Страница:
Боже, как они мне все надоели! Как трясёт этот ящик на колесах! Наверное, в юности он работал бетономешалкой!
Автобус подпрыгнул и затормозил. Вскочила девушка в кожаной мини-юбке, напоминающей набедренную повязку. У Юльки такая же, только коричневая… Поскорей бы в поезд! Уехать и обрубить. И всё! Очень уж они переплелись – институт и Юлька. Я больше не могу провожать её до входа и оставаться на улице. Я больше не могу слушать, как она разговаривает с однокурсниками об анатомке или профессоре Глинкине, а я при этом только присутствую. У неё своя жизнь, в которую я никак не могу прорваться. Когда мы познакомились, она была на первом курсе, теперь – на третьем. А я все трахаюсь лбом о приёмную комиссию. Юлька уходит от меня, вверх по курсам, как по ступенькам, я это чувствую. Так лучше самому, сразу, одним махом!
В автобус вошёл новый пассажир. Он был в пиджаке и при галстуке. «Самоубийца», – подумал я. Но пассажир чувствовал себя превосходно.
– Сестричка, – обратился он к нашей кондукторше, – поздравь меня: мне сегодня исполнилось сорок лет!
– Билет берите! – потребовала «сестричка».
– Я возьму, не беспокойся. Но ты меня сначала поздравь – у меня праздник.
– Гражданин, берите билет. Если выпили, не надо хулиганить.
– Я не хулиганю, я радуюсь, – миролюбиво объяснил именинник. – Мне сорок, а женщины ещё дарят цветы. Вот!
Он вытащил из бокового кармана красную гвоздику и протянул её кондукторше. Но та оттолкнула его руку и прорычала:
– Не возьмёшь билет – милицию позову! Каждый ханыга будет нервы мотать!
Улыбка слетела с лица именинника. Он вставил цветок на прежнее место и нажал кнопку звонка рядом с табличкой «Место кондуктора».
– Ты чего хулиганишь!
Не отвечая, мужчина крикнул водителю:
– Открой дверь. Выйти надо!
Автобус остановился, дверь открылась. Пассажир стал на ступеньку и сказал кондукторше:
– Не хочу ехать в твоём автобусе! Ты мне весь праздник испортила. – Спрыгнул на землю и уже оттуда добавил: – Рожать тебе, кондуктор, надо. Рожать! Добрее будешь!
Автобус тронулся дальше.
Все разговоры прервались. Пассажиры с осуждением смотрели на кондуктора. Та была несколько растеряна, но не подавала виду.
– Ничего! Прожарится на солнышке, пока следующая машина подойдет, – успокоится.
– Это свинство! – сказала моя соседка-старушка.
– Чего? – рыкнула на неё кондуктор.
– Свинство, говорю: выставить человека на полпути.
– Кто его выставлял? Сам выскочил.
И тут автобус взорвался. Всё накапливающееся раздражение против грубиянки-кондукторши теперь хлынуло лавиной.
– И правильно сделал! – крикнул полосатый лабух. – Лучше пешком идти, чем видеть вашу мрачную физиономию.
– Ну и шёл бы пешком, Кто тебя в автобус звал?
– Нет, голубушка! – заявила старушка. – Нас двадцать, а вы одна. Не вы от нас, а мы от вас скорей избавимся!
Её морщинки воинственно подталкивали друг друга.
Со всех кресел неслось:
– Надо написать письмо в управление!
– Все подпишемся!
– Такую хамку надо учить!
И вдруг все замолчали. Кондуктор тихо плакала.
Это было неожиданно. От неё ждали ругани, оскорблений, но не таких тихих слёз. И ещё она всхлипывала по-детски. И приговаривала:
– Набросились, как на бандитку. А у меня, может, на той неделе тоже день рождения был… И ни одна зараза не поздравила… И муж к Воробьёвой Дашке ушёл… И план третий месяц не выполняем…
Автобус остановился. Это была конечная остановка. Водитель открыл двери, но никто не спешил выходить.
– Не надо плакать, – сказала маленькая старушка гренадёрше-кондукторше. – Мы теперь все будем ездить только вашим автобусом – это поможет выполнению плана. Какой номер вашей машины?
– Ноль семь семьдесят семь, – ещё всхлипывая, ответила кондукторша.
– Видите, как легко запоминается: три семёрки. Прекрасный автобус…
– Как портвейн! – неожиданно для самого себя схохмил я.
Все засмеялись, и это разрядило обстановку. Пассажиры встали и начали выходить.
Дождавшись, когда все вышли, обладательница кур подошла к заплаканной кондукторше и погладила её по атлетическому плечу.
– Нельзя опускать руки. Надо бороться. – Она кивнула на пухлого мужчину. – Знаете, сколько я его ждала? Восемнадцать лет. И ни за кого не выходила замуж. Так я боролась. И теперь мы вместе. – Она нежно посмотрела на своего избранника, потом снова перевела взгляд на кондукторшу. – Конечно, одной тяжело. Я это хорошо знаю.
– Шагнула к выходу, затем остановилась и вытащила из авоськи лежащую сверху птицу. – Возьмите. Это подарок к вашему дню рождения. Это очень хорошая курица, с базара. Вам одной хватит на неделю. – Она опять посмотрела на пухлого мужчину. – И нам тоже хватит одной, правда?
– Я тебе одну разделаю, как двух. Ты и не заметишь, – пообещал тот.
– Я знаю. Он очень хорошо разделывает кур, – сообщила женщина и вышла вместе со своим надувным спутником.
Я постоял в тени автобуса, потом похлопал его по толстому теплому крупу и обошёл вокруг, рассматривая. Бока его были потёрты, кое-где виднелись шрамы и вмятины. Макушка крыши покрылась седоватой пылью, под которой старческой перхотью шелушилась краска. Подтёки вчерашнего дождя напоминали капли пота. Двигатель ещё не был выключен – автобус слегка подрагивал и хрипло дышал после пробега… Зря я ругал этого трудягу. Он честно вкалывает, хотя ему давно пора на пенсию. Не жалуется, не канючит, не просит замены, а везёт туда, куда требуется, на юг, на север, на запад, на восток… А в том, что мне было жарко и противно, автобус не виноват – просто я поехал не в ту сторону.
Я глянул на часы. Сейчас четыре. Три часа дороги обратно, и я ещё успею встретить Юльку после «йоги».
Отсюда хорошо был виден домик тёти Веры, где хранилось моё зимнее пальто и остальные вещи. Я помахал ему рукой, вошёл в автобус и сел на своё прежнее место.
Растерянная кондуктор всё ещё держала в руках подаренную курицу.
– Вы чего? – спросила она.
– Забыл ключи от дачи, – соврал я и протянул ей деньги на билет.
В автобус входили новые пассажиры.
Жара спадала.
Сиамские близнецы
Мы даже не похожи. Я – смуглый, кудрявый, черноволосый, у меня нос с горбинкой, а он – бледнолицый, курносый, белобрысый, волосы торчат, как веник.
– Отойди, – кричит, – от тебя чесноком пахнет!
А как я отойду? Только вместе с ним, этим хамом и лгуном: я ведь чеснок просто так не ем, только в котлетах, которые он же у меня и отбирает. А уж насчёт «пахнет», то это я должен волком выть: от него так перегаром несёт, что комары к нему только в противогазах подлетают. Все свои деньги я трачу на духи и дезодоранты, до тех пор обливаюсь, пока он их у меня не выхватит и не выпьет. Он же алкаш, ханыга, с утра уже пьян. А я спиртное даже видеть не могу, у меня печень слабая. Он напивается, а меня тошнит.
Вмешивается во все мои дела и в разговоры – он же всё слышит, всё при нём происходит. Даже по телефону не посекретничаешь – его ухо рядом. Я бы его отлупил, но боюсь: мы в детстве часто дрались, и он всегда побеждал: его рука – правая. И вообще, он более спортивен, чем я. Гирю выжимает, гантели. Когда делает приседания, я сопротивляюсь, хочется книжку дочитать. А он ухмыляется: «Спасибо за дополнительную нагрузку», навалится всей массой и к земле прижимает. Зато, когда на турнике подтягивается, я злорадствую: ему приходится и меня тащить.
И вера у нас тоже разная. Но вера – это условность: ни он, ни я в храмы не ходим, нас не приучили. Он меня в церковь не зовёт, а его в синагогу трактором не затащишь. Он о своей вере вспоминает только для того, чтобы меня нехристем обозвать. Хотя, когда его крестили, и меня в купель плюхнули, так что неизвестно, кто из нас больший нехристь. А обрезание, из нас двоих, сделали ему. Да, да! Это мой Бог его наказал: в юности у него пипка воспалилась, писать не мог, вот его и обкорнали. Он с тех пор в баню не ходит, свой обрез от всех прячет, если б мог, он бы его в футляре носил. И за это меня ещё больше ненавидит.
Его послушать, если б не я, он бы уже бегал быстрее всех, прыгал, рекорды ставил. Я, видите ли, вишу на нём тяжким грузом и мешаю его совершенствованию. Я кричу:
– Ты без меня никогда бы в Университет экзамены не сдал!
– А тебя, – отвечает, – без меня туда бы никогда не приняли.
– Это почему?
– По профилю! – и хохочет издевательски. – Ты вообще должен быть счастлив, что я тебя рядом терплю… Прекрати скрипеть!
Это он орёт, когда я на скрипке играю. И чтобы заглушить, включает свою любимую песню:
Думаете, мы всегда враждовали?.. Нет, раньше ничего подобного не было. Когда дом строили, помогали друг другу – как же построишь, если врозь?.. И когда от грабителя отбивались, тоже дружно… Я где-то читал, что трудности сплачивают, а что, мол, у нас сейчас всё хорошо, поэтому грызёмся. Но, если всё, что сейчас происходит, это хорошо, то мне страшно подумать, что будет, когда станет плохо!.. И где это хорошо?… Дом наш из-за вражды нашей заброшен и неухожен, крыша течёт, штукатурка отваливается, полы прогнили. Крысы, моль, тараканы… Но ему это не мешает. Ему я мешаю, я во всём виноват. И за то, что дом рушится, что крысы паркет грызут… В холодильнике пусто – я сожрал. В доме кто-то кашлянул – я заразил. Картина с гвоздя сорвалась – я сбросил… Вместо того, чтобы вместе дом спасать, он со мной счёты сводит.
– Я тебе завтра все зубы выбью!
Это он каждый день угрожает. И хотя завтра забывает о своей угрозе, но я-то всю ночь не сплю, нервничаю. На следующий день снова, из-за какой-нибудь ерунды:
– Я тебе завтра башку сверну!
И так всю жизнь, в постоянном страхе: свернёт или не свернёт?..
Если на то пошло, то это он ко мне, как пиявка, присосался. Я в университете лучшим студентом был, меня на всех собраниях в президиум выбирали, а он, прилипала, рядом сидел… Меня путёвкой в Сочи наградили – пришлось и ему давать, чтоб он мог съездить. Я – мастер спорта по шахматам, во всех международных соревнованиях участвую – и его посылают, тренером оформили. У меня над доской лоб трещит, а он сидит рядом, делает умное лицо, а потом цветы принимает, репортёрам позирует. И его все поздравляют с моей победой, как великого тренера-наставника. А он из всей шахматной терминологии только одно слово знает: «мат-перемат»!
А с девушками как встречаться? Я назначаю свидание, и он со мной прётся. Я шепчу нежные слова, а он орёт: «Звук! Не слышно!»… Я её своей левой к себе прижимаю, а он, своей правой, её по бёдрам поглаживает… И когда мы расписывались, он рядом, третьим стоял.
И в первую брачную ночь с нами остался. Я его молю:
– Закрой глаза, спи.
– Не могу спать, – ухмыляется, – когда рядом наша жена лежит.
И глаза нараспашку до утра. Жена меня целует и шепчет:
– Иди ко мне.
А как идти? Вместе с ним?… Лежу и губы кусаю, чтоб не заплакать. И так – все ночи, целый год, у нас потому и ребёнка не было. А потом жена от меня ушла. К нему. Когда я уснул, взяла и перелезла, слева направо. А ему-то не стыдно – лежу и всю ночь шею в сторону выворачиваю, глаза зажмуриваю, чтоб не видеть, что он с ней вытворяет.
– Как ты могла? – спрашиваю.
– Я устала, – отвечает. – Надоело жить и всего бояться. Мне опора нужна, дом и его хозяин.
– Но это наш, общий дом, мы его вместе строили.
– Всё равно ты здесь квартирант, Настанет день, и тебя отсюда выгонят.
– Это невозможно, мы так срослись.
– С кровью оторвут и пинком под зад. А ты даже не станешь протестовать – в тебе гордость потеряна, раз соглашаешься так жить.
Очень меня эти её слова до сердца достали. Не смог я больше терпеть, решил ему отомстить. Яд у меня был, стрихнин. Когда у нас крыс травили, я пакетик этого порошка спрятал. Тогда ещё сам не знал зачем, но, видно, подсознание подсказало. За столом мы сидим, понятно, рядом. Когда он отвернулся, я ему весь пакетик в суп вытряхнул. Съел он его. Побледнел, на лбу пот выступил. А потом согнулся пополам и как взвоет. А у меня, поверьте, ни жалости, ни раскаянья – так я его возненавидел. Смотрю и тихо радуюсь: наконец, избавился. А потом чувствую, и у меня на лбу пот выступает. Потом внутри будто гвозди забивать стали, схватился я за живот и тоже взвыл: кровообращение-то у нас общее, постепенно отрава и до меня дошла. Отвезли нас обоих в больницу, обоим промывание сделали, капельницы поставили, мне в левую руку, ему в правую – еле откачали.
Понял он, что это я нас чуть не уконтрапупил, и говорит:
– Так дальше жить нельзя. Если не разделимся, ночью одновременно друг друга передушим.
А чтобы разделиться, нужно было операцию тяжёлую перенести, очень опасную. Нам её когда-то один хирург предлагал, но предупредил, что шансов остаться в живых один из десяти. Мы тогда в один голос отказались, боялись риска, думали и так проживём. Но теперь поняли, что больше не выдержим, лучше смерть, чем такое существование.
…Везут нас на каталке, последний раз вместе. Он мне говорит:
– Хоть бы они нас не зарезали – так охота пожить без твоей гнусной рожи рядом!
– А я согласен даже умереть, – отвечаю, – только бы от тебя освободиться.
– Если на том свете ко мне подойдёшь – убью!
Привезли нас в операционную, положили на стол, дали наркоз и стали кромсать наши тела и внутренности. Полдня длилась операция. За столько лет мы крепко срослись, всё – и нервы, и сосуды, и капилляры разделить надо было. Крови много вытекло, и из одного, и из второго. Несколько раз клиническая смерть наступала. Но, видно, его Бог или мой, а может, оба наших Бога постарались – вытерпели мы всё и живыми остались. Развезли нас по разным палатам и стали выхаживать.
Открыл я через сутки глаза и сразу ослепило: «Свободен!». От такого счастья снова сознание потерял. А он от радости чуть с ума не сошёл: схватил с тумбочки настойку крушины, прошептал «Да здравствует свобода!» и весь пузырёк выпил – из-под него потом неделю судно не вынимали.
А мне никаких настоек не требовалось, я от свободы опьянел: хочу – лежу, хочу – хожу, хочу – читаю – ни от кого не завишу!.. Как же я, червяк придавленный, мог столько лет пресмыкаться и терпеть эту невыносимую жизнь?!. Окрепну, выпишусь из больницы и уеду далеко-далеко, чтобы забыть прошлые муки и унижения.
Решил я так, и на душе потеплело. А потом вдруг холодная тревога заползла: легко сказать «уеду», а куда? Здесь всё хоть и невыносимо, но привычно. А там – чужие края, чужие нравы. И почему невыносимо? Крышу над головой имел? Имел. И сыт был, и одет, и обут. А там всё начинать с начала надо, с самого нуля. И не резвым мальчуганом-заводилой, а уже поседевшим неудачником, утомлённым нелёгкой жизнью… От этих мыслей я так расстроился, что швы разошлись, температура подскочила – продержали меня в больнице лишнюю неделю.
Но вот настал долгожданный день: выписали меня, проводили до ворот и пожелали успеха. Вышел я на улицу, а там машины, троллейбусы, трамваи – гудом гудят. И людей – тысячи, бегут, спешат, толкаются. А среди них и злые, и агрессивные. И вдруг так мне страшно стало, что ноги подкосились, идти не мог, к стене прислонился: я ведь теперь один, навсегда. А мне одиночество непривычно. Когда он со мной рядом шёл, я себя чувствовал уверенно. С ним не страшно было, он сильный. Его все боялись. Да и вообще: двое – это не один. Вдвоём с любым сладишь. Когда тот грабитель пытался к нам в дом залезть, мы ему так надавали, он справа, а я слева – незваный гость еле ноги унёс…
И вдруг поймал я себя на странной мысли: и он ведь сейчас один, и ему жутковато: остаётся в развалившемся доме, работать отвык, а придётся – меня не будет, не на кого чертей вешать. И от пол-литры надо отказываться, иначе всё на голову рухнет… И вдруг даже стало мне его жалко.
Психанул я на себя за эту слабость и, чтобы злость восстановить, стал вспоминать все его пороки. Но что-то плохо получалось: с одной стороны я его обвинял, а с другой – тут же сам защитительные доводы приводил… Да, мешал на скрипке играть. Но без него я вообще ни разу бы не сыграл: ведь когда я своей левой по смычку водил, он своей правой мне её поддерживал… Да, пьёт, много пьёт. Но ведь он не родился алкоголиком – пить стал на моих глазах, из-за жизни нашей патологической… Да, грубый, резкий, драчливый, но когда я в прорубь провалился, он же мне свои сухие ботинки отдал, а сам босиком до дома топал…
И вдруг захотелось мне его голос услышать. Так внутри заныло, что не выдержал, заскочил в телефонную будку и наш номер набрал. Он снял трубку.
– Алло!.. Алло!.. Слушаю!..
А я молчу, только сердце барабанит. И он замолчал. Молчим оба. Потом он спрашивает:
– Это ты?
– Я – отвечаю. И жду: сейчас какую-нибудь гадость ляпнет.
А он снова помолчал и вдруг:
– Как живёшь?
Я растерялся, засуетился:
– Прекрасно, прекрасно! А ты?
– Превосходно.
И снова замолчал.
– Я уезжаю, – говорю. – Далеко.
И опять ожидаю в ответ что-то вроде: «Скатертью дорога!». А он снова неожиданно:
– Может, попрощаться зайдёшь?
– Зайду.
Повесил я трубку совершенно ошеломлённый, а потом вдруг понял: да у него ведь на сердце сейчас такая же тяжесть, как и у меня. Я это своим сердцем почувствовал, недаром они у нас столько лет рядом бились!..
Подошёл к дому – дверь открыта, ждёт. Зашёл в гостиную, вижу, над столом фотография висит, где мы пацанами, в мохнатых шапочках, как два медвежонка. Никогда он её раньше не вынимал, а тут… Но сделал вид, что не заметил.
– Закурить есть? – спрашиваю.
Протянул он мне пачку. Посидели, покурили. Потом говорю:
– Дом тебе остаётся. И вся мебель. Только ковёр я продам – деньги на дорогу нужны.
Поднял он голову, глянул на меня как-то необычно – никогда раньше так не смотрел.
– Скрипку не забудь. Я тебе футляр починил.
– Спасибо.
– Куда поедешь?
– Куда-нибудь на юг. Я здесь мёрзну.
– Писать будешь?
– Не знаю. А ты?
– Вряд ли.
Снова помолчали.
– Ну, что ж… – говорю. – Пока.
– Пока.
– Будь.
– И ты будь.
Помахал он мне своей правой, а я ему своей левой, и разошлись мы в разные стороны, теперь уже навсегда. Я не оглядывался, чтобы швы на теле не кровоточили. А он на прощанье песню включил:
Елена Ивановна
Автобус подпрыгнул и затормозил. Вскочила девушка в кожаной мини-юбке, напоминающей набедренную повязку. У Юльки такая же, только коричневая… Поскорей бы в поезд! Уехать и обрубить. И всё! Очень уж они переплелись – институт и Юлька. Я больше не могу провожать её до входа и оставаться на улице. Я больше не могу слушать, как она разговаривает с однокурсниками об анатомке или профессоре Глинкине, а я при этом только присутствую. У неё своя жизнь, в которую я никак не могу прорваться. Когда мы познакомились, она была на первом курсе, теперь – на третьем. А я все трахаюсь лбом о приёмную комиссию. Юлька уходит от меня, вверх по курсам, как по ступенькам, я это чувствую. Так лучше самому, сразу, одним махом!
В автобус вошёл новый пассажир. Он был в пиджаке и при галстуке. «Самоубийца», – подумал я. Но пассажир чувствовал себя превосходно.
– Сестричка, – обратился он к нашей кондукторше, – поздравь меня: мне сегодня исполнилось сорок лет!
– Билет берите! – потребовала «сестричка».
– Я возьму, не беспокойся. Но ты меня сначала поздравь – у меня праздник.
– Гражданин, берите билет. Если выпили, не надо хулиганить.
– Я не хулиганю, я радуюсь, – миролюбиво объяснил именинник. – Мне сорок, а женщины ещё дарят цветы. Вот!
Он вытащил из бокового кармана красную гвоздику и протянул её кондукторше. Но та оттолкнула его руку и прорычала:
– Не возьмёшь билет – милицию позову! Каждый ханыга будет нервы мотать!
Улыбка слетела с лица именинника. Он вставил цветок на прежнее место и нажал кнопку звонка рядом с табличкой «Место кондуктора».
– Ты чего хулиганишь!
Не отвечая, мужчина крикнул водителю:
– Открой дверь. Выйти надо!
Автобус остановился, дверь открылась. Пассажир стал на ступеньку и сказал кондукторше:
– Не хочу ехать в твоём автобусе! Ты мне весь праздник испортила. – Спрыгнул на землю и уже оттуда добавил: – Рожать тебе, кондуктор, надо. Рожать! Добрее будешь!
Автобус тронулся дальше.
Все разговоры прервались. Пассажиры с осуждением смотрели на кондуктора. Та была несколько растеряна, но не подавала виду.
– Ничего! Прожарится на солнышке, пока следующая машина подойдет, – успокоится.
– Это свинство! – сказала моя соседка-старушка.
– Чего? – рыкнула на неё кондуктор.
– Свинство, говорю: выставить человека на полпути.
– Кто его выставлял? Сам выскочил.
И тут автобус взорвался. Всё накапливающееся раздражение против грубиянки-кондукторши теперь хлынуло лавиной.
– И правильно сделал! – крикнул полосатый лабух. – Лучше пешком идти, чем видеть вашу мрачную физиономию.
– Ну и шёл бы пешком, Кто тебя в автобус звал?
– Нет, голубушка! – заявила старушка. – Нас двадцать, а вы одна. Не вы от нас, а мы от вас скорей избавимся!
Её морщинки воинственно подталкивали друг друга.
Со всех кресел неслось:
– Надо написать письмо в управление!
– Все подпишемся!
– Такую хамку надо учить!
И вдруг все замолчали. Кондуктор тихо плакала.
Это было неожиданно. От неё ждали ругани, оскорблений, но не таких тихих слёз. И ещё она всхлипывала по-детски. И приговаривала:
– Набросились, как на бандитку. А у меня, может, на той неделе тоже день рождения был… И ни одна зараза не поздравила… И муж к Воробьёвой Дашке ушёл… И план третий месяц не выполняем…
Автобус остановился. Это была конечная остановка. Водитель открыл двери, но никто не спешил выходить.
– Не надо плакать, – сказала маленькая старушка гренадёрше-кондукторше. – Мы теперь все будем ездить только вашим автобусом – это поможет выполнению плана. Какой номер вашей машины?
– Ноль семь семьдесят семь, – ещё всхлипывая, ответила кондукторша.
– Видите, как легко запоминается: три семёрки. Прекрасный автобус…
– Как портвейн! – неожиданно для самого себя схохмил я.
Все засмеялись, и это разрядило обстановку. Пассажиры встали и начали выходить.
Дождавшись, когда все вышли, обладательница кур подошла к заплаканной кондукторше и погладила её по атлетическому плечу.
– Нельзя опускать руки. Надо бороться. – Она кивнула на пухлого мужчину. – Знаете, сколько я его ждала? Восемнадцать лет. И ни за кого не выходила замуж. Так я боролась. И теперь мы вместе. – Она нежно посмотрела на своего избранника, потом снова перевела взгляд на кондукторшу. – Конечно, одной тяжело. Я это хорошо знаю.
– Шагнула к выходу, затем остановилась и вытащила из авоськи лежащую сверху птицу. – Возьмите. Это подарок к вашему дню рождения. Это очень хорошая курица, с базара. Вам одной хватит на неделю. – Она опять посмотрела на пухлого мужчину. – И нам тоже хватит одной, правда?
– Я тебе одну разделаю, как двух. Ты и не заметишь, – пообещал тот.
– Я знаю. Он очень хорошо разделывает кур, – сообщила женщина и вышла вместе со своим надувным спутником.
Я постоял в тени автобуса, потом похлопал его по толстому теплому крупу и обошёл вокруг, рассматривая. Бока его были потёрты, кое-где виднелись шрамы и вмятины. Макушка крыши покрылась седоватой пылью, под которой старческой перхотью шелушилась краска. Подтёки вчерашнего дождя напоминали капли пота. Двигатель ещё не был выключен – автобус слегка подрагивал и хрипло дышал после пробега… Зря я ругал этого трудягу. Он честно вкалывает, хотя ему давно пора на пенсию. Не жалуется, не канючит, не просит замены, а везёт туда, куда требуется, на юг, на север, на запад, на восток… А в том, что мне было жарко и противно, автобус не виноват – просто я поехал не в ту сторону.
Я глянул на часы. Сейчас четыре. Три часа дороги обратно, и я ещё успею встретить Юльку после «йоги».
Отсюда хорошо был виден домик тёти Веры, где хранилось моё зимнее пальто и остальные вещи. Я помахал ему рукой, вошёл в автобус и сел на своё прежнее место.
Растерянная кондуктор всё ещё держала в руках подаренную курицу.
– Вы чего? – спросила она.
– Забыл ключи от дачи, – соврал я и протянул ей деньги на билет.
В автобус входили новые пассажиры.
Жара спадала.
Сиамские близнецы
– Отойди, – кричит, – от тебя чесноком пахнет!
А как я отойду? Только вместе с ним, этим хамом и лгуном: я ведь чеснок просто так не ем, только в котлетах, которые он же у меня и отбирает. А уж насчёт «пахнет», то это я должен волком выть: от него так перегаром несёт, что комары к нему только в противогазах подлетают. Все свои деньги я трачу на духи и дезодоранты, до тех пор обливаюсь, пока он их у меня не выхватит и не выпьет. Он же алкаш, ханыга, с утра уже пьян. А я спиртное даже видеть не могу, у меня печень слабая. Он напивается, а меня тошнит.
Вмешивается во все мои дела и в разговоры – он же всё слышит, всё при нём происходит. Даже по телефону не посекретничаешь – его ухо рядом. Я бы его отлупил, но боюсь: мы в детстве часто дрались, и он всегда побеждал: его рука – правая. И вообще, он более спортивен, чем я. Гирю выжимает, гантели. Когда делает приседания, я сопротивляюсь, хочется книжку дочитать. А он ухмыляется: «Спасибо за дополнительную нагрузку», навалится всей массой и к земле прижимает. Зато, когда на турнике подтягивается, я злорадствую: ему приходится и меня тащить.
И вера у нас тоже разная. Но вера – это условность: ни он, ни я в храмы не ходим, нас не приучили. Он меня в церковь не зовёт, а его в синагогу трактором не затащишь. Он о своей вере вспоминает только для того, чтобы меня нехристем обозвать. Хотя, когда его крестили, и меня в купель плюхнули, так что неизвестно, кто из нас больший нехристь. А обрезание, из нас двоих, сделали ему. Да, да! Это мой Бог его наказал: в юности у него пипка воспалилась, писать не мог, вот его и обкорнали. Он с тех пор в баню не ходит, свой обрез от всех прячет, если б мог, он бы его в футляре носил. И за это меня ещё больше ненавидит.
Его послушать, если б не я, он бы уже бегал быстрее всех, прыгал, рекорды ставил. Я, видите ли, вишу на нём тяжким грузом и мешаю его совершенствованию. Я кричу:
– Ты без меня никогда бы в Университет экзамены не сдал!
– А тебя, – отвечает, – без меня туда бы никогда не приняли.
– Это почему?
– По профилю! – и хохочет издевательски. – Ты вообще должен быть счастлив, что я тебя рядом терплю… Прекрати скрипеть!
Это он орёт, когда я на скрипке играю. И чтобы заглушить, включает свою любимую песню:
Он знает, что я о такой пошлости умереть могу, и назло крутит её с утра до вечера.
…Без меня тебе, любимый мой
Лететь с одним крылом…
Думаете, мы всегда враждовали?.. Нет, раньше ничего подобного не было. Когда дом строили, помогали друг другу – как же построишь, если врозь?.. И когда от грабителя отбивались, тоже дружно… Я где-то читал, что трудности сплачивают, а что, мол, у нас сейчас всё хорошо, поэтому грызёмся. Но, если всё, что сейчас происходит, это хорошо, то мне страшно подумать, что будет, когда станет плохо!.. И где это хорошо?… Дом наш из-за вражды нашей заброшен и неухожен, крыша течёт, штукатурка отваливается, полы прогнили. Крысы, моль, тараканы… Но ему это не мешает. Ему я мешаю, я во всём виноват. И за то, что дом рушится, что крысы паркет грызут… В холодильнике пусто – я сожрал. В доме кто-то кашлянул – я заразил. Картина с гвоздя сорвалась – я сбросил… Вместо того, чтобы вместе дом спасать, он со мной счёты сводит.
– Я тебе завтра все зубы выбью!
Это он каждый день угрожает. И хотя завтра забывает о своей угрозе, но я-то всю ночь не сплю, нервничаю. На следующий день снова, из-за какой-нибудь ерунды:
– Я тебе завтра башку сверну!
И так всю жизнь, в постоянном страхе: свернёт или не свернёт?..
Если на то пошло, то это он ко мне, как пиявка, присосался. Я в университете лучшим студентом был, меня на всех собраниях в президиум выбирали, а он, прилипала, рядом сидел… Меня путёвкой в Сочи наградили – пришлось и ему давать, чтоб он мог съездить. Я – мастер спорта по шахматам, во всех международных соревнованиях участвую – и его посылают, тренером оформили. У меня над доской лоб трещит, а он сидит рядом, делает умное лицо, а потом цветы принимает, репортёрам позирует. И его все поздравляют с моей победой, как великого тренера-наставника. А он из всей шахматной терминологии только одно слово знает: «мат-перемат»!
А с девушками как встречаться? Я назначаю свидание, и он со мной прётся. Я шепчу нежные слова, а он орёт: «Звук! Не слышно!»… Я её своей левой к себе прижимаю, а он, своей правой, её по бёдрам поглаживает… И когда мы расписывались, он рядом, третьим стоял.
И в первую брачную ночь с нами остался. Я его молю:
– Закрой глаза, спи.
– Не могу спать, – ухмыляется, – когда рядом наша жена лежит.
И глаза нараспашку до утра. Жена меня целует и шепчет:
– Иди ко мне.
А как идти? Вместе с ним?… Лежу и губы кусаю, чтоб не заплакать. И так – все ночи, целый год, у нас потому и ребёнка не было. А потом жена от меня ушла. К нему. Когда я уснул, взяла и перелезла, слева направо. А ему-то не стыдно – лежу и всю ночь шею в сторону выворачиваю, глаза зажмуриваю, чтоб не видеть, что он с ней вытворяет.
– Как ты могла? – спрашиваю.
– Я устала, – отвечает. – Надоело жить и всего бояться. Мне опора нужна, дом и его хозяин.
– Но это наш, общий дом, мы его вместе строили.
– Всё равно ты здесь квартирант, Настанет день, и тебя отсюда выгонят.
– Это невозможно, мы так срослись.
– С кровью оторвут и пинком под зад. А ты даже не станешь протестовать – в тебе гордость потеряна, раз соглашаешься так жить.
Очень меня эти её слова до сердца достали. Не смог я больше терпеть, решил ему отомстить. Яд у меня был, стрихнин. Когда у нас крыс травили, я пакетик этого порошка спрятал. Тогда ещё сам не знал зачем, но, видно, подсознание подсказало. За столом мы сидим, понятно, рядом. Когда он отвернулся, я ему весь пакетик в суп вытряхнул. Съел он его. Побледнел, на лбу пот выступил. А потом согнулся пополам и как взвоет. А у меня, поверьте, ни жалости, ни раскаянья – так я его возненавидел. Смотрю и тихо радуюсь: наконец, избавился. А потом чувствую, и у меня на лбу пот выступает. Потом внутри будто гвозди забивать стали, схватился я за живот и тоже взвыл: кровообращение-то у нас общее, постепенно отрава и до меня дошла. Отвезли нас обоих в больницу, обоим промывание сделали, капельницы поставили, мне в левую руку, ему в правую – еле откачали.
Понял он, что это я нас чуть не уконтрапупил, и говорит:
– Так дальше жить нельзя. Если не разделимся, ночью одновременно друг друга передушим.
А чтобы разделиться, нужно было операцию тяжёлую перенести, очень опасную. Нам её когда-то один хирург предлагал, но предупредил, что шансов остаться в живых один из десяти. Мы тогда в один голос отказались, боялись риска, думали и так проживём. Но теперь поняли, что больше не выдержим, лучше смерть, чем такое существование.
…Везут нас на каталке, последний раз вместе. Он мне говорит:
– Хоть бы они нас не зарезали – так охота пожить без твоей гнусной рожи рядом!
– А я согласен даже умереть, – отвечаю, – только бы от тебя освободиться.
– Если на том свете ко мне подойдёшь – убью!
Привезли нас в операционную, положили на стол, дали наркоз и стали кромсать наши тела и внутренности. Полдня длилась операция. За столько лет мы крепко срослись, всё – и нервы, и сосуды, и капилляры разделить надо было. Крови много вытекло, и из одного, и из второго. Несколько раз клиническая смерть наступала. Но, видно, его Бог или мой, а может, оба наших Бога постарались – вытерпели мы всё и живыми остались. Развезли нас по разным палатам и стали выхаживать.
Открыл я через сутки глаза и сразу ослепило: «Свободен!». От такого счастья снова сознание потерял. А он от радости чуть с ума не сошёл: схватил с тумбочки настойку крушины, прошептал «Да здравствует свобода!» и весь пузырёк выпил – из-под него потом неделю судно не вынимали.
А мне никаких настоек не требовалось, я от свободы опьянел: хочу – лежу, хочу – хожу, хочу – читаю – ни от кого не завишу!.. Как же я, червяк придавленный, мог столько лет пресмыкаться и терпеть эту невыносимую жизнь?!. Окрепну, выпишусь из больницы и уеду далеко-далеко, чтобы забыть прошлые муки и унижения.
Решил я так, и на душе потеплело. А потом вдруг холодная тревога заползла: легко сказать «уеду», а куда? Здесь всё хоть и невыносимо, но привычно. А там – чужие края, чужие нравы. И почему невыносимо? Крышу над головой имел? Имел. И сыт был, и одет, и обут. А там всё начинать с начала надо, с самого нуля. И не резвым мальчуганом-заводилой, а уже поседевшим неудачником, утомлённым нелёгкой жизнью… От этих мыслей я так расстроился, что швы разошлись, температура подскочила – продержали меня в больнице лишнюю неделю.
Но вот настал долгожданный день: выписали меня, проводили до ворот и пожелали успеха. Вышел я на улицу, а там машины, троллейбусы, трамваи – гудом гудят. И людей – тысячи, бегут, спешат, толкаются. А среди них и злые, и агрессивные. И вдруг так мне страшно стало, что ноги подкосились, идти не мог, к стене прислонился: я ведь теперь один, навсегда. А мне одиночество непривычно. Когда он со мной рядом шёл, я себя чувствовал уверенно. С ним не страшно было, он сильный. Его все боялись. Да и вообще: двое – это не один. Вдвоём с любым сладишь. Когда тот грабитель пытался к нам в дом залезть, мы ему так надавали, он справа, а я слева – незваный гость еле ноги унёс…
И вдруг поймал я себя на странной мысли: и он ведь сейчас один, и ему жутковато: остаётся в развалившемся доме, работать отвык, а придётся – меня не будет, не на кого чертей вешать. И от пол-литры надо отказываться, иначе всё на голову рухнет… И вдруг даже стало мне его жалко.
Психанул я на себя за эту слабость и, чтобы злость восстановить, стал вспоминать все его пороки. Но что-то плохо получалось: с одной стороны я его обвинял, а с другой – тут же сам защитительные доводы приводил… Да, мешал на скрипке играть. Но без него я вообще ни разу бы не сыграл: ведь когда я своей левой по смычку водил, он своей правой мне её поддерживал… Да, пьёт, много пьёт. Но ведь он не родился алкоголиком – пить стал на моих глазах, из-за жизни нашей патологической… Да, грубый, резкий, драчливый, но когда я в прорубь провалился, он же мне свои сухие ботинки отдал, а сам босиком до дома топал…
И вдруг захотелось мне его голос услышать. Так внутри заныло, что не выдержал, заскочил в телефонную будку и наш номер набрал. Он снял трубку.
– Алло!.. Алло!.. Слушаю!..
А я молчу, только сердце барабанит. И он замолчал. Молчим оба. Потом он спрашивает:
– Это ты?
– Я – отвечаю. И жду: сейчас какую-нибудь гадость ляпнет.
А он снова помолчал и вдруг:
– Как живёшь?
Я растерялся, засуетился:
– Прекрасно, прекрасно! А ты?
– Превосходно.
И снова замолчал.
– Я уезжаю, – говорю. – Далеко.
И опять ожидаю в ответ что-то вроде: «Скатертью дорога!». А он снова неожиданно:
– Может, попрощаться зайдёшь?
– Зайду.
Повесил я трубку совершенно ошеломлённый, а потом вдруг понял: да у него ведь на сердце сейчас такая же тяжесть, как и у меня. Я это своим сердцем почувствовал, недаром они у нас столько лет рядом бились!..
Подошёл к дому – дверь открыта, ждёт. Зашёл в гостиную, вижу, над столом фотография висит, где мы пацанами, в мохнатых шапочках, как два медвежонка. Никогда он её раньше не вынимал, а тут… Но сделал вид, что не заметил.
– Закурить есть? – спрашиваю.
Протянул он мне пачку. Посидели, покурили. Потом говорю:
– Дом тебе остаётся. И вся мебель. Только ковёр я продам – деньги на дорогу нужны.
Поднял он голову, глянул на меня как-то необычно – никогда раньше так не смотрел.
– Скрипку не забудь. Я тебе футляр починил.
– Спасибо.
– Куда поедешь?
– Куда-нибудь на юг. Я здесь мёрзну.
– Писать будешь?
– Не знаю. А ты?
– Вряд ли.
Снова помолчали.
– Ну, что ж… – говорю. – Пока.
– Пока.
– Будь.
– И ты будь.
Помахал он мне своей правой, а я ему своей левой, и разошлись мы в разные стороны, теперь уже навсегда. Я не оглядывался, чтобы швы на теле не кровоточили. А он на прощанье песню включил:
Зря я ругал эту песню: оказывается, очень она душевная.
…Без меня тебе, любимый мой,
Лететь с одним крылом…
Елена Ивановна
Было это в году восьмидесятом. Я человек свободной профессии, работал дома. А если в доме нет покоя – значит, и работа кувырком. Может, поэтому и не женился, чтобы не разрушать свою спокойную, налаженную жизнь.
А тут – эти звонки.
Первый прозвучал в девять утра.
– Попросите Елену Ивановну.
– Здесь нет такой.
– Это отдел координации?
– Это квартира.
– Извините.
Трубку положили, но через минуту телефон зазвонил снова.
– Елену Ивановну, пожалуйста.
– Я же вам сказал – здесь её нет.
– Простите, это 233-66-90?
– Да.
– Странно. Извините.
И началось.
Елену Ивановну спрашивали через каждые полчаса. Звонили из Москвы, звонили и по междугородке.
– Что вы все ко мне трезвоните? – с раздражением спросил я у одного из звонарей.
– В справочнике указан ваш номер.
– Очень мило. А кто издавал справочник?
– Наш трест. Отдел кадров.
– Дайте мне номер заведующего отделом.
– Пожалуйста.
Трубка продиктовала семь цифр. Я позвонил завотделом кадров и объяснил ему ситуацию.
– Н-да… Неувязка… – пророкотал бывший командный голос. – Её телефон 293-66-90. Тройку с девяткой перепутали. На виновных наложим взыскание.
– А вы не можете переделать справочник?
– По инструкции справочники переиздаются раз в три года. Осталось два года и семь месяцев.
– А ей часто будут звонить?
– Вообще-то частенько. Наш трест имеет двадцать пять филиалов. Особая интенсивность будет в конце месяцев и кварталов… Финансовые отчёты, заявки…
В этом тресте финансовые отчёты сдавали аккуратно. В конце месяца телефон звонил через каждые десять минут. Я, как хорошо налаженное справочное бюро, кричал в трубку:
– Не 23, а 29! Пожалуйста, запишите и передайте своим товарищам!
Я позвонил на телефонную станцию, рассказал им всё и взмолился. Мне посочувствовали, но помочь не смогли.
– Это не наше дело. Наше – чтобы телефон работал исправно.
Телефон работал исправно. Звонок звенел с раннего утра до позднего вечера. Очевидно, Елена Ивановна была добросовестным работником, засиживалась после окончания рабочего дня, и все об этом знали.
– Поставьте мне розетку, чтоб я мог его выключать! – снова воззвал я к телефонной станции.
– Розетки будут в следующем квартале.
(Тогда и розетки бы в дефиците и телефоны в большинстве «спаренные»: на одной линии – два абонента).
Я попробовал снимать трубку и класть её рядом с телефоном, но, получив грандиозный скандал от соседа по блокиратору, вынужден был отказаться от этой защитной акции.
Я стал плохо спать, вскакивал среди ночи и бросался душить телефон. В общем-то, я человек интеллигентный, никогда не произношу бранных слов. И вдруг в полусонном бреду стал выкрикивать такие фразы, которые переводчики обычно объясняют иностранцам, как непереводимую игру слов. Я даже перестал печатать материалы у своей машинистки: её звали Мальвина Абрамовна – это напоминало мне Елену Ивановну.
Наконец, я не выдержал, через отдел кадров узнал номер директора треста и позвонил ему. Я стонал, выл, плакал, дёргался, как Луи де Фюнес, бил себя трубкой по голове и угрожал повеситься на телефонном шнуре.
– Елена Ивановна скоро вернется из отпуска, что-нибудь придумаем, – пообещал директор.
Потом позвонил Кустанай.
– Слушай, друг, – кричал в трубке хриплый голос, – протолкни вагон кровельного железа вне фондов, а…
– Вы ошиблись номером. Звоните по телефону 293-66-90.
Я повесил трубку, но телефон зазвонил опять.
– Я тебе, бюрократу, до утра буду звонить, понял! Нажми на министерство, выбей железо… Ведь всего один вагон…
Я понял, что от него не избавиться.
– А для чего железо?
– Для школы. Такую красавицу отгрохали…
– Вы хоть скажите, кто вы и к кому звонить?
– Мы – СУ «Спецстроя», а звонить надо заместителю министра. – Трубка радостно продиктовала мне номер. – Я бы сам выбил, да секретарша меня с ним уже не соединяет.
Я позвонил заместителю министра. Это было нелепо, но это был единственный способ избавиться от назойливого кустанайца.
Я просил, требовал, нажимал на любовь к детям, напоминал о всеобщем среднем образовании.
– А кто это говорит? – удивленно спросил замминистра.
На секунду я растерялся, а потом брякнул:
– Елена Ивановна.
После недолгой паузы трубка ответила.
– Хорошо. Дадим. А вы идите домой и лечите простуду…
В последующие дни, таким же образом, ради своего покоя, я выбил брёвна для Винницы, вырвал рельсы для Вологды и выклянчил медные трубы для Одессы.
Через неделю снова позвонил Кустанай.
– Спасибо, друг!.. Железо получили… Тебе премия от дирекции – 15 рублей. Высылаем почтой – диктуй адрес.
Это было смешно, но меня невольно распирало чувство гордости. И тут снова позвонили. Я снял трубку.
– Здравствуйте, это Завалишина.
– Какая Завалишина?
– Елена Ивановна, я вернулась из отпуска. Пал Палыч мне всё рассказал… Вы уж простите, ради Бога;… Представляю, как вы, бедненький, измучились… – Услышав голос легендарной Елены Ивановны, я растерялся и молчал. – Я сейчас заказала все наши филиалы, лично сообщу всем и заставлю исправить ошибку в справочнике. Я у них ни отчёты не приму, ни заявки, пока этого не сделают… Больше вас тревожить не будут… Уж извините…
Слово она сдержала. Телефон замолчал. Наступила оглушительная тишина, как на войне после длительной канонады. Весь день я купался в ней, нежился, как в тёплом июльском море.
Назавтра раздались первые робкие звонки моих друзей, которые все эти месяцы не могли ко мне прорваться. Я поделился с ними своей радостью. Друзья поздравили меня, пожелали успешной работы.
Жизнь входила в нормальную колею.
По утрам, сделав зарядку и позавтракав, я бодро садился к столу, вынимал ручку, клал перед собой стопку бумаги, но… Но работа не клеилась. Я вдруг обнаружил, что мне чего-то не хватает. И с ужасом понял, что не хватает звонков к заведующей отделом координации. Ведь за это время я незаметно привык к ним, сроднился, зажил жизнью неизвестного мне треста и его многочисленных филиалов. Это было дико, нелепо, но это было. Как они там теперь без меня? А что, если позвонить Елене Ивановне как бы случайно, по ошибке… А потом извиниться. И сказать, что я не сержусь, а даже наоборот…
Два дня я боролся с искушением, а на третий день все же набрал номер 293-66-90.
– Елена Ивановна?
– Ради бога! – взмолился чей-то усталый голос. – Перестаньте звонить Елене Ивановне.
– Но… но ведь это её номер.
– Был. До вчерашнего дня. Сейчас ввели новую подстанцию, и все номера поменялись. Мне уже сутки покоя не дают, все требуют эту прекрасную Елену. Уж вы, голубчик, пожалейте старуху.
А тут – эти звонки.
Первый прозвучал в девять утра.
– Попросите Елену Ивановну.
– Здесь нет такой.
– Это отдел координации?
– Это квартира.
– Извините.
Трубку положили, но через минуту телефон зазвонил снова.
– Елену Ивановну, пожалуйста.
– Я же вам сказал – здесь её нет.
– Простите, это 233-66-90?
– Да.
– Странно. Извините.
И началось.
Елену Ивановну спрашивали через каждые полчаса. Звонили из Москвы, звонили и по междугородке.
– Что вы все ко мне трезвоните? – с раздражением спросил я у одного из звонарей.
– В справочнике указан ваш номер.
– Очень мило. А кто издавал справочник?
– Наш трест. Отдел кадров.
– Дайте мне номер заведующего отделом.
– Пожалуйста.
Трубка продиктовала семь цифр. Я позвонил завотделом кадров и объяснил ему ситуацию.
– Н-да… Неувязка… – пророкотал бывший командный голос. – Её телефон 293-66-90. Тройку с девяткой перепутали. На виновных наложим взыскание.
– А вы не можете переделать справочник?
– По инструкции справочники переиздаются раз в три года. Осталось два года и семь месяцев.
– А ей часто будут звонить?
– Вообще-то частенько. Наш трест имеет двадцать пять филиалов. Особая интенсивность будет в конце месяцев и кварталов… Финансовые отчёты, заявки…
В этом тресте финансовые отчёты сдавали аккуратно. В конце месяца телефон звонил через каждые десять минут. Я, как хорошо налаженное справочное бюро, кричал в трубку:
– Не 23, а 29! Пожалуйста, запишите и передайте своим товарищам!
Я позвонил на телефонную станцию, рассказал им всё и взмолился. Мне посочувствовали, но помочь не смогли.
– Это не наше дело. Наше – чтобы телефон работал исправно.
Телефон работал исправно. Звонок звенел с раннего утра до позднего вечера. Очевидно, Елена Ивановна была добросовестным работником, засиживалась после окончания рабочего дня, и все об этом знали.
– Поставьте мне розетку, чтоб я мог его выключать! – снова воззвал я к телефонной станции.
– Розетки будут в следующем квартале.
(Тогда и розетки бы в дефиците и телефоны в большинстве «спаренные»: на одной линии – два абонента).
Я попробовал снимать трубку и класть её рядом с телефоном, но, получив грандиозный скандал от соседа по блокиратору, вынужден был отказаться от этой защитной акции.
Я стал плохо спать, вскакивал среди ночи и бросался душить телефон. В общем-то, я человек интеллигентный, никогда не произношу бранных слов. И вдруг в полусонном бреду стал выкрикивать такие фразы, которые переводчики обычно объясняют иностранцам, как непереводимую игру слов. Я даже перестал печатать материалы у своей машинистки: её звали Мальвина Абрамовна – это напоминало мне Елену Ивановну.
Наконец, я не выдержал, через отдел кадров узнал номер директора треста и позвонил ему. Я стонал, выл, плакал, дёргался, как Луи де Фюнес, бил себя трубкой по голове и угрожал повеситься на телефонном шнуре.
– Елена Ивановна скоро вернется из отпуска, что-нибудь придумаем, – пообещал директор.
Потом позвонил Кустанай.
– Слушай, друг, – кричал в трубке хриплый голос, – протолкни вагон кровельного железа вне фондов, а…
– Вы ошиблись номером. Звоните по телефону 293-66-90.
Я повесил трубку, но телефон зазвонил опять.
– Я тебе, бюрократу, до утра буду звонить, понял! Нажми на министерство, выбей железо… Ведь всего один вагон…
Я понял, что от него не избавиться.
– А для чего железо?
– Для школы. Такую красавицу отгрохали…
– Вы хоть скажите, кто вы и к кому звонить?
– Мы – СУ «Спецстроя», а звонить надо заместителю министра. – Трубка радостно продиктовала мне номер. – Я бы сам выбил, да секретарша меня с ним уже не соединяет.
Я позвонил заместителю министра. Это было нелепо, но это был единственный способ избавиться от назойливого кустанайца.
Я просил, требовал, нажимал на любовь к детям, напоминал о всеобщем среднем образовании.
– А кто это говорит? – удивленно спросил замминистра.
На секунду я растерялся, а потом брякнул:
– Елена Ивановна.
После недолгой паузы трубка ответила.
– Хорошо. Дадим. А вы идите домой и лечите простуду…
В последующие дни, таким же образом, ради своего покоя, я выбил брёвна для Винницы, вырвал рельсы для Вологды и выклянчил медные трубы для Одессы.
Через неделю снова позвонил Кустанай.
– Спасибо, друг!.. Железо получили… Тебе премия от дирекции – 15 рублей. Высылаем почтой – диктуй адрес.
Это было смешно, но меня невольно распирало чувство гордости. И тут снова позвонили. Я снял трубку.
– Здравствуйте, это Завалишина.
– Какая Завалишина?
– Елена Ивановна, я вернулась из отпуска. Пал Палыч мне всё рассказал… Вы уж простите, ради Бога;… Представляю, как вы, бедненький, измучились… – Услышав голос легендарной Елены Ивановны, я растерялся и молчал. – Я сейчас заказала все наши филиалы, лично сообщу всем и заставлю исправить ошибку в справочнике. Я у них ни отчёты не приму, ни заявки, пока этого не сделают… Больше вас тревожить не будут… Уж извините…
Слово она сдержала. Телефон замолчал. Наступила оглушительная тишина, как на войне после длительной канонады. Весь день я купался в ней, нежился, как в тёплом июльском море.
Назавтра раздались первые робкие звонки моих друзей, которые все эти месяцы не могли ко мне прорваться. Я поделился с ними своей радостью. Друзья поздравили меня, пожелали успешной работы.
Жизнь входила в нормальную колею.
По утрам, сделав зарядку и позавтракав, я бодро садился к столу, вынимал ручку, клал перед собой стопку бумаги, но… Но работа не клеилась. Я вдруг обнаружил, что мне чего-то не хватает. И с ужасом понял, что не хватает звонков к заведующей отделом координации. Ведь за это время я незаметно привык к ним, сроднился, зажил жизнью неизвестного мне треста и его многочисленных филиалов. Это было дико, нелепо, но это было. Как они там теперь без меня? А что, если позвонить Елене Ивановне как бы случайно, по ошибке… А потом извиниться. И сказать, что я не сержусь, а даже наоборот…
Два дня я боролся с искушением, а на третий день все же набрал номер 293-66-90.
– Елена Ивановна?
– Ради бога! – взмолился чей-то усталый голос. – Перестаньте звонить Елене Ивановне.
– Но… но ведь это её номер.
– Был. До вчерашнего дня. Сейчас ввели новую подстанцию, и все номера поменялись. Мне уже сутки покоя не дают, все требуют эту прекрасную Елену. Уж вы, голубчик, пожалейте старуху.