Два счастливых года до весны 1656 года провел Мольер в Безьере и потом в Монпелье, куда переехал принц Конти.
Эти два года были самым радостным, самым отрадным временем всей его жизни.
Мадлена Бежар, которая в прежнее время так мучила его ссорами и капризами, передала теперь в его руки все управление труппой. Гордая Дюпарк, увидев, что Мольер осыпан милостями, подарками и похвалами, сочла не лишним обратить на него свой благосклонный взор, и нежное сердце актера не могло устоять против ее очаровательных глаз. Большая часть жалованья Мольера пошла на прихоти красавицы, которая полунежно, полупрезрительно принимала его ухаживания и подсмеивалась над его вздохами. Между тем любимица Мольера, Арманда, также стала расцветать, и проницательная Мадлена сочла нужным сменить метод ее воспитаний. Она принялась просвещать молодую девушку по части хитростей женского кокетства, и Арманда сделала удивительные успехи в этой науке. Что касается Кальвимон, то союз ее с Лагранжем оказался, против ожидания, чрезвычайно счастливым. Прекрасная Флоранс ревниво оберегала как талант, так и верность своего супруга, который должен был сказать «прости» всем своим любовным похождениям. Но в сердце ее все-таки гнездилась глубокая ненависть к Мольеру, которого она считала главным виновником своего падения.
Аббат Даниель давно уже отправился в свое епископство. Перед отъездом он дал обещание Мольеру, что употребит все свое влияние на Мазарини, чтобы труппе Бежар были открыты врата столицы. Но, разумеется, Мольер не обманулся в искренности этих уверений.
Но весной 1656 года два важных обстоятельства изменили весь ход событий. Срок заседаний земских чинов кончился. Все дворяне спешили разъехаться по своим поместьям. Пезенас совсем опустел. Празднества и спектакли прекратились. Вслед за тем приехали маршал де Брезе с герцогом д’Эперноном и передали принцу желание как Мазарини, так и его величества короля, чтобы Конти с супругой возвратился в Париж, где его присутствие было необходимо. Герцог д’Эпернон должен был принять на себя управление провинцией.
Это предложение, чрезвычайно лестное для самолюбия принца, было вызвано серьезными политическими комбинациями. Борьба с Испанией в Нидерландах продолжалась с обоюдным ожесточением. Счастье было то на стороне французов, находившихся под начальством Тюренна, то на стороне противников, предводительствуемых Конде, братом Конти, и Карлом Лотарингским. Мазарини решился заключить союз с Кромвелем против мадридского двора, пообещав последнему изгнать из Франции Стюартов, чего, впрочем, не исполнил.
Но даже и это средство, как ни сильно оно ослабило Испанию, не могло придать этой войне благоприятный для Людовика XIV оборот. Оставалось одно только средство – хитрость. Было известно, что Конти завидовал брату, который, будучи гораздо менее способным полководцем, достиг такого блестящего, почти королевского положения. С другой же стороны, все знали, что Конти горячо желал примирения со старшим братом и его возвращения из изгнания. На этих данных Мазарини построил целый план и решился привести его в исполнение. Конти должен был занять место в совете короля и, соединившись с де Брезе, сестра которого была замужем за Конде, перетянуть на сторону правительства Конде и Карла Лотарингского. Кардинал понимал очень хорошо, что, лишившись этих двух главных полководцев, Испания будет поставлена в такое безвыходное положение, что согласится на мир, какой бы ценой он ни был куплен, хотя бы даже потерей Нидерландов. Все эти соображения и заставили Мазарини вызвать принца в Париж. Между тем в Безьере шли деятельные приготовления в дорогу. Мольер был как громом поражен, когда принц сообщил ему о своем отъезде. Опять приходилось приниматься за прежний бродячий образ жизни, исполненный лишений и всяких невзгод.
Вечером, накануне своего отъезда, принц послал за Мольером. Их высочества были одни. Всюду царствовал беспорядок, неразлучный с дорожными сборами. Как-то холодно и чуждо показалось Мольеру в этих комнатах, в которых он провел за два года столько счастливых минут.
– Приходится расстаться с вами, любезный Мольер, – начал Конти, – поверьте, что эта разлука нам не менее тягостна, чем вам.
– Но я надеюсь, что наша разлука продлится весьма недолго, – прибавила Марианна. – Я рассчитываю встретиться с вами в Париже.
– Ах, ваше высочество, человеку только раз в жизни удается подняться на волнах счастья, и потом он снова и навсегда погружается на мрачное дно. События следуют одно за другим помимо нашей воли, и беспощадное время все предает забвению!
– Ну можно ли предаваться такой глупейшей меланхолии, – воскликнул Конти почти с неудовольствием. – Ведь это наконец обидно, что самые искренние наши убеждения ничего не стоят в ваших глазах!
– Неужели вы в самом деле имеете так мало доверия к нам, – сказала Марианна, ласково протягивая руку Мольеру. – И вы также разделяете общее мнение, что будто бы высокопоставленные лица недоступны чувству благодарности и дружбы? Нет, Мольер, вы для нас незабвенный человек, которому мы обязаны счастливейшими днями жизни!
– О, ваше высочество, вы совсем не так поняли мои слова. Я ни минуты не сомневался, что поговорка «с глаз долой – из сердца вон» не может быть применима к таким людям, как вы. Я уверен, что вы употребите все меры, чтобы перетянуть меня в Париж. Но между вашим желанием и исполнением будут стоять тысячи препятствий. Вы, конечно, можете расположить его эминенцию в мою пользу, но вы не властны отнять монополию Бурзольта на театры Бургонне и Марэ, дарованную покойным королем и кардиналом Ришелье. Да и было бы несправедливо пожертвовать любимцами двора и публики ради какой-то неизвестной провинциальной труппы!
– В таком случае оставьте труппу Бежар и поедемте вместе с нами! – воскликнула принцесса. – Вы скоро займете первое место в театре Бургонне, а со временем мы перетащим туда Тарильера и Лагранжа.
– Вот прекрасная мысль, – согласился Конти, – она устраняет все затруднения.
– Но одного не устраняет, ваше высочество, – моей совести! – грустно проговорил Мольер. – Вот уже одиннадцать лет, как я нахожусь в труппе Бежар. Мы переносили вместе и холод, и голод, и нищету, и довольство! Неужели теперь я должен купить свое счастье изменой этим людям, которые, вы сочтете эти слова за тщеславие с моей стороны, не в состоянии существовать без меня? Я сознаю, что поступаю глупо, безрассудно, отказываясь от такого блестящего предложения, но что же делать? Я предпочитаю быть глупым, нежели бесчестным.
Принцесса молчала. Она была, видимо, тронута.
– Я бы назвал ваш поступок в высшей степени благородным, – начал Конти, несколько задетый отказом Моль-ера, – если бы не видел, что он вытекает, скорее, из эгоизма, чем из доброго начала. При всем вашем таланте и неоспоримых достоинствах вы имеете один громадный недостаток – нежное сердце, которое в настоящее время совершенно предано Дебрие и Дюпарк. Признайтесь, что три четверти вашего заработка вы отдаете этим алчным женщинам за их далеко не искренние ласки и объятия, и вот теперь хотите испортить из-за них всю вашу карьеру.
– А если бы и так, ваше высочество, так разве же я первый делаю глупость из-за женщины? – спросил Мольер с легкой усмешкой.
– Но если вы умели спасать от этой слабости других, то отчего же вы не хотите помочь себе? – сказала Марианна с живостью.
Мольер вздохнул:
– Ах, ваше высочество, какой же доктор умеет лечить самого себя?
– Вы непреклонны, Мольер! Ну, бог с вами, делайте, как знаете. Но не забывайте только, что мы будем выжидать первого удобного случая, чтобы вытащить вас из провинции.
– Эта мысль будет поддерживать мое мученичество и напоминать, что и для меня когда-то блеснул луч счастья!..
– Я хочу еще оставить вам маленькое воспоминание о нас.
Марианна взяла со стола небольшую металлическую шкатулку и подала ему:
– Примите от нас на память эту шкатулку. Вы найдете в ней портрет моего супруга и мой и, кроме того, десять банковских билетов в две тысячи ливров каждый. Взамен этого подарка я прошу вас сделать мне одно маленькое одолжение.
Мольер был глубоко тронут добротой принцессы. На глазах его дрожали слезы.
– Приказывайте, принцесса!..
– Дайте мне честное слово, что только крайняя нужда заставит вас прибегнуть к этой шкатулке, что никто не будет знать о ее существовании. Мы даем вам эти деньги взаймы и вы должны будете вернуть их, когда станете знаменитым артистом.
Мольер упал к ногам принцессы и смог только проговорить:
– Да благословит вас Бог, чудная, несравненная женщина…
Рыдания заглушили его слова.
На другой день принц и принцесса уехали в Париж. В тот же день по дороге, ведущей в Монпелье, потянулся караван труппы Бежар, во главе его шел Койпо со своим неизменным ослом. Путешественники торопились добраться засветло до Монпелье и на другой же день предполагали отправиться далее. На всех лицах лежала мрачная тень, все жестоко ошиблись в своих надеждах попасть в Париж при покровительстве принца. Только две личности не сочувствовали, по-видимому, общему унынию – Мольер, который, спрятав на груди сокровище, подаренное принцессой, подтрунивал над гордой Дюпарк, и Арманда, которая была совершенно довольна, что началась снова кочевая жизнь. В ней уже сказывались цыганские инстинкты.
– Вот мы и опять в том же положении, в каком были два года назад, когда выехали из Лиона, – заметил Койпо, обращаясь к Мольеру.
– Ну что ж такое? Разве за это время у нас не было денег и удовольствий?
– Но зато теперь кошелек мадемуазель Бежар чертовски пуст!
– Мольер! На пару слов! – крикнула в эту минуту Бежар, сидевшая в экипаже рядом с пасмурной Флоранс.
Мольер подъехал к ней.
– Ну-с, я вам должна сообщить, что средства наши весьма плохи!
– Это не новость!
– Все это время ты играл роль любимца Конти и вследствие этого забрал в руки управление всей труппой. Мы смотрели сквозь пальцы на твое своеволие, надеясь попасть в Париж.
– Весьма разумно.
– Но мы жестоко обманулись. Принц без церемоний вышвырнул тебя за дверь, потому что ты надоел ему!
– Это в порядке вещей!
– Поэтому я вступаю снова в свои права как содержательница труппы и прошу не вмешиваться более в мои распоряжения. Если тебе это не нравится, то можешь убираться хоть сейчас.
Мольер расхохотался:
– Вот уж не верю, Мадленушка, чтобы ты могла со мной расстаться! Ты никогда меня не прогонишь!
– Ты, кажется, воображаешь, будто незаменим! А что как в самом деле я выдам тебе в Авиньоне твой паспорт и попрошу отправиться куда глаза глядят?
– Я только этого и жду!
– Чтобы я тебя прогнала? Ха-ха! Желала бы я знать, куда ты денешься?
Мольер насмешливо приподнял свою шляпу:
– Не далее, как вчера, принц Конти сказал мне: бросьте труппу Бежар и поедемте с нами в Париж. Вы будете любимцем парижской публики. Но я отвечал на это его высочеству, что никогда не покину своих товарищей. Или быть в Париже вместе с ними, или никогда не быть там! Понимаете ли вы это, восхитительная Мадлена? Если вы прогоните меня в Авиньоне, то я от души поблагодарю вас!
С этими словами Мольер ударил своего мула и снова подъехал к Койпо.
Мадлена покраснела как рак:
– Он не лжет, тут действительно что-нибудь да кроется! Нет, Флоранс, уж скорее я расстанусь с вашим мужем, если только вы не угомонитесь, но не отпущу Мольера. Я уверена, что через этого человека мы попадем в Париж.
Глава VIII. Тайные желания
Эти два года были самым радостным, самым отрадным временем всей его жизни.
Мадлена Бежар, которая в прежнее время так мучила его ссорами и капризами, передала теперь в его руки все управление труппой. Гордая Дюпарк, увидев, что Мольер осыпан милостями, подарками и похвалами, сочла не лишним обратить на него свой благосклонный взор, и нежное сердце актера не могло устоять против ее очаровательных глаз. Большая часть жалованья Мольера пошла на прихоти красавицы, которая полунежно, полупрезрительно принимала его ухаживания и подсмеивалась над его вздохами. Между тем любимица Мольера, Арманда, также стала расцветать, и проницательная Мадлена сочла нужным сменить метод ее воспитаний. Она принялась просвещать молодую девушку по части хитростей женского кокетства, и Арманда сделала удивительные успехи в этой науке. Что касается Кальвимон, то союз ее с Лагранжем оказался, против ожидания, чрезвычайно счастливым. Прекрасная Флоранс ревниво оберегала как талант, так и верность своего супруга, который должен был сказать «прости» всем своим любовным похождениям. Но в сердце ее все-таки гнездилась глубокая ненависть к Мольеру, которого она считала главным виновником своего падения.
Аббат Даниель давно уже отправился в свое епископство. Перед отъездом он дал обещание Мольеру, что употребит все свое влияние на Мазарини, чтобы труппе Бежар были открыты врата столицы. Но, разумеется, Мольер не обманулся в искренности этих уверений.
Но весной 1656 года два важных обстоятельства изменили весь ход событий. Срок заседаний земских чинов кончился. Все дворяне спешили разъехаться по своим поместьям. Пезенас совсем опустел. Празднества и спектакли прекратились. Вслед за тем приехали маршал де Брезе с герцогом д’Эперноном и передали принцу желание как Мазарини, так и его величества короля, чтобы Конти с супругой возвратился в Париж, где его присутствие было необходимо. Герцог д’Эпернон должен был принять на себя управление провинцией.
Это предложение, чрезвычайно лестное для самолюбия принца, было вызвано серьезными политическими комбинациями. Борьба с Испанией в Нидерландах продолжалась с обоюдным ожесточением. Счастье было то на стороне французов, находившихся под начальством Тюренна, то на стороне противников, предводительствуемых Конде, братом Конти, и Карлом Лотарингским. Мазарини решился заключить союз с Кромвелем против мадридского двора, пообещав последнему изгнать из Франции Стюартов, чего, впрочем, не исполнил.
Но даже и это средство, как ни сильно оно ослабило Испанию, не могло придать этой войне благоприятный для Людовика XIV оборот. Оставалось одно только средство – хитрость. Было известно, что Конти завидовал брату, который, будучи гораздо менее способным полководцем, достиг такого блестящего, почти королевского положения. С другой же стороны, все знали, что Конти горячо желал примирения со старшим братом и его возвращения из изгнания. На этих данных Мазарини построил целый план и решился привести его в исполнение. Конти должен был занять место в совете короля и, соединившись с де Брезе, сестра которого была замужем за Конде, перетянуть на сторону правительства Конде и Карла Лотарингского. Кардинал понимал очень хорошо, что, лишившись этих двух главных полководцев, Испания будет поставлена в такое безвыходное положение, что согласится на мир, какой бы ценой он ни был куплен, хотя бы даже потерей Нидерландов. Все эти соображения и заставили Мазарини вызвать принца в Париж. Между тем в Безьере шли деятельные приготовления в дорогу. Мольер был как громом поражен, когда принц сообщил ему о своем отъезде. Опять приходилось приниматься за прежний бродячий образ жизни, исполненный лишений и всяких невзгод.
Вечером, накануне своего отъезда, принц послал за Мольером. Их высочества были одни. Всюду царствовал беспорядок, неразлучный с дорожными сборами. Как-то холодно и чуждо показалось Мольеру в этих комнатах, в которых он провел за два года столько счастливых минут.
– Приходится расстаться с вами, любезный Мольер, – начал Конти, – поверьте, что эта разлука нам не менее тягостна, чем вам.
– Но я надеюсь, что наша разлука продлится весьма недолго, – прибавила Марианна. – Я рассчитываю встретиться с вами в Париже.
– Ах, ваше высочество, человеку только раз в жизни удается подняться на волнах счастья, и потом он снова и навсегда погружается на мрачное дно. События следуют одно за другим помимо нашей воли, и беспощадное время все предает забвению!
– Ну можно ли предаваться такой глупейшей меланхолии, – воскликнул Конти почти с неудовольствием. – Ведь это наконец обидно, что самые искренние наши убеждения ничего не стоят в ваших глазах!
– Неужели вы в самом деле имеете так мало доверия к нам, – сказала Марианна, ласково протягивая руку Мольеру. – И вы также разделяете общее мнение, что будто бы высокопоставленные лица недоступны чувству благодарности и дружбы? Нет, Мольер, вы для нас незабвенный человек, которому мы обязаны счастливейшими днями жизни!
– О, ваше высочество, вы совсем не так поняли мои слова. Я ни минуты не сомневался, что поговорка «с глаз долой – из сердца вон» не может быть применима к таким людям, как вы. Я уверен, что вы употребите все меры, чтобы перетянуть меня в Париж. Но между вашим желанием и исполнением будут стоять тысячи препятствий. Вы, конечно, можете расположить его эминенцию в мою пользу, но вы не властны отнять монополию Бурзольта на театры Бургонне и Марэ, дарованную покойным королем и кардиналом Ришелье. Да и было бы несправедливо пожертвовать любимцами двора и публики ради какой-то неизвестной провинциальной труппы!
– В таком случае оставьте труппу Бежар и поедемте вместе с нами! – воскликнула принцесса. – Вы скоро займете первое место в театре Бургонне, а со временем мы перетащим туда Тарильера и Лагранжа.
– Вот прекрасная мысль, – согласился Конти, – она устраняет все затруднения.
– Но одного не устраняет, ваше высочество, – моей совести! – грустно проговорил Мольер. – Вот уже одиннадцать лет, как я нахожусь в труппе Бежар. Мы переносили вместе и холод, и голод, и нищету, и довольство! Неужели теперь я должен купить свое счастье изменой этим людям, которые, вы сочтете эти слова за тщеславие с моей стороны, не в состоянии существовать без меня? Я сознаю, что поступаю глупо, безрассудно, отказываясь от такого блестящего предложения, но что же делать? Я предпочитаю быть глупым, нежели бесчестным.
Принцесса молчала. Она была, видимо, тронута.
– Я бы назвал ваш поступок в высшей степени благородным, – начал Конти, несколько задетый отказом Моль-ера, – если бы не видел, что он вытекает, скорее, из эгоизма, чем из доброго начала. При всем вашем таланте и неоспоримых достоинствах вы имеете один громадный недостаток – нежное сердце, которое в настоящее время совершенно предано Дебрие и Дюпарк. Признайтесь, что три четверти вашего заработка вы отдаете этим алчным женщинам за их далеко не искренние ласки и объятия, и вот теперь хотите испортить из-за них всю вашу карьеру.
– А если бы и так, ваше высочество, так разве же я первый делаю глупость из-за женщины? – спросил Мольер с легкой усмешкой.
– Но если вы умели спасать от этой слабости других, то отчего же вы не хотите помочь себе? – сказала Марианна с живостью.
Мольер вздохнул:
– Ах, ваше высочество, какой же доктор умеет лечить самого себя?
– Вы непреклонны, Мольер! Ну, бог с вами, делайте, как знаете. Но не забывайте только, что мы будем выжидать первого удобного случая, чтобы вытащить вас из провинции.
– Эта мысль будет поддерживать мое мученичество и напоминать, что и для меня когда-то блеснул луч счастья!..
– Я хочу еще оставить вам маленькое воспоминание о нас.
Марианна взяла со стола небольшую металлическую шкатулку и подала ему:
– Примите от нас на память эту шкатулку. Вы найдете в ней портрет моего супруга и мой и, кроме того, десять банковских билетов в две тысячи ливров каждый. Взамен этого подарка я прошу вас сделать мне одно маленькое одолжение.
Мольер был глубоко тронут добротой принцессы. На глазах его дрожали слезы.
– Приказывайте, принцесса!..
– Дайте мне честное слово, что только крайняя нужда заставит вас прибегнуть к этой шкатулке, что никто не будет знать о ее существовании. Мы даем вам эти деньги взаймы и вы должны будете вернуть их, когда станете знаменитым артистом.
Мольер упал к ногам принцессы и смог только проговорить:
– Да благословит вас Бог, чудная, несравненная женщина…
Рыдания заглушили его слова.
На другой день принц и принцесса уехали в Париж. В тот же день по дороге, ведущей в Монпелье, потянулся караван труппы Бежар, во главе его шел Койпо со своим неизменным ослом. Путешественники торопились добраться засветло до Монпелье и на другой же день предполагали отправиться далее. На всех лицах лежала мрачная тень, все жестоко ошиблись в своих надеждах попасть в Париж при покровительстве принца. Только две личности не сочувствовали, по-видимому, общему унынию – Мольер, который, спрятав на груди сокровище, подаренное принцессой, подтрунивал над гордой Дюпарк, и Арманда, которая была совершенно довольна, что началась снова кочевая жизнь. В ней уже сказывались цыганские инстинкты.
– Вот мы и опять в том же положении, в каком были два года назад, когда выехали из Лиона, – заметил Койпо, обращаясь к Мольеру.
– Ну что ж такое? Разве за это время у нас не было денег и удовольствий?
– Но зато теперь кошелек мадемуазель Бежар чертовски пуст!
– Мольер! На пару слов! – крикнула в эту минуту Бежар, сидевшая в экипаже рядом с пасмурной Флоранс.
Мольер подъехал к ней.
– Ну-с, я вам должна сообщить, что средства наши весьма плохи!
– Это не новость!
– Все это время ты играл роль любимца Конти и вследствие этого забрал в руки управление всей труппой. Мы смотрели сквозь пальцы на твое своеволие, надеясь попасть в Париж.
– Весьма разумно.
– Но мы жестоко обманулись. Принц без церемоний вышвырнул тебя за дверь, потому что ты надоел ему!
– Это в порядке вещей!
– Поэтому я вступаю снова в свои права как содержательница труппы и прошу не вмешиваться более в мои распоряжения. Если тебе это не нравится, то можешь убираться хоть сейчас.
Мольер расхохотался:
– Вот уж не верю, Мадленушка, чтобы ты могла со мной расстаться! Ты никогда меня не прогонишь!
– Ты, кажется, воображаешь, будто незаменим! А что как в самом деле я выдам тебе в Авиньоне твой паспорт и попрошу отправиться куда глаза глядят?
– Я только этого и жду!
– Чтобы я тебя прогнала? Ха-ха! Желала бы я знать, куда ты денешься?
Мольер насмешливо приподнял свою шляпу:
– Не далее, как вчера, принц Конти сказал мне: бросьте труппу Бежар и поедемте с нами в Париж. Вы будете любимцем парижской публики. Но я отвечал на это его высочеству, что никогда не покину своих товарищей. Или быть в Париже вместе с ними, или никогда не быть там! Понимаете ли вы это, восхитительная Мадлена? Если вы прогоните меня в Авиньоне, то я от души поблагодарю вас!
С этими словами Мольер ударил своего мула и снова подъехал к Койпо.
Мадлена покраснела как рак:
– Он не лжет, тут действительно что-нибудь да кроется! Нет, Флоранс, уж скорее я расстанусь с вашим мужем, если только вы не угомонитесь, но не отпущу Мольера. Я уверена, что через этого человека мы попадем в Париж.
Глава VIII. Тайные желания
Принцесса Конти заметила совершенно верно, что Париж 1645 года, виденный Мольером, чрезвычайно изменился после падения Фронды. Казалось, он спешил стряхнуть с себя вместе с прежней одеждой, нравами, обычаями и языком все дорогие воспоминания своей средневековой жизни.
Даже в непродолжительное, двухлетнее отсутствие Конти в столице произошла громадная перемена, которая поразила обоих супругов. На всем виднелись следы возрастающей и крепнущей королевской власти.
Французский двор и дворянство во все времена отличались чрезвычайной расточительностью. Аристократия по богатству и роскоши немногим уступала своим государям, а по древности и знаменитости своего происхождения считала себя совершенно равной королевскому дому.
Париж уже давно был резиденцией французских королей, законодателем моды и светских условностей для всей Европы. Платья, обычаи и нравы – все мало-помалу становилось предметом подражания для остальных народов.
При Марии Медичи и Людовике XIII французское дворянство носило довольно простой костюм: черный полудлинный кафтан из бархата или шелка, с узкими рукавами или же в пышных буфах, широкие панталоны, оканчивающиеся кружевной оборкой; короткие охотничьи сапоги, большой воротник из дорогих брюссельских кружев и поверх всего черный плащ, который не снимался даже в салоне. На голове, причесанной а ля Чарльз Стюарт, носили высокую шляпу с развевающимися перьями. Оружие состояло из длинной шпаги, а в руках обыкновенно держали палку с золотым набалдашником. Самые счастливые и горделивые воспоминания дворянства соединялись с этим костюмом. Он напоминал о Генрихе IV, об отчаянной гугенотской борьбе, о той крови, которая была пролита за сохранение своих прав и привилегий, подавляемых хитрой итальянской политикой. Эта черная одежда служила также отличительным знаком приверженности Фронде, между тем как противную партию называли по любимому цвету Мазарини «зелеными».
Но под всесокрушающим гнетом королевской власти исчезли гордые аристократы. Их место заняли льстивые придворные. Вместе с ними появилась и новая одежда. Никто уже не одевался в черное, но покрой платья оставался все тот же. Мазарини, ум которого был занят столькими глубокими вопросами, некогда было придумывать новый покрой одежды. Реформы в государстве, обезоруживание врагов совершенно поглощали все его внимание.
С наступлением мира в обществе пробудилась жажда просвещения. Молодежь стала пробивать себе дорогу не мечом, а изящными манерами, привлекательным обхождением. Пошли в ход ученые, академисты, а вместе с ними и поклонение классическому миру. Роман «Клелиа» Гоноре Дюроре, «Гаргантюа» Рабле, элегии, сонеты и рондо Марота стали любимыми произведениями дворянства. А дом Рамбулье уже со времен Ришелье стал образчиком хорошего тона и вкуса. Посетители этого дома, как-то д’Обиньяк, Шаплен, Бальзак, Сен-Эвремон и барыни Скюдери, Севиньи, но более всего сама хозяйка, маркиза Рамбулье, ввели в употребление чрезвычайно высокопарный, надутый, риторический слог, как льстивый царедворец, так и заклятый враг правительства ловко скрывали свои чувства и убеждения под напыщенными фразами. Все наперерыв стремились щегольнуть так называемыми в то время «mots precieux». За изменением нравов и обычаев неизбежно должна была последовать смена костюма.
Королева-мать Анна Австрийская заметила наконец, к величайшему своему огорчению, что она становится с каждым днем все старее и старее. Так как все косметические средства были бессильны возвратить ей молодость, то она придумала другое, более действенное средство – омолодить своих двоих сыновей, короля Людовика и герцога Филиппа Анжуйского. С этой целью она вместе со своей доверенной фрейлиной, мадам Ловэ, придумала для них новый, в высшей степени моложавый и наивный костюм. Представьте себе подобное мужское платье: короткая юбка, не доходящая до колен, из голубого атласа, затканного серебром, собранная в пышные складки, наподобие нынешних кринолинов. К этому надевалась узкая маленькая курточка из розового, желтого или фиолетового атласа, также богато вышитая, с полудлинными рукавами, которая едва прикрывала тонкую батистовую сорочку с громадным жабо. На шею повязывался шарф из дорогих кружев. Длинные шелковые чулки завязывались около колен широкими шелковыми подвязками, называвшимися canons. Башмаки с бантиками, тоненькая шпага, берет с развевающимися перьями довершали костюм, который мог годиться разве только для балета или маскарада.
Теперь вся задача состояла в том, чтобы его величество согласился надеть этот костюм. Король Людовик XIV, хотя был еще девятнадцатилетним юношей и не выказывал ни малейшего желания принять на свои плечи тяжелое бремя управления государством, тем не менее уже успел продемонстрировать признаки глубокого ума, сильной воли и даже некоторой наклонности к деспотизму. Несмотря на свою молодость, он уже успел изречь знаменитую фразу «Государство – это я», которая заставила многих призадуматься и рассеяла последние надежды либеральной партии. Людовик XIV был умен по природе и одарен чрезвычайным тактом. Трагическая смерть Карла I, политические треволнения его собственной молодости заставили его преждевременно созреть и развили в нем замечательную проницательность и скрытность, о которой не подозревали даже и ближайшие из его придворных. В обращении его выказывались врожденное величие и достоинство, соединенное с обворожительной грацией, и вместе с тем он был инстинктивно величайшим врагом всего смешного. Поэтому новый способ выражения так же, как и новая мода, были ему весьма не по вкусу. Но мало-помалу ему внушили, что новая речь наиболее способна возбудить в окружающих то глубокое уважение и смирение, которое подобает оказывать его высокой особе и заглушить прежний революционный дух, а принятие нового костюма будет служить лучшим доказательством, что малейшие и даже причудливейшие желания монарха делаются непреложным законом в глазах его подданных. Таким образом задели его слабую струну. Король согласился примерить новый костюм, и когда увидел, что он чрезвычайно идет ему и особенно хорошо подчеркивает стройность его стана, то судьба новой моды была решена. Примеру короля последовал весь двор, а за ним и вся парижская знать. Надеть короткую юбку и появиться в доме Рамбулье стало необходимым условием для всякого аристократа. Дамы, разумеется, не могли отстать от мужчин. Невероятная роскошь туалетов, богатство обстановки, утонченность развлечений достигли в скором времени невероятных размеров. Вот картина «новой эры», которая была в полном разгаре весной 1658 года.
Двор вернулся уже из Сен-Жермена, где оставался один только принц Анжуйский со своими приближенными. Впрочем, его отсутствие было вовсе незаметно. Он не пользовался расположением своего королевского брата.
Людовик XIV занимал Лувр, а королева-мать – Тюильри, который в то время соединялся с первым только большой южной галереей павильона Флора. В этом павильоне после приезда двора находились королева Анна и Мазарини. Пятидесятишестилетняя дама была чрезвычайно сдержанна со своим духовным поклонником, а кардинал, со своей стороны, демонстрировал не меньшую холодность. Пять лет прошло с тех пор, как они имели последнее свидание наедине, которое было чрезвычайно тягостно для обоих. Только серьезные обстоятельства могли принудить их к новому свиданию без свидетелей.
– Хотя мы, ваше величество, – говорил кардинал, – ничего не упустили из виду, что клонилось к успокоению страны и примирению с нашими врагами, как внешними, так и внутренними, но, к сожалению, нельзя отрицать, что ваши жалобы на неблагоприятное положение дел совершенно справедливы.
– Необходимо прибегнуть к энергичному средству, чтобы устрашить внутренних врагов и укрепить монархическую власть.
– Я совершенно согласен с вашим величеством, но где найти это средство? Может быть, вы уже придумали что-нибудь?
– Вы почти угадали… Я жду только вашего одобрения. Мне кажется, кардинал, что ввиду такого серьезного вопроса, как благосостояние целого государства, нам следует забыть наши личные неудовольствия, отбросить эту холодность, которой я была невольной причиной и… с прежним доверием и дружбой, – при этих словах королева сильно покраснела, – приняться за обдумывание этого вопроса!
– Не знаю, к чему вы затрагиваете прошлое? – отвечал Мазарини сухо. – Мне кажется, что я не раз доказывал свою готовность служить вашим интересам, даже в ущерб своим собственным. Мариетта Манчини в монастыре, остальные мои племянницы выданы замуж за противников правительства, чтобы служить орудием примирения. Самоотвержение, которое я выказал, не может сравниться ни с какими дальнейшими уступками. Если ваше величество предложит мне план, который может устранить все затруднения, дать мир и спокойствие стране, то вам нечего сомневаться в моем согласии!
– Дай бог! Я вижу одно только средство – вступление в брак его величества. – Анна Австрийская смотрела на Мазарини неуверенным взглядом.
– Вполне разделяю ваше мнение.
– И, разумеется, с принцессой королевской крови!.. – продолжала Анна.
– Это не подлежит никакому сомнению.
Анна пристально смотрела на кардинала.
– Мазарини, действительно ли это ваше мнение?
– В таком случае я не имел бы надобности удерживать его величество от некоролевского союза. Но продолжайте, ваше величество. Может быть, вы уже бросили взгляд на какую-нибудь принцессу, которая заслуживает чести надеть корону Франции?
Королева принужденно улыбнулась.
– Может быть, и ваш взор, кардинал, остановился на ком-нибудь?
– Не спорю, весьма возможно, что наши взгляды сходятся.
– Принцесса… Анна Стюарт достигла теперь пятнадцатилетнего возраста, королю девятнадцать!
Кардинал нахмурил брови.
– Я очень сожалею, что не могу разделить выбора вашего величества. Ни одна королевская фамилия в свете не имеет так мало данных, чтобы возвеличить дом Бурбонов, как Стюарты! По моему мнению, только один союз может принести желаемые результаты, это союз с Марией-Терезией, инфантой Испании!
Королева стремительно поднялась со своего места.
– Как! С дочерью Филиппа Четвертого, нашего отъявленного врага?! Человека, который безжалостно бросился на нас, как только начались смуты междоусобной войны! Мы должны избрать дочь того, с кем мы еще до сих пор воюем во Фландрии, чьи агенты до сих пор рыщут по Франции и пользуются малейшей возможностью, чтобы волновать народ?!
– Именно поэтому! – спокойно отвечал Мазарини. – Помните, государыня, ничем нельзя вернее погубить врага, как жаркими объятиями. Инфанта Терезия принесет в приданое дому Бурбонов мир и лучшую часть Нидерландов, а со временем, кто знает, может быть, и всю Испанию. Этот брак достоин внука Генриха Четвертого.
Даже в непродолжительное, двухлетнее отсутствие Конти в столице произошла громадная перемена, которая поразила обоих супругов. На всем виднелись следы возрастающей и крепнущей королевской власти.
Французский двор и дворянство во все времена отличались чрезвычайной расточительностью. Аристократия по богатству и роскоши немногим уступала своим государям, а по древности и знаменитости своего происхождения считала себя совершенно равной королевскому дому.
Париж уже давно был резиденцией французских королей, законодателем моды и светских условностей для всей Европы. Платья, обычаи и нравы – все мало-помалу становилось предметом подражания для остальных народов.
При Марии Медичи и Людовике XIII французское дворянство носило довольно простой костюм: черный полудлинный кафтан из бархата или шелка, с узкими рукавами или же в пышных буфах, широкие панталоны, оканчивающиеся кружевной оборкой; короткие охотничьи сапоги, большой воротник из дорогих брюссельских кружев и поверх всего черный плащ, который не снимался даже в салоне. На голове, причесанной а ля Чарльз Стюарт, носили высокую шляпу с развевающимися перьями. Оружие состояло из длинной шпаги, а в руках обыкновенно держали палку с золотым набалдашником. Самые счастливые и горделивые воспоминания дворянства соединялись с этим костюмом. Он напоминал о Генрихе IV, об отчаянной гугенотской борьбе, о той крови, которая была пролита за сохранение своих прав и привилегий, подавляемых хитрой итальянской политикой. Эта черная одежда служила также отличительным знаком приверженности Фронде, между тем как противную партию называли по любимому цвету Мазарини «зелеными».
Но под всесокрушающим гнетом королевской власти исчезли гордые аристократы. Их место заняли льстивые придворные. Вместе с ними появилась и новая одежда. Никто уже не одевался в черное, но покрой платья оставался все тот же. Мазарини, ум которого был занят столькими глубокими вопросами, некогда было придумывать новый покрой одежды. Реформы в государстве, обезоруживание врагов совершенно поглощали все его внимание.
С наступлением мира в обществе пробудилась жажда просвещения. Молодежь стала пробивать себе дорогу не мечом, а изящными манерами, привлекательным обхождением. Пошли в ход ученые, академисты, а вместе с ними и поклонение классическому миру. Роман «Клелиа» Гоноре Дюроре, «Гаргантюа» Рабле, элегии, сонеты и рондо Марота стали любимыми произведениями дворянства. А дом Рамбулье уже со времен Ришелье стал образчиком хорошего тона и вкуса. Посетители этого дома, как-то д’Обиньяк, Шаплен, Бальзак, Сен-Эвремон и барыни Скюдери, Севиньи, но более всего сама хозяйка, маркиза Рамбулье, ввели в употребление чрезвычайно высокопарный, надутый, риторический слог, как льстивый царедворец, так и заклятый враг правительства ловко скрывали свои чувства и убеждения под напыщенными фразами. Все наперерыв стремились щегольнуть так называемыми в то время «mots precieux». За изменением нравов и обычаев неизбежно должна была последовать смена костюма.
Королева-мать Анна Австрийская заметила наконец, к величайшему своему огорчению, что она становится с каждым днем все старее и старее. Так как все косметические средства были бессильны возвратить ей молодость, то она придумала другое, более действенное средство – омолодить своих двоих сыновей, короля Людовика и герцога Филиппа Анжуйского. С этой целью она вместе со своей доверенной фрейлиной, мадам Ловэ, придумала для них новый, в высшей степени моложавый и наивный костюм. Представьте себе подобное мужское платье: короткая юбка, не доходящая до колен, из голубого атласа, затканного серебром, собранная в пышные складки, наподобие нынешних кринолинов. К этому надевалась узкая маленькая курточка из розового, желтого или фиолетового атласа, также богато вышитая, с полудлинными рукавами, которая едва прикрывала тонкую батистовую сорочку с громадным жабо. На шею повязывался шарф из дорогих кружев. Длинные шелковые чулки завязывались около колен широкими шелковыми подвязками, называвшимися canons. Башмаки с бантиками, тоненькая шпага, берет с развевающимися перьями довершали костюм, который мог годиться разве только для балета или маскарада.
Теперь вся задача состояла в том, чтобы его величество согласился надеть этот костюм. Король Людовик XIV, хотя был еще девятнадцатилетним юношей и не выказывал ни малейшего желания принять на свои плечи тяжелое бремя управления государством, тем не менее уже успел продемонстрировать признаки глубокого ума, сильной воли и даже некоторой наклонности к деспотизму. Несмотря на свою молодость, он уже успел изречь знаменитую фразу «Государство – это я», которая заставила многих призадуматься и рассеяла последние надежды либеральной партии. Людовик XIV был умен по природе и одарен чрезвычайным тактом. Трагическая смерть Карла I, политические треволнения его собственной молодости заставили его преждевременно созреть и развили в нем замечательную проницательность и скрытность, о которой не подозревали даже и ближайшие из его придворных. В обращении его выказывались врожденное величие и достоинство, соединенное с обворожительной грацией, и вместе с тем он был инстинктивно величайшим врагом всего смешного. Поэтому новый способ выражения так же, как и новая мода, были ему весьма не по вкусу. Но мало-помалу ему внушили, что новая речь наиболее способна возбудить в окружающих то глубокое уважение и смирение, которое подобает оказывать его высокой особе и заглушить прежний революционный дух, а принятие нового костюма будет служить лучшим доказательством, что малейшие и даже причудливейшие желания монарха делаются непреложным законом в глазах его подданных. Таким образом задели его слабую струну. Король согласился примерить новый костюм, и когда увидел, что он чрезвычайно идет ему и особенно хорошо подчеркивает стройность его стана, то судьба новой моды была решена. Примеру короля последовал весь двор, а за ним и вся парижская знать. Надеть короткую юбку и появиться в доме Рамбулье стало необходимым условием для всякого аристократа. Дамы, разумеется, не могли отстать от мужчин. Невероятная роскошь туалетов, богатство обстановки, утонченность развлечений достигли в скором времени невероятных размеров. Вот картина «новой эры», которая была в полном разгаре весной 1658 года.
Двор вернулся уже из Сен-Жермена, где оставался один только принц Анжуйский со своими приближенными. Впрочем, его отсутствие было вовсе незаметно. Он не пользовался расположением своего королевского брата.
Людовик XIV занимал Лувр, а королева-мать – Тюильри, который в то время соединялся с первым только большой южной галереей павильона Флора. В этом павильоне после приезда двора находились королева Анна и Мазарини. Пятидесятишестилетняя дама была чрезвычайно сдержанна со своим духовным поклонником, а кардинал, со своей стороны, демонстрировал не меньшую холодность. Пять лет прошло с тех пор, как они имели последнее свидание наедине, которое было чрезвычайно тягостно для обоих. Только серьезные обстоятельства могли принудить их к новому свиданию без свидетелей.
– Хотя мы, ваше величество, – говорил кардинал, – ничего не упустили из виду, что клонилось к успокоению страны и примирению с нашими врагами, как внешними, так и внутренними, но, к сожалению, нельзя отрицать, что ваши жалобы на неблагоприятное положение дел совершенно справедливы.
– Необходимо прибегнуть к энергичному средству, чтобы устрашить внутренних врагов и укрепить монархическую власть.
– Я совершенно согласен с вашим величеством, но где найти это средство? Может быть, вы уже придумали что-нибудь?
– Вы почти угадали… Я жду только вашего одобрения. Мне кажется, кардинал, что ввиду такого серьезного вопроса, как благосостояние целого государства, нам следует забыть наши личные неудовольствия, отбросить эту холодность, которой я была невольной причиной и… с прежним доверием и дружбой, – при этих словах королева сильно покраснела, – приняться за обдумывание этого вопроса!
– Не знаю, к чему вы затрагиваете прошлое? – отвечал Мазарини сухо. – Мне кажется, что я не раз доказывал свою готовность служить вашим интересам, даже в ущерб своим собственным. Мариетта Манчини в монастыре, остальные мои племянницы выданы замуж за противников правительства, чтобы служить орудием примирения. Самоотвержение, которое я выказал, не может сравниться ни с какими дальнейшими уступками. Если ваше величество предложит мне план, который может устранить все затруднения, дать мир и спокойствие стране, то вам нечего сомневаться в моем согласии!
– Дай бог! Я вижу одно только средство – вступление в брак его величества. – Анна Австрийская смотрела на Мазарини неуверенным взглядом.
– Вполне разделяю ваше мнение.
– И, разумеется, с принцессой королевской крови!.. – продолжала Анна.
– Это не подлежит никакому сомнению.
Анна пристально смотрела на кардинала.
– Мазарини, действительно ли это ваше мнение?
– В таком случае я не имел бы надобности удерживать его величество от некоролевского союза. Но продолжайте, ваше величество. Может быть, вы уже бросили взгляд на какую-нибудь принцессу, которая заслуживает чести надеть корону Франции?
Королева принужденно улыбнулась.
– Может быть, и ваш взор, кардинал, остановился на ком-нибудь?
– Не спорю, весьма возможно, что наши взгляды сходятся.
– Принцесса… Анна Стюарт достигла теперь пятнадцатилетнего возраста, королю девятнадцать!
Кардинал нахмурил брови.
– Я очень сожалею, что не могу разделить выбора вашего величества. Ни одна королевская фамилия в свете не имеет так мало данных, чтобы возвеличить дом Бурбонов, как Стюарты! По моему мнению, только один союз может принести желаемые результаты, это союз с Марией-Терезией, инфантой Испании!
Королева стремительно поднялась со своего места.
– Как! С дочерью Филиппа Четвертого, нашего отъявленного врага?! Человека, который безжалостно бросился на нас, как только начались смуты междоусобной войны! Мы должны избрать дочь того, с кем мы еще до сих пор воюем во Фландрии, чьи агенты до сих пор рыщут по Франции и пользуются малейшей возможностью, чтобы волновать народ?!
– Именно поэтому! – спокойно отвечал Мазарини. – Помните, государыня, ничем нельзя вернее погубить врага, как жаркими объятиями. Инфанта Терезия принесет в приданое дому Бурбонов мир и лучшую часть Нидерландов, а со временем, кто знает, может быть, и всю Испанию. Этот брак достоин внука Генриха Четвертого.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента