Страница:
Телохранители-гридни, не чинясь, отстреливали из луков самых прытких из нападавших, не давая приблизиться к князю слишком большому числу противников. Оскорбительно лишить воина радости боя, но преступно подвергнуть князя чрезмерной опасности.
Я здесь, брат!
Буй-Тур Всеволод Святославич устал рубиться и только убивал – скупыми точными движениями, едва, как казалось, шевеля мечом. Откуда в таком случае на телах опрометчиво вставших на пути князя брались страшные рубленые раны, спросите вы? А я почем знаю, отвечу я. Может, сами они напоролись на клинок... Как этот вот бродник, например. Чего полез на князя, аж вперед весь подался, примериваясь ударить поточнее. А для Буй-Тура дел-то осталось, что меч подставить к груди вражеской под углом особым, чтобы острие прикоснулось легонько к переплетениям кольчужным, раздвинуло их да и впилось укусом осиным через рубаху нижнюю в грудь. Железо же против булата, что молодка против добра молодца. Нипочем не отбиться, да и охоты к тому, в общем-то, нет как нет. Что той кольчуге несколько порванных звеньев? Час-другой в кузне пролежать, и все. Мелом же натирать до блеска слепящего, может, следующий хозяин еще старательнее будет.
Много крови было на князе, но ухмылялся он так, что понятно становилось – чужая это кровь, не своя.
Я здесь, брат!
Владимир Путивльский обернулся, встретился взглядом с женой. Гурандухт ободряюще улыбнулась:
– Прошли, муж мой...
Муж! Есть ли для молодого князя слово более сладкое, чем это?
– Как обоз? – Владимир не забывал, что отвечает за многое.
– До последней вежи вывели, – гордо сказал половец, все время державшийся неподалеку от Гурандухт. Кончак хорошо воспитал своих людей, за жизнь его дочери они были готовы заплатить собой.
– Убитых у нас много?
Страшный вопрос, но необходимый после боя.
– На глаз – терпимо...
Страшный ответ, но после боя объяснимый.
Мечи и сабли возвращались в ножны, пряча следы крови. Чистить клинки можно и позднее, пока же – хоть немного пожить, не сжимая в руках рукоять, пропитанную кровавой слизью.
Странно, испачкав руки в чужой крови, человек просто обмоет их, и – все. Следов нет. Сталь же, залитая кровью, начнет ржаветь, как ни чисти, ни полируй металл. Человек выдерживает то, что не переносит железо.
Мы прочнее стали? Или бесчувственнее?..
– Прошли... – князь Владимир ответил жене широкой улыбкой, совершенно мальчишеской.
Затем, погасив улыбку, проговорил:
– А отец и дядя остались там, на поле...
Гурандухт промолчала. Дочь воина знала, когда слова не нужны. Она протянула к мужу ладонь, положила ее на закрытое кольчужным переплетением запястье князя.
– Князь должен думать в первую очередь о своих людях, не правда ли? – Владимир не спрашивал, кажется, вспоминал. И голос его звучал иначе. Как у отца. – О своих людях. Не о себе. И не о своих близких...
– Войско на горизонте!
Кто первый заметил пыль, потянувшуюся от земли к низким грозовым тучам, неизвестно. Но кто-то заметил, сказал, и мечи, не успевшие отдохнуть в ножнах, снова извлекали на теплый ветер, тянувший с юга сладкие ароматы степного разнотравья.
– Обоз в середину! – приказал князь Владимир, привычно уже. И, повернувшись к жене, добавил: – На всякий случай – прощай...
Придется вести бой, когда за князем воины, уставшие от ожесточенной сечи, частью раненые, противник же, появившийся неведомо откуда, не участвовал в сражении, да и людей там было побольше. Вон какой столб пыли подняли, больше их, намного больше! И проститься было нужно не от слабости, платя дань высокой, как ни крути, вероятности того, что этот бой – последний.
– Я с тобой, – насупилась Гурандухт.
– В обоз!
Гурандухт, дочь воина, понимала, когда нельзя спорить.
Я здесь, брат!
Им немного осталось, Святославичам, до того, чтобы встретиться посреди битвы. Полет стрелы, быть может, несколько жизней, пара царапин и синяков под кольчугой.
Немного.
Но Гзак показал, что не просто так, от внезапного безумия, решился напасть на степную свадьбу, перессориться одновременно с Русью и – что страшнее! – с Кончаком, а значит, со Степью.
Неприметный овраг, скупо оберегавший единственное сокровище полудня, серую тень, немногим прохладнее, чем солнечный зной, родил зло. Оттуда, из тени, из небытия – в степи если что-то не видишь, то оно и не существует – вырвались сначала боевые рогатые стяги, а за ними и их хозяева.
– Колобичи!
Курских кметей сложно было удивить, тем более во время боя, но сейчас это удалось. Это половецкое племя жило через пролив от Тмутаракани, близ развалин древнего Пантикапея. Слухи доносили, что колобичи занимались темными делами, практикуя дикие и кровавые обряды в лабиринтах пещеры, жадно раскрывшей пасть входа рядом с вежами половцев этого племени.
Странным было видеть колобичей так далеко от родных стойбищ, еще удивительнее – то, что их перемещение никто в степи не приметил.
Так не бывает.
Но так случилось.
Свежая конница колобичей клином вошла между русскими дружинами, отбросив их друг от друга.
Брата от брата.
Я здесь, брат!
Игорь Святославич взвыл раненым волком, завидев, как отборная конница колобичей рванулась на кметей, методично пробивая путь к всаднику в золоченом шлеме.
– Нет! Боги, не его, меня!
И послал коня вперед.
Северские дружинники всего мгновение помедлили в растерянности, но этого оказалось достаточно, чтобы за их князем сомкнулись вражеские ряды.
Князь Игорь в одиночку пробивался навстречу Буй-Туру, и княжеский меч упился кровью колобичей по навершие рукояти.
Я здесь, брат!
– Остановись, князь, там идет не твой бой!
Навстречу северскому князю во главе своих ковуев выехал боярин черниговский и изменник Ольстин Олексич.
– Остановиться? Мне?! Боярин приказывает князю?!
Игорь Святославич сорвал с головы шлем, бросил на перепаханную копытами землю.
– Я – князь Игорь Святославич! – воскликнул он, оглядев ковуев. – Кто из вас, предателей, осмелится скрестить свой клинок с моим? Чья честь умерла настолько?!
Ковуи замялись.
– Что же вы? Давай, Ольстин, ты же знаешь, что княжеская кровь того же цвета, что и боярская! Бейся или дай дорогу!
Будь в словах Игоря хоть немного воинственности, Ольстин Олексич не отказался бы от поединка. Но слышалось иное... Князь не просто говорил, выблевывал слова.
Ольстин отвел коня, за ним отступили ковуи. Князь Игорь рванул поводья, повернул голову, в последний раз бросив взгляд на черниговцев.
– Трусы, – сказал он, совершенно не желая оскорбить. Просто объясняя, а то вдруг кто-то из ковуев не понял.
Ольстин Олексич побагровел, зная, что об этом не расскажет никому, даже господину, которому служил верой и правдой, ради которого пошел на предательство. Даже князю черниговскому Ярославу...
Я здесь, брат!
– Ты еще здесь? – Владимир Путивльский взглянул на жену, упрямо не желавшую отъехать в относительную безопасность обоза. – Впрочем, это к лучшему... Гурандухт, надо собрать всех свободных лошадей: заводных, упряжных, каких угодно. Вежи пригодятся для битвы, а вас они вяжут почище любых пут. Будем пересаживать девушек. Удержатся они на коне, если без седел и стремян?
– Половецкие девушки?..
– Да уж, дурость сказал, извини. Сделай это, Гурандухт, собери девушек и уведи их к отцу. Тогда и нам будет легче воевать. Глядишь, и уцелеем... Веди своих вон к той речке, успеешь на противоположный берег, значит, спасешь всех. С крутого обрыва вы любое войско остановите, если тетивы в луках не пооборвутся.
– Я буду ждать тебя, муж мой. Сколько надо – буду!
– Верю.
Это было последнее, что Гурандухт услышала от мужа. Он уже простился с ней, а времени на новые слова просто не было, дружина ждала приказов.
– Мне нужно десятка два хороших лучников, – распоряжался князь. – Пусть остальные отдадут им все оставшиеся стрелы. Хорошо... Лучники, выдвигайтесь вперед, к тем кустам, и ждите приказа к началу. Вы же, – оборот к дружинникам, – цепляйте вежи, тяните их в нитку и вот так, месяцем, да чтобы рогами к противнику. И быстрее, они приближаются!
Князь Владимир и сам не смог бы сказать, откуда в нем бралось знание того, что и когда надо делать. Разум, обостренно работавший при угрозе не только лично ему, но и доверившимся ему людям, извлекал из своих хранилищ один приказ за другим. Дело спорилось. Вскоре дружинники стали понимать план своего предводителя.
У лучников были две задачи. Во-первых, выбить побольше нападающих еще до прямого столкновения, чтобы меньше половецких сабель скрестилось с русскими мечами. Во-вторых, расстроить наступательные порядки врага, дабы он дорвался до русской обороны не строем, но стадом. А там уже в дело вступали конные дружинники, им предстояло завязать бой в искусственно стесненном пространстве между рогами полумесяца, составленного из сцепленных веж.
Исход боя был непредсказуем. Никто не знал, сколько войска идет из степи, никто не знал, чьи боги окажутся благосклонней в этой сече. Капризны боги, непредсказуемы. Даже для самих себя непредсказуемы, что уж тут рассуждать о людях.
– Лучники, не медлите, вперед!
Гурандухт тоже не теряла времени даром. Половецкие девушки, кто на оседланных конях, а кто и просто умостившись на переброшенных через лошадиные спины коврах или плащах, отделились от приготовившихся к бою мужчин, направляясь к небольшой реке, как и пожелал князь Владимир. Последний раз он встретился глазами со своей женой. Гурандухт попыталась улыбнуться, но губы дрогнули, и она поспешно отвернулась. Не увидел бы муж нежданно выкатившуюся слезу, вот стыд-то... Дочь воина, и плачет! Дочь... и жена! Даже в эти тяжелые мгновения – сладко, – жена настоящего воина. Жена мужчины.
Гурандухт считала, что о мужестве не говорят, его доказывают. Один из способов – достойно повести себя в ожидании смерти. Как муж, который, готовясь к заведомо неравной схватке, нашел возможность подумать о в общем-то совершенно ему безразличных половецких девушках. Это достойно мужчины – ожидая свою смерть, дать жить другим.
Что же плакать, Гурандухт? Может, не хочется оказаться вдовой воина? Может, уже полюбила? Так, в одночасье, обмирая до одури и не понимая, почему так?!
Может...
Плачь, Гурандухт, плачь, это святые слезы. Плачь, но не забывай о долге. Сделай то, что просил муж, уведи девичий караван. Возможно, ради этого твой муж вскоре примет смерть.
Да будет она проклята самым страшным проклятием... Забвением!
Я здесь, брат!
Даже через несыгранный оркестр битвы князья могли различать голоса друг друга.
Брат мог видеть брата.
Игорь так и рубился без шлема, лучшей защитой головы служит не сталь, а воинское умение и ратный опыт.
Буй-Тур вспотел на жаре, доспехи раскалились в темных лучах злого солнца Хорса. Позолоченный шлем князя сполз на макушку, посеребренное переносье блестящей полосой рассекло княжеский лоб, покрытый испариной.
Прибылью от встречи с братом станет радость, платой за встречу – кровь. Звенела сталь мечей, падали убитые, орали от боли раненые...
Дорогу!
Брат ждет!
Я здесь, брат!
Нежданной удачей стали несколько мгновений, когда рядом не оказалось ни одного врага. Князь Игорь оглянулся, пытаясь разглядеть половецкий обоз. Где сын, где жена его? Игорь увидел вдали вежи, и похолодела душа. Пыль на горизонте говорила яснее слов – навстречу обозу двигалось большое войско.
После этого дня князю Владимиру Путивльскому никого и никогда не придется убеждать, что он по праву называет себя воином.
Если, конечно, молодой князь останется в живых.
– Лучники, приготовиться! – крикнул Владимир Путивльский.
И, тише, как про себя:
– С Богом!
До встречи с врагом – мгновение.
– Лучники, приготовиться! Впереди всадники!
Земляная пыль и травяной прах, поднятые в воздух копытами коней, издали выдавали движущийся верхами отряд. Неожиданным в степи станет только удар из тщательно замаскированной засады.
Мчаться в степи может лишь тот, кто уверен в своих силах. Или обезумел от ужаса настолько, что инстинкт самосохранения оказался оттеснен страхом и умер еще раньше хозяина.
– Без моего приказа не стрелять, – распорядился хан Кончак, всматриваясь в пылевое облако на горизонте.
– Посмотри направо, хатун! – воскликнула половчанка, обращаясь к Гурандухт. – Пыль на горизонте!
– Не прорвались, – прошептала дочь Кончака, потянув саблю из ножен.
Как жаль, что не было с ней больше лука, отброшенного, когда не стало стрел. Саблей она владела хуже. Но покорной сдачи в полон не будет! Она – дочь хана и жена князя.
Она будет сражаться!
– Такая уж у меня свадьба случилась, подруги, – обратилась Гурандухт к девушкам, окружившим ее. – Простите ли?..
– Ничего, – услышала она в ответ. – Прорвемся – догуляем!
– Конечно, прорвемся!
Из-под шлема аварской работы разметались в стороны две косы. Не девчонка, но замужняя женщина вела в бой своих подруг.
Степная женщина покорна только по собственной воле. Бойся такую любой, вызвавший ее гнев!
Из облака пыли навстречу половчанкам вырвались первые всадники вражеского войска, рвущие на скаку луки из-за спины. Громкий боевой клич огласил степь.
И Гурандухт остановила коня, безжалостно рванув на себя поводья.
Остановила коня, узнав родной клич. Клич, с которым шли в бой Шаруканиды. Шел в бой хан Кончак, уже ясно видный рядом со своим бунчуком.
– Отец, – выговорила Гурандухт.
Слезы текли по ее запыленным щекам, оставляя поблескивающие на солнце дорожки. Ей было стыдно, что она не смогла сдержаться. Она – дочь и жена воинов.
Не стыдись, девочка, плачь! Такая уж у тебя свадьба случилась...
Солнце истекало злом.
Огненные сполохи, срываясь с короны обезумевшего светила, терзали съежившийся от боли хрусталь небесных сфер, вылизывали ядовитыми протуберанцами сок набухших влагой облаков.
Хорс, раздувшийся чрезмерно от питавшей его энергии смерти, откинулся в бессилии сытости на спинку солнечного трона, сложил с великим трудом руки на распухшем животе, выпиравшем через края богатого парчового халата, вздохнул с усилием...
Негромкий хлопок – и бога не стало.
Минул третий час битвы, час, показавшийся сражавшимся еще одним днем, жарким и кровавым.
Минул час всепожирающего зла, поглотившего в жадности самое себя. И солнце засияло в небе такое, как есть. Просто – Солнце. Огненный шар, обычный, без божественного присутствия.
Может, так и правильно?
Первый всадник должен был погибнуть.
Князь Владимир Путивльский уже поднял руку, готовый дать сигнал лучникам, но оцепенел.
На вороном скакуне, покрытом клочьями пены от долгой беспощадной скачки, из завесы густой степной пыли вырвался тот, кого молодой князь никак не рассчитывал увидеть.
Овлур.
Гонец, отправленный к хану Кончаку.
Гонец вернулся. Отчего? Путь оказался излишне труден? Это для степного-то витязя, едва не ссадившего с коня получившего отличную боевую выучку русского князя? Встретились неодолимые препятствия? Но воин скорее погибнет, чем признает поражение. Или же – гонец дошел? И теперь ведет помощь?!
– Стрелы – в колчан! – закричал, надсаживаясь, князь Владимир, опасаясь больше всего, что его крик будет неправильно истолкован, и какой-нибудь лучник все же пустит роковую стрелу.
– Я вернулся, князь! – кричал Овлур, и не только путивльские дружинники, но и суровые половецкие солтаны, готовые к смертной сече, заулыбались облегченно. – Я исполнил приказ!
Красные бунчуки на увенчанных рогами древках, боевые значки хана Кончака, безмолвно подтверждали слова гонца.
– Уррагх! – раздалось с обеих сторон.
И князь Владимир Путивльский прикусил губу. Случайно, конечно же... У воина губы не дрожат!
Князь Игорь потерял свой щит, а вскоре метко брошенный дротик впился в левую руку князя чуть выше локтя. Из ранки, открывшейся на месте вырванного наконечника, неспешно и уверенно сочилась кровь, и не было рядом с Игорем Святославичем лекаря Миронега, чтобы перевязать руку.
Движения князя стали медленнее, чем раньше, он пропустил несколько секущих ударов по кольчуге, добавивших синяков на и без того истерзанное тело. Все сложнее стало отражать нападения врагов, принимать острую сталь на разом отяжелевший меч. Но Игорь Святославич, неузнаваемо страшный в коричневой маске засохшей пыли, перемешанной с потом и кровью, упрямо рвался вперед, не обращая внимания на то, как сжимается вокруг него кольцо диких половцев.
Я иду к тебе, брат! Я уже близко!
Вот он, холм, на котором нерушимой крепостной стеной стоят куряне, сведомые кмети Буй-Тура Всеволода. Рядом, не рукой, так копьем подать! Но близок локоток, да не укусишь. Казалось, воткни острия шпор в бока коню, и окажешься рядом скорее, чем об этом можно написать. Но спотыкается верный конь, не от усталости, хотя и она объяснима – от страшной раны, еще одной кровавой требой поливающей поникшую степную полынь.
Князь Игорь успел убрать ноги из стремян, поэтому и упал легко, успев подняться на ноги до того, как певучие арканы захлестнулись пониже плеч. Отмахнувшись мечом от назойливых пут, северский князь повернулся на пятках, готовый отразить удар любого врага, и застыл, опустив в недоумении острие меча книзу.
Перед ним стоял всадник в типичном степном вооружении. Для полного комплекта у него, как и самого князя, не хватало шлема, поэтому хорошо можно было разглядеть лицо всадника.
– Овлур? – не веря себе, спросил князь.
– Я, князь Игорь. Мой господин приглашает тебя в свой шатер.
– Но... как же? А брат?! Дружина?
– Кончено, князь. Что возможно, делается...
Еще один половец подлетел вплотную, погоняя коня плетью.
– Моя добыча! – закричал он, указывая рукой на стоящего пешим Игоря. – Мой пленник! Это я его с коня ссадил, мне и выкуп требовать!
– Это не добыча, а князь, – поправил половца Овлур. – И он гость моего господина, а не пленник.
– Я – Чилбук, – горделиво ответил тот, – знаменитый воин! Кто осмелится встать на моем пути? Не ты ли, незнакомец?
– Сейчас – не я, – остался невозмутим Овлур. – Мой господин.
– Кто он, такой храбрый?!
– Кончак. Хан Кончак.
Овлур смотрел на Чилбука выжидательно, словно оценивая, подействовала ли на половца магия знаменитого имени.
– Это моя добыча...
В голосе Чилбука была уже не угроза, а растерянность.
– Разыщи хана, воин, – посоветовал Овлур. – Тебе заплатят.
– Верю!
Чилбук соскочил с коня и подвел его к Игорю Святославичу, терпеливо ожидавшему окончания переговоров о своей судьбе.
– Прими, князь, как возмещение! Твоего коня взял, своего отдаю. Надеюсь, не затаишь обиды? Бой – он равняет всех.
– Приму с благодарностью. – Игорь поклонился.
– Не побрезгуй, – немного сконфуженно продолжил Чилбук. – Седло-то у меня не очень... Деревянное... Мне так сподручнее было.
Игорь Святославич запрыгнул в седло, поерзал немного.
– Неплохое седло, – произнес он.
– Вот и славно, – кивнул Чилбук и скрылся.
Наверное, в поисках стана Кончака.
– Что с братом? – спросил Игорь Святославич, озираясь с высоты конской спины.
– Не беспокойся, – ответил Овлур. – Хан обещал...
«Бысть же светающе неделе возмятошася ковуеве в полку – побегоша. Игорь же... пойде к полку их, хотя возворотити их к полком. Уразумев же, яко далече шел есть от людий и соймя шолом, погна опять к полком, того деля, что быша познали князя и возворотилися быша... И яко приближися Игорь к полком своим и переехаша поперек и, ту яша, един перестрел одале от полку своего...» (Из летописи)
Еще один половец, – какой по счету?.. кто их считал? – вырос перед Буй-Туром Всеволодом. И снова замах смертоносного меча нес гибель неосторожному противнику. Но сабля степняка с обидной легкостью отвела удар, глухо взвизгнув по лезвию меча до самого перекрестия у наручья.
– Погоди, князь, – проговорил половец, – придержи клинок...
– Почему? – поинтересовался Всеволод, недобро прищурив совиные глаза.
Но меч опустил долу.
– Знакомец один поклон шлет...
Половец отбросил прочь закрывавшую грудь полосу беленой тонкой ткани, служившую приличной защитой от вездесущей степной пыли, явив свету подвешенную к серебряной нашейной гривне покрытую яркой белой эмалью фигурку лебедя.
– Узнаешь, князь?
Спрашивая, половец несильным, но смертельным ударом сабли опрокинул с коня неосмотрительно приблизившегося воина Гзака.
– Кончак? – не поверил сам себе князь Всеволод.
– Хан в гости кличет. Просил простить, что гонец такой... неказистый.
Половец ухмылялся.
– Что с братом? Где он?
– Он должен получить такое же приглашение. – Ухмылка половца стала еще шире.
– А как ты собираешься провести моих людей через дикарей Гзака?
– О, это так просто!
Половец сделал широкий жест рукой, приглашая князя посмотреть вокруг. И Буй-Тур Всеволод увидел, как отшатнулись воины Гзака, завидев направленные на них наконечники копий, украшенные тонкими красными вымпелами. Знаком рода Шаруканидов. Знаком Кончака.
– Степь любит лебедей, – заметил половец и жестом пригласил князя следовать вперед.
За Буй-Туром потянулись курские кмети, усталые, пропыленные, окровавленные, но непобежденные. Пересохшие глотки не издавали ни единого слова в адрес оказавшегося обманутым в ожиданиях противника, но вид кметей говорил за себя. Нет зрелища обиднее, чем упущенная добыча, наверняка, как казалось, доступная. Брошен был последний взгляд на холм, где остались погибшие товарищи, сказаны про себя последние клятвы – вернуться и отомстить. Тем и опасны были курские кмети, что словам предпочитали дело, и от их взоров, оценивающих и недобро обещающих, отшатывались, как от шипения ядовитой змеи из травы, дикие половцы Гзака.
Князь трубечский Буй-Тур Всеволод вложил меч в ножны, сказал:
– Славно повоевали. Слава всем!
– Уррагх! – разомкнулись запекшиеся рты курян. – С нами Святая Неделя!
– Кто ты, спаситель? – спросил Всеволод. – Как звать-то тебя?
– Елдечюк, – ответил тот. – Я не из черных куманов, а из рода Бурчевичей. И у меня свой счет к Гзаку.
– Я в долгу перед тобой. Не за себя даже, за своих кметей. Благодарю!
Два всадника, наклонившись в седлах, пожали друг другу руки.
Все рушилось. Все пошло наперекосяк с того мгновения, когда погиб Свеневид и побежали прочь бродники. Самозваный хан Гзак в ярости грыз конец левого уса.
Кончак!
Как некстати он появился! Именно в то время, когда Гзак уже торжествовал победу. Победу, украденную теперь...
Кончак – вор! Гзак знал, что никогда, ежели не лишится ума, он не осмелится произнести эти слова вслух. Но думать-то ему нельзя запретить! Кончак – вор, он лишил предводителя диких половцев большого, нет, – огромного выкупа. Шутка ли – три князя и несколько десятков дружинников к ним в придачу.
Теперь же добыча уходит от него, гордо покачиваясь в седле. Это не князья и дружинники, это мешки серебра и связки мехов, это драгоценная посуда и табуны породистых коней уходят прочь. Будь проклята торопливость Кончака и трижды проклят тот, кто поднял куман в дальний переход для спасения русов!
Ничего, день еще не кончен. Гзак надеялся остаться в выигрыше, и никто, даже самый могущественный из ханов, не сможет помешать ему заработать. И без того узкие глаза предводителя диких половцев сжались в непроницаемые тонкие щели, скрыв недобрый блеск зла, проскользнувший в зрачках Гзака.
– Я буду говорить с вашим ханом!
Гзак произнес это, глядя не на воинов Кончака, но на боевые значки Шаруканидов. Хан, так считал Гзак, не должен унижаться до просьб, обращенных к простым воинам. Гзак не просил. Он высказал пожелание, и воины обязаны были его исполнить.
Гзак обрадовался, заметив, как сорвался с места гонец, споро погнавший коня к видневшемуся издали личному бунчуку Кончака. Послушание – изнанка покорности. Гзак нуждался в послушании, понимая, каким непростым будет разговор с Кончаком.
Смерть развела половцев на два лагеря. Смерть случившаяся и обошедшая – временно? – стороной. Смерть, скалящая стальные зубы наконечников копий и сабельных лезвий. Ощетинившаяся рогами ханских бунчуков. Ищущая прохлады, навеваемой трепетанием на ветру боевых вымпелов.
Войско хана Кончака, нежданно появившееся на поле битвы, не вступало в схватку. Воины-куманы просто вклинились между русами и дикими половцами, и те прекратили сражаться, одни из опасения случайно поразить союзника либо друга, другие... просто из опасения. Ибо – что опасней неминуемой смерти?! Сброд, собранный Гзаком, прекрасно понимал, когда лучше опустить оружие. Пес, проигравший единоборство, подставляет незащищенное брюхо победителю, тем и выживает – позором.
Хан Кончак вежливо поклонился, завидев Игоря Святославича и Буй-Тура Всеволода, но видно было, что взгляд его ищет иных гостей.
Я здесь, брат!
Буй-Тур Всеволод Святославич устал рубиться и только убивал – скупыми точными движениями, едва, как казалось, шевеля мечом. Откуда в таком случае на телах опрометчиво вставших на пути князя брались страшные рубленые раны, спросите вы? А я почем знаю, отвечу я. Может, сами они напоролись на клинок... Как этот вот бродник, например. Чего полез на князя, аж вперед весь подался, примериваясь ударить поточнее. А для Буй-Тура дел-то осталось, что меч подставить к груди вражеской под углом особым, чтобы острие прикоснулось легонько к переплетениям кольчужным, раздвинуло их да и впилось укусом осиным через рубаху нижнюю в грудь. Железо же против булата, что молодка против добра молодца. Нипочем не отбиться, да и охоты к тому, в общем-то, нет как нет. Что той кольчуге несколько порванных звеньев? Час-другой в кузне пролежать, и все. Мелом же натирать до блеска слепящего, может, следующий хозяин еще старательнее будет.
Много крови было на князе, но ухмылялся он так, что понятно становилось – чужая это кровь, не своя.
Я здесь, брат!
Владимир Путивльский обернулся, встретился взглядом с женой. Гурандухт ободряюще улыбнулась:
– Прошли, муж мой...
Муж! Есть ли для молодого князя слово более сладкое, чем это?
– Как обоз? – Владимир не забывал, что отвечает за многое.
– До последней вежи вывели, – гордо сказал половец, все время державшийся неподалеку от Гурандухт. Кончак хорошо воспитал своих людей, за жизнь его дочери они были готовы заплатить собой.
– Убитых у нас много?
Страшный вопрос, но необходимый после боя.
– На глаз – терпимо...
Страшный ответ, но после боя объяснимый.
Мечи и сабли возвращались в ножны, пряча следы крови. Чистить клинки можно и позднее, пока же – хоть немного пожить, не сжимая в руках рукоять, пропитанную кровавой слизью.
Странно, испачкав руки в чужой крови, человек просто обмоет их, и – все. Следов нет. Сталь же, залитая кровью, начнет ржаветь, как ни чисти, ни полируй металл. Человек выдерживает то, что не переносит железо.
Мы прочнее стали? Или бесчувственнее?..
– Прошли... – князь Владимир ответил жене широкой улыбкой, совершенно мальчишеской.
Затем, погасив улыбку, проговорил:
– А отец и дядя остались там, на поле...
Гурандухт промолчала. Дочь воина знала, когда слова не нужны. Она протянула к мужу ладонь, положила ее на закрытое кольчужным переплетением запястье князя.
– Князь должен думать в первую очередь о своих людях, не правда ли? – Владимир не спрашивал, кажется, вспоминал. И голос его звучал иначе. Как у отца. – О своих людях. Не о себе. И не о своих близких...
– Войско на горизонте!
Кто первый заметил пыль, потянувшуюся от земли к низким грозовым тучам, неизвестно. Но кто-то заметил, сказал, и мечи, не успевшие отдохнуть в ножнах, снова извлекали на теплый ветер, тянувший с юга сладкие ароматы степного разнотравья.
– Обоз в середину! – приказал князь Владимир, привычно уже. И, повернувшись к жене, добавил: – На всякий случай – прощай...
Придется вести бой, когда за князем воины, уставшие от ожесточенной сечи, частью раненые, противник же, появившийся неведомо откуда, не участвовал в сражении, да и людей там было побольше. Вон какой столб пыли подняли, больше их, намного больше! И проститься было нужно не от слабости, платя дань высокой, как ни крути, вероятности того, что этот бой – последний.
– Я с тобой, – насупилась Гурандухт.
– В обоз!
Гурандухт, дочь воина, понимала, когда нельзя спорить.
Я здесь, брат!
Им немного осталось, Святославичам, до того, чтобы встретиться посреди битвы. Полет стрелы, быть может, несколько жизней, пара царапин и синяков под кольчугой.
Немного.
Но Гзак показал, что не просто так, от внезапного безумия, решился напасть на степную свадьбу, перессориться одновременно с Русью и – что страшнее! – с Кончаком, а значит, со Степью.
Неприметный овраг, скупо оберегавший единственное сокровище полудня, серую тень, немногим прохладнее, чем солнечный зной, родил зло. Оттуда, из тени, из небытия – в степи если что-то не видишь, то оно и не существует – вырвались сначала боевые рогатые стяги, а за ними и их хозяева.
– Колобичи!
Курских кметей сложно было удивить, тем более во время боя, но сейчас это удалось. Это половецкое племя жило через пролив от Тмутаракани, близ развалин древнего Пантикапея. Слухи доносили, что колобичи занимались темными делами, практикуя дикие и кровавые обряды в лабиринтах пещеры, жадно раскрывшей пасть входа рядом с вежами половцев этого племени.
Странным было видеть колобичей так далеко от родных стойбищ, еще удивительнее – то, что их перемещение никто в степи не приметил.
Так не бывает.
Но так случилось.
Свежая конница колобичей клином вошла между русскими дружинами, отбросив их друг от друга.
Брата от брата.
Я здесь, брат!
Игорь Святославич взвыл раненым волком, завидев, как отборная конница колобичей рванулась на кметей, методично пробивая путь к всаднику в золоченом шлеме.
– Нет! Боги, не его, меня!
И послал коня вперед.
Северские дружинники всего мгновение помедлили в растерянности, но этого оказалось достаточно, чтобы за их князем сомкнулись вражеские ряды.
Князь Игорь в одиночку пробивался навстречу Буй-Туру, и княжеский меч упился кровью колобичей по навершие рукояти.
Я здесь, брат!
– Остановись, князь, там идет не твой бой!
Навстречу северскому князю во главе своих ковуев выехал боярин черниговский и изменник Ольстин Олексич.
– Остановиться? Мне?! Боярин приказывает князю?!
Игорь Святославич сорвал с головы шлем, бросил на перепаханную копытами землю.
– Я – князь Игорь Святославич! – воскликнул он, оглядев ковуев. – Кто из вас, предателей, осмелится скрестить свой клинок с моим? Чья честь умерла настолько?!
Ковуи замялись.
– Что же вы? Давай, Ольстин, ты же знаешь, что княжеская кровь того же цвета, что и боярская! Бейся или дай дорогу!
Будь в словах Игоря хоть немного воинственности, Ольстин Олексич не отказался бы от поединка. Но слышалось иное... Князь не просто говорил, выблевывал слова.
Ольстин отвел коня, за ним отступили ковуи. Князь Игорь рванул поводья, повернул голову, в последний раз бросив взгляд на черниговцев.
– Трусы, – сказал он, совершенно не желая оскорбить. Просто объясняя, а то вдруг кто-то из ковуев не понял.
Ольстин Олексич побагровел, зная, что об этом не расскажет никому, даже господину, которому служил верой и правдой, ради которого пошел на предательство. Даже князю черниговскому Ярославу...
Я здесь, брат!
– Ты еще здесь? – Владимир Путивльский взглянул на жену, упрямо не желавшую отъехать в относительную безопасность обоза. – Впрочем, это к лучшему... Гурандухт, надо собрать всех свободных лошадей: заводных, упряжных, каких угодно. Вежи пригодятся для битвы, а вас они вяжут почище любых пут. Будем пересаживать девушек. Удержатся они на коне, если без седел и стремян?
– Половецкие девушки?..
– Да уж, дурость сказал, извини. Сделай это, Гурандухт, собери девушек и уведи их к отцу. Тогда и нам будет легче воевать. Глядишь, и уцелеем... Веди своих вон к той речке, успеешь на противоположный берег, значит, спасешь всех. С крутого обрыва вы любое войско остановите, если тетивы в луках не пооборвутся.
– Я буду ждать тебя, муж мой. Сколько надо – буду!
– Верю.
Это было последнее, что Гурандухт услышала от мужа. Он уже простился с ней, а времени на новые слова просто не было, дружина ждала приказов.
– Мне нужно десятка два хороших лучников, – распоряжался князь. – Пусть остальные отдадут им все оставшиеся стрелы. Хорошо... Лучники, выдвигайтесь вперед, к тем кустам, и ждите приказа к началу. Вы же, – оборот к дружинникам, – цепляйте вежи, тяните их в нитку и вот так, месяцем, да чтобы рогами к противнику. И быстрее, они приближаются!
Князь Владимир и сам не смог бы сказать, откуда в нем бралось знание того, что и когда надо делать. Разум, обостренно работавший при угрозе не только лично ему, но и доверившимся ему людям, извлекал из своих хранилищ один приказ за другим. Дело спорилось. Вскоре дружинники стали понимать план своего предводителя.
У лучников были две задачи. Во-первых, выбить побольше нападающих еще до прямого столкновения, чтобы меньше половецких сабель скрестилось с русскими мечами. Во-вторых, расстроить наступательные порядки врага, дабы он дорвался до русской обороны не строем, но стадом. А там уже в дело вступали конные дружинники, им предстояло завязать бой в искусственно стесненном пространстве между рогами полумесяца, составленного из сцепленных веж.
Исход боя был непредсказуем. Никто не знал, сколько войска идет из степи, никто не знал, чьи боги окажутся благосклонней в этой сече. Капризны боги, непредсказуемы. Даже для самих себя непредсказуемы, что уж тут рассуждать о людях.
– Лучники, не медлите, вперед!
Гурандухт тоже не теряла времени даром. Половецкие девушки, кто на оседланных конях, а кто и просто умостившись на переброшенных через лошадиные спины коврах или плащах, отделились от приготовившихся к бою мужчин, направляясь к небольшой реке, как и пожелал князь Владимир. Последний раз он встретился глазами со своей женой. Гурандухт попыталась улыбнуться, но губы дрогнули, и она поспешно отвернулась. Не увидел бы муж нежданно выкатившуюся слезу, вот стыд-то... Дочь воина, и плачет! Дочь... и жена! Даже в эти тяжелые мгновения – сладко, – жена настоящего воина. Жена мужчины.
Гурандухт считала, что о мужестве не говорят, его доказывают. Один из способов – достойно повести себя в ожидании смерти. Как муж, который, готовясь к заведомо неравной схватке, нашел возможность подумать о в общем-то совершенно ему безразличных половецких девушках. Это достойно мужчины – ожидая свою смерть, дать жить другим.
Что же плакать, Гурандухт? Может, не хочется оказаться вдовой воина? Может, уже полюбила? Так, в одночасье, обмирая до одури и не понимая, почему так?!
Может...
Плачь, Гурандухт, плачь, это святые слезы. Плачь, но не забывай о долге. Сделай то, что просил муж, уведи девичий караван. Возможно, ради этого твой муж вскоре примет смерть.
Да будет она проклята самым страшным проклятием... Забвением!
Я здесь, брат!
Даже через несыгранный оркестр битвы князья могли различать голоса друг друга.
Брат мог видеть брата.
Игорь так и рубился без шлема, лучшей защитой головы служит не сталь, а воинское умение и ратный опыт.
Буй-Тур вспотел на жаре, доспехи раскалились в темных лучах злого солнца Хорса. Позолоченный шлем князя сполз на макушку, посеребренное переносье блестящей полосой рассекло княжеский лоб, покрытый испариной.
Прибылью от встречи с братом станет радость, платой за встречу – кровь. Звенела сталь мечей, падали убитые, орали от боли раненые...
Дорогу!
Брат ждет!
Я здесь, брат!
Нежданной удачей стали несколько мгновений, когда рядом не оказалось ни одного врага. Князь Игорь оглянулся, пытаясь разглядеть половецкий обоз. Где сын, где жена его? Игорь увидел вдали вежи, и похолодела душа. Пыль на горизонте говорила яснее слов – навстречу обозу двигалось большое войско.
После этого дня князю Владимиру Путивльскому никого и никогда не придется убеждать, что он по праву называет себя воином.
Если, конечно, молодой князь останется в живых.
– Лучники, приготовиться! – крикнул Владимир Путивльский.
И, тише, как про себя:
– С Богом!
До встречи с врагом – мгновение.
– Лучники, приготовиться! Впереди всадники!
Земляная пыль и травяной прах, поднятые в воздух копытами коней, издали выдавали движущийся верхами отряд. Неожиданным в степи станет только удар из тщательно замаскированной засады.
Мчаться в степи может лишь тот, кто уверен в своих силах. Или обезумел от ужаса настолько, что инстинкт самосохранения оказался оттеснен страхом и умер еще раньше хозяина.
– Без моего приказа не стрелять, – распорядился хан Кончак, всматриваясь в пылевое облако на горизонте.
– Посмотри направо, хатун! – воскликнула половчанка, обращаясь к Гурандухт. – Пыль на горизонте!
– Не прорвались, – прошептала дочь Кончака, потянув саблю из ножен.
Как жаль, что не было с ней больше лука, отброшенного, когда не стало стрел. Саблей она владела хуже. Но покорной сдачи в полон не будет! Она – дочь хана и жена князя.
Она будет сражаться!
– Такая уж у меня свадьба случилась, подруги, – обратилась Гурандухт к девушкам, окружившим ее. – Простите ли?..
– Ничего, – услышала она в ответ. – Прорвемся – догуляем!
– Конечно, прорвемся!
Из-под шлема аварской работы разметались в стороны две косы. Не девчонка, но замужняя женщина вела в бой своих подруг.
Степная женщина покорна только по собственной воле. Бойся такую любой, вызвавший ее гнев!
Из облака пыли навстречу половчанкам вырвались первые всадники вражеского войска, рвущие на скаку луки из-за спины. Громкий боевой клич огласил степь.
И Гурандухт остановила коня, безжалостно рванув на себя поводья.
Остановила коня, узнав родной клич. Клич, с которым шли в бой Шаруканиды. Шел в бой хан Кончак, уже ясно видный рядом со своим бунчуком.
– Отец, – выговорила Гурандухт.
Слезы текли по ее запыленным щекам, оставляя поблескивающие на солнце дорожки. Ей было стыдно, что она не смогла сдержаться. Она – дочь и жена воинов.
Не стыдись, девочка, плачь! Такая уж у тебя свадьба случилась...
* * *
Солнце истекало злом.
Огненные сполохи, срываясь с короны обезумевшего светила, терзали съежившийся от боли хрусталь небесных сфер, вылизывали ядовитыми протуберанцами сок набухших влагой облаков.
Хорс, раздувшийся чрезмерно от питавшей его энергии смерти, откинулся в бессилии сытости на спинку солнечного трона, сложил с великим трудом руки на распухшем животе, выпиравшем через края богатого парчового халата, вздохнул с усилием...
Негромкий хлопок – и бога не стало.
Минул третий час битвы, час, показавшийся сражавшимся еще одним днем, жарким и кровавым.
Минул час всепожирающего зла, поглотившего в жадности самое себя. И солнце засияло в небе такое, как есть. Просто – Солнце. Огненный шар, обычный, без божественного присутствия.
Может, так и правильно?
* * *
Первый всадник должен был погибнуть.
Князь Владимир Путивльский уже поднял руку, готовый дать сигнал лучникам, но оцепенел.
На вороном скакуне, покрытом клочьями пены от долгой беспощадной скачки, из завесы густой степной пыли вырвался тот, кого молодой князь никак не рассчитывал увидеть.
Овлур.
Гонец, отправленный к хану Кончаку.
Гонец вернулся. Отчего? Путь оказался излишне труден? Это для степного-то витязя, едва не ссадившего с коня получившего отличную боевую выучку русского князя? Встретились неодолимые препятствия? Но воин скорее погибнет, чем признает поражение. Или же – гонец дошел? И теперь ведет помощь?!
– Стрелы – в колчан! – закричал, надсаживаясь, князь Владимир, опасаясь больше всего, что его крик будет неправильно истолкован, и какой-нибудь лучник все же пустит роковую стрелу.
– Я вернулся, князь! – кричал Овлур, и не только путивльские дружинники, но и суровые половецкие солтаны, готовые к смертной сече, заулыбались облегченно. – Я исполнил приказ!
Красные бунчуки на увенчанных рогами древках, боевые значки хана Кончака, безмолвно подтверждали слова гонца.
– Уррагх! – раздалось с обеих сторон.
И князь Владимир Путивльский прикусил губу. Случайно, конечно же... У воина губы не дрожат!
Князь Игорь потерял свой щит, а вскоре метко брошенный дротик впился в левую руку князя чуть выше локтя. Из ранки, открывшейся на месте вырванного наконечника, неспешно и уверенно сочилась кровь, и не было рядом с Игорем Святославичем лекаря Миронега, чтобы перевязать руку.
Движения князя стали медленнее, чем раньше, он пропустил несколько секущих ударов по кольчуге, добавивших синяков на и без того истерзанное тело. Все сложнее стало отражать нападения врагов, принимать острую сталь на разом отяжелевший меч. Но Игорь Святославич, неузнаваемо страшный в коричневой маске засохшей пыли, перемешанной с потом и кровью, упрямо рвался вперед, не обращая внимания на то, как сжимается вокруг него кольцо диких половцев.
Я иду к тебе, брат! Я уже близко!
Вот он, холм, на котором нерушимой крепостной стеной стоят куряне, сведомые кмети Буй-Тура Всеволода. Рядом, не рукой, так копьем подать! Но близок локоток, да не укусишь. Казалось, воткни острия шпор в бока коню, и окажешься рядом скорее, чем об этом можно написать. Но спотыкается верный конь, не от усталости, хотя и она объяснима – от страшной раны, еще одной кровавой требой поливающей поникшую степную полынь.
Князь Игорь успел убрать ноги из стремян, поэтому и упал легко, успев подняться на ноги до того, как певучие арканы захлестнулись пониже плеч. Отмахнувшись мечом от назойливых пут, северский князь повернулся на пятках, готовый отразить удар любого врага, и застыл, опустив в недоумении острие меча книзу.
Перед ним стоял всадник в типичном степном вооружении. Для полного комплекта у него, как и самого князя, не хватало шлема, поэтому хорошо можно было разглядеть лицо всадника.
– Овлур? – не веря себе, спросил князь.
– Я, князь Игорь. Мой господин приглашает тебя в свой шатер.
– Но... как же? А брат?! Дружина?
– Кончено, князь. Что возможно, делается...
Еще один половец подлетел вплотную, погоняя коня плетью.
– Моя добыча! – закричал он, указывая рукой на стоящего пешим Игоря. – Мой пленник! Это я его с коня ссадил, мне и выкуп требовать!
– Это не добыча, а князь, – поправил половца Овлур. – И он гость моего господина, а не пленник.
– Я – Чилбук, – горделиво ответил тот, – знаменитый воин! Кто осмелится встать на моем пути? Не ты ли, незнакомец?
– Сейчас – не я, – остался невозмутим Овлур. – Мой господин.
– Кто он, такой храбрый?!
– Кончак. Хан Кончак.
Овлур смотрел на Чилбука выжидательно, словно оценивая, подействовала ли на половца магия знаменитого имени.
– Это моя добыча...
В голосе Чилбука была уже не угроза, а растерянность.
– Разыщи хана, воин, – посоветовал Овлур. – Тебе заплатят.
– Верю!
Чилбук соскочил с коня и подвел его к Игорю Святославичу, терпеливо ожидавшему окончания переговоров о своей судьбе.
– Прими, князь, как возмещение! Твоего коня взял, своего отдаю. Надеюсь, не затаишь обиды? Бой – он равняет всех.
– Приму с благодарностью. – Игорь поклонился.
– Не побрезгуй, – немного сконфуженно продолжил Чилбук. – Седло-то у меня не очень... Деревянное... Мне так сподручнее было.
Игорь Святославич запрыгнул в седло, поерзал немного.
– Неплохое седло, – произнес он.
– Вот и славно, – кивнул Чилбук и скрылся.
Наверное, в поисках стана Кончака.
– Что с братом? – спросил Игорь Святославич, озираясь с высоты конской спины.
– Не беспокойся, – ответил Овлур. – Хан обещал...
* * *
«Бысть же светающе неделе возмятошася ковуеве в полку – побегоша. Игорь же... пойде к полку их, хотя возворотити их к полком. Уразумев же, яко далече шел есть от людий и соймя шолом, погна опять к полком, того деля, что быша познали князя и возворотилися быша... И яко приближися Игорь к полком своим и переехаша поперек и, ту яша, един перестрел одале от полку своего...» (Из летописи)
* * *
Еще один половец, – какой по счету?.. кто их считал? – вырос перед Буй-Туром Всеволодом. И снова замах смертоносного меча нес гибель неосторожному противнику. Но сабля степняка с обидной легкостью отвела удар, глухо взвизгнув по лезвию меча до самого перекрестия у наручья.
– Погоди, князь, – проговорил половец, – придержи клинок...
– Почему? – поинтересовался Всеволод, недобро прищурив совиные глаза.
Но меч опустил долу.
– Знакомец один поклон шлет...
Половец отбросил прочь закрывавшую грудь полосу беленой тонкой ткани, служившую приличной защитой от вездесущей степной пыли, явив свету подвешенную к серебряной нашейной гривне покрытую яркой белой эмалью фигурку лебедя.
– Узнаешь, князь?
Спрашивая, половец несильным, но смертельным ударом сабли опрокинул с коня неосмотрительно приблизившегося воина Гзака.
– Кончак? – не поверил сам себе князь Всеволод.
– Хан в гости кличет. Просил простить, что гонец такой... неказистый.
Половец ухмылялся.
– Что с братом? Где он?
– Он должен получить такое же приглашение. – Ухмылка половца стала еще шире.
– А как ты собираешься провести моих людей через дикарей Гзака?
– О, это так просто!
Половец сделал широкий жест рукой, приглашая князя посмотреть вокруг. И Буй-Тур Всеволод увидел, как отшатнулись воины Гзака, завидев направленные на них наконечники копий, украшенные тонкими красными вымпелами. Знаком рода Шаруканидов. Знаком Кончака.
– Степь любит лебедей, – заметил половец и жестом пригласил князя следовать вперед.
За Буй-Туром потянулись курские кмети, усталые, пропыленные, окровавленные, но непобежденные. Пересохшие глотки не издавали ни единого слова в адрес оказавшегося обманутым в ожиданиях противника, но вид кметей говорил за себя. Нет зрелища обиднее, чем упущенная добыча, наверняка, как казалось, доступная. Брошен был последний взгляд на холм, где остались погибшие товарищи, сказаны про себя последние клятвы – вернуться и отомстить. Тем и опасны были курские кмети, что словам предпочитали дело, и от их взоров, оценивающих и недобро обещающих, отшатывались, как от шипения ядовитой змеи из травы, дикие половцы Гзака.
Князь трубечский Буй-Тур Всеволод вложил меч в ножны, сказал:
– Славно повоевали. Слава всем!
– Уррагх! – разомкнулись запекшиеся рты курян. – С нами Святая Неделя!
– Кто ты, спаситель? – спросил Всеволод. – Как звать-то тебя?
– Елдечюк, – ответил тот. – Я не из черных куманов, а из рода Бурчевичей. И у меня свой счет к Гзаку.
– Я в долгу перед тобой. Не за себя даже, за своих кметей. Благодарю!
Два всадника, наклонившись в седлах, пожали друг другу руки.
Все рушилось. Все пошло наперекосяк с того мгновения, когда погиб Свеневид и побежали прочь бродники. Самозваный хан Гзак в ярости грыз конец левого уса.
Кончак!
Как некстати он появился! Именно в то время, когда Гзак уже торжествовал победу. Победу, украденную теперь...
Кончак – вор! Гзак знал, что никогда, ежели не лишится ума, он не осмелится произнести эти слова вслух. Но думать-то ему нельзя запретить! Кончак – вор, он лишил предводителя диких половцев большого, нет, – огромного выкупа. Шутка ли – три князя и несколько десятков дружинников к ним в придачу.
Теперь же добыча уходит от него, гордо покачиваясь в седле. Это не князья и дружинники, это мешки серебра и связки мехов, это драгоценная посуда и табуны породистых коней уходят прочь. Будь проклята торопливость Кончака и трижды проклят тот, кто поднял куман в дальний переход для спасения русов!
Ничего, день еще не кончен. Гзак надеялся остаться в выигрыше, и никто, даже самый могущественный из ханов, не сможет помешать ему заработать. И без того узкие глаза предводителя диких половцев сжались в непроницаемые тонкие щели, скрыв недобрый блеск зла, проскользнувший в зрачках Гзака.
– Я буду говорить с вашим ханом!
Гзак произнес это, глядя не на воинов Кончака, но на боевые значки Шаруканидов. Хан, так считал Гзак, не должен унижаться до просьб, обращенных к простым воинам. Гзак не просил. Он высказал пожелание, и воины обязаны были его исполнить.
Гзак обрадовался, заметив, как сорвался с места гонец, споро погнавший коня к видневшемуся издали личному бунчуку Кончака. Послушание – изнанка покорности. Гзак нуждался в послушании, понимая, каким непростым будет разговор с Кончаком.
Смерть развела половцев на два лагеря. Смерть случившаяся и обошедшая – временно? – стороной. Смерть, скалящая стальные зубы наконечников копий и сабельных лезвий. Ощетинившаяся рогами ханских бунчуков. Ищущая прохлады, навеваемой трепетанием на ветру боевых вымпелов.
Войско хана Кончака, нежданно появившееся на поле битвы, не вступало в схватку. Воины-куманы просто вклинились между русами и дикими половцами, и те прекратили сражаться, одни из опасения случайно поразить союзника либо друга, другие... просто из опасения. Ибо – что опасней неминуемой смерти?! Сброд, собранный Гзаком, прекрасно понимал, когда лучше опустить оружие. Пес, проигравший единоборство, подставляет незащищенное брюхо победителю, тем и выживает – позором.
Хан Кончак вежливо поклонился, завидев Игоря Святославича и Буй-Тура Всеволода, но видно было, что взгляд его ищет иных гостей.