Альберт-Эмиль Брахфогель
Людовик XIV, или Комедия жизни

   ©ООО «Издательство «Вече», 2012
 
   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
 
   ©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Часть I

Глава I. Слишком рано или слишком поздно

   Великий государственный переворот в Англии, стоивший жизни королю Карлу I, изгнавший династию Стюартов и утвердивший перед устрашенной Европой республику на основаниях самого крайнего политического протестантизма, повлек за собой такое же революционное движение во Франции – войну Фронды. Орлеанский дом, родственный Бурбонам, роды Конде, Конти, Лонгевиль, Бульон, Эльбеф, Брассак, Сен-Ибаль, Вандомы, одним словом, все знатное феодальное дворянство, ниспровергнутое и раздробленное кровавой рукой Ришелье, поспешило объединиться с парламентом и большими городами, чтобы восстать против все возраставшего королевского могущества.
   Недовольство городов было вызвано различными постановлениями, преимущественно декретом о податях, а успех восстания казался тем более верным, что король Людовик XIV находился еще под опекой своей матери, ветреной и расточительной Анны Австрийской, и хитрого итальянца Мазарини. Отношения вдовы-королевы Франции и кардинала возбуждали немало толков: говорили, что последний не только вполне овладел умом и сердцем пылкой Анны Австрийской, но даже тайно обвенчался с нею и что этот скандальный брак дает ему возможность распоряжаться Францией как своей собственностью. Разврат и вероломство двора, наравне с итальяно-испанской политикой Мазарини и Анны, поддерживали ненависть дворянства, в котором, кроме того, сильно было желание воспользоваться восстанием, чтобы обогатиться и вернуть себе прежнюю власть; а парламент и города в своем стремлении к независимости хотели подражать англичанам. Таким образом началась эта ужасная междоусобная война во всех концах государства и продолжалась пять лет; она причинила величайшие бедствия и кончилась совершенным поражением дворянства. Королевская же власть вышла победительницей и приобрела несравненно большее, против прежнего, значение.
   Партия кардинала и Анны победила, несмотря на всю свою безнравственность и злоупотребления, победила, потому что знала, по крайней мере, чего добивалась: правительство имело известный характер, единство желаний и программу действий.
   Во Фронде ничего этого не было. Мазарини защищал стабильность, мятежники – неосуществимую идею. Дворянство втянуло народ в войну, но потом стало относиться к нему как победитель к побежденному; города притеснялись и разорялись больше, чем во время какого бы то ни было из прежних правлений.
   Враждебные друг другу интересы обоих сословий обнажились, несмотря на искусственную связь, существовавшую в период восстания, и союзники продемонстрировали такое предательство и такую низость, каких история еще не знала.
   Фронда изначально была обречена, даже если бы у нее не было такого хитрого противника, как Мазарини, и молодого, пылкого монарха, у которого при одной мысли подвергнуться участи Карла I сердце закипало львиным гневом. Полководцы, сражавшиеся сегодня за Фронду, завтра дрались под началом короля. Кто предлагал большие выгоды, тот и имел самое многочисленное войско, а взаимное соперничество вождей превращало даже их победы в окончательные поражения. Буржуазия была общей жертвой.
   Наконец в Понтуа парламент и магистрат стали умолять восемнадцатилетнего Людовика XIV «о хлебе и мире».
   Он въехал в Париж вместе с Анной Австрийской, а вслед за ними – кардинал Мазарини, окруженный стражей. Война кончилась; последствия ее были ужасны! Вождей Фронды постигла горькая участь: Гастон Орлеанский, родной брат покойного короля, был сослан в Блуа на всю жизнь; его дочь, принцесса Монпансье, защитница Бастилии, выдана замуж за гвардейского капитана. Фанатичного коадъютора Гезского, Гонди, засадили навеки в Венсенский замок, а великий Конде, герой Рокруа, Дюнкирхена, Ланса и Бленуа, бежал в Нидерланды и поступил на испанскую службу против Франции. Знатнейшие фамилии края подверглись строжайшей ответственности. Все трепетало под ударами королевского мщения. Людовика охранял железный Тюренн со своим громадным войском и миллионами, собранными Мазарини.
   Таковы были события лета тысяча шестьсот пятьдесят четвертого года, когда начинается наш рассказ.
   Недалеко от Понтонного моста, напротив Луврской галереи, у южного берега Сены, около теперешней Орзейской набережной, возвышался дом великого кардинала, которого теперь одолевали просители высшего и низшего полета. Каждого интересовала не только возможность смыть и предать забвению старые грешки, но и стать теперь, когда все начинало новое существование, чем-нибудь иным, и, если возможно, чем-нибудь высшим. Обезоруженное самолюбие обратилось в подличание. Мазарини сменил наконец гнев на милость, и прощения полились рекой. Эта неожиданная амнистия привела высшую аристократию в необычайное волнение. Она видела, что не только старые друзья, но и заклятые враги правительства могут получить большие награды; кроме того, разнесся слух, что двор снова появится в полном блеске на зимних празднествах, что даже принц Конти, генералиссимус Фронды, брат великого Конде и интриганки Лонгевиль так же, как и герцог Бульон, брат Тюренна, примирились с королем и что, наконец, кардинал предполагает выдать замуж шесть своих племянниц, пылких сестер Манчини, и синьору Мартиноци, которую он привез с собой из Седана. Эти красавицы тем более возбуждали общий интерес, что всем были известны пламенная любовь юного короля к Мариетте Манчини и меры, которые Мазарини, с опасностью для себя, должен был принять, чтобы помешать их тайному браку.
   Золоченые кареты стоят у подъезда итальянской эминенции[1]. Стража на лестницах и в коридорах; знатный люд в отдаленной приемной; шепот дежурных кавалеров и пажей – все указывает на утреннюю аудиенцию. В кабинете у окна, перед столом с бумагами, мы действительно видим Мазарини: он выслушивает доклад двух министров, а секретарь подает ему бумаги на подпись.
   Кардиналу уже без малого пятьдесят лет. Его стройная, все еще гибкая фигура облачена в узкую шелковую рясу фиолетового цвета и подпоясана таким же фиолетовым кушаком.
   На плечах – белая пелерина, а на голове – фиолетовая шапочка. Его еще черные, но жидкие волосы, маленькие усы и бородка, иронические глаза, благородный овал и немного смуглый цвет слегка насмешливой физиономии являют образ никогда не смущавшегося дипломата, ученика Макиавелли.
   Один из докладчиков – Летелье, военный министр, другой – аббат барон Фуке, министр финансов. Доклад их касается одного предмета, и они взаимно дополняют друг друга. Секретаря кардинала зовут Батистом Кольбером, и хотя недавно еще он был простым приказчиком, но теперь уже получил титул маркиза де Сегнелея. Первые два – ловкие орудия кардинала, но Кольбер – его поверенный, управляющий его громадными имениями, великие способности которого, наравне с собственным умом кардинала, помогли последнему занять прежнее положение и сказать: «Я снова управляю Францией».
   Во время доклада Кольбер с самым невозмутимым видом подает кардиналу заранее подготовленную записку. Мазарини, прочитав ее, взглядывает на своего приближенного с некоторым удивлением. Тот отвечает наклоном головы, и кардинал не может скрыть улыбки.
   – Хорошо, – сказал он, когда Летелье и Фуке наконец закончили, – ассигнование денег и расквартирование полков в Лангедоке вполне удовлетворяют меня.
   Он подписал бумаги.
   – Позаботьтесь только, чтобы все было кончено, когда принц Конти появится на юге. Я желаю немедленного исполнения! Кольбер же должен созвать земские чины в Безьере и Монпелье, чтобы там наконец дела продвинулись вперед. Благодаря всем святым мы сможем таким образом защитить Русильон, Лангедок и Прованс от Испании, а наши войска в Арагоне тоже стоят под прикрытием. Тюренн, конечно, сумеет справиться с Конде в Нидерландах. Германия хромает как всегда, когда мы этого хотим, но во всяком случае, она продажна. С Англией можно примириться, и мы наконец будем в состоянии подумать об облегчении зла, порожденного в стране этим нечестивым восстанием. Велите начальнику полиции явиться сегодня на вечернюю аудиенцию. Нужно наблюдать за герцогиней Лонгевиль и Нинон, потому что эти честолюбивые женщины-политики никогда не успокоятся. В особенности Сен-Марсан, гостеприимством которой де Ланкло слишком долго пользуется. Она до сих пор поддерживает отношения с Гастоном Орлеанским и герцогом Карлом Лотарингским, – я это знаю, но хочу еще посмотреть, чем все это кончится.
   Ну, довольно на сегодня.
   Он протянул свою руку министрам; они поцеловали ее, поклонились и вышли из кабинета в боковую дверь.
   – Что ты думаешь о записке Жермина, о его сообщении и значении того предложения, которое думает мне сделать сегодня принц Валлийский?
   Кольбер, отошедший к ближайшему окну и смотревший на улицу, медленно обернулся.
   – Мне кажется, что лорд Жермин не очень-то одобряет свадебный проект принца. По крайней мере странно, что кавалер, принадлежащий ко двору английской королевы-вдовы, возвещая нам визит наследника престола, в то же время решается объявить, что последний поддерживает любовную связь с Барбарой Палмер, сестрой милорда Вильерса.
   – Это доказывает его нежную заботу о благе моей фамилии.
   – Его фамилии, хотите вы сказать, монсеньор.
   – Я той не знаю!
   – Как, вы не знаете, что при королевском дворце Стюартов в Сен-Коломбо лорд Жермин – первое лицо, квази-король, а Генриетта вступила с ним в те отношения, которые ведут свое начало от Адама и Евы?
   – Не понимаю, как ты веришь подобной сплетне! Не осмеливались ли говорить такой же вздор про меня и королеву-вдову Анну во время волнений?
   Мазарини бросил пылающий взгляд на секретаря.
   – Я ничего не утверждаю, эминенция; я только указываю на этот факт, предполагая, что он касается ваших интересов. Но во всяком случае я не могу помешать моему разуму наблюдать, а бедной своей голове выводить из этих наблюдений заключения. Полагаю, что это не должно быть никому неприятно…
   – Что же говорят тебе твои наблюдения и какие заключения ты выводишь?
   – Я думаю, что если знатная дама, даже королева, которая так высоко стоит над всеми окружающими, перед одним из них, и постоянно перед одним и тем же, робко потупляет глаза, если все жесты, взгляды, слова обличают их тесную связь, то естественно предположить, что тут не отношения господина и вассала.
   – Что же из этого следует?
   – В таких отношениях находится мадам Генриетта Английская с милордом Жермином и в таких же…
   Кольбер медлил.
   – Кто еще? – вскричал кардинал, бледнея.
   – Этот и та.
   И Кольбер учтиво поклонился.
   – У тебя странные мысли! Если все это существует между Жермином и королевой Генриеттой, то относительно этого и той ты заблуждаешься! Кольбер, мое влияние велико, но что народная молва ложно толкует мои отношения с королевой-матерью, лучше всего доказывается тем, как бессилен я был исполнить горячее желание его величества – выдать за него мою племянницу Мариетту. Эта гордая королевская мать скорее допустила бы, чтобы Людовик проколол меня мечом, когда я вырвал у него Мариетту перед алтарем, чем дала бы свое материнское благословение на этот брак. Еще прежде, в присутствии Тюренна, она объявила, что если этот брак состоится помимо ее воли, она с войском покинет Париж, призовет принца Филиппа Анжуйского на французский престол и не закончит войны против Людовика и меня, пока окончательно не уничтожит нас. Сделала бы это женщина, которая, по мнению народа, принадлежит мне, которая…
   Секретарь преспокойно положил свою руку на шелковый рукав взволнованной в высшей степени эминенции и проговорил:
   – Именно поэтому!
   Кардинал отшатнулся, как будто его коснулось раскаленное железо.
   – Именно поэтому! – повторил Кольбер. – Но умоляю вас, эминенция, успокойтесь! Разве я народ или судья, что вы должны оправдываться передо мной?
   – Но ты ведь умный, добросовестный человек, который должен наконец понять всю бессмысленность этой связи, а между тем ты же восклицаешь: именно поэтому! Почему же? Говори, я хочу знать! Черт меня побери! Я хочу знать все! Между нами не должно быть недомолвок!
   – Почему?.. Я назову вам одно имя.
   Он подошел ближе к кардиналу и прошептал: «Мархиали!». Мазарини со стоном упал в кресло, которое служило ему до тех пор опорой во время разговора; он с отчаянием прижал руки к пылающему лицу, и две слезы выкатились из-под его белых пальцев. Наступила тяжелая пауза…
   – Каким образом, – наконец проговорил кардинал, – каким образом мог ты узнать об этой ужасной тайне моей жизни, которая медленно уничтожает меня?
   Лицо секретаря приняло мягкое, сострадающее выражение.
   – Зачем вы принуждаете меня говорить? Я вовсе не хотел напоминать вам об этом.
   – Но ты должен теперь все сказать мне, иначе твоя преданность будет ложью, твоя честность – лицемерием. Говори, что ты знаешь про меня, про эту связь, про… про то, что ты так предательски назвал?!
   – В таком случае позвольте мне, ваша эминенция, рассказать коротенькую детскую историю.
   Мазарини вздрогнул. Он был очень бледен и кивнул.
   – Это было в сорок пятом году. Незадолго перед моим поступлением в бюро Летелье я был управляющим вашим имением, и осенью, именно пятого октября, вы, взяв с меня клятву молчать, объявили, что нужно скрыть от света проступок одной придворной дамы. Вы приказали мне подъехать в сумерки в собственной карете к третьей, задней двери Лувра, и служить провожатым одной женщине, которую нужно было отвезти в монастырь Феррета. Я повиновался. Какая-то особа с косыми глазами ввела меня в Лувр, куда я входил в первый раз. Меня заставили ждать в полуосвещенной передней. Проводница моя пошла вперед и отворила дверь в очень маленький, ярко освещенный кабинет. Мне удалось бросить туда только несколько мимолетных взглядов, но и этого было достаточно.
   – Что ты увидел?!
   – Королеву Анну в постели! Плотно укутанная особа подала ей что-то на белой подушке, обернутое в зеленое меховое одеяло, и королева порывисто поцеловала это что-то. Дверь затворилась.
   Мазарини встал и тяжело вздохнул.
   – Несколько минут спустя из кабинета вышла косая женщина, неся на руках ту же подушку или пакет; другая женщина в дорожном платье, с закрытым лицом следовала за нею.
   Обе уселись со мной в карету, и мы покатили по улице Гоноре к монастырю Феррета.
   – Что же ты заключаешь из всего этого? – с горько-презрительной усмешкой спросил кардинал.
   – Ничего более, как то, что ее величество поцеловала пакет в меховом одеяле и притом сочла необходимым лечь в постель уже в шесть часов вечера. Сначала мы ехали совершенно молча. Вдруг близ Курбуа, вероятно, вследствие поцелуя ее величества королевы-вдовы, пакет в зеленом одеяле начал кричать!
   – Анафема!
   – Это было очень неприятно, тем более неприятно, что малютка высовывал очень длинный язык. Он был, видимо, голоден. Женщина с закрытым лицом покормила его. Все это сначала приводило косую в большой страх и замешательство, но узнав, что я новый управляющий вашей эминенции, она стала очень доверчивой. «Мальчик это или девочка?» – спросил я, чтобы что-нибудь сказать». – «Мальчик, – отвечала косая, – если его эминенции угодно будет еще раз спросить об этом».
   – Она осмелилась это сказать?
   Кольбер кивнул.
   – «Дали ли уже имя ребенку?» – опять спросил я. «Без сомнения! Спросите только монсеньора. Или, лучше, будьте умны, не делайте этого! Напротив, при случае разыграйте роль моего свидетеля, и мы можем получить от этого в будущем большие выгоды. Ребенка зовут Мархиали». Это говорила мне госпожа Бове, доверенная королевы, но я только впоследствии узнал, что это была она.
   – О, дьявольское создание, она еще будет причиной нашей гибели! Ей нужно зажать рот и держать в золотой клетке!
   Ну, хорошо, я сознаюсь, что это был проступок королевы-вдовы, о котором я и Бове одни знаем: отец ребенка умер!
   – Я не хочу притворяться, эминенция, будто верю вам, и еще менее – будто ничего не знаю. Во мне нет никакого желания вникать в сущность тех вещей, которым гораздо лучше оставаться неизвестными, и я позволил себе заговорить о них только в присутствии моего господина и благодетеля. Но тем не менее эта тайна такого свойства, что невольно над ней призадумаешься. Мне кажется, что, если б в совершенном проступке виновна была одна королева-вдова, она бы непременно позволила молодому королю жениться на синьоре Мариетте; она пожелала бы хотя бы этим искупить перед вами и Францией свой вдовий позор. Но она действовала совершенно наоборот! Ей ничего не стоило в присутствии Тюренна объявить вам свое решительное несогласие на этот брак; мало того, она скорее допустит, чтобы второй сын занял королевский престол вместо первенца, скорее пойдет войной на вас и на Людовика, чем когда-либо согласится назвать Мариетту Манчини своей дочерью!
   – Я никогда не прощу этого вероломной гордячке!
   Но почему она так поступила?
   – Потому что ей не хотелось во второй раз вступать с вами в близкое родство! Проступок этот меньше позорил ее, королеву-вдову, чем вас, ее сообщника и представителя всего духовного сословия; этот проступок не страшил ее, так как она была уверена в вашем молчании! Если Мариетта не носит короны Франции, если, заглушив свою единственную любовь, она должна была выйти против воли за нелюбимого человека, если прелестные девушки должны были жертвовать своими разбитыми сердцами – всему этому виной одно имя, одна идея, один ужасный призрак – «Мархиали». Остерегайтесь того, который носит его имя!
   Кольбер говорил с волнением; кардинал слушал его с ужасом. Все страсти бушевали теперь в сердце Мазарини.
   – Нет, нет, мне не нужно будет жертвовать всеми.
   Моя любимица Марианна Мартиноци будет счастлива с принцем Конти, а принц Валлийский любит Гортензию Манчини. Он каждую минуту может явиться сюда со своим предложением, и никто не помешает мне отдать ее за него. Если Мариетте не выпала корона Франции, то Гортензия может носить корону Англии. Что ты на это скажешь?
   – Конечно, может, если только вы прикажете; она, вероятно, и не заставит себя очень просить. Но…
   – Но что же еще?
   – Ей придется ждать довольно долго, потому что приятель наш Кромвель обладает очень крепким здоровьем. Вам поэтому надо будет дать ей в приданое по крайней мере шестьдесят фрегатов и восемьдесят тысяч солдат! Не слишком ли это дорого для этой любви, которую, как нам сообщили, королева Гортензия должна будет еще разделить с леди Барбарой Палмер?
   Кардинал задумчиво ходил взад и вперед по комнате.
   – Так отказать?
   – Зачем отказывать? Дипломаты никогда не отказывают! Это значит повредить будущему. Кто может уже теперь предусмотреть все случайности?
   – Так какая же, по-твоему, причина, по которой Жермин может не одобрить этого брака, если он, как говорят, тайно предан королеве-матери?
   – Я полагаю, что ему гораздо выгоднее видеть Карла Второго неженатым. Во Франции он всегда может считаться вторым супругом королевы-матери Генриетты и быть ее полным властелином; в Англии же его особа возбудит только общее презрение и будет лишена всякого влияния.
   Секретарь торопливо подошел к окну.
   – Странный ты человек! В чем заключается это влияние? Не в командовании ли несчастным псевдодвором Сен-Коломбо и пожилой дамой, живущей на французскую пенсию?
   – О, Жермин не совсем глуп, эминенция. Кто знает, какие честолюбивые надежды удерживают его здесь. У королевы Генриетты – дочь, а у королевы Анны – два сына! Принц идет!
   Кольбер отошел от окна.
   – Кто с ним?
   – Экс-канцлер и лорд Жермин.
   Легкий стук в дверь прервал разговор. Камергер вошел в комнату.
   – Его королевское высочество принц Карл Валлийский просит частной аудиенции по личному, очень нужному делу.
   – С удовольствием, Фонтане.
   Кардинал, улыбаясь, вышел на середину комнаты.
   Кавалер отворил дверь, и вошел старший сын и наследник казненного английского короля Карл Стюарт II. Ему было не более двадцати четырех лет; манеры очень изящны; простота и приятность. Лорд Хиде, экс-канцлер, и уже вышеупомянутый таким недобрым словом Генрих Жермин, граф д’Альбано, крепкий стройный мужчина средних лет, следовали за ним.
   – Ваше королевское высочество доставляете мне большое удовольствие своим визитом; я заключаю из него, что дело касается государственного вопроса.
   – Дело мое касается наших личных, но вместе с тем и государственных интересов, эминенция; оно вполне одобрено ее величеством моей матерью и составляет предмет моего пламенного желания.
   – Я был бы совершенно счастлив служить вам, принц, насколько мои обязанности в отношении Франции позволяют мне это.
   – О Франции тут и речи нет. В этом деле вы один все можете, потому что оно касается вашего семейства; вам стоит только сказать «аминь» и дать свое благословение. Одним словом, я давно уже питаю глубокое уважение и страстную любовь к синьоре Гортензии Манчини, благородной племяннице вашей эминенции, и прошу теперь же, с согласия королевы-вдовы Англии, ее руки. Дом Стюартов может выразить вам свою горячую признательность и достойно оценить Гортензию, только предложив ей разделить со мною английский престол. Я убежден, что синьора разделяет мои чувства.
   – Я действительно заметил ваше милостивое внимание к моей племяннице, ваше высочество, но считал это за одну только любезность с вашей стороны и даже не подозревал, что ваши намерения простираются так далеко. Если же это должно случиться именно теперь, когда моему дому предстоит так много перемен, я сожалею об этом. Вы пришли слишком поздно или, вернее, слишком рано! Я нахожусь в страшном затруднении.
   – Каким же это образом, эминенция? – Карл весь вспыхнул. – Должен ли я принять ваш ответ за отказ?
   – Нисколько. Надеюсь, вы не будете сердиться на меня. Это обстоятельство настолько важно, что руководствоваться только личной страстью невозможно.
   – Мне, однако, в высшей степени интересно это знать.
   – Предложение ваше пришло слишком поздно, ваше высочество, потому что мой племянник и единственный наследник – Арман де ла Порт, маркиз де ла Мильерей, получил мое согласие на брак с Гортензией.
   – Но не согласие самой Гортензии…
   – Можно обнадеживаться, но пока он его не получил, поэтому ваше предложение пришло слишком рано, не говоря уже о вас, принц…
   – Я дурно понимаю противоречия, господин кардинал!
   – Королевская фамилия Стюартов уже более десяти лет считается высоким гостем Франции, и я надеюсь, что, несмотря на бедствия собственной междоусобной войны, мы ничего не упустили. Несмотря на жертвы, которые родство вашего дома с Бурбонами возложило на последних, несмотря на вспомогательные войска и деньги, которыми мы щедро жертвовали вашему печальному делу, – Мазарини пожал тут плечами, – несчастный поход пятьдесят второго года уничтожил все надежды вашей династии.
   – Нет, не все, эминенция, – колко вмешался лорд Хиде. – Каждую минуту может случиться победоносное восстание и оно…
   – Кончится тем же, чем и прежние, господин канцлер!
   – Но разве этот убийца короля и похититель престола вечно будет царствовать? Разве английский народ никогда не увидит больше своего истинного короля? – резко воскликнул принц.
   – Кто же это говорит? Нет сомнения, что и Кромвель когда-нибудь умрет. Но когда? Когда меня уже не будет в живых, а вы, принц, перейдете возможный для женитьбы возраст. Лорд протектор не очень-то пожелает ради вас ускорить свою смерть, а мы слишком нуждаемся в мире, чтобы рисковать им, выдавая племянницу Мазарини за сына его умершего противника! Но я могу предложить вам средство, которое, может быть, удовлетворит нас обоих.
   – Какое же?
   – Я обещаю вам отсрочить на время помолвку моей племянницы с Арманом де ла Портом: Гортензия еще молода. Если Кромвель через несколько лет будет ниспровергнут и Англия призовет вас на царствование, рука Гортензии будет принадлежать вам; но только с тем условием, что вы навсегда удалите из своего кружка лорда Вильерса и его сестру, прекрасную Барбару. Моя мораль, конечно, не заключает в себе ничего мещанского, но если когда-нибудь племянница Мазарини будет королевой, она не должна иметь в своей свите наложницу.
   Лицо Карла Валлийского выражало сильнейшее волнение, но он не произнес ни одного слова; он сдержал себя, поклонившись с самой приветливой улыбкой, взял руку кардинала и поцеловал ее.
   – Благодарю вашу эминенцию, что мои надежды только отдалены, но не окончательно разбиты. Я согласен на все ваши условия и буду как истинно влюбленный ждать, пока время исполнит мои желания.
   – Дорогой мой принц, я тоже так думаю, и вы впоследствии согласитесь, что я поступил в отношении вас и Гортензии совершенно по-отечески.
   – Но кто же, дозвольте мне еще этот вопрос – кто оклеветал меня и леди Палмер перед вами?