Страница:
Акунин Борис
Пелагия и красный петух (Том 2)
Борис Акунин
Пелагия и красный петух
Том второй
Анонс
Роман "Пелагия и красный петух" завершает трилогию о приключениях непоседливой очкастой монахини, преосвященного Митрофания и губернского прокурора Матвея Бердичевского На сей раз запутанная нить, которую разматывает сестра Пелагия, заводит ее слишком далеко - туда, откуда, быть может, и вовсе нет возврата...
X
ПАУЧЬЕ ЛОГОВО
Ай да Бердичевский
Глядя десятнику Киевского участка не в глаза, а на мокрые губы, собранные в гузку для лобызания, Матвей Бенционович брезгливо процедил:
- Поцелуй Иуды. Что, узнал, поджидок?
Вот пригодилось и полезное слово, позаимствованное у "есаула".
Савчук выпучил глаза, а Коля разобрал губы обратно, и нижняя отвисла вместе с челюстью.
Теперь главное было буря и натиск.
- Хороши у вас "апостолы"! - напустился Бердичевский на заводчика. - Я этого субчика в "Бристоле" видал! Жидовское гнездо, жид на жиде! А этот перед ними на карачках ползает. Они ему "ты" да "Колька", а он их по имени-отчеству! Когда я вижу, как русские люди сами свою гордость топчут, у меня в глазах темно делается!
"Есаул" кинулся заступаться за Колю:
- Да он нарочно! Это мы ему поручили! В "Бристоле" все важные жиды останавливаются. Николай - наши глаза и уши!
- Он за паршивый гривенник до земли гнется! - не желал ничего слышать разгневанный прокурор. - Может, это он тут у вас жидовские глаза и уши!
Гнев Матвея Бенционовича был великолепен. Изо рта летели брызги, а руки размахались столь яростно, что носильщик попятился, налетел на стул и грохнулся на пол.
Упавшего кинулись поднимать.
- Уверяю вас, господин Дичевский, вы ошиблись, это наш человек! уговаривал Бердичевского "есаул". - Многократно проверен! Он и в секретных акциях участвовал.
В конце концов статский советник дал себя успокоить, но не сразу, не сразу.
И тут последовала контратака со стороны оскорбленного Коли. Звенящим от обиды голосом он закричал, тыча пальцем в Матвея Бенционовича:
- У них волос не такой был, а чернявый!
Прокурор презрительно бросил:
- Дурак! Про краску для волос слыхал?
- Ты, Колька, и вправду дурак, - пришел ему на помощь парикмахер. Захаживай ко мне - я тебя враз в абрашку перекрашу.
- А зачем вы были перекрашены в еврея? - нахмурился Савчук.
Бердичевский сделал ему знак глазами - отойдемте-ка.
Зашептал "есаулу" на ухо:
- Завтра снова перекрашусь. У меня план. Хочу выдать себя за жида. Проникну в их круг, пощупаю, что они такое и с чем их кушать. Надеюсь получить от вас нужные сведения. Кто у них главный синедрионщик после отъезда Шефаревича?
- Вы с ума сошли! - всплеснул руками заводчик. - Да где вам с вашей внешностью за еврея сойти? Они чужого враз раскусят. И как ту девку головой в омут...
- Двум смертям не бывать, а под лежачий камень - сами знаете, - со скромным мужеством, безо всякой рисовки сказал Бердичевский. - Давайте, Савчук, рассказывайте всё, что знаете.
"Инфернальная Зизи"
В пятницу с утра статский советник отправился на Большую Бердичевскую к начальнику губернского тюремного комитета, где навел кое-какие справки.
После обеда предпринял рейд номер два - но не в ешибот "Гоэль-Исраэль" (от которого, впрочем, осталось одно здание). Нашелся объект поинтересней.
Погода была отменная, почти летняя, и Матвей Бенционович решил пройтись, тем более что возникла потребность собраться с мыслями.
Как непохож был Житомир на любимый прокурором Заволжск!
Рай и ад, повторял Бердичевский, оглядываясь по сторонам. Здесь несомненный ад - невзирая на клейкие листочки, свежий ветерок и голубое небо. Наоборот, из-за природного благолепия мерзость города ранила взгляд еще больше. Сколь разительно отличался людской мир от Божьего!
Бог ниспослал житомирцам и упомянутое высокое небо, и пение птиц, и чудесный вид с Замковой горы на реку Тетерев.
Люди же от себя присовокупили к Божьему дару серые улочки с кривыми домами, загаженную навозом и плевками мостовую да еще собственные злые физиономии.
В Заволжске во всем ощущалась неброская прочность, добротность, здесь же главенствовали угрюмая нищета и какая-то рыхлость: того и гляди, домишки рассыплются в труху, и жители брызнут во все стороны, как ошпаренные тараканы. А еще чувствовалась особенная накаленность атмосферы, словно город был готов в любой момент вздыбиться и превратиться в место побоища.
Что за взгляды, что за лица, качал головой Бердичевский, тоскуя по заволжанам.
Житомирская толпа поражала своей пестротой. Помимо евреев, русских и украинцев в ней попадались и поляки, и немцы, и чехи, и раскольники, причем каждый одевался и держался по-своему, на инородцев смотрел свысока и мешаться с ними не желал.
Может, дело в разноплеменности? Нет, ответил себе Матвей Бенционович. В Заволжске тоже кого только нет - и татаре, и башкиры, и зытяки, и вотяки, и мордвины, и те же поляки. Одни придерживаются православия, другие старого обряда, третьи ислама, четвертые католицизма, пятые вовсе язычники. И ничего, уживаются, друг друга за глотки не хватают.
В голову Бердичевскому пришла неприятная антисемитская мысль, в самый раз для выкреста: а может, всё дело в евреях? Религия-то индивидуалистическая, каждый еврей существует наедине с Богом, то есть, считай, сам по себе. От этого евреи хороши, когда их мало. Если же их много или большинство, как в городе Житомире, то образуется слишком густая концентрация энергии, от этого атмосфера и искрит.
Хотя нет, в Петербурге евреев единицы, им там жить не дозволяется, а между тем в столице ощущение дремлющего вулкана поострей, чем в Житомире.
От воспоминания о Петербурге пришел и ответ. Не в евреях дело, и уж тем более не в разноплеменности и многоверии.
Дело во власти.
Вот в Заволжске власть правильная, и там все живут мирно, сосед на соседа зуб не точит, в штаны ему не заглядывает - обрезанный или необрезанный. А кому вздумается, сразу получит по загривку и от земной власти в лице губернатора, и от духовной в лице архиерея.
В Житомире же рознь между жителями поощряется, чему свидетельство тот же полицеймейстер Ликургович. То же и в Петербурге, а стало быть, и в масштабе всей великой империи.
Сверху производят сортировку национальностей и религий - какие получше, какие похуже, какие совсем никуда. Вот и выстраивается высоченная лестница, с которой Россия запросто может сверзнуться, переломать себе ноги, а то и шею.
На самой верхней ступеньке числятся православные великороссы, потом православные славяне нерусского корня, потом немцы-лютеране, потом грузины, армяне, мусульмане, католики, раскольники, евреи, а хуже евреев уже только запрещенные секты - какие-нибудь духоборы или хлысты. И каждый подданный знает, на какой из ступенек ему место, и каждый своим положением недоволен. В том числе и вроде бы привилегированные великороссы, потому что девять десятых из них голодны, неграмотны и живут хуже иных нижестоящих.
От этой аллегории попахивало социализмом, к которому Матвей Бенционович относился неодобрительно, почитая теорию насильственного равенства за вредный германский соблазн, покушающийся на неокрепшие умы. Посему прокурор со вздохом оставил философствования и вернулся к насущности. Да и пора было - Замковая гора осталась позади, начиналась Подгурка, которую инспектор губернских тюрем назвал "жутким еврейским клоповником".
Пожалуй, инспектор прав, думал Бердичевский, шагая по грязным улицам еврейских кварталов. Как это "опричники" умудряются при этакой нищете погромы устраивать? Тут и так всё разгромлено и разорено.
На чистого господина в котелке пялились с любопытством. Многие здоровались на идиш, кое-кто даже пытался вступить в беседу, но Матвей Бенционович вежливо уклонялся: уншулъдикен зи мир*, уважаемый, тороплюсь.
<*извините (идиш).>
Статский советник перекрасился из ангелов обратно в брюнеты, для чего купил в знакомом "Salon debeaute" краску "Инфернальная Зизи", сулившую "шевелюру цвета воронова крыла с изумительно-антрацитовым отливом".
Природный колер волос восстановить не удалось (видимо, ангел и Зизи вступили друг с другом в какое-то химическое противоречие), и редеющая растительность на голове прокурора приобрела буро-красный цвет. Впрочем, евреи бывают и такой масти, поэтому Матвей Бенционович смирился. Даже порадовался новообретенной рыжине, которая словно бы приблизила его к Пелагии (сбереги ее Господь от всех бед и напастей).
У синагоги теснилась очередь из чудовищных оборванцев. Стоял шум, гам, но не русский, с матерщиной и бабьими взвизгами, а ноюще-жалобный, с причитаниями и воздеванием рук, одним словом, самый настоящий еврейский хипеш. Ах да, нынче вечер пятницы. Неимущим евреям раздают халяв - кринки с молоком и халы, чтоб было чем встретить субботу.
От синагоги рукой подать, вспомнил статский советник указания инспектора. Надо только повернуть на Малую Виленскую улицу.
Вот он - одноэтажный серый дом с кривым мезонином (по определению инспектора - "паучье логово").
На вывеске по-русски, по-польски и по-еврейски написано "Ломбард и ссудная касса Эфраима Голосовкера".
Совет ценой в двадцать пять тысяч
Звякнув колокольчиком, Бердичевский вошел в контору, на первый взгляд производившую чрезвычайно запущенное, убогое впечатление. Однако, если повнимательней приглядеться, оказывалось, что пыльные, с трещинами стекла забраны прочнейшими стальными прутьями, в двери установлен тройной английский замок, а сейф отливает матовой крупповской сталью.
Прибедняться любим, мысленно заключил прокурор, разглядывая хозяина.
Господин Голосовкер был в засаленной ермолке, дужка очков скреплена веревочкой, на локтях пузырились тертые бухгалтерские нарукавники. Коротко взглянув на посетителя, он изобразил ужасную занятость, щелкнул костяшками на счетах.
Был в кассе и еще один человек - щеголеватый блондин с идеальным сияющим прибором. Этот стоял в углу, у конторки, и что-то переписывал в растрепанную учетную книгу.
- Шабат шолом, - поздоровался Матвей Бенционович по случаю приближающейся субботы. Молодой человек прошелестел:
- Здравствуйте.
Взгляд у него был мягчайший, прямо шелковый.
Ростовщик же только кивнул. Посмотрел на вошедшего еще раз, подольше, и протянул руку ладонью кверху.
- Показывайте.
- Что показывать? - удивился Бердичевский.
- Что принесли, то и показывайте.
- С чего вы взяли, будто я вам что-то принес?
Голосовкер закатил глаза, вздохнул и терпеливо, как малахольному, объяснил:
- Ко мне приходят либо-либо. Либо чтоб взять ссуду, либо чтоб заложить вещь. Вы же не цудрейтер, чтобы думать, будто я дам ссуду незнакомому человеку? Нет, вы не цудрейтер. Еврей, если он цудрейтер или, выражаясь культурно, идиот, не носит шляпу-котелок за двенадцать рублей и пиджак английского твида за сорок или даже сорок пять целковых. Значит, вы принесли вещь. Ну, что там у вас? Золотые часы? Кольцо с камнем?
Он сдвинул очки на кончик носа, вместо них спустил со лба на глаз лупу, пощелкал пальцами.
- Давайте, давайте. Я, конечно, не цадик и не раввин, но в пятницу вечером хожу в синагогу, а потом пою "Шалом алейхэм, мал'ахэй га-шалом" и сажусь за праздничный стол. Кеша, а вы что возитесь? - повернулся он к блондину. - Ей-богу, лучше бы я нанял какого-нибудь еврея-безбожника, чтобы сидел в конторе в пятницу вечером и в субботу.
- Сейчас-сейчас, Эфраим Лейбович, - кротко молвил Кеша и застрочил в книге с удвоенной скоростью. - Что-то я не вижу в описи бирюзовых бус мадам Слуцкер. Разве она не придет их выкупать? Завтра последний день.
- Придет, конечно, несмотря на субботу, и будет плакать, но денег у нее нет, а значит, отдавать бусы ей не придется. Я запираю их в сейф.
Пользуясь паузой, Матвей Бенционович разглядывал "паука", пытаясь определить, как с таким разговаривать. Наверное, лучше всего попасть в его же собственный тон.
- Ничего я вам не принес, мсье Голосовкер, - сказал статский советник, и голос сам собой заплел певучую интонацию, казалось, навсегда вытесненную долгими годами учебы и государственной службы. - Наоборот, хочу у вас кое-чего взять.
Ростовщик убрал руку, прищурился.
- Я буду давать кое-чего незнакомому человеку, хоть бы даже и в шляпе-котелке? По-вашему, я шлимазл?
Бердичевский сдержанно улыбнулся.
- Нет, мсье Голосовкер, вы не шлимазл. Великий Ибн-Эзра сказал: "Если шлимазл вздумает стать гробовщиком, люди перестанут умирать, а если шлимазл станет продавать светильники, то перестанет заходить солнце". У вас же с коммерцией, насколько мне известно, всё в полном порядке.
- Насколькр вам известно? - переспросил Голосовкер. - А могу я поинтересоваться, насколько именно вам известно? Вы, извиняюсь, кто такой будете и откуда?
- Мордехай Бердичевский, - поклонился прокурор, назвавшись именем, которое носил до крещения. - Из Заволжска. И я в самом деле о вас много кой-чего знаю. - Заметив, как напряглось при этих словах лицо хозяина, Матвей Бенционович поспешно добавил. - Не бойтесь, мсье Голосовкер. Я хочу попросить у вас то, что охотно даст любой еврей, - совета.
- И вы приехали в Житомир из Заволжска, чтобы спросить у Эфраима Голосовкера совета? - недоверчиво прищурился ростовщик.
- Вы засмеетесь, но так оно и есть.
Засмеяться Эфраим Лейбович не засмеялся, но улыбнулся - немножко встревоженно и вместе с тем польщенно.
Бердичевский покосился на молодого человека, который всем своим видом показывал, что занят работой, ничего вокруг не видит и не слышит.
- Говорите, мсье Бердичевский. Кеша хороший мальчик, а идише харц*, хоть и кацап. Он знает: что сказано в этих стенах, в этих стенах и останется.
< *еврейское сердце (идиш).>
Обладатель еврейского сердца будто и не слышал лестной аттестации сосредоточенно зашуршал страницами, что-то там выискивая.
Прокурор тем не менее понизил голос:
- У меня в Заволжске ссудно-кредитное товарищество - вроде как у вас. Ну, может быть, немножко побольше.
Он показал большим и указательным пальцами, что совсем ненамного.
- И как вам это удалось? Ведь Заволжская губерния за чертой оседлости. Выкрестились?
- Нет, как можно, - укоризненно развел руками Бердичевский. - Как говорится, из свиного хвоста ермолки не сошьешь. Но это, скажу я вам, был еще тот макес. Пришлось записаться в купцы первой гильдии. Не подумайте, что быть купцом первой гильдии - цимес мит компот. Одно свидетельство стоило 565 рублей, да еще ведь нужно непременно вести оптовую торговлю, а какая в нашем ремесле оптовая торговля? Не хочешь опта - плати полицеймейстеру, а лох им ин коп*, - взял грех на душу Матвей Бенционович, оклеветав честнейшего заволжского полицеймейстера.
< *дырку ему в голову (идиш)>
Сам на себя удивлялся - до чего легко из памяти выскакивали словечки и выражения из детства.
- Э, вы еще не видели нашей полиции, - печально улыбнулся Голосовкер. - Хуже урлов я не встречал даже в Белой Церкви.
Прокурор озадаченно моргнул, потом вспомнил: урл - это то же самое, что гой.
Однако пора было переходить к делу. И Бердичевский осторожно начал:
- Обратился ко мне один человек. Хочет открыть свое дело, просит ссуду в двадцать пять тысяч.
Эфраим Лейбович закатил глаза в знак уважения к такой сумме.
- Я бы не дал, потому что человек он в Заволжске новый и недвижимого имущества там не имеет, однако тут особенное обстоятельство. Сам этот человек гой, дворянин, а поручительство привез от еврея, да не какого-нибудь лайдака, а от уважаемого рава Шефаревича из вашего города.
Голосовкер поднял брови, и Бердичевский сразу замолчал - не последует ли какого-нибудь комментария. Нет, не последовало.
- Господин Шефаревич такой человек, что о нем и об "Гоэль-Исраэль" знают даже в Заволжске. От поручительства ребе так просто не отмахнешься. Да и процент выгодный. Однако я человек обстоятельный. Решил съездить, проверить. И что же я здесь узнаю? Оказывается, ребе поднялся в Ерушалаим, елигер штат*, - произнося название священного города, Матвей Бенционович благоговейно воздел руки. - И еще выясняется, что мой клиент сидел здесь у вас в долговой яме.
< *Иерусалим, священный город (идиш).>
- А, так я и знал, - с удовлетворением заметил ростовщик. Проходимец.
- Погодите, не так всё просто. Сидел, но недолго. За него всё выплатили, до копейки. И как мне шепнули, выплатил долг не то сам ребе Шефаревич, не то его помощники. Значит, поручительству можно верить? К вам же, мсье Голосовкер, я пришел, потому что вы хорошо знаете моего клиента. Это некий Бронислав Рацевич, ваш бывший должник. Ведь это вы его упекли в яму?
- Я. - Хозяин кассы улыбнулся, как человек, вспоминающий прежнюю победу. - Умный коммерсант как распоряжается своими деньгами? Делит их на три части: основную вкладывает в дела надежные, но дающие небольшую прибыль. Другую часть пускает на предприятия средней рискованности - со средним же доходом. А малую часть тратит на прожекты совсем сомнительные, где запросто можно потерять все деньги, но зато при удаче и выиграешь много. В нашем с вами гешефте капиталовложение высокого риска - скупка безнадежных векселей. За десять, иногда за пять процентов. Ну да вы сами знаете. [Бердичевский кивнул, хотя эта ростовщическая премудрость была для него внове.] Чаще всего прогораешь, но иногда и повезет. Вот я скупил векселя Рацевича за тысячу целковых. Люди не надеялись вернуть свои деньги, потому что такой человек, в жандармском управлении служит. А я не побоялся. И получил сполна, все пятнадцать тысяч. Вот что такое вложение высокого риска.
Голосовкер со значением поднял палец.
Выразив восхищение тороватостью собеседника, Матвей Бенционович осторожненько осведомился:
- Кто же оплатил векселя? Почтенный ребе Шефаревич?
Эфраим Лейбович сделал презрительную гримасу.
- Шефаревич станет выкупать жандарма? А хиц ин паровоз!
- "Жар в паровозе"? - не понял Бердичевский. - Что означает это выражение?
Ростовщик рассмеялся:
- Вам с вашей фамилией следовало бы знать. Это пошло из Бердичева, когда туда провели железную дорогу. Я хочу сказать: нужен Шефаревичу этот жандарм, как лишний жар паровозу.
- Однако же у них могут быть какие-то особые, не известные посторонним отношения...
- Нет, нет и нет, - отрезал Голосовкер. - Отношения между людьми, конечно, могут быть какие угодно, но пятнадцати тысячам у Шефаревича взяться неоткуда. Уж кому знать, если не мне. Шефаревич - и пятнадцать тысяч! Не смешите меня. В такой умзин* можно поверить, только живя в Заволжске. Гоните Рацевича в шею, он мошенник. Не отдаст он вам денег, а поручительство он подделал - наверняка знает, что Шефаревич уехал и не вернется. Вот вам совет, цена которому двадцать пять тысяч!
< *чушь (идиш)>
И ростовщик сделал широкий, щедрый жест.
Триумф эмансипации
- Постойте, постойте, - заволновался Матвей Бенционович, у которого рушилась вторая и притом последняя версия. - Вы говорите, что у "Гоэль-Исраэль" не было денег, чтобы выкупить Рацевича. В это трудно поверить. Такой уважаемый человек, как ребе Шефаревич, не нуждается в капиталах. Ему достаточно приказать, и богатые евреи принесут столько, сколько нужно. Я слышал от человека, заслуживающего полного доверия, что почтенный ребе подобен пророку Иезекиилю. Люди говорят, что столь грозного и воинственного еврея не бывало со времен Иуды Маккавея, что в ребе Шефаревиче возродились сила и гнев Израиля.
- Плюньте тому, кто это вам говорил, в физиономию, Шефаревич обычный трескучий болтун, каких во множестве производит худосочная галутская земля. Они трясут бородой, сверкают глазами и грозятся, но при этом похожи на ужей - шипят громко, а кусают нестрашно. - Голосовкер тяжко вздохнул. - Маккавеи и в самом деле возродились, но они не носят пейсов и не соблюдают субботы, уж можете мне поверить.
- Вы о сионистах?
- О некоторых из них. - Ростовщик оглянулся на молодого человека и перешел на шепот. - Знаете, на что я потратил те пятнадцать тысяч, и даже еще пять тысяч сверху? - Он жалобно развел руками. - Вы не поверите. На осушение болот в какой-то палестинской долине. Как вам это понравится? Где Эфраим Голосовкер и где те болота?
- Это благородный поступок, - рассеянно обронил Бердичевский, думая о своем.
- Будешь благородным, если тебя просят так убедительно, аз ох-н-вей...
Интонация, с которой была произнесена эта фраза, заинтересовала статского советника.
- Вас заставили? Вымогательство?
- Нет, - горько усмехнулся Эфраим Лейбович. - Этот господин не вымогал. Он просто приехал ко мне в гостиницу. Такой вежливый молодой человек, при галстуке, в визитке. Сказал приятным голосом: "Голосовкер, вы богатый человек и разбогатели главным образом на том, что сосете кровь из еврейской бедноты. Пришло время поделиться со своим народом. Я буду вам очень признателен, если в течение трех дней вы внесете в кассу коммуны "Мегиддо-Хадаш" двадцать тысяч рублей. А если не внесете, мы увидимся снова". И таким, знаете, тихим голосом он это сказал, совсем не как говорит ребе Шефаревич. Я подумал: вот змея, которая не шипит, но уж если укусит нешине гедахт*. И мне ужасно не захотелось, чтобы мы с молодым человеком увиделись вновь.
< *не приведи Господь (идиш). >
- Когда это было? Где? И кто этот человек?
- Вы спрашиваете когда? Четыре месяца назад. Вы спрашиваете где? В городе Одессе, зол дос фархапт верп*. Я поехал туда по коммерческим делам.
< * чтоб ему провалиться (идиш)>
Матвей Бенционович напомнил:
- Я еще спросил, кто этот бандит?
- Вы сказали это слово, не я, - оглянулся на дверь ростовщик, хотя до Одессы отсюда было добрых пятьсот верст. - Многие евреи считают, что он герой. Если вы спросите меня, я вам скажу, что героев и бандитов пекут из одной муки, но это не важно. Вежливого молодого человека, который побывал у меня с визитом, звали Магеллан. Я навел справки у солидных людей. И они рассказали про этого Магеллана такое, что я подумал: пускай уже они будут, эти болота. То есть, пускай их уже не будет. Двадцать тысяч - очень большие деньги, но зачем они покойнику?
- Даже так? - усмехнулся Бердичевский, позабавленный рассказом. Кто бы мог ожидать от житомирского гобсека подобной впечатлительности?
- Я вам не буду пересказывать всё, что мне сообщили солидные люди про еврея по имени Магеллан, потому что это получится долго и ночью вам обязательно приснится кошмар, а кому нужны кошмары в ночь на субботу? Я расскажу вам только то, что я видел собственными глазами, а потом вы уже будете говорить "даже так?" и усмехаться, ладно? - Голосовкер передернулся от нехорошего воспоминания. - Вы думаете, я мишугенер, чтобы за здорово живешь или даже с большого перепугу отдавать на какие-то болота двадцать тысяч? Два дня - это два дня, подумал я. За два дня Господь Бог успел отделить свет от тьмы и воду от суши - если уж говорить о болотах. Я прочел в одесской газете, что завтра у "Мегиддо-Хадаш" митинг, и решил посмотреть, что это за люди. Если совсем страшные - нынче же сбегу в Житомир, пускай мсье Магеллан поищет ветра в поле. А если не очень страшные, то сначала закончу свои одесские дела, а сбегу уже потом.
Пришел. Ну, митинг как митинг. Один еврей кричит громкие слова, другие слушают. Потом выходит другой еврей, тоже кричит. Потом третий. Долго кричат и во всю глотку, а слушают не очень хорошо, потому что евреи любят сами говорить, других слушать не любят. А потбм вышел Магеллан. Говорил тихо и недолго, но слушали его так, как у нас в синагоге слушают кантора Зеевзона, когда он приезжает из Киева со своим хором из восемнадцати певчих. И когда Магеллан закончил и сказал: "Кто с нами - подписывайтесь под Хартией" (была у них какая-то там Хартия, вроде клятвы или присяги), то выстроилась целая очередь из парней и девушек. Все захотели осушать болота и сражаться с арабскими бандитами. И я подумал себе: Бог с ними, с одесскими делами, нынче же уезжаю в Житомир. Только вдруг расталкивает публику Фира Дорман и тоже начинает говорить речь. Вы, конечно, знаете Фиру Дорман?
- Это американская социалистка и суфражистка? Читал в газетах.
- Я не знаю, что такое "суфражистка", но если это те, кто говорит, что женщины не хуже мужчин, то это как раз про Фиру. Ее девочкой увезли в Америку, она набралась там всяких дурацких идей и приехала будоражить бедные еврейские головы, которые и так сикось-накось...
Значит, вышла Фира - стриженая, с папиросой, в каких-то шароварах, и как закричит зычным голосом - прямо фельдфебель на плацу: "Не верьте этому шмоку, девушки! Он тут врал вам про равноправие, про новое братство. А я у вас спрошу: что за слово такое - "братство"? Если равноправие, то почему не "сестринство"? И почему главный в коммуне - мужчина? А потому, что этот краснобай хочет заманить вас в новое рабство! К нам в Америку тоже приезжали такие, как он, устраивать коммуны! Я вам расскажу, чем это закончилось! Бедные девушки работали наравне с мужчинами, но еще и обстирывали их, и кормили, и рожали детей, а потом, когда они раньше времени состарились и утратили привлекательность, вчерашние "братья" привели новых жен, молодых, которым про равноправие больше не рассказывали!"
Фира еще немного всякого такого покричала, а потом как схватит ихнюю Хартию с подписями и порвала ее на мелкие кусочки. Шум, крик. А она встала напротив Магеллана, подбоченилась. "Что, язык проглотил, эксплуататор? " Он ей в ответ, еще тише обычного: "Я за равноправие полов. Я считаю женщин такими же людьми, как мужчины. И сейчас это докажу". Она ему: "Слова, опять слова!" Магеллан: "Нет, дела. Всякому мужчине, который посмел бы разорвать нашу святыню, я переломал бы его поганые руки. То же я сделаю и с тобой". Никто опомниться не успел - он схватил ее за рукав, дернул с такой силой, что Фира села на пол. А милый молодой человек взял и переломил ее руку о свое колено. Потом схватил Фиру за вторую руку - и то же самое. Ну, скажу я вам, это была картина! Хруст, треск! У Фиры рот разинут, глаза на лбу, а руки от локтей висят навроде плеток, один рукав задрался, видно, как течет кровь и сквозь порванную кожу торчит кость!
Пелагия и красный петух
Том второй
Анонс
Роман "Пелагия и красный петух" завершает трилогию о приключениях непоседливой очкастой монахини, преосвященного Митрофания и губернского прокурора Матвея Бердичевского На сей раз запутанная нить, которую разматывает сестра Пелагия, заводит ее слишком далеко - туда, откуда, быть может, и вовсе нет возврата...
X
ПАУЧЬЕ ЛОГОВО
Ай да Бердичевский
Глядя десятнику Киевского участка не в глаза, а на мокрые губы, собранные в гузку для лобызания, Матвей Бенционович брезгливо процедил:
- Поцелуй Иуды. Что, узнал, поджидок?
Вот пригодилось и полезное слово, позаимствованное у "есаула".
Савчук выпучил глаза, а Коля разобрал губы обратно, и нижняя отвисла вместе с челюстью.
Теперь главное было буря и натиск.
- Хороши у вас "апостолы"! - напустился Бердичевский на заводчика. - Я этого субчика в "Бристоле" видал! Жидовское гнездо, жид на жиде! А этот перед ними на карачках ползает. Они ему "ты" да "Колька", а он их по имени-отчеству! Когда я вижу, как русские люди сами свою гордость топчут, у меня в глазах темно делается!
"Есаул" кинулся заступаться за Колю:
- Да он нарочно! Это мы ему поручили! В "Бристоле" все важные жиды останавливаются. Николай - наши глаза и уши!
- Он за паршивый гривенник до земли гнется! - не желал ничего слышать разгневанный прокурор. - Может, это он тут у вас жидовские глаза и уши!
Гнев Матвея Бенционовича был великолепен. Изо рта летели брызги, а руки размахались столь яростно, что носильщик попятился, налетел на стул и грохнулся на пол.
Упавшего кинулись поднимать.
- Уверяю вас, господин Дичевский, вы ошиблись, это наш человек! уговаривал Бердичевского "есаул". - Многократно проверен! Он и в секретных акциях участвовал.
В конце концов статский советник дал себя успокоить, но не сразу, не сразу.
И тут последовала контратака со стороны оскорбленного Коли. Звенящим от обиды голосом он закричал, тыча пальцем в Матвея Бенционовича:
- У них волос не такой был, а чернявый!
Прокурор презрительно бросил:
- Дурак! Про краску для волос слыхал?
- Ты, Колька, и вправду дурак, - пришел ему на помощь парикмахер. Захаживай ко мне - я тебя враз в абрашку перекрашу.
- А зачем вы были перекрашены в еврея? - нахмурился Савчук.
Бердичевский сделал ему знак глазами - отойдемте-ка.
Зашептал "есаулу" на ухо:
- Завтра снова перекрашусь. У меня план. Хочу выдать себя за жида. Проникну в их круг, пощупаю, что они такое и с чем их кушать. Надеюсь получить от вас нужные сведения. Кто у них главный синедрионщик после отъезда Шефаревича?
- Вы с ума сошли! - всплеснул руками заводчик. - Да где вам с вашей внешностью за еврея сойти? Они чужого враз раскусят. И как ту девку головой в омут...
- Двум смертям не бывать, а под лежачий камень - сами знаете, - со скромным мужеством, безо всякой рисовки сказал Бердичевский. - Давайте, Савчук, рассказывайте всё, что знаете.
"Инфернальная Зизи"
В пятницу с утра статский советник отправился на Большую Бердичевскую к начальнику губернского тюремного комитета, где навел кое-какие справки.
После обеда предпринял рейд номер два - но не в ешибот "Гоэль-Исраэль" (от которого, впрочем, осталось одно здание). Нашелся объект поинтересней.
Погода была отменная, почти летняя, и Матвей Бенционович решил пройтись, тем более что возникла потребность собраться с мыслями.
Как непохож был Житомир на любимый прокурором Заволжск!
Рай и ад, повторял Бердичевский, оглядываясь по сторонам. Здесь несомненный ад - невзирая на клейкие листочки, свежий ветерок и голубое небо. Наоборот, из-за природного благолепия мерзость города ранила взгляд еще больше. Сколь разительно отличался людской мир от Божьего!
Бог ниспослал житомирцам и упомянутое высокое небо, и пение птиц, и чудесный вид с Замковой горы на реку Тетерев.
Люди же от себя присовокупили к Божьему дару серые улочки с кривыми домами, загаженную навозом и плевками мостовую да еще собственные злые физиономии.
В Заволжске во всем ощущалась неброская прочность, добротность, здесь же главенствовали угрюмая нищета и какая-то рыхлость: того и гляди, домишки рассыплются в труху, и жители брызнут во все стороны, как ошпаренные тараканы. А еще чувствовалась особенная накаленность атмосферы, словно город был готов в любой момент вздыбиться и превратиться в место побоища.
Что за взгляды, что за лица, качал головой Бердичевский, тоскуя по заволжанам.
Житомирская толпа поражала своей пестротой. Помимо евреев, русских и украинцев в ней попадались и поляки, и немцы, и чехи, и раскольники, причем каждый одевался и держался по-своему, на инородцев смотрел свысока и мешаться с ними не желал.
Может, дело в разноплеменности? Нет, ответил себе Матвей Бенционович. В Заволжске тоже кого только нет - и татаре, и башкиры, и зытяки, и вотяки, и мордвины, и те же поляки. Одни придерживаются православия, другие старого обряда, третьи ислама, четвертые католицизма, пятые вовсе язычники. И ничего, уживаются, друг друга за глотки не хватают.
В голову Бердичевскому пришла неприятная антисемитская мысль, в самый раз для выкреста: а может, всё дело в евреях? Религия-то индивидуалистическая, каждый еврей существует наедине с Богом, то есть, считай, сам по себе. От этого евреи хороши, когда их мало. Если же их много или большинство, как в городе Житомире, то образуется слишком густая концентрация энергии, от этого атмосфера и искрит.
Хотя нет, в Петербурге евреев единицы, им там жить не дозволяется, а между тем в столице ощущение дремлющего вулкана поострей, чем в Житомире.
От воспоминания о Петербурге пришел и ответ. Не в евреях дело, и уж тем более не в разноплеменности и многоверии.
Дело во власти.
Вот в Заволжске власть правильная, и там все живут мирно, сосед на соседа зуб не точит, в штаны ему не заглядывает - обрезанный или необрезанный. А кому вздумается, сразу получит по загривку и от земной власти в лице губернатора, и от духовной в лице архиерея.
В Житомире же рознь между жителями поощряется, чему свидетельство тот же полицеймейстер Ликургович. То же и в Петербурге, а стало быть, и в масштабе всей великой империи.
Сверху производят сортировку национальностей и религий - какие получше, какие похуже, какие совсем никуда. Вот и выстраивается высоченная лестница, с которой Россия запросто может сверзнуться, переломать себе ноги, а то и шею.
На самой верхней ступеньке числятся православные великороссы, потом православные славяне нерусского корня, потом немцы-лютеране, потом грузины, армяне, мусульмане, католики, раскольники, евреи, а хуже евреев уже только запрещенные секты - какие-нибудь духоборы или хлысты. И каждый подданный знает, на какой из ступенек ему место, и каждый своим положением недоволен. В том числе и вроде бы привилегированные великороссы, потому что девять десятых из них голодны, неграмотны и живут хуже иных нижестоящих.
От этой аллегории попахивало социализмом, к которому Матвей Бенционович относился неодобрительно, почитая теорию насильственного равенства за вредный германский соблазн, покушающийся на неокрепшие умы. Посему прокурор со вздохом оставил философствования и вернулся к насущности. Да и пора было - Замковая гора осталась позади, начиналась Подгурка, которую инспектор губернских тюрем назвал "жутким еврейским клоповником".
Пожалуй, инспектор прав, думал Бердичевский, шагая по грязным улицам еврейских кварталов. Как это "опричники" умудряются при этакой нищете погромы устраивать? Тут и так всё разгромлено и разорено.
На чистого господина в котелке пялились с любопытством. Многие здоровались на идиш, кое-кто даже пытался вступить в беседу, но Матвей Бенционович вежливо уклонялся: уншулъдикен зи мир*, уважаемый, тороплюсь.
<*извините (идиш).>
Статский советник перекрасился из ангелов обратно в брюнеты, для чего купил в знакомом "Salon debeaute" краску "Инфернальная Зизи", сулившую "шевелюру цвета воронова крыла с изумительно-антрацитовым отливом".
Природный колер волос восстановить не удалось (видимо, ангел и Зизи вступили друг с другом в какое-то химическое противоречие), и редеющая растительность на голове прокурора приобрела буро-красный цвет. Впрочем, евреи бывают и такой масти, поэтому Матвей Бенционович смирился. Даже порадовался новообретенной рыжине, которая словно бы приблизила его к Пелагии (сбереги ее Господь от всех бед и напастей).
У синагоги теснилась очередь из чудовищных оборванцев. Стоял шум, гам, но не русский, с матерщиной и бабьими взвизгами, а ноюще-жалобный, с причитаниями и воздеванием рук, одним словом, самый настоящий еврейский хипеш. Ах да, нынче вечер пятницы. Неимущим евреям раздают халяв - кринки с молоком и халы, чтоб было чем встретить субботу.
От синагоги рукой подать, вспомнил статский советник указания инспектора. Надо только повернуть на Малую Виленскую улицу.
Вот он - одноэтажный серый дом с кривым мезонином (по определению инспектора - "паучье логово").
На вывеске по-русски, по-польски и по-еврейски написано "Ломбард и ссудная касса Эфраима Голосовкера".
Совет ценой в двадцать пять тысяч
Звякнув колокольчиком, Бердичевский вошел в контору, на первый взгляд производившую чрезвычайно запущенное, убогое впечатление. Однако, если повнимательней приглядеться, оказывалось, что пыльные, с трещинами стекла забраны прочнейшими стальными прутьями, в двери установлен тройной английский замок, а сейф отливает матовой крупповской сталью.
Прибедняться любим, мысленно заключил прокурор, разглядывая хозяина.
Господин Голосовкер был в засаленной ермолке, дужка очков скреплена веревочкой, на локтях пузырились тертые бухгалтерские нарукавники. Коротко взглянув на посетителя, он изобразил ужасную занятость, щелкнул костяшками на счетах.
Был в кассе и еще один человек - щеголеватый блондин с идеальным сияющим прибором. Этот стоял в углу, у конторки, и что-то переписывал в растрепанную учетную книгу.
- Шабат шолом, - поздоровался Матвей Бенционович по случаю приближающейся субботы. Молодой человек прошелестел:
- Здравствуйте.
Взгляд у него был мягчайший, прямо шелковый.
Ростовщик же только кивнул. Посмотрел на вошедшего еще раз, подольше, и протянул руку ладонью кверху.
- Показывайте.
- Что показывать? - удивился Бердичевский.
- Что принесли, то и показывайте.
- С чего вы взяли, будто я вам что-то принес?
Голосовкер закатил глаза, вздохнул и терпеливо, как малахольному, объяснил:
- Ко мне приходят либо-либо. Либо чтоб взять ссуду, либо чтоб заложить вещь. Вы же не цудрейтер, чтобы думать, будто я дам ссуду незнакомому человеку? Нет, вы не цудрейтер. Еврей, если он цудрейтер или, выражаясь культурно, идиот, не носит шляпу-котелок за двенадцать рублей и пиджак английского твида за сорок или даже сорок пять целковых. Значит, вы принесли вещь. Ну, что там у вас? Золотые часы? Кольцо с камнем?
Он сдвинул очки на кончик носа, вместо них спустил со лба на глаз лупу, пощелкал пальцами.
- Давайте, давайте. Я, конечно, не цадик и не раввин, но в пятницу вечером хожу в синагогу, а потом пою "Шалом алейхэм, мал'ахэй га-шалом" и сажусь за праздничный стол. Кеша, а вы что возитесь? - повернулся он к блондину. - Ей-богу, лучше бы я нанял какого-нибудь еврея-безбожника, чтобы сидел в конторе в пятницу вечером и в субботу.
- Сейчас-сейчас, Эфраим Лейбович, - кротко молвил Кеша и застрочил в книге с удвоенной скоростью. - Что-то я не вижу в описи бирюзовых бус мадам Слуцкер. Разве она не придет их выкупать? Завтра последний день.
- Придет, конечно, несмотря на субботу, и будет плакать, но денег у нее нет, а значит, отдавать бусы ей не придется. Я запираю их в сейф.
Пользуясь паузой, Матвей Бенционович разглядывал "паука", пытаясь определить, как с таким разговаривать. Наверное, лучше всего попасть в его же собственный тон.
- Ничего я вам не принес, мсье Голосовкер, - сказал статский советник, и голос сам собой заплел певучую интонацию, казалось, навсегда вытесненную долгими годами учебы и государственной службы. - Наоборот, хочу у вас кое-чего взять.
Ростовщик убрал руку, прищурился.
- Я буду давать кое-чего незнакомому человеку, хоть бы даже и в шляпе-котелке? По-вашему, я шлимазл?
Бердичевский сдержанно улыбнулся.
- Нет, мсье Голосовкер, вы не шлимазл. Великий Ибн-Эзра сказал: "Если шлимазл вздумает стать гробовщиком, люди перестанут умирать, а если шлимазл станет продавать светильники, то перестанет заходить солнце". У вас же с коммерцией, насколько мне известно, всё в полном порядке.
- Насколькр вам известно? - переспросил Голосовкер. - А могу я поинтересоваться, насколько именно вам известно? Вы, извиняюсь, кто такой будете и откуда?
- Мордехай Бердичевский, - поклонился прокурор, назвавшись именем, которое носил до крещения. - Из Заволжска. И я в самом деле о вас много кой-чего знаю. - Заметив, как напряглось при этих словах лицо хозяина, Матвей Бенционович поспешно добавил. - Не бойтесь, мсье Голосовкер. Я хочу попросить у вас то, что охотно даст любой еврей, - совета.
- И вы приехали в Житомир из Заволжска, чтобы спросить у Эфраима Голосовкера совета? - недоверчиво прищурился ростовщик.
- Вы засмеетесь, но так оно и есть.
Засмеяться Эфраим Лейбович не засмеялся, но улыбнулся - немножко встревоженно и вместе с тем польщенно.
Бердичевский покосился на молодого человека, который всем своим видом показывал, что занят работой, ничего вокруг не видит и не слышит.
- Говорите, мсье Бердичевский. Кеша хороший мальчик, а идише харц*, хоть и кацап. Он знает: что сказано в этих стенах, в этих стенах и останется.
< *еврейское сердце (идиш).>
Обладатель еврейского сердца будто и не слышал лестной аттестации сосредоточенно зашуршал страницами, что-то там выискивая.
Прокурор тем не менее понизил голос:
- У меня в Заволжске ссудно-кредитное товарищество - вроде как у вас. Ну, может быть, немножко побольше.
Он показал большим и указательным пальцами, что совсем ненамного.
- И как вам это удалось? Ведь Заволжская губерния за чертой оседлости. Выкрестились?
- Нет, как можно, - укоризненно развел руками Бердичевский. - Как говорится, из свиного хвоста ермолки не сошьешь. Но это, скажу я вам, был еще тот макес. Пришлось записаться в купцы первой гильдии. Не подумайте, что быть купцом первой гильдии - цимес мит компот. Одно свидетельство стоило 565 рублей, да еще ведь нужно непременно вести оптовую торговлю, а какая в нашем ремесле оптовая торговля? Не хочешь опта - плати полицеймейстеру, а лох им ин коп*, - взял грех на душу Матвей Бенционович, оклеветав честнейшего заволжского полицеймейстера.
< *дырку ему в голову (идиш)>
Сам на себя удивлялся - до чего легко из памяти выскакивали словечки и выражения из детства.
- Э, вы еще не видели нашей полиции, - печально улыбнулся Голосовкер. - Хуже урлов я не встречал даже в Белой Церкви.
Прокурор озадаченно моргнул, потом вспомнил: урл - это то же самое, что гой.
Однако пора было переходить к делу. И Бердичевский осторожно начал:
- Обратился ко мне один человек. Хочет открыть свое дело, просит ссуду в двадцать пять тысяч.
Эфраим Лейбович закатил глаза в знак уважения к такой сумме.
- Я бы не дал, потому что человек он в Заволжске новый и недвижимого имущества там не имеет, однако тут особенное обстоятельство. Сам этот человек гой, дворянин, а поручительство привез от еврея, да не какого-нибудь лайдака, а от уважаемого рава Шефаревича из вашего города.
Голосовкер поднял брови, и Бердичевский сразу замолчал - не последует ли какого-нибудь комментария. Нет, не последовало.
- Господин Шефаревич такой человек, что о нем и об "Гоэль-Исраэль" знают даже в Заволжске. От поручительства ребе так просто не отмахнешься. Да и процент выгодный. Однако я человек обстоятельный. Решил съездить, проверить. И что же я здесь узнаю? Оказывается, ребе поднялся в Ерушалаим, елигер штат*, - произнося название священного города, Матвей Бенционович благоговейно воздел руки. - И еще выясняется, что мой клиент сидел здесь у вас в долговой яме.
< *Иерусалим, священный город (идиш).>
- А, так я и знал, - с удовлетворением заметил ростовщик. Проходимец.
- Погодите, не так всё просто. Сидел, но недолго. За него всё выплатили, до копейки. И как мне шепнули, выплатил долг не то сам ребе Шефаревич, не то его помощники. Значит, поручительству можно верить? К вам же, мсье Голосовкер, я пришел, потому что вы хорошо знаете моего клиента. Это некий Бронислав Рацевич, ваш бывший должник. Ведь это вы его упекли в яму?
- Я. - Хозяин кассы улыбнулся, как человек, вспоминающий прежнюю победу. - Умный коммерсант как распоряжается своими деньгами? Делит их на три части: основную вкладывает в дела надежные, но дающие небольшую прибыль. Другую часть пускает на предприятия средней рискованности - со средним же доходом. А малую часть тратит на прожекты совсем сомнительные, где запросто можно потерять все деньги, но зато при удаче и выиграешь много. В нашем с вами гешефте капиталовложение высокого риска - скупка безнадежных векселей. За десять, иногда за пять процентов. Ну да вы сами знаете. [Бердичевский кивнул, хотя эта ростовщическая премудрость была для него внове.] Чаще всего прогораешь, но иногда и повезет. Вот я скупил векселя Рацевича за тысячу целковых. Люди не надеялись вернуть свои деньги, потому что такой человек, в жандармском управлении служит. А я не побоялся. И получил сполна, все пятнадцать тысяч. Вот что такое вложение высокого риска.
Голосовкер со значением поднял палец.
Выразив восхищение тороватостью собеседника, Матвей Бенционович осторожненько осведомился:
- Кто же оплатил векселя? Почтенный ребе Шефаревич?
Эфраим Лейбович сделал презрительную гримасу.
- Шефаревич станет выкупать жандарма? А хиц ин паровоз!
- "Жар в паровозе"? - не понял Бердичевский. - Что означает это выражение?
Ростовщик рассмеялся:
- Вам с вашей фамилией следовало бы знать. Это пошло из Бердичева, когда туда провели железную дорогу. Я хочу сказать: нужен Шефаревичу этот жандарм, как лишний жар паровозу.
- Однако же у них могут быть какие-то особые, не известные посторонним отношения...
- Нет, нет и нет, - отрезал Голосовкер. - Отношения между людьми, конечно, могут быть какие угодно, но пятнадцати тысячам у Шефаревича взяться неоткуда. Уж кому знать, если не мне. Шефаревич - и пятнадцать тысяч! Не смешите меня. В такой умзин* можно поверить, только живя в Заволжске. Гоните Рацевича в шею, он мошенник. Не отдаст он вам денег, а поручительство он подделал - наверняка знает, что Шефаревич уехал и не вернется. Вот вам совет, цена которому двадцать пять тысяч!
< *чушь (идиш)>
И ростовщик сделал широкий, щедрый жест.
Триумф эмансипации
- Постойте, постойте, - заволновался Матвей Бенционович, у которого рушилась вторая и притом последняя версия. - Вы говорите, что у "Гоэль-Исраэль" не было денег, чтобы выкупить Рацевича. В это трудно поверить. Такой уважаемый человек, как ребе Шефаревич, не нуждается в капиталах. Ему достаточно приказать, и богатые евреи принесут столько, сколько нужно. Я слышал от человека, заслуживающего полного доверия, что почтенный ребе подобен пророку Иезекиилю. Люди говорят, что столь грозного и воинственного еврея не бывало со времен Иуды Маккавея, что в ребе Шефаревиче возродились сила и гнев Израиля.
- Плюньте тому, кто это вам говорил, в физиономию, Шефаревич обычный трескучий болтун, каких во множестве производит худосочная галутская земля. Они трясут бородой, сверкают глазами и грозятся, но при этом похожи на ужей - шипят громко, а кусают нестрашно. - Голосовкер тяжко вздохнул. - Маккавеи и в самом деле возродились, но они не носят пейсов и не соблюдают субботы, уж можете мне поверить.
- Вы о сионистах?
- О некоторых из них. - Ростовщик оглянулся на молодого человека и перешел на шепот. - Знаете, на что я потратил те пятнадцать тысяч, и даже еще пять тысяч сверху? - Он жалобно развел руками. - Вы не поверите. На осушение болот в какой-то палестинской долине. Как вам это понравится? Где Эфраим Голосовкер и где те болота?
- Это благородный поступок, - рассеянно обронил Бердичевский, думая о своем.
- Будешь благородным, если тебя просят так убедительно, аз ох-н-вей...
Интонация, с которой была произнесена эта фраза, заинтересовала статского советника.
- Вас заставили? Вымогательство?
- Нет, - горько усмехнулся Эфраим Лейбович. - Этот господин не вымогал. Он просто приехал ко мне в гостиницу. Такой вежливый молодой человек, при галстуке, в визитке. Сказал приятным голосом: "Голосовкер, вы богатый человек и разбогатели главным образом на том, что сосете кровь из еврейской бедноты. Пришло время поделиться со своим народом. Я буду вам очень признателен, если в течение трех дней вы внесете в кассу коммуны "Мегиддо-Хадаш" двадцать тысяч рублей. А если не внесете, мы увидимся снова". И таким, знаете, тихим голосом он это сказал, совсем не как говорит ребе Шефаревич. Я подумал: вот змея, которая не шипит, но уж если укусит нешине гедахт*. И мне ужасно не захотелось, чтобы мы с молодым человеком увиделись вновь.
< *не приведи Господь (идиш). >
- Когда это было? Где? И кто этот человек?
- Вы спрашиваете когда? Четыре месяца назад. Вы спрашиваете где? В городе Одессе, зол дос фархапт верп*. Я поехал туда по коммерческим делам.
< * чтоб ему провалиться (идиш)>
Матвей Бенционович напомнил:
- Я еще спросил, кто этот бандит?
- Вы сказали это слово, не я, - оглянулся на дверь ростовщик, хотя до Одессы отсюда было добрых пятьсот верст. - Многие евреи считают, что он герой. Если вы спросите меня, я вам скажу, что героев и бандитов пекут из одной муки, но это не важно. Вежливого молодого человека, который побывал у меня с визитом, звали Магеллан. Я навел справки у солидных людей. И они рассказали про этого Магеллана такое, что я подумал: пускай уже они будут, эти болота. То есть, пускай их уже не будет. Двадцать тысяч - очень большие деньги, но зачем они покойнику?
- Даже так? - усмехнулся Бердичевский, позабавленный рассказом. Кто бы мог ожидать от житомирского гобсека подобной впечатлительности?
- Я вам не буду пересказывать всё, что мне сообщили солидные люди про еврея по имени Магеллан, потому что это получится долго и ночью вам обязательно приснится кошмар, а кому нужны кошмары в ночь на субботу? Я расскажу вам только то, что я видел собственными глазами, а потом вы уже будете говорить "даже так?" и усмехаться, ладно? - Голосовкер передернулся от нехорошего воспоминания. - Вы думаете, я мишугенер, чтобы за здорово живешь или даже с большого перепугу отдавать на какие-то болота двадцать тысяч? Два дня - это два дня, подумал я. За два дня Господь Бог успел отделить свет от тьмы и воду от суши - если уж говорить о болотах. Я прочел в одесской газете, что завтра у "Мегиддо-Хадаш" митинг, и решил посмотреть, что это за люди. Если совсем страшные - нынче же сбегу в Житомир, пускай мсье Магеллан поищет ветра в поле. А если не очень страшные, то сначала закончу свои одесские дела, а сбегу уже потом.
Пришел. Ну, митинг как митинг. Один еврей кричит громкие слова, другие слушают. Потом выходит другой еврей, тоже кричит. Потом третий. Долго кричат и во всю глотку, а слушают не очень хорошо, потому что евреи любят сами говорить, других слушать не любят. А потбм вышел Магеллан. Говорил тихо и недолго, но слушали его так, как у нас в синагоге слушают кантора Зеевзона, когда он приезжает из Киева со своим хором из восемнадцати певчих. И когда Магеллан закончил и сказал: "Кто с нами - подписывайтесь под Хартией" (была у них какая-то там Хартия, вроде клятвы или присяги), то выстроилась целая очередь из парней и девушек. Все захотели осушать болота и сражаться с арабскими бандитами. И я подумал себе: Бог с ними, с одесскими делами, нынче же уезжаю в Житомир. Только вдруг расталкивает публику Фира Дорман и тоже начинает говорить речь. Вы, конечно, знаете Фиру Дорман?
- Это американская социалистка и суфражистка? Читал в газетах.
- Я не знаю, что такое "суфражистка", но если это те, кто говорит, что женщины не хуже мужчин, то это как раз про Фиру. Ее девочкой увезли в Америку, она набралась там всяких дурацких идей и приехала будоражить бедные еврейские головы, которые и так сикось-накось...
Значит, вышла Фира - стриженая, с папиросой, в каких-то шароварах, и как закричит зычным голосом - прямо фельдфебель на плацу: "Не верьте этому шмоку, девушки! Он тут врал вам про равноправие, про новое братство. А я у вас спрошу: что за слово такое - "братство"? Если равноправие, то почему не "сестринство"? И почему главный в коммуне - мужчина? А потому, что этот краснобай хочет заманить вас в новое рабство! К нам в Америку тоже приезжали такие, как он, устраивать коммуны! Я вам расскажу, чем это закончилось! Бедные девушки работали наравне с мужчинами, но еще и обстирывали их, и кормили, и рожали детей, а потом, когда они раньше времени состарились и утратили привлекательность, вчерашние "братья" привели новых жен, молодых, которым про равноправие больше не рассказывали!"
Фира еще немного всякого такого покричала, а потом как схватит ихнюю Хартию с подписями и порвала ее на мелкие кусочки. Шум, крик. А она встала напротив Магеллана, подбоченилась. "Что, язык проглотил, эксплуататор? " Он ей в ответ, еще тише обычного: "Я за равноправие полов. Я считаю женщин такими же людьми, как мужчины. И сейчас это докажу". Она ему: "Слова, опять слова!" Магеллан: "Нет, дела. Всякому мужчине, который посмел бы разорвать нашу святыню, я переломал бы его поганые руки. То же я сделаю и с тобой". Никто опомниться не успел - он схватил ее за рукав, дернул с такой силой, что Фира села на пол. А милый молодой человек взял и переломил ее руку о свое колено. Потом схватил Фиру за вторую руку - и то же самое. Ну, скажу я вам, это была картина! Хруст, треск! У Фиры рот разинут, глаза на лбу, а руки от локтей висят навроде плеток, один рукав задрался, видно, как течет кровь и сквозь порванную кожу торчит кость!