А вот белые сохранить единство России не смогли бы – несмотря на весь свой централизм. Кстати, в последнее время принято критиковать белых Колчака и Деникина за то, что они слишком уж упорствовали в борьбе за «единство и неделимость». Дескать, нужно было принять предложение К.Г. Маннергейма, который готов был двинуть на Петроград 100-тысячный финский корпус – в обмен на признание независимости Финляндии. Известно, что белые вожди от этого предложения решительно отказались, поставив судьбу Финляндии в зависимость от воли грядущего «национального собрания».
Между тем «помощь» Маннергейма белых бы не спасла. Скорее, наоборот, ускорила бы их конец. Можно только представить себе, как отнеслись бы в самой Белой армии к тому, что финны взяли столицу бывшей российской империи. Вспомним, что вторжение польской армии вызвало самый настоящий всплеск пробольшевистских чувств у многих противников большевиков. Снова обращусь к воспоминаниям в.к. Александра Михайловича: «Когда ранней весной 1920-го я увидел заголовки французских газет, возвещавшие о триумфальном шествии Пилсудского по пшеничным полям Малороссии, что-то внутри меня не выдержало, и я забыл про то, что и года не прошло со дня расстрела моих братьев. Я только и думал: «Поляки вот-вот возьмут Киев! Извечные враги России вот-вот отрежут империю от ее западных рубежей!» Я не осмелился выражаться открыто, но, слушая вздорную болтовню беженцев и глядя в их лица, я всей душою желал Красной Армии победы. Неважно, что я был великий князь. Я был русский офицер, давший клятву защищать Отечество от его врагов. Я был внуком человека, который грозил распахать улицы Варшавы, если поляки еще раз посмеют нарушить единство его империи. Неожиданно на ум пришла фраза того же самого моего предка семидесятидвухлетней давности. Прямо на донесении о «возмутительных действиях» бывшего русского офицера артиллерии Бакунина, который в Саксонии повел толпы немецких революционеров на штурм крепости, император Николай I написал аршинными буквами: «Ура нашим артиллеристам!» Сходство моей и его реакции поразило меня. То же самое я чувствовал, когда красный командир Буденный разбил легионы Пилсудского и гнал его до самой Варшавы. На сей раз комплименты адресовались русским кавалеристам, но в остальном мало что изменилось со времен моего деда» («Книга воспоминаний»).
Тогда А.И. Брусилов и несколько других красных генералов выпустили воззвание, в котором призвали поддержать большевиков. А генерал Я.А. Слащев, вместе с тридцатью другими генералами и офицерами, вел тайные переговоры о сдаче Крыма красным. И в случае взятия финнами Петрограда пробольшевистская реакция была бы еще сильнее.
Нет, белые проиграли потому, что, несмотря на декларативную приверженность «единой и неделимой», они проявили себя плохими централистами на практике. В первой половине 1919 года Колчак и Деникин весьма успешно громили красных. И у них была великолепная возможность соединиться друг с другом в низовьях Волги. Тогда на большевиков накатился бы единый могучий военный вал. Но два вождя так и не договорились друг с другом. А ведь Колчак был Верховным правителем, и, по идее, Деникин должен был ему подчиниться. Но нет – выяснилось, что верховенство Колчака – вещь весьма формальная и никакой единой белой России попросту нет. А вот единая красная Россия уже была, и она сумела разгромить белых по частям – сначала Колчака, а затем уже и Деникина.
Вне всякого сомнения, красные (сначала даже бессознательно) взяли на себя миссию сохранить единство страны. И неудивительно, что в дальнейшем Сталин воспроизвел многие геополитические устремления России.
Взять хотя бы его послевоенную борьбу за средиземноморские проливы. И в этом плане очень показательно замечание убежденного антикоммуниста И.Л. Солоневича: «Мы начисто забыли тот факт, что из всех нынешних государственных образований Европы русская государственность является самой старшей, что Российская империя уже просуществовала одиннадцать веков: от «империи Рюриковичей», «созданной» Олегом, – до империи гегелевичей, управляемой Сталиным» («Народная монархия»). При этом Солоневич признает, что «Российская империя морально отсутствует». И это очень точное определение, которое разводит политику и мораль. А также до известной степени минимизирует идеологию, которая является своего рода «моралью» – от политики.
Итак, основа – это политическая целостность, которая сохраняет целостность нации, придает ей субъектность. На едином и неделимом целостном пространстве существует хоть сколько-нибудь эффективная власть, контролирующая ситуацию внутри страны и обеспечивающая суверенитет страны. Это – минимум, наличие которого является первейшим условием бытия нации. И пока этот минимум соблюден, то можно говорить о национальном успехе – пусть и со множеством оговорок. Главное сделано – остальное приложится, если только приложить определенные усилия. А идеологическая правильность, при всей своей важности, все-таки не так уж и важна в плане оценки прошлого. Гораздо важнее определиться с политическим будущим России.
А вот весьма интересная оценка, данная (в своем блоге) этому замечательному труду историком С.В. Волковым, который стоит на радикально-антисоветских и правоконсервативных позициях: «Ознакомился, наконец, с «Историей России. ХХ век», история появления которой довольно занятна… Вполне понимаю, что многим показалось странным, что при вполне антисоветской направленности книги досоветская Россия (особенно самый славный ее период ХVIII – ХIХ вв.) изображена там в духе советских штампов – типа темное царство, где не было ничего хорошего, кроме высокодуховных, но несчастных пейзан. Особенно вводная глава, содержащая общий очерк до 1894 г. и проникнутая особливой ненавистью к империи, коей инкриминируется территориальный рост и отсутствие «солидаризма» (каковой полагается имевшим место в предшествующее время)».
Что ж, антисоветизм и антицаризм частенько идут рука об руку, смыкаясь на базе либерализма. Не случайно практически все либералы – убежденные антисоветчики. И они же весьма отрицательно относятся к «российскому деспотизму» или в смягченном варианте к «архаичной, косной монархии». Кстати, вот яркий пример – А.И. Солженицын, под влиянием идей которого и был написан упомянутый выше «власовский учебник». Неутомимый обличитель коммунизма и советской власти был либералом, хотя и особенным – «национальным» и «самобытным». Причем тут все очень интересно. Солженицын указывал на многочисленные недостатки западной демократии, «недолюбливал» партии, предлагал ввести избирательный ценз на выборах (да не прямых, а многоступенчатых). Он выступал за сильную, полуавторитарную президентскую республику. Однако на практике данная республика стала бы парламентской. Дело в том, что Солженицын выступал против какой-либо избирательной кампании. Кандидатуры президента мог обсуждать только парламент: «Сегодня президентская власть – никак не лишняя при обширности нашей страны и обилии ее проблем. Но и все права Главы Государства, и все возможные конфликтные ситуации должны быть строго предусмотрены законом, а тем более – порядок выбора президента. Подлинный авторитет он будет иметь только после всенародного избрания (на 5 лет? 7 лет?). Однако для этого избрания не следует растрачивать народные силы жгучей и пристрастной избирательной кампанией в несколько недель или даже месяцев, когда главная цель – опорочить конкурента. Достаточно, если Всеземское Собрание выдвигает и тщательно обсуждает несколько кандидатур из числа урожденных граждан государства и постоянно живших в нем последние 7–10 лет. В результате обсуждений Всеземское Собрание дает по поводу всех кандидатов единожды и в равных объемах публичное обоснование и сводку выдвинутых возражений» («Как нам обустроить Россию?»).
Понятно, что, в рамках такой системы, институт президента был бы сильно зависим от парламента. Выступая против популизма на выборах, Солженицын тем не менее предлагал весьма либеральную модель, в рамках которой правитель становился бы заложником «народного собрания». Пытаясь избежать крайностей либерализма, писатель-публицист к ним же и возвращался. Будь Солженицын правым традиционалистом, то он потребовал бы усиления власти правителя – при наличии не законосовещательного собрания, избираемого не только от региональных собраний, но и от профессиональных организаций. При такой системе важно не ограничить роль правителя – важно донести до него мнение конкретных социальных групп. И не опосредованно, а напрямую – без опеки профессиональных политиков-депутатов. Однако Солженицын не был традиционалистом, он выступал как национал-либерал.
Отсюда и весьма жесткое отношение к царской России: «Да ведь Российская империя и весь XIX век, и предреволюционные десятилетия, по медлительности и закостенелости бюрократического аппарата и мышления верхов, – где только и в чем не опоздала? Она не справлялась с дюжиной самых кардинальных проблем существования страны: и с гражданским местным самоуправлением, и с волостным земством, и с земельной реформой, и с губительно униженным положением Церкви, и с разъяснением государственного мышления обществу, и с подъемом массового» («Двести лет вместе»).
В работе «Русский вопрос» к концу ХХ века» Солженицын вообще «расколошматил» всю внешнюю политику Российской империи – от Петра I до Николая II как «антинациональную». Впрочем, там дается положительная оценка экономического развития и пр., но все списывается на «народную энергию».
Возразят, что национал-либеральный антисоветизм Солженицына – это одно, а правоконсервативный антисоветизм защитников «исторической России» – совсем другое. Да, это так, но последний может запросто проэволюционировать во второй. И здесь можно вспомнить эволюцию публициста и поэта А.А. Широпаева, который из монархиста-антисоветчика (90-е годы) превратился в антисоветчика-либерала, ругающего Российскую империю едва ли не больше, чем СССР. (При этом Широпаев всемерно симпатизирует Солженицыну, что весьма логично.)
Самое печальное, что либералы всех мастей не отдают себе отчета в том, что «крайности деспотизма» проистекают не из отсутствия их любимой «вольности», но из отсутствия национально-государственного порядка. Чем больше хаос, чем больше грызутся эгоистические кланы, тем сильнее будет потом государственный зажим.
Вот почему в советизме нужно критиковать то, что сближало его с западным либерализмом. А это прежде всего требование партийно-парламентской демократии. В СССР власть принадлежала Верховному Совету, который был очень похож на западный парламент (выборы по территориальным округам, партийная гегемония). Реальная власть при этом принадлежала партийно-государственному аппарату. В этом и было отличие советской демократии от демократии западной (при которой парламент и президент являются марионетками в руках крупного бизнеса). Но государственно-политическая форма все-таки была одной и той же. В дальнейшем эта формальная приверженность демократии привела к слому советской системы. Советы можно было преобразовать в самобытные институты (восходящие к исконно русской общинности), но вместо этого нам подсунули западные парламентско-президентские механизмы. «Реформаторы» потребовали наполнить западную форму западным же содержанием. При этом вначале народ соблазнили лозунгом возвращения власти Советам. В дальнейшем же его активность использовали в интересах вестернизации.
Примерно так же в царизме нужно критиковать либеральный уклон. Не консерватизм погубил самодержавие, его расшатали либеральные и полулиберальные реформы. Ориентация на либерализм и либеральный Запад – вот главная отрицательная черта Российской империи, тогда как «косность» и «деспотизм» – вещи второго порядка.
Либерализм – явление очень широкое. Он может принимать самые разные формы – от социал-демократии до нацизма. (Не случайно многие нацисты охотно заигрывают с оранжизмом и либертарианством.) Либерал страстно желает освободиться от влияния «внешнего» мира (государства, нации, общины и т. д.), свести его к минимуму. При этом российский либерал отлично понимает, что русская почва решительно отторгает абсолютно чуждый ей либерализм. Некоторые принимают этот вызов и открыто противопоставляют себя нации, почве и традициям. Это – «классические» либералы с их неизменным «эта страна» и паническим ужасом перед «русским фашизмом». Но есть либералы, так сказать, нетрадиционные, которые пытаются разбавить свой либерализм национализмом, консерватизмом и почвенностью. Они могут быть крутыми «фашистами» или «монархистами», но все равно на первом месте у них стоит отрицание деспотизма, часто выражающееся в нежелании поступиться чем-то частным в интересах целого. Именно поэтому они так ненавидят советизм, который худо-бедно, но пытался преодолеть личностный и групповой эгоизм (часто только на словах). Что же до «тоталитарных репрессий» (которые и в самом деле имели место быть в 1918–1953 годах), то это по большей части – отмазка.
Но в реальности все обстоит совсем иначе. Российская империя не была «нормальной европейской» страной, хотя разного рода плутократы и двигали ее в этом направлении. И сделано было действительно много. Однако же Россия упорно не хотела прикасаться к самой сути западного капитализма. Показательно, что индустриализация в России происходила на фоне довольно-таки незначительной пролетаризации крестьянства. Рабочий класс России составлял где-то 10 % населения, однако же Россия находилась на пятом месте по уровню развития промышленности – и на первом месте по его темпам. Между тем на Западе высокие темпы роста индустрии были обусловлены разорением большинства крестьян и пролетаризацией самого крестьянства. В России же была возможность избежать пролетаризации в больших масштабах. Крепкая русская община поставляла в города небольшую часть своих членов, которые просто не желали заниматься земледельческим трудом. И так получалось, что их энергии хватало для успешной индустриализации нашей страны. Вообще, русские рабочие были великолепно организованы – в России наблюдалась самая большая концентрация производства и рабочей силы. В 1913 году на крупных отечественных предприятиях (свыше 1 тысячи работников) трудилось 39 % всех рабочих (тогда как в Германии – 10 %). В одном только Петербурге было сосредоточено 250 тысяч фабрично-заводских пролетариев. И это все при том, что «государство по-прежнему занимало господствующие позиции в хозяйстве страны. В России был большой государственный сектор хозяйства, в состав которого входили Российский государственный банк, 2/3 железных дорог, огромный земельный фонд, в том числе 60 % лесов, военная промышленность и многие промышленные предприятия в других отраслях… Часть промышленности оставалась собственностью государства. Государственные предприятия находились вне сферы рыночных отношений… Казенные заводы «не являлись коммерческими учреждениями», что подчеркивалось в официальных документах… Царская бюрократия старалась расширить сферу казенного предпринимательства из-за боязни, что частные компании могут неожиданно отказаться выполнять казенные заказы и таким образом сорвут перевооружение армии и флота… Однако позиции государства в экономике не ограничивались государственным сектором. На развитие промышленности влияли и государственные заказы. Такие заказы давали почти все ведомства, начиная с Министерства путей сообщения и кончая Морским министерством. Еще одним направлением государственного воздействия были казенные монополии и акцизы, которые в совокупности давали около половины государственного дохода… Итак, одна часть промышленности находилась в собственности государства, другая часть в той или иной степени подлежала государственному регулированию. Но обе эти части оставались практически вне сферы рыночных отношений» (А.А. Новиков. История российского предпринимательства).
Либеральные историки любят порассуждать о том, что казенное хозяйство отличалось бюрократизмом, коррупцией и неэффективностью. Но как тогда объяснить следующий факт – до секвестирования и перехода под госконтроль (в 1916 году) Путиловский завод почти не делал шестидюймовых снарядов, тогда как после нее он стал производить половину от всего количества этих зарядов, выпускавшихся в России?
Добавим ко всему этому высокий уровень кооперации русского крестьянства – и получим весьма своеобразную картину. Россия явно не вписывалась в тогдашний западный капитализм. И были все предпосылки для самой настоящей социалистической революции сверху (по К.Н. Леонтьеву – «русский Царь во главе социалистического движения»).
Эта революция явно назревала. Атакуемое либералами самодержавие после победы в войне, несомненно, ответило бы на их атаки мощнейшей контратакой. Но оно и так держало оборону до последнего. Либералам позарез нужно было создание «ответственного министерства». Они жаждали поставить правительство и царя под контроль парламента (Думы), сделав власть полностью зависимой от плутократии. Государь же упорно противился этим попыткам, что, кстати, говорит о наличии у него незаурядной политической воли. Будь царь «тряпкой», как это утверждают многочисленные его недоброжелатели, то он с облегчением согласился бы на «ответственное министерство» и спокойненько сидел бы на троне – «царствуя, но не правя». Однако же им был выбран совсем иной – трудный и опасный путь – хранение самодержавия от домогательств международной олигархии.
Было ли в этом нечто особенное? Ведь тогдашняя Германия также не имела «ответственного министерства», хотя рейхстаг и обладал мощнейшим влияниям на власть. Но, как отмечают исследователи, парламентская братия не очень-то и настаивала на нем. А чего настаивать – германский правитель и так находился под плотной опекой крупного капитала: «Кайзер приближал ко двору магнатов индустрии, банковского и торгового капитала, – пишет Б.М. Туполев. – В его окружение входили такие крупные промышленники, как Крупп, Карл Фердинанд фон Штумм-Хальберг, Гвидо Хенкель-Доннерсмарк, банкиры Артур фон Гвиннер и Карл Хельферих от «Дойче банк», и происходившие обычно из прусских юнкерских фамилий офицеры и представители высшей бюрократии» («Германия» // «Монархи Европы. Судьбы династий»).
Русский же царь, хоть и шел на некоторые экономические уступки крупному капиталу, предпочитал держаться от него на удалении. Вот почему на него так и давили с «ответственным министерством». После его введения монархия бы перестала быть самодержавной, а стала парламентской (что вполне устраивало Запад). Но этого не произошло, и Российскую империю пришлось ломать, что привело к нежелательной большевизации, к национализации банков и заводов, к прекращению парламентской болтовни и пр. Радикализация России закономерно привела и к радикализации Германии, в результате чего пришлось ломать и гораздо более покладистую Германскую империю. Правда, кайзера никто не тронул – ему позволили бежать в Голландию, а потом еще и прислали туда 58 вагонов с разным шикарным барахлом. Он-то был «своим в доску», в отличие от Николая Александровича, которому не простили его «проклятое русское упрямство».
СССР также не удалось вестернизировать до конца и сделать «приличным», «стопроцентно демократическим» – несмотря на все старания Берии, Андропова и прочих «просвещенных коммунистов». Руководство СССР все-таки не желало переступать границу между партийно-государственным полукапитализмом и капитализмом «классическим» – бизнескратическим и парламентско-партийным. Пришлось и СССР ломать – через перестройку, а сам процесс слома стал еще одной прививкой от демократии, которую сделали нации. И ведь классического капитализма с «нормальной» демократией все равно не возникло – не дала инерция спасительная советизма.
Либералы не любят и Российскую империю, и СССР – они являются для них ярким примером отторжения русскими западных ценностей. И это пора понять как правым, так и левым» патриотам. Понять и прекратить взаимную грызню – особенно по поводу истории. Левые ругают РИ, правые ругают СССР, не замечая, что тем самым только играют на руку либералам и прозападным силам. Пора заключить перемирие – для начала. Ну а дальше необходим синтез царизма и советизма в духе младороссов: «Царь и Советы!»
Но дело обстоит гораздо сложнее. По сути, резолюция сейма воспроизводит ту же самую схему, которая была задана в июльской 2009 года резолюции ОБСЕ, которая уравнивает «сталинизм» и нацизм.
Одновременно раскручивается новый виток осуждения коммунизма. Осенью 2009 года группа депутатов ПАСЕ призвала «продолжить оценивать и судить преступления коммунизма с юридической, моральной, политической и исторической точек зрения». Причем, что характерно, эта декларация совпала по времени с визитом папы римского в Чехию, во время которого понтифик осудил коммунистов за преследование верующих.
Может сложиться впечатление, что Европа стоит накануне коммунистической революции. Между тем ничего похожего не наблюдается. И речь, конечно же, идет не о «борьбе» с давно уже почившим коммунизмом. Здесь имеются в виду совсем иные мишени. В качестве главной мишени выбрана Россия. Понятно, что все «антикоммунистические» заявления бьют по нашему советскому прошлому, которое мы сегодня уже не очерняем, хотя и подходим к нему достаточно критически. Но нынешний вал антикоммунизма грозит не только России. Как ни покажется странным, он грозит накрыть и те страны, которые стояли в авангарде холодной войны с коммунизмом. В сравнении коммунизма с нацизмом кроется ловушка для самого демократического Запада, который в 1941–1945 годах выступал в союзе со сталинским СССР. Ведь получается, что Англия и США поддерживали режим, который ничем не отличается от нацистского. В чем же тогда их доблесть? И чего стоит тогда сама победа над нацистской Германией? Чего стоит весь послеялтинский мир?
Именно такие неприятные вопросы могут задать демократическому Западу некоторые силы, которые заинтересованы в глобальном кризисе современной системы национальных государств. Таковыми силами являются транснациональные корпорации и надгосударственные центры типа «Бильдельбергского клуба» и «Трехсторонней комиссии». Мировой олигархии становится все более тесно в мире с границами. Дальнейшее развитие капитализма ведет к глобализации, суть которой великолепно определил теоретик неолиберализма Т. Фридман: «Глобализация означает распространение капитализма свободного рынка практически на все страны… имеет свой собственный набор экономических правил, которые базируются на открытии, дерегуляции и приватизации национальных экономик с целью укрепления их конкурентоспособности для иностранного капитала».
Национальные государства теперь объективно препятствуют перетеканию капиталов и рабочей силы из одного региона в другой. Отсюда и призывы к созданию «планетарного правительства», которые стали раздаваться все чаще и все громче. Так, недавно с подобным призывом выступил упомянутый выше Бенедикт XVI. В июле была обнародована его третья энциклика («Милосердие в истине»), в которой папа призвал к созданию некоей «мировой политической власти». По его мнению, она необходима для «оздоровления экономик, затронутых кризисом», а также для «предотвращения их ухудшения и усиления неравновесия». Кроме того, понтифик считает, что «эта организация должна взять на себя решение вопросов разоружения, продовольственной безопасности и иммиграционной политики». Причем понятно, что речь идет о настоящей власти, а не о каком-то координационном совещании. Организация, за которую ратует папа римский, «должна признаваться всеми и служить эффективной властью ради обеспечения безопасности, уважения и прав каждого».
Между тем «помощь» Маннергейма белых бы не спасла. Скорее, наоборот, ускорила бы их конец. Можно только представить себе, как отнеслись бы в самой Белой армии к тому, что финны взяли столицу бывшей российской империи. Вспомним, что вторжение польской армии вызвало самый настоящий всплеск пробольшевистских чувств у многих противников большевиков. Снова обращусь к воспоминаниям в.к. Александра Михайловича: «Когда ранней весной 1920-го я увидел заголовки французских газет, возвещавшие о триумфальном шествии Пилсудского по пшеничным полям Малороссии, что-то внутри меня не выдержало, и я забыл про то, что и года не прошло со дня расстрела моих братьев. Я только и думал: «Поляки вот-вот возьмут Киев! Извечные враги России вот-вот отрежут империю от ее западных рубежей!» Я не осмелился выражаться открыто, но, слушая вздорную болтовню беженцев и глядя в их лица, я всей душою желал Красной Армии победы. Неважно, что я был великий князь. Я был русский офицер, давший клятву защищать Отечество от его врагов. Я был внуком человека, который грозил распахать улицы Варшавы, если поляки еще раз посмеют нарушить единство его империи. Неожиданно на ум пришла фраза того же самого моего предка семидесятидвухлетней давности. Прямо на донесении о «возмутительных действиях» бывшего русского офицера артиллерии Бакунина, который в Саксонии повел толпы немецких революционеров на штурм крепости, император Николай I написал аршинными буквами: «Ура нашим артиллеристам!» Сходство моей и его реакции поразило меня. То же самое я чувствовал, когда красный командир Буденный разбил легионы Пилсудского и гнал его до самой Варшавы. На сей раз комплименты адресовались русским кавалеристам, но в остальном мало что изменилось со времен моего деда» («Книга воспоминаний»).
Тогда А.И. Брусилов и несколько других красных генералов выпустили воззвание, в котором призвали поддержать большевиков. А генерал Я.А. Слащев, вместе с тридцатью другими генералами и офицерами, вел тайные переговоры о сдаче Крыма красным. И в случае взятия финнами Петрограда пробольшевистская реакция была бы еще сильнее.
Нет, белые проиграли потому, что, несмотря на декларативную приверженность «единой и неделимой», они проявили себя плохими централистами на практике. В первой половине 1919 года Колчак и Деникин весьма успешно громили красных. И у них была великолепная возможность соединиться друг с другом в низовьях Волги. Тогда на большевиков накатился бы единый могучий военный вал. Но два вождя так и не договорились друг с другом. А ведь Колчак был Верховным правителем, и, по идее, Деникин должен был ему подчиниться. Но нет – выяснилось, что верховенство Колчака – вещь весьма формальная и никакой единой белой России попросту нет. А вот единая красная Россия уже была, и она сумела разгромить белых по частям – сначала Колчака, а затем уже и Деникина.
Вне всякого сомнения, красные (сначала даже бессознательно) взяли на себя миссию сохранить единство страны. И неудивительно, что в дальнейшем Сталин воспроизвел многие геополитические устремления России.
Взять хотя бы его послевоенную борьбу за средиземноморские проливы. И в этом плане очень показательно замечание убежденного антикоммуниста И.Л. Солоневича: «Мы начисто забыли тот факт, что из всех нынешних государственных образований Европы русская государственность является самой старшей, что Российская империя уже просуществовала одиннадцать веков: от «империи Рюриковичей», «созданной» Олегом, – до империи гегелевичей, управляемой Сталиным» («Народная монархия»). При этом Солоневич признает, что «Российская империя морально отсутствует». И это очень точное определение, которое разводит политику и мораль. А также до известной степени минимизирует идеологию, которая является своего рода «моралью» – от политики.
Итак, основа – это политическая целостность, которая сохраняет целостность нации, придает ей субъектность. На едином и неделимом целостном пространстве существует хоть сколько-нибудь эффективная власть, контролирующая ситуацию внутри страны и обеспечивающая суверенитет страны. Это – минимум, наличие которого является первейшим условием бытия нации. И пока этот минимум соблюден, то можно говорить о национальном успехе – пусть и со множеством оговорок. Главное сделано – остальное приложится, если только приложить определенные усилия. А идеологическая правильность, при всей своей важности, все-таки не так уж и важна в плане оценки прошлого. Гораздо важнее определиться с политическим будущим России.
Антисоветизм и антицаризм
Впрочем, будущее все-таки неразрывно связано с прошлым. И тут мы видим странные изгибы антисоветизма. Хороня и оплакивая Русское государство, национал-антисоветчики частенько бьют по «исторической России», выступая с позиции «просвещенных» критиков. И в этом плане очень показателен коллективный труд «История России. XX век» (ответственный редактор профессор МГИМО А.Б. Зубов), который уже успели прозвать «власовским учебником». Сие творения дает ярчайший образчик радикального антисоветизма, окрашенного в «патриотические» и «православные» цвета. Чего стоит одно только название второй главы четвертой части – «Советско-нацистская война 1941–1945 гг. и Россия»! Но дело здесь не только в антисоветизме. Наблюдателей поражают и те оценки, которые даются России и русскому народу. Так, профессор Свято-Тихоновского православного гуманитарного университета Б. Филиппов пишет: «Публицистика, как известно, не доказывает, а постулирует, скажем: Ленин – немецкий агент, а сталинский режим был антинародным. И в этом ключе поданы многие общественно значимые темы. Например, поражение белых армий объясняется тем, что русский народ – «покорное и пассивное большинство, запуганное и дрожащее над своей только жизнью, над своим куском земли, а когда надо – идущее в бой по принуждению». И в этой войне народ сделал «выбор не за Россию, а против нее» («Неудавшаяся ревизия» // «Эксперт»).А вот весьма интересная оценка, данная (в своем блоге) этому замечательному труду историком С.В. Волковым, который стоит на радикально-антисоветских и правоконсервативных позициях: «Ознакомился, наконец, с «Историей России. ХХ век», история появления которой довольно занятна… Вполне понимаю, что многим показалось странным, что при вполне антисоветской направленности книги досоветская Россия (особенно самый славный ее период ХVIII – ХIХ вв.) изображена там в духе советских штампов – типа темное царство, где не было ничего хорошего, кроме высокодуховных, но несчастных пейзан. Особенно вводная глава, содержащая общий очерк до 1894 г. и проникнутая особливой ненавистью к империи, коей инкриминируется территориальный рост и отсутствие «солидаризма» (каковой полагается имевшим место в предшествующее время)».
Что ж, антисоветизм и антицаризм частенько идут рука об руку, смыкаясь на базе либерализма. Не случайно практически все либералы – убежденные антисоветчики. И они же весьма отрицательно относятся к «российскому деспотизму» или в смягченном варианте к «архаичной, косной монархии». Кстати, вот яркий пример – А.И. Солженицын, под влиянием идей которого и был написан упомянутый выше «власовский учебник». Неутомимый обличитель коммунизма и советской власти был либералом, хотя и особенным – «национальным» и «самобытным». Причем тут все очень интересно. Солженицын указывал на многочисленные недостатки западной демократии, «недолюбливал» партии, предлагал ввести избирательный ценз на выборах (да не прямых, а многоступенчатых). Он выступал за сильную, полуавторитарную президентскую республику. Однако на практике данная республика стала бы парламентской. Дело в том, что Солженицын выступал против какой-либо избирательной кампании. Кандидатуры президента мог обсуждать только парламент: «Сегодня президентская власть – никак не лишняя при обширности нашей страны и обилии ее проблем. Но и все права Главы Государства, и все возможные конфликтные ситуации должны быть строго предусмотрены законом, а тем более – порядок выбора президента. Подлинный авторитет он будет иметь только после всенародного избрания (на 5 лет? 7 лет?). Однако для этого избрания не следует растрачивать народные силы жгучей и пристрастной избирательной кампанией в несколько недель или даже месяцев, когда главная цель – опорочить конкурента. Достаточно, если Всеземское Собрание выдвигает и тщательно обсуждает несколько кандидатур из числа урожденных граждан государства и постоянно живших в нем последние 7–10 лет. В результате обсуждений Всеземское Собрание дает по поводу всех кандидатов единожды и в равных объемах публичное обоснование и сводку выдвинутых возражений» («Как нам обустроить Россию?»).
Понятно, что, в рамках такой системы, институт президента был бы сильно зависим от парламента. Выступая против популизма на выборах, Солженицын тем не менее предлагал весьма либеральную модель, в рамках которой правитель становился бы заложником «народного собрания». Пытаясь избежать крайностей либерализма, писатель-публицист к ним же и возвращался. Будь Солженицын правым традиционалистом, то он потребовал бы усиления власти правителя – при наличии не законосовещательного собрания, избираемого не только от региональных собраний, но и от профессиональных организаций. При такой системе важно не ограничить роль правителя – важно донести до него мнение конкретных социальных групп. И не опосредованно, а напрямую – без опеки профессиональных политиков-депутатов. Однако Солженицын не был традиционалистом, он выступал как национал-либерал.
Отсюда и весьма жесткое отношение к царской России: «Да ведь Российская империя и весь XIX век, и предреволюционные десятилетия, по медлительности и закостенелости бюрократического аппарата и мышления верхов, – где только и в чем не опоздала? Она не справлялась с дюжиной самых кардинальных проблем существования страны: и с гражданским местным самоуправлением, и с волостным земством, и с земельной реформой, и с губительно униженным положением Церкви, и с разъяснением государственного мышления обществу, и с подъемом массового» («Двести лет вместе»).
В работе «Русский вопрос» к концу ХХ века» Солженицын вообще «расколошматил» всю внешнюю политику Российской империи – от Петра I до Николая II как «антинациональную». Впрочем, там дается положительная оценка экономического развития и пр., но все списывается на «народную энергию».
Возразят, что национал-либеральный антисоветизм Солженицына – это одно, а правоконсервативный антисоветизм защитников «исторической России» – совсем другое. Да, это так, но последний может запросто проэволюционировать во второй. И здесь можно вспомнить эволюцию публициста и поэта А.А. Широпаева, который из монархиста-антисоветчика (90-е годы) превратился в антисоветчика-либерала, ругающего Российскую империю едва ли не больше, чем СССР. (При этом Широпаев всемерно симпатизирует Солженицыну, что весьма логично.)
Либеральная фобия
Антисоветизм так или иначе приводит к либерализму и обусловлен им. И тут действует простой механизм. Антисоветчики («национал» и «антинационал»), в большинстве своем, негодуют по поводу советского деспотизма (ярчайшими образами которого являются предельно демонизированные «Чека» и «Гулаг»). И в этом сказывается либеральная мотивация. Либерал боится прежде всего деспотизма, отодвигая все другие страхи в далекий угол. При этом под деспотизмом понимаются как тоталитарные «эксцессы», так и вполне необходимые меры по обузданию хаоса (вплоть до требований элементарной дисциплины). Одно не отделяется от другого – потому, что «внутренний либерал» не позволяет, для него-то – все едино. Ну а потом через призму антисоветского отрицания рассматриваются все другие периоды русской истории, предшествующие советскому. А там тоже много чего «деспотического» – как оправданного, так и не очень. Вот и происходит сопряжение антисоветизма и антицаризма. Перефразируя А. Зиновьева, можно сказать так – целились в советизм, а попали в царскую Россию.Самое печальное, что либералы всех мастей не отдают себе отчета в том, что «крайности деспотизма» проистекают не из отсутствия их любимой «вольности», но из отсутствия национально-государственного порядка. Чем больше хаос, чем больше грызутся эгоистические кланы, тем сильнее будет потом государственный зажим.
Вот почему в советизме нужно критиковать то, что сближало его с западным либерализмом. А это прежде всего требование партийно-парламентской демократии. В СССР власть принадлежала Верховному Совету, который был очень похож на западный парламент (выборы по территориальным округам, партийная гегемония). Реальная власть при этом принадлежала партийно-государственному аппарату. В этом и было отличие советской демократии от демократии западной (при которой парламент и президент являются марионетками в руках крупного бизнеса). Но государственно-политическая форма все-таки была одной и той же. В дальнейшем эта формальная приверженность демократии привела к слому советской системы. Советы можно было преобразовать в самобытные институты (восходящие к исконно русской общинности), но вместо этого нам подсунули западные парламентско-президентские механизмы. «Реформаторы» потребовали наполнить западную форму западным же содержанием. При этом вначале народ соблазнили лозунгом возвращения власти Советам. В дальнейшем же его активность использовали в интересах вестернизации.
Примерно так же в царизме нужно критиковать либеральный уклон. Не консерватизм погубил самодержавие, его расшатали либеральные и полулиберальные реформы. Ориентация на либерализм и либеральный Запад – вот главная отрицательная черта Российской империи, тогда как «косность» и «деспотизм» – вещи второго порядка.
Либерализм – явление очень широкое. Он может принимать самые разные формы – от социал-демократии до нацизма. (Не случайно многие нацисты охотно заигрывают с оранжизмом и либертарианством.) Либерал страстно желает освободиться от влияния «внешнего» мира (государства, нации, общины и т. д.), свести его к минимуму. При этом российский либерал отлично понимает, что русская почва решительно отторгает абсолютно чуждый ей либерализм. Некоторые принимают этот вызов и открыто противопоставляют себя нации, почве и традициям. Это – «классические» либералы с их неизменным «эта страна» и паническим ужасом перед «русским фашизмом». Но есть либералы, так сказать, нетрадиционные, которые пытаются разбавить свой либерализм национализмом, консерватизмом и почвенностью. Они могут быть крутыми «фашистами» или «монархистами», но все равно на первом месте у них стоит отрицание деспотизма, часто выражающееся в нежелании поступиться чем-то частным в интересах целого. Именно поэтому они так ненавидят советизм, который худо-бедно, но пытался преодолеть личностный и групповой эгоизм (часто только на словах). Что же до «тоталитарных репрессий» (которые и в самом деле имели место быть в 1918–1953 годах), то это по большей части – отмазка.
Неподдающаяся Империя
Многим таким вот криптолибералам Российская империя мила прежде всего тем, что ее можно противопоставить «злому и ужасному совку». Не случайно эти «симпатизанты» частенько говорят о ней, как о «первоклассной европейской стране», в которой все было «как у людей».Но в реальности все обстоит совсем иначе. Российская империя не была «нормальной европейской» страной, хотя разного рода плутократы и двигали ее в этом направлении. И сделано было действительно много. Однако же Россия упорно не хотела прикасаться к самой сути западного капитализма. Показательно, что индустриализация в России происходила на фоне довольно-таки незначительной пролетаризации крестьянства. Рабочий класс России составлял где-то 10 % населения, однако же Россия находилась на пятом месте по уровню развития промышленности – и на первом месте по его темпам. Между тем на Западе высокие темпы роста индустрии были обусловлены разорением большинства крестьян и пролетаризацией самого крестьянства. В России же была возможность избежать пролетаризации в больших масштабах. Крепкая русская община поставляла в города небольшую часть своих членов, которые просто не желали заниматься земледельческим трудом. И так получалось, что их энергии хватало для успешной индустриализации нашей страны. Вообще, русские рабочие были великолепно организованы – в России наблюдалась самая большая концентрация производства и рабочей силы. В 1913 году на крупных отечественных предприятиях (свыше 1 тысячи работников) трудилось 39 % всех рабочих (тогда как в Германии – 10 %). В одном только Петербурге было сосредоточено 250 тысяч фабрично-заводских пролетариев. И это все при том, что «государство по-прежнему занимало господствующие позиции в хозяйстве страны. В России был большой государственный сектор хозяйства, в состав которого входили Российский государственный банк, 2/3 железных дорог, огромный земельный фонд, в том числе 60 % лесов, военная промышленность и многие промышленные предприятия в других отраслях… Часть промышленности оставалась собственностью государства. Государственные предприятия находились вне сферы рыночных отношений… Казенные заводы «не являлись коммерческими учреждениями», что подчеркивалось в официальных документах… Царская бюрократия старалась расширить сферу казенного предпринимательства из-за боязни, что частные компании могут неожиданно отказаться выполнять казенные заказы и таким образом сорвут перевооружение армии и флота… Однако позиции государства в экономике не ограничивались государственным сектором. На развитие промышленности влияли и государственные заказы. Такие заказы давали почти все ведомства, начиная с Министерства путей сообщения и кончая Морским министерством. Еще одним направлением государственного воздействия были казенные монополии и акцизы, которые в совокупности давали около половины государственного дохода… Итак, одна часть промышленности находилась в собственности государства, другая часть в той или иной степени подлежала государственному регулированию. Но обе эти части оставались практически вне сферы рыночных отношений» (А.А. Новиков. История российского предпринимательства).
Либеральные историки любят порассуждать о том, что казенное хозяйство отличалось бюрократизмом, коррупцией и неэффективностью. Но как тогда объяснить следующий факт – до секвестирования и перехода под госконтроль (в 1916 году) Путиловский завод почти не делал шестидюймовых снарядов, тогда как после нее он стал производить половину от всего количества этих зарядов, выпускавшихся в России?
Добавим ко всему этому высокий уровень кооперации русского крестьянства – и получим весьма своеобразную картину. Россия явно не вписывалась в тогдашний западный капитализм. И были все предпосылки для самой настоящей социалистической революции сверху (по К.Н. Леонтьеву – «русский Царь во главе социалистического движения»).
Эта революция явно назревала. Атакуемое либералами самодержавие после победы в войне, несомненно, ответило бы на их атаки мощнейшей контратакой. Но оно и так держало оборону до последнего. Либералам позарез нужно было создание «ответственного министерства». Они жаждали поставить правительство и царя под контроль парламента (Думы), сделав власть полностью зависимой от плутократии. Государь же упорно противился этим попыткам, что, кстати, говорит о наличии у него незаурядной политической воли. Будь царь «тряпкой», как это утверждают многочисленные его недоброжелатели, то он с облегчением согласился бы на «ответственное министерство» и спокойненько сидел бы на троне – «царствуя, но не правя». Однако же им был выбран совсем иной – трудный и опасный путь – хранение самодержавия от домогательств международной олигархии.
Было ли в этом нечто особенное? Ведь тогдашняя Германия также не имела «ответственного министерства», хотя рейхстаг и обладал мощнейшим влияниям на власть. Но, как отмечают исследователи, парламентская братия не очень-то и настаивала на нем. А чего настаивать – германский правитель и так находился под плотной опекой крупного капитала: «Кайзер приближал ко двору магнатов индустрии, банковского и торгового капитала, – пишет Б.М. Туполев. – В его окружение входили такие крупные промышленники, как Крупп, Карл Фердинанд фон Штумм-Хальберг, Гвидо Хенкель-Доннерсмарк, банкиры Артур фон Гвиннер и Карл Хельферих от «Дойче банк», и происходившие обычно из прусских юнкерских фамилий офицеры и представители высшей бюрократии» («Германия» // «Монархи Европы. Судьбы династий»).
Русский же царь, хоть и шел на некоторые экономические уступки крупному капиталу, предпочитал держаться от него на удалении. Вот почему на него так и давили с «ответственным министерством». После его введения монархия бы перестала быть самодержавной, а стала парламентской (что вполне устраивало Запад). Но этого не произошло, и Российскую империю пришлось ломать, что привело к нежелательной большевизации, к национализации банков и заводов, к прекращению парламентской болтовни и пр. Радикализация России закономерно привела и к радикализации Германии, в результате чего пришлось ломать и гораздо более покладистую Германскую империю. Правда, кайзера никто не тронул – ему позволили бежать в Голландию, а потом еще и прислали туда 58 вагонов с разным шикарным барахлом. Он-то был «своим в доску», в отличие от Николая Александровича, которому не простили его «проклятое русское упрямство».
СССР также не удалось вестернизировать до конца и сделать «приличным», «стопроцентно демократическим» – несмотря на все старания Берии, Андропова и прочих «просвещенных коммунистов». Руководство СССР все-таки не желало переступать границу между партийно-государственным полукапитализмом и капитализмом «классическим» – бизнескратическим и парламентско-партийным. Пришлось и СССР ломать – через перестройку, а сам процесс слома стал еще одной прививкой от демократии, которую сделали нации. И ведь классического капитализма с «нормальной» демократией все равно не возникло – не дала инерция спасительная советизма.
Либералы не любят и Российскую империю, и СССР – они являются для них ярким примером отторжения русскими западных ценностей. И это пора понять как правым, так и левым» патриотам. Понять и прекратить взаимную грызню – особенно по поводу истории. Левые ругают РИ, правые ругают СССР, не замечая, что тем самым только играют на руку либералам и прозападным силам. Пора заключить перемирие – для начала. Ну а дальше необходим синтез царизма и советизма в духе младороссов: «Царь и Советы!»
Уравнение-ловушка
Не менее важно рассмотреть и внешнеполитический аспект антисоветизма. И здесь нельзя пройти мимо одного очень вредного исторического «мифа», уравнивающего коммунизм и нацизм. Сегодня это уравнение становится фактором межгосударственных отношений. Так, в сентябре 2009 года польский сейм принял резолюцию, в которой осуждается «советское вторжение» 1939 года, а сама Польша предстает как «несчастная жертва» двух тоталитарных режимов – коммунистического и нацизма. Ну, о том, насколько это близко к истине, неоднократно говорилось да и говорится: «О событиях нужно судить не по решениям парламентов, которые были приняты постфактум, а по решениям, которые принимались современниками в рамках действовавшего на тот момент международного права. Если мы будем рассматривать события 39-го с научной точки зрения, то мы увидим, что после вступления советских войск на территорию Западной Украины и Западной Белоруссии ни Великобритания, ни Франция, ни даже Польша не объявили войну Советскому Союзу. Следовательно, вступление советских войск никем в мире не было признано актом войны. Нейтральный статус Советского Союза на международном уровне не ставился под сомнение даже в 40-м году. После выборов в США переизбранный президент Рузвельт ссылался на СССР и Швецию как на нейтральные страны» (А. Дюков. Решение польского сейма не стоит и выеденного яйца).Но дело обстоит гораздо сложнее. По сути, резолюция сейма воспроизводит ту же самую схему, которая была задана в июльской 2009 года резолюции ОБСЕ, которая уравнивает «сталинизм» и нацизм.
Одновременно раскручивается новый виток осуждения коммунизма. Осенью 2009 года группа депутатов ПАСЕ призвала «продолжить оценивать и судить преступления коммунизма с юридической, моральной, политической и исторической точек зрения». Причем, что характерно, эта декларация совпала по времени с визитом папы римского в Чехию, во время которого понтифик осудил коммунистов за преследование верующих.
Может сложиться впечатление, что Европа стоит накануне коммунистической революции. Между тем ничего похожего не наблюдается. И речь, конечно же, идет не о «борьбе» с давно уже почившим коммунизмом. Здесь имеются в виду совсем иные мишени. В качестве главной мишени выбрана Россия. Понятно, что все «антикоммунистические» заявления бьют по нашему советскому прошлому, которое мы сегодня уже не очерняем, хотя и подходим к нему достаточно критически. Но нынешний вал антикоммунизма грозит не только России. Как ни покажется странным, он грозит накрыть и те страны, которые стояли в авангарде холодной войны с коммунизмом. В сравнении коммунизма с нацизмом кроется ловушка для самого демократического Запада, который в 1941–1945 годах выступал в союзе со сталинским СССР. Ведь получается, что Англия и США поддерживали режим, который ничем не отличается от нацистского. В чем же тогда их доблесть? И чего стоит тогда сама победа над нацистской Германией? Чего стоит весь послеялтинский мир?
Именно такие неприятные вопросы могут задать демократическому Западу некоторые силы, которые заинтересованы в глобальном кризисе современной системы национальных государств. Таковыми силами являются транснациональные корпорации и надгосударственные центры типа «Бильдельбергского клуба» и «Трехсторонней комиссии». Мировой олигархии становится все более тесно в мире с границами. Дальнейшее развитие капитализма ведет к глобализации, суть которой великолепно определил теоретик неолиберализма Т. Фридман: «Глобализация означает распространение капитализма свободного рынка практически на все страны… имеет свой собственный набор экономических правил, которые базируются на открытии, дерегуляции и приватизации национальных экономик с целью укрепления их конкурентоспособности для иностранного капитала».
Национальные государства теперь объективно препятствуют перетеканию капиталов и рабочей силы из одного региона в другой. Отсюда и призывы к созданию «планетарного правительства», которые стали раздаваться все чаще и все громче. Так, недавно с подобным призывом выступил упомянутый выше Бенедикт XVI. В июле была обнародована его третья энциклика («Милосердие в истине»), в которой папа призвал к созданию некоей «мировой политической власти». По его мнению, она необходима для «оздоровления экономик, затронутых кризисом», а также для «предотвращения их ухудшения и усиления неравновесия». Кроме того, понтифик считает, что «эта организация должна взять на себя решение вопросов разоружения, продовольственной безопасности и иммиграционной политики». Причем понятно, что речь идет о настоящей власти, а не о каком-то координационном совещании. Организация, за которую ратует папа римский, «должна признаваться всеми и служить эффективной властью ради обеспечения безопасности, уважения и прав каждого».
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента