли рыхлые белые облака, чуть сероватые снизу. Освещенный солнцем противоположный склон долинки был хорошо виден. Хлопин смотрел на копошащихся там немцев и думал о предусмотрительности лейтенанта Пименова: вот ведь, уже и не видно пулеметного гнезда возле той вдочки справа, оно прикрыто дерном, присыпано травой - не разглядишь! Раньше не отметил бы его в стрелковой карточке, сейчас вряд ли нашел бы. И все остальные огневые точки, которые пока еще хорошо видны, через какое-то время исчезнут, старательно замаскированные. Только стараются фрицы напрасно: у него, Ивана Хлопина, все, что надо, уже взято на учет, и когда дивизия придет сюда и развернется, в руках начальника штаба будет полная картина вражеской обороны...
Он вдруг забеспокоился - на той стороне происходило что-то не совсем понятное: немцы, вырыв Окопы не глубже, чем по колено, замаскировали их кое-как, чего с ними, аккуратистами, никогда не случалось, и ушли. Остались только саперы, которые тянули колючую проволоку, цепляя ее на колья.
"Как же они будут там помещаться? - удивленно подумал он. И тут же догадка осенила его: - Они ж, подлецы, специально оставили их такими - пойдут наши в атаку, проволоку преодолеют и начнут прыгать в окоп... а это не окоп... и укрыться негде... И тогда из настоящих окопов немцы начнут косить наших очередями!.. То-то и маскировку, гады, такую сделали..."
Он старательно вычертил линию ложных окопов и под ней крупными буквами написал "Омманка!!!" - три восклицательных знака торчали, как колья заграждения.
...Солнце уже перекатилось на ту сторону, когда Хлопин услышал справа от себя шум, какой обычно бывает, когда по лесу идет много людей. Он удивился неужели так быстро обернулись наши? Уже вылезая из воронки, чтобы пойти им навстречу, Хлопин услышал голоса идущих и замер: говорили по-немецки!.. Он снова сполз в свое укрытие и стал наблюдать... Затрещали кусты, и из леса вывалили немцы! Их било довольно много, они шли, оживленно разговаривая. Хлопин заметил, что почти все они несли по два автомата, а один, судя по всему офицер, нес на руке... нет, этого не может быть! Хлопин старательно вглядывался и, холодея от ужаса, узнавал китель, который нес на руке немец. Это был китель лейтенанта Пименова!.. Хлопин вспомнил, что часа два или три назад ему послышалась стрельба, но это было далеко и доносилось чуть слышно, так что он не придал ей значения...
Они проходили мимо него - враги, убившие его друзей. Он провожал каждого глазами, словно старался запомнить их. Они уже перешли на ту сторону речушки, когда Хлопин обнаружил, что в левой руке он держит автомат, который снял с сошек, а на правую ладонь наступил сапогом...
Да, он не имел права стрелять. Теперь в живых остался он один. И он должен был довести дело до конца...
Он бежал так быстро, как только мог... Потом он шел, слушая, как бешено стучит в груди сердце. И опять бежал, бежал, бежал...
12
На войне убивают. Эта истина настолько общеизвестна и стара, что ее как-то забываешь. Забываешь, потому что помнить об этом годы подряд изо дня в день просто невозможно. Да и тысячи других мелких и крупных забот заслоняют эту истину: нужно постирать портянки, которые стали такими, что, когда их просушишь, звенят на ветру, словно жестяные; нужно сходить к оружейнику пусть посмотрит пистолет, а то последнее время что-то барахлит и не выбрасывает иногда стреляные гильзы; нужно написать письмо матери; нужно... да мало ли чего нужно человеку на войне.
Смерть напоминает о себе. Напоминает по-разному, и по-разному относятся к ней, в зависимости от обстоятельств. Когда после наступления в штаб приходят донесения о потерях, - это только цифры, которые огорчают, если потери большие;
а если небольшие, то даже приносят некоторое удовлетворение: слава богу не так уж... Но вот мелькает знакомая фамилия: Терещенко. Терещенко... Терещенко... А-а... капитан Терещенко!.. Это надо же! Мы с ним как-то ночь коротали на НП... "Казбеком" у него разжился... Хороший мужик... был!.. И огорчение приобретает уже другую окраску, личную. И вдруг... Сорока?! Какой из 427-го?.. Не может быть... Сергей?! А-ах, Серега!.. С первых дней рядом... Из одного котелка ели, из одной кружки пили!.. А тут еще очевидцы. Один, который тоже с первых дней, молчит; другой - из новеньких - возбужденно рассказывает: "Я только хотел к нему в воронку переползти, а тут как ахнет... Так ему осколком всю черепушку и отнесло!.." И уже к говорящему возникает мгновенная неприязнь: "Черепушку"!.. Это о Сережке-то так!.. Сам ты, дерьмо собачье, "черепушка"!.. Это ж такая голова... была!..
Ляжет на сердце непомерная тяжесть и долго еще давит и давит... И, наконец, у самого над ухом чиркнет пуля, вопьется в ствол березки, из-за которой ты только выскочил, удивленно глянешь на отверстие, по краям которого кора еще шевелится, и белым холодом смерти повеет от нее на тебя.
Свою смерть капитан Кулемин уже видел однажды - она влетела в блиндаж сверху и застряла между балками перекрытия. Кулемин услышал удар, треск и, зажмурившись, сжался в комок, ожидая взрыва. "Вот-вот!.. Вот-вот!.. Вот-вот!.." - бешено стучало в груди. Но взрыва все не было, и он открыл глаза. Прямо на него смотрело тупое рыльце снаряда, колпачок взрывателя тускло поблескивал в тоненьком лучике света, просочившемся сквозь пролом в перекрытии. Кулемин завороженно смотрел на него, не двигаясь и не дыша. Ему казалось, что стоит пошевелиться - и сразу рванет!..
В этот момент в блиндаж протиснулся старшина. Кулемин дико и пронзительно заорал на него: "Стой!.. И не шевелись!.." Старшина испуганно уставился на него, не понимая, в чем дело, и тогда Кулемин медленным движением поднял правую руку и пальцем указал на неразорвавшийся снаряд. Старшина быстро-быстро заморгал глазами, но вдруг, сообразив, успокоенно сказал: "Вже ничего нэ будэ... - тильки якщо упадэ... А так - ничего нэ будэ..."
- Вызови саперов, - почему-то шепотом сказал Кулемин и выскочил вслед за старшиной из блиндажа, едва не ставшего его могилой.
Было это давно, около года тому назад, но до сих пор у капитана осталась неприязнь к закрытым помещениям. Ему казалось, что на открытом месте можно как-нибудь отпрыгнуть в сторону, спрятаться, и хотя наивность подобных рассуждений была очевидна, Кулемин упорно избегал долгого сидения в блиндажах и других укрытиях...
Вот и сейчас Кулемин, попыхивая "Казбеком", с неодобрением поглядывал на узкую щель, ведущую в блиндаж, где временно обосновался штаб дивизии. Стенки щели были обшиты досками с немецкой аккуратностью, и такие же аккуратные деревянные ступеньки вели вниз. Папироса кончилась, но капитан все еще пытался тянуть "фабрику". На душе было тошно. Он старался не думать о Пименове и все-таки думал о нем. Он говорил про себя: "Эх, Паша!.. Эх!.." - и не было больше слов, не хватало, не знал он их, все растерял куда-то, сейчас, в такой момент, растерял, когда, кажется, хоть умри, а выговорись. А ведь он знал столько слов... "Ведь я знаю столько слов! - убеждал он себя. - Ведь это же моя профессия. Надо только сосредоточиться - и вспомнить. И сразу будет легче, я же знаю..."
Но он не мог сосредоточиться, и вспомнить не мог вообще ничего. И вдруг понял чуть ли не с ужасом, что даже Пименова забыл... Только какая-то тень осталась в памяти, линия, общий облик, освещенный улыбкой, как в тот самый первый момент, когда они встретились взглядами - угадавшие друг друга в толчее приемной генерала Суржанова.
"А может, так и надо? - подумал было Кулемин, и тут же отрубил решительно: - Так нельзя. Нельзя!.. Ведь с ним ушла часть моей души. Как же я могу отказаться от них?.."
"А многих ли ты помнишь, кто ушел прежде? - год назад, и два, и три? ты всех их помнишь? и тех, кто погиб месяц назад - ты помнишь их тоже?" - спросил он себя. И ответил; - "Нет".
Потому что вспоминать о них времени почти нет: не пришло еще это время, чтобы их вспоминать. Потому что сейчас ты должен думать о живых. И завтра тоже - если сам останешься жив. Ты должен о них думать все время - может быть, благодаря этому больше останется в живых. И вот если мы доживем - мы вспомним...
А вспомнят ли те, что придут после нас?.. Что им будет вспоминать - наши рассказы? Они будут их слушать... Но ведь тот мир, если самому не пережить его, так далек от мира обычного, от семенных ссор, от неурядиц на работе, от отчаянья из-за разболевшегося зуба... Поймут ли они нас?..
"Не думают, какою куплен кровью", - вдруг вспомнил он по-итальянски строку из Данте, и повторил, вслушиваясь в каждое слово: "Не думают, какою куплен кровью..." Эта жестокая мысль вдруг принесла ему облегчение. Он все повторял и повторял эту строку, и какая-то отрешенность и покой снизошли на него. "Я же знал, - думал он, -что какие-то настоящие слова всегда есть. По любому поводу. Их надо только вспомнить - и сразу станет ясно, просто и, может быть, - легко.
"Не думают, какою куплен кровью..."
Прощай, Паша Пименов. Я знал тебя мало, но мы ведь не зря сразу угадали друг друга в толпе. Я еще вспомню тебя. Твои глаза, нос и губы. И выпью за тебя... А сейчас прости - и уйди. Ведь мне пора идти к Касаеву и доложить о результатах твоего поиска. Я должен быть спокоен, точен и уверен в себе, как я уверен сейчас в добытых тобою разведданных. Ну, прощай..."
Он затянулся последний раз, вдохнул горечь горелой бумаги, выругавшись, бросил окурок, притоптал его сапогом и спустился в блиндаж.
Штаб свертывался. Связисты уже отсоединили телефонные аппараты и укладывали их в большой зеленый ящик. В другой ящик, железный, громко именовавшийся сейфом, штабные укладывали папки с бумагами. Кулемнн чуть не споткнулся об него и, еще раз ругнувшись, нырнул в следующий отсек. Войдя туда, он привычным движением поднес правую руку к козырьку фуражки и тут же растерянно опустил ее - отсек был пуст. Но раздалось легкое покряхтывание, и по ту сторону стола показалась сначала спина, а потом кирпично-красное от натуги лицо Касаева - полковник переобувался. Кулемин снова козырнул, Касаев махнул на него рукой, не дав сказать и слова.
- Получены данные авиаразведки, - буркнул он, притопывая только что надетым сапогом, -да и левый сосед уже на марше...
Полковник взял карандаш и ткнул им в точку на карте, лежащей на столе;
- Будем выдвигаться сюда...
Потом, что-то припомнив, нахмурил брови:
- А эти твои... Живыми пусть не рискуют мне на глаза показываться...
Кулемин даже задохнулся, закрыл на мгновение глаза... Медленно выдохнул... "Не думают, какою..."
- Они уже ничем не рискуют, - сказал он сухо и сдержанно. И, помедлив, добавил уставное "товарищ полковник", хотя сказать ему хотелось совсем иное.
Где-то неподалеку взревел танк. Лязгало железо, гудели, надвигаясь, моторы, мелко дрожала земля. "Действовать! действовать! действовать! - вот в чем правда и спасение", - думал Кулемин, и чувство неприязни к этому человеку, что стоял перед ним, захлестнулось другим, более сильным и властным:
вперед! туда, где в двенадцати километрах на юго-запад от мызы стоит ненавистный враг, которого необходимо настигнуть и раздавить к чертовой матери!..
13
Был первый день октября - без солнца и без теней; сухой день, слегка окрашенный желто-кирпичной листвою. Было тихо. Ведь дивизионной разведроте полагается стоять далеко в тылу. Это и понятно: если не считать поисков и особых заданий - вполне тыловое подразделение.
Уже почти неделю работы было мало, а вот сегодня случилось. Небольшое такое задание, но не без риска, и исполнителей требовало классных. Капитан Кулемин вызвал ударную группу, и смотрел, как они подходили один за другим, неторопливые, вальяжные, как рассаживались вокруг - кто на седле, а кто на свежий пенек; они грызли семечки и трепались все с той же ленцой, и насмешничали, и даже своего капитана пытались втянуть в этот пустой забавный разговор.
Это были лучшие ребята из разных взводов; их только для таких дел и собирали вместе. Их было четверо, и вместе с ними лейтенант - совсем еще молодой, но три года фронта за плечами и грудь в орденах - ведь говорят, что разведчику схватить орден - пустяк дело... Лейтенант был строен, и ладен, и молчалив. Уже вторая неделя пошла, как он прибыл в их разведроту, все уже знали, как он улыбается, но никто не слышал, чтобы он произнес фразу длиннее, чем из трех слов.
Капитан Кулемин сказал:
- Дело будет обычное... - И объяснил свой план, очень смелый и оригинальный; но уж если не проскочит... и на этот случай тоже был план, но лучше б до него не доходило.
Потом он ждал, что они скажут, но никто не сказал ни слова. Они сидели сосредоточенные и подобравшиеся; что-то преобразило их за эти несколько минут.
Падали листья. Солнца не было, не было и теней. - Да, вот еще что, сказал капитан Кулемин, улыбнувшись лейтенанту, - вы тут еще немного отдохните, обомнитесь, обзнакомьтесь с людьми. А я... Пожалуй, сегодня я свожу их сам.