Страница:
«Я тоже рад вас видеть, Ник, — сказал я. — Раз уж так все складывается, с удовольствием с вами побеседую. Просто так, без всяких околичностей. Ведь вы же как-никак представитель самой новой волны, не так ли?»
«Сдается, сэр, что вы сейчас движетесь к южным рубежам. Я не ошибаюсь? Вы не могли бы меня подбросить до пляжа Бидар?»
Конечно, я не отказал ему, тем более что названное место находилось в пяти минутах езды от моего гнезда. Он ловко пристроил свою доску в машине. Поставленная на ребро, она теперь своей носовой частью находилась у него под мышкой, а хвостом в кормовом отсеке моего многоцелевого вуатюра. Странная, престраннейшая штука эта Никова спутница жизни; мне все время казалось, что она прислушивается к нашему разговору и вот-вот начнет повизгивать от удовольствия.
«Значит, путешествуете, мой друг, по всему миру?» — спросил я его для начала и тут же спросил сам себя: какого еще начала?
Он горделиво заскромничал. «Ну не по всему миру, сэр, но все-таки за два месяца побывал в Оаху, в Мельбурне, в Дурбане, в Бразилии и вот теперь — Биарриц, сэр».
«Ну и где лучше всего, то есть где сёрф-то самый устойчивый?» — спросил я и тут же опять спросил себя: да тебе-то какое дело, где он самый устойчивый?
Он тут же ответил с колоссальным энтузиазмом: «Чудо из чудес, сэр, это устье Амазонки! Речной поток там сливается с океанским прибоем, и образуется колоссальная волна, которая неторопливо и цельно идет в сторону океана. Мы на ней с моим другом, индейским мальчиком по кличке Наган, шли больше получаса и даже временами менялись досками на ходу! Вот это был cool!»
«Простите, Ник, за возможную бестактность, но разрешите спросить: как это вы разъезжаете по миру во время учебного года? Ведь вы, наверное, пока что не выше чем в седьмом классе, не так ли?» Я посмотрел на него сбоку не без ехидства и тут же себя одернул: что это я устраиваю пацану какой-то инспекторский допрос?
Он хлопнул в ладоши, еще более усугубляя суть моего вопроса. «Ноу, нот эт олл, сэр, я никогда не нарушал школьной дисциплины! Просто я умудрился, сам не знаю, каким образом, продемонстрировать такие познания, что преподавательский совет школы, а вместе с ним колледжа Корнуэлл раньше времени присудили мне степень бакалавра. Таким образом у меня освободилось время для отдыха перед поступлением в университет».
Впереди зажегся красный огонь светофора, и я смог на несколько секунд повернуться к Нику, чтобы внимательно еще раз рассмотреть его внешность. Детская искренность в сочетании с юношеской серьезностью напомнили мне что-то из далекого прошлого. «Ваши родители, Ник, должны быть людьми широкого кругозора и либеральных убеждений, если они одобрили ваше одиночное путешествие. Я прав?»
Теперь уже он посмотрел на меня с исключительным вниманием, если не с какой-то неожиданной настороженностью. «Да-да, вы угадали, сэр, мои родители как раз люди такого склада, как вы сказали».
«Должно быть, они к тому же еще и весьма состоятельны, если могут позволить себе оплату ваших странствий. Я не ошибся?»
Он присвистнул с еле уловимым оттенком насмешливости. «Вообще-то вы не ошиблись, сэр, мы не бедняки, но в данном случае путешествие оплачивается британской ассоциацией сёрфинга, точнее, ее филиалом, именуемым The World Group Pro– tecting of the Young who Run over the Waters. Вот здесь направо, пожалуйста».
Мы свернули с шоссе на узкую дорогу, ведущую к огромному летнему кемпингу. Сейчас он был еще пуст, и через открытые окна машины можно было слышать гул ливанских кедров, окаймляющих это бискайское пристанище. Ник показывал направление: «Вот здесь налево, сэр. Теперь направо, сэр. Теперь прямо, сэр. Стоп, сэр». Мы остановились на вершине холма, с которого был виден пляж Бидар и дальше необозримый Резервуар. Здесь среди дюн ютилось несколько сарайчиков, похожих на московские «самопальные» гаражи. «Тут у меня с прошлого года стоит мотоскутер, сэр», — с улыбкой пояснил Ник. Он щелкнул пультом дистанционного управления. Одна из жалких хибар открылась, явив вполне годный к употреблению гараж, в середине которого стоял миловидный двухколесник, сродни тем, на которых в этих краях кружат по городу школьники старших классов. Не знаю, что случилось, — а что может случиться, когда ничего не случается? — но я испытал какое-то неясное, но острое беспокойство.
«Надеюсь, Ник, вы не собираетесь оседлать это миниатюрное транспортное средство?» — осторожно спросил я.
Лицо мальчика на мгновение окаменело, в нем промелькнуло что-то похожее на физиономию какого-нибудь спецназовца из бесконечных нынешних сериалов. Впрочем, окаменело и промелькнуло, и в следующую секунду передо мной был все тот же тринадцатилетний мальчик. Он рассмеялся.
«А почему бы нет, сэр? В прошлом году я гонял тут на нем все лето».
«Предполагаю, Ник, что вы основательно подросли за этот год. Боюсь, что вы будете выглядеть довольно нелепо на этом миниатюре. Что-то вроде Ахилла верхом на крошечном ослике. Народ просто обхохочется при этом зрелище».
«Ну и пусть хохочут, — пробормотал он. — Подумаешь, большое дело. Этот байк в отличном состоянии, он легко потянет даже боксера Кличко, не то что подростка-сёрфера, простите, сэр, совсем непохожего на Ахилла».
Мне показалось, что он тоже испытал вдруг какую-то мгновенную и очень резкую тревогу. Или он просто был уязвлен моей добродушной насмешкой. Так или иначе он переборол неприятное чувство и сделал шаг к гаражу. Я успел схватить его за локоть.
«Вы, собственно говоря, куда собираетесь мотануть на этом ослике, или, вернее, на этом странном жуке?»
«В Гитари, сэр. Там мой друг Вальехо Наган ждет меня к ужину с компанией таких, как мы, ребят».
«То есть „тружеников моря“?»
Он расхохотался: «Неплохо сказано, сэр! Это вы сами придумали?» Он как-то неловко топтался, очевидно не зная, как непринужденно, по-светски, попрощаться со странноватым «сэром». Мне вдруг пришла идея устроить спонтанный пикник над пляжем Бидар. Ведь у меня в машине судки с полным комплектом ужина от месье Абрикоса! Да и бутылка отменного «Марго» в придачу! Слегка, а может быть, и основательно фальшивя, я небрежно предложил мальчику разделить со мной мой ужин. Ну чего вам тащиться в час пик до этого порядком отдаленного Гитари, вызывать ехидные насмешки раздраженных водителей? Уверен, что у меня тут достаточно продуктов для двух джентльменов, чтобы заморить червяка. Да-да, Ник, нечего подкалывать старика, я действительно редко выезжаю из дома без запаса съестного.
Открыв судки, я с удивлением обнаружил, что Абрикос снабдил меня ужином для двух персон: две порции шотландской лососины на закуску, два больших панированных антрекота с двойным гарниром из рататуя, два слоеных пирожных на десерт. Интересно, что к этому прилагались два комплекта столовых принадлежностей, включая два стакана для вина, ну и, разумеется, две накрахмаленных салфетки. Желал ли Абрикос слегка подмазать своему постоянному одинокому клиенту, извиниться за армянский кавардак в ресторане или — тут некоторый ознобец прогулялся у меня по спине, — или он пожелал хотя бы слегка двинуть вперед сюжет? Уж не начинает ли наша округа с ее обитателями подыгрывать новому «романному настроению»?
Мы разложили припасы на плоском камне и уселись на песок друг против друга, словно за кофейным столиком. Я поднял бокал и пожелал юнцу «дальнейших успехов». Он на секунду задумался, а потом осторожно предположил, что его успехи, кажется, будут связаны с моими «дальнейшими успехами». Странная мысль, не правда ли, сэр?
«Послушай, Ник, какого черта ты меня все время называешь „сэр“? Старца Лярокка ты запросто называешь по имени, а ко мне обращаешься словно к директору школы».
Малый был явно голоден. Он активно уничтожал свою половину ужина, но тут вдруг остановился с открытым ртом.
«Прошу прощения, сэр, но я не знаю, как вас называть».
«Называй меня тоже запросто: либо Базз, либо Окселотл».
«Что это значит, сэр, я не могу понять».
«Это мое имя, Базз Окселотл».
«Я никогда ничего подобного не слышал, никогда даже не подозревал, что в Америке есть люди с такими именами».
«В Америке, может быть, и нет таких, но в России, в Рязанской губернии, вы можете встретить Окселотлов целыми выводками».
Тут Ник еще шире раскрыл рот. «Так вы, сэр, то есть Базз, то есть мистер Окселотл, стало быть, из России?»
«Неужели ты не уловил моего русского акцента?»
Он был явно смущен, немного даже покраснел, прятал глаза. «Признаться, Базз, я думал, что это у вас такой своеобразный американский говорок, ведь в Штатах множество разных говорков, слегка… ммм… обескураживающих нас… ммм… британцев».
«Но ведь ты, кажется, бывал в России, в частности, в Крыму, в собачьем питомнике на склонах Ай-Петри, не так ли?»
Он забормотал, как бы оправдываясь: «Это была очень короткая поездка в составе группы школьников под эгидой „Общества англиканских друзей Святого Франциска Ассизского“.
«Значит, ты не проникся там чем-нибудь специфически русским?»
При этом вопросе Ник вообще как-то поплыл, как-то неадекватно заерзал. Он даже прилег спиной на свою доску и ухватился за ее бока, словно набираясь силы. «Как вы могли, мистер Окселотл, так подумать? Мне кажется, что стоит только ступить на землю России, как сразу начинаешь проникаться ее спецификой. Эти друзья Сан-Франциско Д’Ассизи учили нас понимать животных. Вы, конечно, знаете, что в Крыму немало бродячих брошенных собачонок. Мне казалось, Базз, что я понимаю этих несчастных, во всяком случае, понимаю их основную мысль. Они как будто говорят своими взглядами снизу: „Простите меня, могущественные люди, за мое существование“. Я просто был готов разрыдаться под этими их взглядиками. Это как-то связано с идеями Достоевского, вы не находите? Особенно с образом Коли Красоткина из „Братьев Карамазовых“. Как он страдал после того, как дал собачке кусочек сала с осколком бритвы, как он после этого преобразился! Вот так же все мы должны страдать при виде несчастных заброшенных собак. Уж если мы взяли эту четвероногую расу на воспитание, как мы можем бросать их на произвол судьбы?!»
Признаться, я был просто потрясен этим страстным монологом юного англичанина. «Ты считаешь, что мы взяли собак на воспитание, мой друг?»
«Для чего же еще?!» — воскликнул он, потрясая обоими своими кулаками.
«Ах, Ник, ах ты мой Коля Красоткин! Какой же ты хороший мальчик!»
Мы оба замолчали, смущенные излияними своих чувств. Ужин был завершен в молчании. Между тем солнце вступило в свою предзакатную фазу. Гигантское медное, с прозеленью, блюдо неба отражалось в грандиозном океанском отливе. Пляж расширился в три раза, а скалы, знаменитые скалы Биаррица, прибавили на одну треть в высоте, уподобившись то ли кускам крепостных стен, то ли сторожевым башням.
«Послушайте, Базз, когда возникали эти скалы, на Земле не было никаких крепостей, — сказал Ник, будто прочел у меня на лбу это промежуточное описание отлива. — И никаких башен, конечно. Не было никого, кто мог бы их с чем-нибудь сравнить. По сути дела, никто не мог даже понять, какого они размера, потому что не было никакой меры. Тем более что не было никого на этом берегу, когда на горизонте начала вздыматься земная кора. Никого, кроме меня».
Я содрогнулся. Последняя фраза юнца как будто приоткрыла для меня какую-то новую, совсем еще неведомую сферу романа. Все-таки я собрался с силами и спросил его с достаточной осторожностью: «Кроме тебя, мой друг? Ты думаешь, что ты был здесь, именно на этом берегу, когда на горизонте стала вздыматься земная кора?»
С минуту он молчал, глядя на неподвижный ныне, пролившийся медным соком горизонт, потом произнес печально: «Я не думаю этого, но просто вспоминаю: сижу вот именно на той скале, на которой мы сидим сейчас, и гляжу вон на ту скалу, которую сейчас могу сравнить с пьющим динозавром. Не понимаю, кто я, и в голову даже не приходит, что такое время, размер, вес, меры длины, высоты, ширины. Слышу только нарастающий грохот, он забивает мне уши, и наконец вижу, как на горизонте начинают появляться камни, фронт камней. Они сталкиваются друг с другом, налезают друг на друга, и грохот становится невыносимым…»
Тут он вскочил, протянул руку и с криком «Это они!» ткнул пальцем в южном направлении, как раз в сторону приморского городка Гитари, родины композитора Мориса Равеля. Никаких камней не было видно, просто оттуда по пляжу и по мелководьям отлива двигалась к нам какая-то внушительная мотораскоряка, что-то вроде военного внедорожника «Хамви»; лучи повисшего как будто навсегда, а на самом деле ежеминутно снижающегося солнца то и дело зажигали его ветровое стекло.
Ник Оризон спрыгнул с обрывистой дюны и понесся по отливу навстречу приближающемуся кабриолету, заполненному пацанами и гёрлами. Никакого «Болеро», урезонивал я себя, никакого кино! Он махал руками и что-то кричал. Звук улетал в сторону машины. Наконец они его заметили и все встали, приветствуя несущегося огромными древнегреческими скачками друга. На антенну машины было привязано несколько цветных тряпок, они трепетали от бриза и от восторга.
Вдруг я увидел на пледе оставленный Ником пульт дистанционного управления. Я схватил его: вот так удача! Надо немедленно пресечь жажду юнца оседлать его зловещего мотоосла! Не знаю: почувствовал ли Ник, что я опасаюсь за его жизнь? Внешне эта его каталка выглядит не более угрожающей, чем комнатный пылесос, — если не считать торчащие в сторону зеркала заднего вида, придающие ему сходство с глубоководным скатом, — однако и пылесосы ведь могут быть чреваты коротким замыканием! К тому же, кто знает, проклятая штука, будучи заведена, может материализовать какую-нибудь шаровую молнию; ведь это не секрет, что отдельные сегменты атмосферы буквально нашпигованы невидимыми шаровыми молниями. Ну и наконец простейший вариант: в гараже может поджидать этого пока не очень-то прозрачного героя вполне обычное для первого десятилетия XXI века устройство, именуемое растяжкой. Несколько секунд я сидел не двигаясь, глядя, как из-под халупы начинают выползать какие-то жужелицы. Ну вот, какая-то лярва под гаражом начинает плодоносить. Тут я попытался себя обуздать: в конце концов за кого ты больше боишься, за великолепного сёрфера Ника Оризона или за свой роман? Вычеркиваем жужелиц, никому они тут не нужны. Берем пульт дистанционного управления, или на русско-американском языке «римутку», и наглухо закрываем двери гаража. Римутку, размахнувшись, зашвыриваем в глухую, перевитую лианами тамарисковую рощу.
Я собрал судки, плед, недопитую бутылку вина, направился было к своей машине и вдруг остановился со всем этим добром в руках. Кончик оризоновского сёрфборда мигал мне непостижимо маленьким маячком; он подавал мне сигналы!
Чуть ли не бегом я устремился к «Кангу», свалил в багажник все барахло, вернулся к доске и сел рядом с ней на песок. Что делать дальше? Маячок продолжал мигать, но уже в явно ускоренном режиме. Значит, мне надо к нему максимально приблизиться, так я понимаю, Мистер Сёрфборд, госпожа Доска? Я положил обе ладони на нос плавстредства, и тут прямо под ладонями у меня раздвинулась шкура доски и открылся маленький экранчик сродни окошку в сотовом телефоне. Там бегала ленточка букв, она гласила: «Если вы хотите оставить сообщение для Ника Оризона, постучите указательным пальцем прямо подо мной». Я сделал то, что было предложено, и тут же открылся киборд. Не знаю уж, чему я подчинялся: воображению, интуиции или какой-нибудь реальной угрозе, но я написал: «Ник, если тебе днем или ночью понадобится движок, можешь взять мой „Кангу“. Он стоит напротив дома № 6 по улице Жан-Жак О’Дессю. Ключи лежат под половичком пассажирского места. Днем звони мне на мобильный 06 66 77 88 99. Базз Окселотл». После этого я сделал quit, коммуникация закрылась, и мыслящая машина превратилась в обычную плавдоску.
Между тем кабриолет «Хамви» подъехал и остановился совсем близко от нашего холма. Мальчишки и девчонки побежали к низкому отливному сёр-фу. Среди них я заметил и юную красотку Дельфину Лакост. Не отставая от пацанов, она носилась по мелководью и хохотала вполне в духе всей компании. У ног ее самым активным образом мельтешил отпрыск старика Лярокка, ее маленький племянник Дидье. Он все норовил ухватить за руки как Дельфину, так и нового друга Ника Оризона, то есть образовать некий мостик между двумя великолепными организмами. Вскоре это ему удалось, и троица помчалась к полосе прибоя.
В стоящей машине осталось между тем только двое: первым бросался в глаза пиренейский великан Гругрутюа, который, пользуясь отсутствием орущих юнцов, растянулся во всю длину на заднем сиденье, кажется, дремал, лишь изредка пытаясь схватить зубами каких-то докучливых насекомых, вторым был человек за рулем, весь как будто намазанный темно-желтой мазью, с гладко зачесанными за уши черными волосами и с бесстрастным или, может быть, застойно-страстным лицом. Он, очевидно, был не очень-то длинноног, о чем можно было судить по максимальному приближению его кресла к рулю. Что касается рук, то они поражали своими размерами и мощью мускулатуры. Вот это, очевидно, и есть наш друг из устья Амазонки, не кто иной, как сеньор Наган. Нет-нет, мы не откажемся от этого персонажа, пусть сыграет свою роль, елки-палки, да он уже вступает в свою роль в том смысле, что не отрывает яростного взгляда от Дельфины Лакост.
Пытаюсь обуздать преждевременно разворачивающуюся сюжетную линию, беру все и всех в скобки, поворачиваюсь спиной к Резервуару, влезаю в свой «Кангу» и отчаливаю по направлению к приморскому шоссе и далее — к дому.
Лучи солнца еще освещали верхушку моего главного дерева, большой и симметрично закругленной магнолии на фасадной лужайке, и потому я без труда увидел в ее ветвях двух докучливых сорок. Минуту или две я смотрел на магнолию и вспоминал историю наших взаимоотношений. Устроив здесь себе сочинительское гнездо, откуда открывается вид сразу на две страны, Францию и Испанию, не говоря уже о том, что все это пространство именуется Басконией, я стал обитателем ботанического склона наряду со слоняющимися там соседскими кошками, пробегающими мимо собаками, воркующими голубями и шустрыми сороками. Таким образом я вступил в какие-то особые, не вполне понятные, но ободряющие отношения и с дубом, и с кедром, и с олеандром в глубине сада, тем более с горделивой фасадной магнолей. Сомневаюсь, что они знают, как я их называю, иначе я бы знал, как они называют меня, не так ли?
Летом 2003 года в Европе стояла патологическая жара. Воздух был неподвижен до такой степени, что каждое утро окружающая природа казалась мне не живой картиной, а фотографическим снимком. После долгого отсутствия я вернулся в Биарриц и увидел, что магнолия пребывает в плачевном состоянии: листья пожелтели и скукожились, иные ветви полностью облысели. Зашел садовник, печально покачал головой: дело плохо. Нет уж, подумал я, надо все-таки побороться за эту особь. Подтащил шланг и несколько часов с короткими интервалами поливал древо мощными струями воды от макушки до ствола. На ночь оставил струящийся шланг у подножия. Утром я увидел, как дерево может ответить на такую массированную заботу. Среди оживших ветвей горделиво покачивалось не менее семи распустившихся белых чаш. Магнолия как бы говорила: спасибо вам, сеньор приезжий, за вашу аш-два-о с аминокислотами и песчинками редкоземельных элементов. Я тогда раскланялся: это вам спасибо, мадам Магнолия, за ваши чаши.
Не успел я до конца припомнить свою борьбу за магнолию, то есть не прошло и секунды, как сороки с шумным шухером вылетели из ее ветвей и почти вертикально взмыли в закатное небо. В последний миг перед тем, как они исчезли, я заметил в клювах у двух из этих мерзавок мои солнечные очки. А я-то столько времени искал их по всему дому!
Эти очки я купил пару лет назад за 150 американских долларов в одном из бутиков вашингтонского даунтауна. Редкая модель, так называемые goggles, они закрывали не только глаза, но и боковые поверхности кожи вокруг глаз. Массивная оправа напоминала то, что когда-то, ну, скажем, в сороковые годы, называлось «роговыми очками». Во Франции хрен найдешь такую штуку. Иногда мне казалось, что французы, особенно люди пожилого возраста, по этим очкам узнают во мне американца. Нынче по всему миру распространилось мнение, что французы недолюбливают американцев. Мне кажется, что это лажа. Из всех цивилизованных наций только французы сохранили какую-то особую тягу к янки, и больше всего к тем полумифическим, спрыгнувшим с неба, янки сороковых годов. Стоит только где-нибудь на площади в курортный сезон зазвучать свингу, как французы выскакивают из своих кафе и начинают по всем правилам, со всей нужной хореографией отчебучивать эти лихие танцы, как это происходило в 1944 году, в дни освобождения Парижа.
А возьмите тот же сёрфинг: ведь это именно американцы тех лет внедрили нелегкую забаву на французских пляжах. Ну, и разумеется, уж если они увидят кого-нибудь в очках-лупоглазах, тут же вообразят каких-нибудь американцев в кокпите «летающей крепости», идущей на нацистскую цель. Короче говоря, мне нравилось ходить в этих очках, и вдруг они пропали.
День за днем я ходил по своим комнатам и искал очки. Проклятые вещи — то и дело пропадают. Сколько раз я убеждался в том, что нельзя их искать и без толку тратить на поиски уйму времени. Когда захотят, тогда и выскочат на поверхность, сделав вид, что они тут всегда лежали.
Иногда мне кажется, что дом злится не столько на меня, сколько на попрятавшиеся вещи. Перетряхивая стены и двери, дом как бы подключается к поискам. Трахтарарах, из двух кухонных дверей вылетают ручки, сами по себе куда-то к эвонноэвве закатываются, сотрясается холодильник, ты бросаешься к нему, чтобы проверить, не разбилась ли крынка с молоком, — нет, ничего не разбилось, больше того, в прохладной полости тебя поджидает приятный сюрприз: в пространстве между упаковкой «Стеллы Артуа» и коробкой сардин внезапно обнаруживается то, что давно уже бросил искать, ну тот самый, что изредка подавал какие-то слабенькие сигнальчики как будто бы из Керчи, ну, в общем, мобильный блядский телефон. Какой приходит тут восторг, как преображается мир! Из провонявших всяким вздором абсурдностей вдруг выходит некий мир-друг, ободряет тебя хлопком по плечу: давай открывай баночку «Стеллы» и звони какой-нибудь совсем забытой, совсем состарившейся Стелле Артюхиной в Керчь, выходи на террасу, шлепайся в шезлонг, затевай долгую беседу с воспоминаниями. Керчь, Керчь, не началась ли там у вас война, мадам? По-прежнему ли хлопает в набережную ваш лишь капельку замусоренный прибой? Мадам Керчь, а вы по-прежнему вспоминаете о ваших жарких ночах, о грезах с примесью большевистской идеологии? Ах, как приятно найти потерявшийся телефон-портабль!
Иногда мне кажется, что мои предметы недвижимости противоборствуют предметам движимости в их постоянных стремлениях спрятаться, разбрестись, причинить зло хозяину. Ну вот опять же, те же злокозненные очки-goggles: потеряны месяц назад, казалось бы, безвозвратно, однако ты их все же как-то подсознательно ищешь, бросаешь то туда, то сюда полубессознательные взглядики — а вдруг вот сейчас обнаружатся, сверкнут на солнце, пропищат на манер телефончика какой-нибудь знакомый мотивчик?
Магнолия не хочет, чтобы ты так без конца маялся. Ей дорого твое достоинство. Именно поэтому она заманивает в свои ветви двух сорок. Присаживайтесь, госпожи воровки, на мои великолепные ветви! Суетные щеголихи, разумеется, не отказываются от приглашения, и именно в этот момент магнолия приглашает появившегося хозяина заглянуть глубоко в ее щедрую макушку. Проходит еще один миг, и птицы с ворованным предметом хозяйского обихода, то есть с очками-лупоглазами, взмывают в поднебесье. Хотите верьте, хотите нет, несут их вдвоем, каждая за свою дужку. Растворяются в океанском закате.
«Сдается, сэр, что вы сейчас движетесь к южным рубежам. Я не ошибаюсь? Вы не могли бы меня подбросить до пляжа Бидар?»
Конечно, я не отказал ему, тем более что названное место находилось в пяти минутах езды от моего гнезда. Он ловко пристроил свою доску в машине. Поставленная на ребро, она теперь своей носовой частью находилась у него под мышкой, а хвостом в кормовом отсеке моего многоцелевого вуатюра. Странная, престраннейшая штука эта Никова спутница жизни; мне все время казалось, что она прислушивается к нашему разговору и вот-вот начнет повизгивать от удовольствия.
«Значит, путешествуете, мой друг, по всему миру?» — спросил я его для начала и тут же спросил сам себя: какого еще начала?
Он горделиво заскромничал. «Ну не по всему миру, сэр, но все-таки за два месяца побывал в Оаху, в Мельбурне, в Дурбане, в Бразилии и вот теперь — Биарриц, сэр».
«Ну и где лучше всего, то есть где сёрф-то самый устойчивый?» — спросил я и тут же опять спросил себя: да тебе-то какое дело, где он самый устойчивый?
Он тут же ответил с колоссальным энтузиазмом: «Чудо из чудес, сэр, это устье Амазонки! Речной поток там сливается с океанским прибоем, и образуется колоссальная волна, которая неторопливо и цельно идет в сторону океана. Мы на ней с моим другом, индейским мальчиком по кличке Наган, шли больше получаса и даже временами менялись досками на ходу! Вот это был cool!»
«Простите, Ник, за возможную бестактность, но разрешите спросить: как это вы разъезжаете по миру во время учебного года? Ведь вы, наверное, пока что не выше чем в седьмом классе, не так ли?» Я посмотрел на него сбоку не без ехидства и тут же себя одернул: что это я устраиваю пацану какой-то инспекторский допрос?
Он хлопнул в ладоши, еще более усугубляя суть моего вопроса. «Ноу, нот эт олл, сэр, я никогда не нарушал школьной дисциплины! Просто я умудрился, сам не знаю, каким образом, продемонстрировать такие познания, что преподавательский совет школы, а вместе с ним колледжа Корнуэлл раньше времени присудили мне степень бакалавра. Таким образом у меня освободилось время для отдыха перед поступлением в университет».
Впереди зажегся красный огонь светофора, и я смог на несколько секунд повернуться к Нику, чтобы внимательно еще раз рассмотреть его внешность. Детская искренность в сочетании с юношеской серьезностью напомнили мне что-то из далекого прошлого. «Ваши родители, Ник, должны быть людьми широкого кругозора и либеральных убеждений, если они одобрили ваше одиночное путешествие. Я прав?»
Теперь уже он посмотрел на меня с исключительным вниманием, если не с какой-то неожиданной настороженностью. «Да-да, вы угадали, сэр, мои родители как раз люди такого склада, как вы сказали».
«Должно быть, они к тому же еще и весьма состоятельны, если могут позволить себе оплату ваших странствий. Я не ошибся?»
Он присвистнул с еле уловимым оттенком насмешливости. «Вообще-то вы не ошиблись, сэр, мы не бедняки, но в данном случае путешествие оплачивается британской ассоциацией сёрфинга, точнее, ее филиалом, именуемым The World Group Pro– tecting of the Young who Run over the Waters. Вот здесь направо, пожалуйста».
Мы свернули с шоссе на узкую дорогу, ведущую к огромному летнему кемпингу. Сейчас он был еще пуст, и через открытые окна машины можно было слышать гул ливанских кедров, окаймляющих это бискайское пристанище. Ник показывал направление: «Вот здесь налево, сэр. Теперь направо, сэр. Теперь прямо, сэр. Стоп, сэр». Мы остановились на вершине холма, с которого был виден пляж Бидар и дальше необозримый Резервуар. Здесь среди дюн ютилось несколько сарайчиков, похожих на московские «самопальные» гаражи. «Тут у меня с прошлого года стоит мотоскутер, сэр», — с улыбкой пояснил Ник. Он щелкнул пультом дистанционного управления. Одна из жалких хибар открылась, явив вполне годный к употреблению гараж, в середине которого стоял миловидный двухколесник, сродни тем, на которых в этих краях кружат по городу школьники старших классов. Не знаю, что случилось, — а что может случиться, когда ничего не случается? — но я испытал какое-то неясное, но острое беспокойство.
«Надеюсь, Ник, вы не собираетесь оседлать это миниатюрное транспортное средство?» — осторожно спросил я.
Лицо мальчика на мгновение окаменело, в нем промелькнуло что-то похожее на физиономию какого-нибудь спецназовца из бесконечных нынешних сериалов. Впрочем, окаменело и промелькнуло, и в следующую секунду передо мной был все тот же тринадцатилетний мальчик. Он рассмеялся.
«А почему бы нет, сэр? В прошлом году я гонял тут на нем все лето».
«Предполагаю, Ник, что вы основательно подросли за этот год. Боюсь, что вы будете выглядеть довольно нелепо на этом миниатюре. Что-то вроде Ахилла верхом на крошечном ослике. Народ просто обхохочется при этом зрелище».
«Ну и пусть хохочут, — пробормотал он. — Подумаешь, большое дело. Этот байк в отличном состоянии, он легко потянет даже боксера Кличко, не то что подростка-сёрфера, простите, сэр, совсем непохожего на Ахилла».
Мне показалось, что он тоже испытал вдруг какую-то мгновенную и очень резкую тревогу. Или он просто был уязвлен моей добродушной насмешкой. Так или иначе он переборол неприятное чувство и сделал шаг к гаражу. Я успел схватить его за локоть.
«Вы, собственно говоря, куда собираетесь мотануть на этом ослике, или, вернее, на этом странном жуке?»
«В Гитари, сэр. Там мой друг Вальехо Наган ждет меня к ужину с компанией таких, как мы, ребят».
«То есть „тружеников моря“?»
Он расхохотался: «Неплохо сказано, сэр! Это вы сами придумали?» Он как-то неловко топтался, очевидно не зная, как непринужденно, по-светски, попрощаться со странноватым «сэром». Мне вдруг пришла идея устроить спонтанный пикник над пляжем Бидар. Ведь у меня в машине судки с полным комплектом ужина от месье Абрикоса! Да и бутылка отменного «Марго» в придачу! Слегка, а может быть, и основательно фальшивя, я небрежно предложил мальчику разделить со мной мой ужин. Ну чего вам тащиться в час пик до этого порядком отдаленного Гитари, вызывать ехидные насмешки раздраженных водителей? Уверен, что у меня тут достаточно продуктов для двух джентльменов, чтобы заморить червяка. Да-да, Ник, нечего подкалывать старика, я действительно редко выезжаю из дома без запаса съестного.
Открыв судки, я с удивлением обнаружил, что Абрикос снабдил меня ужином для двух персон: две порции шотландской лососины на закуску, два больших панированных антрекота с двойным гарниром из рататуя, два слоеных пирожных на десерт. Интересно, что к этому прилагались два комплекта столовых принадлежностей, включая два стакана для вина, ну и, разумеется, две накрахмаленных салфетки. Желал ли Абрикос слегка подмазать своему постоянному одинокому клиенту, извиниться за армянский кавардак в ресторане или — тут некоторый ознобец прогулялся у меня по спине, — или он пожелал хотя бы слегка двинуть вперед сюжет? Уж не начинает ли наша округа с ее обитателями подыгрывать новому «романному настроению»?
Мы разложили припасы на плоском камне и уселись на песок друг против друга, словно за кофейным столиком. Я поднял бокал и пожелал юнцу «дальнейших успехов». Он на секунду задумался, а потом осторожно предположил, что его успехи, кажется, будут связаны с моими «дальнейшими успехами». Странная мысль, не правда ли, сэр?
«Послушай, Ник, какого черта ты меня все время называешь „сэр“? Старца Лярокка ты запросто называешь по имени, а ко мне обращаешься словно к директору школы».
Малый был явно голоден. Он активно уничтожал свою половину ужина, но тут вдруг остановился с открытым ртом.
«Прошу прощения, сэр, но я не знаю, как вас называть».
«Называй меня тоже запросто: либо Базз, либо Окселотл».
«Что это значит, сэр, я не могу понять».
«Это мое имя, Базз Окселотл».
«Я никогда ничего подобного не слышал, никогда даже не подозревал, что в Америке есть люди с такими именами».
«В Америке, может быть, и нет таких, но в России, в Рязанской губернии, вы можете встретить Окселотлов целыми выводками».
Тут Ник еще шире раскрыл рот. «Так вы, сэр, то есть Базз, то есть мистер Окселотл, стало быть, из России?»
«Неужели ты не уловил моего русского акцента?»
Он был явно смущен, немного даже покраснел, прятал глаза. «Признаться, Базз, я думал, что это у вас такой своеобразный американский говорок, ведь в Штатах множество разных говорков, слегка… ммм… обескураживающих нас… ммм… британцев».
«Но ведь ты, кажется, бывал в России, в частности, в Крыму, в собачьем питомнике на склонах Ай-Петри, не так ли?»
Он забормотал, как бы оправдываясь: «Это была очень короткая поездка в составе группы школьников под эгидой „Общества англиканских друзей Святого Франциска Ассизского“.
«Значит, ты не проникся там чем-нибудь специфически русским?»
При этом вопросе Ник вообще как-то поплыл, как-то неадекватно заерзал. Он даже прилег спиной на свою доску и ухватился за ее бока, словно набираясь силы. «Как вы могли, мистер Окселотл, так подумать? Мне кажется, что стоит только ступить на землю России, как сразу начинаешь проникаться ее спецификой. Эти друзья Сан-Франциско Д’Ассизи учили нас понимать животных. Вы, конечно, знаете, что в Крыму немало бродячих брошенных собачонок. Мне казалось, Базз, что я понимаю этих несчастных, во всяком случае, понимаю их основную мысль. Они как будто говорят своими взглядами снизу: „Простите меня, могущественные люди, за мое существование“. Я просто был готов разрыдаться под этими их взглядиками. Это как-то связано с идеями Достоевского, вы не находите? Особенно с образом Коли Красоткина из „Братьев Карамазовых“. Как он страдал после того, как дал собачке кусочек сала с осколком бритвы, как он после этого преобразился! Вот так же все мы должны страдать при виде несчастных заброшенных собак. Уж если мы взяли эту четвероногую расу на воспитание, как мы можем бросать их на произвол судьбы?!»
Признаться, я был просто потрясен этим страстным монологом юного англичанина. «Ты считаешь, что мы взяли собак на воспитание, мой друг?»
«Для чего же еще?!» — воскликнул он, потрясая обоими своими кулаками.
«Ах, Ник, ах ты мой Коля Красоткин! Какой же ты хороший мальчик!»
Мы оба замолчали, смущенные излияними своих чувств. Ужин был завершен в молчании. Между тем солнце вступило в свою предзакатную фазу. Гигантское медное, с прозеленью, блюдо неба отражалось в грандиозном океанском отливе. Пляж расширился в три раза, а скалы, знаменитые скалы Биаррица, прибавили на одну треть в высоте, уподобившись то ли кускам крепостных стен, то ли сторожевым башням.
«Послушайте, Базз, когда возникали эти скалы, на Земле не было никаких крепостей, — сказал Ник, будто прочел у меня на лбу это промежуточное описание отлива. — И никаких башен, конечно. Не было никого, кто мог бы их с чем-нибудь сравнить. По сути дела, никто не мог даже понять, какого они размера, потому что не было никакой меры. Тем более что не было никого на этом берегу, когда на горизонте начала вздыматься земная кора. Никого, кроме меня».
Я содрогнулся. Последняя фраза юнца как будто приоткрыла для меня какую-то новую, совсем еще неведомую сферу романа. Все-таки я собрался с силами и спросил его с достаточной осторожностью: «Кроме тебя, мой друг? Ты думаешь, что ты был здесь, именно на этом берегу, когда на горизонте стала вздыматься земная кора?»
С минуту он молчал, глядя на неподвижный ныне, пролившийся медным соком горизонт, потом произнес печально: «Я не думаю этого, но просто вспоминаю: сижу вот именно на той скале, на которой мы сидим сейчас, и гляжу вон на ту скалу, которую сейчас могу сравнить с пьющим динозавром. Не понимаю, кто я, и в голову даже не приходит, что такое время, размер, вес, меры длины, высоты, ширины. Слышу только нарастающий грохот, он забивает мне уши, и наконец вижу, как на горизонте начинают появляться камни, фронт камней. Они сталкиваются друг с другом, налезают друг на друга, и грохот становится невыносимым…»
Тут он вскочил, протянул руку и с криком «Это они!» ткнул пальцем в южном направлении, как раз в сторону приморского городка Гитари, родины композитора Мориса Равеля. Никаких камней не было видно, просто оттуда по пляжу и по мелководьям отлива двигалась к нам какая-то внушительная мотораскоряка, что-то вроде военного внедорожника «Хамви»; лучи повисшего как будто навсегда, а на самом деле ежеминутно снижающегося солнца то и дело зажигали его ветровое стекло.
Ник Оризон спрыгнул с обрывистой дюны и понесся по отливу навстречу приближающемуся кабриолету, заполненному пацанами и гёрлами. Никакого «Болеро», урезонивал я себя, никакого кино! Он махал руками и что-то кричал. Звук улетал в сторону машины. Наконец они его заметили и все встали, приветствуя несущегося огромными древнегреческими скачками друга. На антенну машины было привязано несколько цветных тряпок, они трепетали от бриза и от восторга.
Вдруг я увидел на пледе оставленный Ником пульт дистанционного управления. Я схватил его: вот так удача! Надо немедленно пресечь жажду юнца оседлать его зловещего мотоосла! Не знаю: почувствовал ли Ник, что я опасаюсь за его жизнь? Внешне эта его каталка выглядит не более угрожающей, чем комнатный пылесос, — если не считать торчащие в сторону зеркала заднего вида, придающие ему сходство с глубоководным скатом, — однако и пылесосы ведь могут быть чреваты коротким замыканием! К тому же, кто знает, проклятая штука, будучи заведена, может материализовать какую-нибудь шаровую молнию; ведь это не секрет, что отдельные сегменты атмосферы буквально нашпигованы невидимыми шаровыми молниями. Ну и наконец простейший вариант: в гараже может поджидать этого пока не очень-то прозрачного героя вполне обычное для первого десятилетия XXI века устройство, именуемое растяжкой. Несколько секунд я сидел не двигаясь, глядя, как из-под халупы начинают выползать какие-то жужелицы. Ну вот, какая-то лярва под гаражом начинает плодоносить. Тут я попытался себя обуздать: в конце концов за кого ты больше боишься, за великолепного сёрфера Ника Оризона или за свой роман? Вычеркиваем жужелиц, никому они тут не нужны. Берем пульт дистанционного управления, или на русско-американском языке «римутку», и наглухо закрываем двери гаража. Римутку, размахнувшись, зашвыриваем в глухую, перевитую лианами тамарисковую рощу.
Я собрал судки, плед, недопитую бутылку вина, направился было к своей машине и вдруг остановился со всем этим добром в руках. Кончик оризоновского сёрфборда мигал мне непостижимо маленьким маячком; он подавал мне сигналы!
Чуть ли не бегом я устремился к «Кангу», свалил в багажник все барахло, вернулся к доске и сел рядом с ней на песок. Что делать дальше? Маячок продолжал мигать, но уже в явно ускоренном режиме. Значит, мне надо к нему максимально приблизиться, так я понимаю, Мистер Сёрфборд, госпожа Доска? Я положил обе ладони на нос плавстредства, и тут прямо под ладонями у меня раздвинулась шкура доски и открылся маленький экранчик сродни окошку в сотовом телефоне. Там бегала ленточка букв, она гласила: «Если вы хотите оставить сообщение для Ника Оризона, постучите указательным пальцем прямо подо мной». Я сделал то, что было предложено, и тут же открылся киборд. Не знаю уж, чему я подчинялся: воображению, интуиции или какой-нибудь реальной угрозе, но я написал: «Ник, если тебе днем или ночью понадобится движок, можешь взять мой „Кангу“. Он стоит напротив дома № 6 по улице Жан-Жак О’Дессю. Ключи лежат под половичком пассажирского места. Днем звони мне на мобильный 06 66 77 88 99. Базз Окселотл». После этого я сделал quit, коммуникация закрылась, и мыслящая машина превратилась в обычную плавдоску.
Между тем кабриолет «Хамви» подъехал и остановился совсем близко от нашего холма. Мальчишки и девчонки побежали к низкому отливному сёр-фу. Среди них я заметил и юную красотку Дельфину Лакост. Не отставая от пацанов, она носилась по мелководью и хохотала вполне в духе всей компании. У ног ее самым активным образом мельтешил отпрыск старика Лярокка, ее маленький племянник Дидье. Он все норовил ухватить за руки как Дельфину, так и нового друга Ника Оризона, то есть образовать некий мостик между двумя великолепными организмами. Вскоре это ему удалось, и троица помчалась к полосе прибоя.
В стоящей машине осталось между тем только двое: первым бросался в глаза пиренейский великан Гругрутюа, который, пользуясь отсутствием орущих юнцов, растянулся во всю длину на заднем сиденье, кажется, дремал, лишь изредка пытаясь схватить зубами каких-то докучливых насекомых, вторым был человек за рулем, весь как будто намазанный темно-желтой мазью, с гладко зачесанными за уши черными волосами и с бесстрастным или, может быть, застойно-страстным лицом. Он, очевидно, был не очень-то длинноног, о чем можно было судить по максимальному приближению его кресла к рулю. Что касается рук, то они поражали своими размерами и мощью мускулатуры. Вот это, очевидно, и есть наш друг из устья Амазонки, не кто иной, как сеньор Наган. Нет-нет, мы не откажемся от этого персонажа, пусть сыграет свою роль, елки-палки, да он уже вступает в свою роль в том смысле, что не отрывает яростного взгляда от Дельфины Лакост.
Пытаюсь обуздать преждевременно разворачивающуюся сюжетную линию, беру все и всех в скобки, поворачиваюсь спиной к Резервуару, влезаю в свой «Кангу» и отчаливаю по направлению к приморскому шоссе и далее — к дому.
Лучи солнца еще освещали верхушку моего главного дерева, большой и симметрично закругленной магнолии на фасадной лужайке, и потому я без труда увидел в ее ветвях двух докучливых сорок. Минуту или две я смотрел на магнолию и вспоминал историю наших взаимоотношений. Устроив здесь себе сочинительское гнездо, откуда открывается вид сразу на две страны, Францию и Испанию, не говоря уже о том, что все это пространство именуется Басконией, я стал обитателем ботанического склона наряду со слоняющимися там соседскими кошками, пробегающими мимо собаками, воркующими голубями и шустрыми сороками. Таким образом я вступил в какие-то особые, не вполне понятные, но ободряющие отношения и с дубом, и с кедром, и с олеандром в глубине сада, тем более с горделивой фасадной магнолей. Сомневаюсь, что они знают, как я их называю, иначе я бы знал, как они называют меня, не так ли?
Летом 2003 года в Европе стояла патологическая жара. Воздух был неподвижен до такой степени, что каждое утро окружающая природа казалась мне не живой картиной, а фотографическим снимком. После долгого отсутствия я вернулся в Биарриц и увидел, что магнолия пребывает в плачевном состоянии: листья пожелтели и скукожились, иные ветви полностью облысели. Зашел садовник, печально покачал головой: дело плохо. Нет уж, подумал я, надо все-таки побороться за эту особь. Подтащил шланг и несколько часов с короткими интервалами поливал древо мощными струями воды от макушки до ствола. На ночь оставил струящийся шланг у подножия. Утром я увидел, как дерево может ответить на такую массированную заботу. Среди оживших ветвей горделиво покачивалось не менее семи распустившихся белых чаш. Магнолия как бы говорила: спасибо вам, сеньор приезжий, за вашу аш-два-о с аминокислотами и песчинками редкоземельных элементов. Я тогда раскланялся: это вам спасибо, мадам Магнолия, за ваши чаши.
Не успел я до конца припомнить свою борьбу за магнолию, то есть не прошло и секунды, как сороки с шумным шухером вылетели из ее ветвей и почти вертикально взмыли в закатное небо. В последний миг перед тем, как они исчезли, я заметил в клювах у двух из этих мерзавок мои солнечные очки. А я-то столько времени искал их по всему дому!
Эти очки я купил пару лет назад за 150 американских долларов в одном из бутиков вашингтонского даунтауна. Редкая модель, так называемые goggles, они закрывали не только глаза, но и боковые поверхности кожи вокруг глаз. Массивная оправа напоминала то, что когда-то, ну, скажем, в сороковые годы, называлось «роговыми очками». Во Франции хрен найдешь такую штуку. Иногда мне казалось, что французы, особенно люди пожилого возраста, по этим очкам узнают во мне американца. Нынче по всему миру распространилось мнение, что французы недолюбливают американцев. Мне кажется, что это лажа. Из всех цивилизованных наций только французы сохранили какую-то особую тягу к янки, и больше всего к тем полумифическим, спрыгнувшим с неба, янки сороковых годов. Стоит только где-нибудь на площади в курортный сезон зазвучать свингу, как французы выскакивают из своих кафе и начинают по всем правилам, со всей нужной хореографией отчебучивать эти лихие танцы, как это происходило в 1944 году, в дни освобождения Парижа.
А возьмите тот же сёрфинг: ведь это именно американцы тех лет внедрили нелегкую забаву на французских пляжах. Ну, и разумеется, уж если они увидят кого-нибудь в очках-лупоглазах, тут же вообразят каких-нибудь американцев в кокпите «летающей крепости», идущей на нацистскую цель. Короче говоря, мне нравилось ходить в этих очках, и вдруг они пропали.
День за днем я ходил по своим комнатам и искал очки. Проклятые вещи — то и дело пропадают. Сколько раз я убеждался в том, что нельзя их искать и без толку тратить на поиски уйму времени. Когда захотят, тогда и выскочат на поверхность, сделав вид, что они тут всегда лежали.
Исчезают щетки для волос, беговые туфли, диски, на которые грузишь свои «бэкапы», пульты для телевизора и для плейеров, летом шорты, зимой шерстяные штаны, визитные карточки нужных персон, книжка «Речевые формулы французского языка», баскетбольный мяч, черт знает что еще, солнечные очки-лупоглазы…
Вещи — такие сволочи,
Прячутся по квартире,
Скалятся, гады, по-волчьи
Над хозяином с его артритом.
Ходишь полдня по своим небольшим комнатам, взъяряешься от тщеты. Дом взъяряется на тебя, за спиной у тебя — а иногда и прямо перед носом — стучат, хлопают все двадцать три двери: кто, кто построил этот дом с таким количеством дверей, неужели тихонькая мадам Лафон, у которой этот дом и был куплен, неужели она сама была сторонницей сквозняков как окончательных аргументов в спорах с муженьком, когда по дому одна за другой с яростью захлопываются все двадцать три двери?
Затаилась где-то отвертка,
Мобильник, блин, будто врос в кирпич,
А ведь лежал под пропавшей журнальной версткой;
Звонят как будто бы из Керчи.
Иногда мне кажется, что дом злится не столько на меня, сколько на попрятавшиеся вещи. Перетряхивая стены и двери, дом как бы подключается к поискам. Трахтарарах, из двух кухонных дверей вылетают ручки, сами по себе куда-то к эвонноэвве закатываются, сотрясается холодильник, ты бросаешься к нему, чтобы проверить, не разбилась ли крынка с молоком, — нет, ничего не разбилось, больше того, в прохладной полости тебя поджидает приятный сюрприз: в пространстве между упаковкой «Стеллы Артуа» и коробкой сардин внезапно обнаруживается то, что давно уже бросил искать, ну тот самый, что изредка подавал какие-то слабенькие сигнальчики как будто бы из Керчи, ну, в общем, мобильный блядский телефон. Какой приходит тут восторг, как преображается мир! Из провонявших всяким вздором абсурдностей вдруг выходит некий мир-друг, ободряет тебя хлопком по плечу: давай открывай баночку «Стеллы» и звони какой-нибудь совсем забытой, совсем состарившейся Стелле Артюхиной в Керчь, выходи на террасу, шлепайся в шезлонг, затевай долгую беседу с воспоминаниями. Керчь, Керчь, не началась ли там у вас война, мадам? По-прежнему ли хлопает в набережную ваш лишь капельку замусоренный прибой? Мадам Керчь, а вы по-прежнему вспоминаете о ваших жарких ночах, о грезах с примесью большевистской идеологии? Ах, как приятно найти потерявшийся телефон-портабль!
Иногда мне кажется, что мои предметы недвижимости противоборствуют предметам движимости в их постоянных стремлениях спрятаться, разбрестись, причинить зло хозяину. Ну вот опять же, те же злокозненные очки-goggles: потеряны месяц назад, казалось бы, безвозвратно, однако ты их все же как-то подсознательно ищешь, бросаешь то туда, то сюда полубессознательные взглядики — а вдруг вот сейчас обнаружатся, сверкнут на солнце, пропищат на манер телефончика какой-нибудь знакомый мотивчик?
Магнолия не хочет, чтобы ты так без конца маялся. Ей дорого твое достоинство. Именно поэтому она заманивает в свои ветви двух сорок. Присаживайтесь, госпожи воровки, на мои великолепные ветви! Суетные щеголихи, разумеется, не отказываются от приглашения, и именно в этот момент магнолия приглашает появившегося хозяина заглянуть глубоко в ее щедрую макушку. Проходит еще один миг, и птицы с ворованным предметом хозяйского обихода, то есть с очками-лупоглазами, взмывают в поднебесье. Хотите верьте, хотите нет, несут их вдвоем, каждая за свою дужку. Растворяются в океанском закате.
Спасибо, магнолия, теперь хотя бы можно исключить очки из круга спрятавшихся вещей. Наконец-то и я добрался до своего «Мака». Ни дня без строчки, — талдычу я себе, — кто отец этой зернистой идеи, Стендаль или Олеша? — ни дня без какой-нибудь, пусть хоть самой завалященькой строчки. Ни ночи без строчки — это мое. И записываю: «Таков и наш комсомол; выросший на корявых стволах идеологии, он все-таки умудрился взрастить на своей плешке шапочку благих побуждений». Да ведь где-то уже промелькнули эти «благие побуждения»… И засыпаю под умиротворяющий гул Резевуара. Во сне вопрошаю свой туманный замысел: «При чем тут комсомол? Какое отношение он и все эти его румяные лгуны имеют к моим предроманным блужданиям? Почему в компьютере появляются современные фигуры всяких там сёрферов, французов, загадочного юнца-англичанина, не похожего на Ахилла Ника Оризона, бразильского индейца Вальехо Нагана, почему в мыслях я все время возвращаюсь к „верному помощнику партии“, Ленинскому комсомолу, о котором сейчас никто не имеет ни малейшего понятия?»
О, твари подлые, сороки!
О, клептоманик уазо!
Пусть заклеймят вас эти строки
Замысловатостью резьбы!