Страница:
Александр Коротич
Сказания о Гора-Рыбе
Сказания о Гора-Рыбе
Допотопные хроники
Моей жене Ирине Коротич посвящается.
Автор сердечно благодарит за помощь и поддержку Людмилу Викторовну Сметанину и Юлию Недосекову.
***
Говорят, что сказания эти пошли от крохотного угорского племени, что звалось унхами. Унхи и говорили-то не так как прочие угры, а одевались и вовсе наотличку – поверх куртки с меховым воротом надевали они бусы из рыбьих костей. Так уж у них повелось: рыба – всему счастье. Из чешуи рыбьей они делали украшения всякие, да такие диковинные, что слава о них ходила по всему Горозаводскому округу. Говорят, что мужчины унхов рубахи себе крупной чешуей обшивали, да так, что стрела их не брала – скользом по чешуе – и в чащу. Нам нынче не верится, что такая чешуя была большая да крепкая, так тут всё дело в том, какого размера рыба. У окунька или ерша чешуя, что заусенца мелкая, другое дело – большая рыба.
Так вот, унхи говорили, что в Таватуе, если умение есть (ну и если повезёт, конечно) можно поймать очень большую рыбу – иногда с человека размером, а то и с двух человеков! Такую, само собой, на лесу с крючком не поймаешь, тут специальная снасть надобна. А как та снасть выглядела – никто кроме унхов не знал, а они свой секрет пуще золота прятали.
«Откуда ж такие рыбины-то?», – смеялся в усы заезжий горный инженер, что порой на калиновском берегу Таватуя объявлялся, чтобы под землёй руду поковырять. А унхам тот смех мимо, они знай, своё гнут – есть большая рыба в озере. И рассказывали они такую сказку…
Будто бы когда-то давным-давно здесь, посреди Урала, никаких гор-лесов не было, а была вода – озеро огроменное. И рыбы в том озере водилось видимо-невидимо. И мелкая рыбёшка плескалась, да и большие рыбины. И каждой было еды в меру по размеру: мелочь подбирала со дна что придётся, средняя – мелкую кушала, большая – среднюю. А людям, что рыбу промышляли, про то место было неведомо, видать нарочно заколдовано оно было от людей.
Так много тыщ лет было, пока не случился год високосный. Еды на дне стало столько, что мелкая рыбёшка стала расти от сытой жизни-то, да и расплодилась немеряным количеством. А вслед за ней и средняя стала день ото дня пухнуть. Ела их большая рыба и вырастала больше прежнего. А ведь известное дело: чем больше ешь, тем больше хочется. Так год от года, поедая друг дружку, рыбы и росли. И в конце концов самые большие почти всех остальных-то и съели. Да вот беда ещё – гигантской рыбине вода едва нижние плавники закрывает, а брюхо по дну еле волочится. Толкались они толкались, да и застряли в конце концов бок о бок. Так и окаменели с годами и в горы превратились. Слыхали, говорят люди: «горный хребет»? Это неспроста. Рыбьи это якобы хребты каменными плавниками над Уралом торчат. Ветра занесли под чешую рыбью семена – и встал лес: где сосна строем, где берёза с осиной вразнопляс. Там, где тесно было – речки получились, там, где посвободнее – озёра. И забыло солнце, что была здесь когда-то вода великая.
Так бы и закончилась вся эта сказка, кабы не осталась самая мелкая из великих рыб плавать в небольшом озерке. Еды ей там вовсе не осталось: чебак да окунь только на зубок куснуть. А тело её огромное всё плыть требует. Вот и вышло, что она и горой не сделалась, и рыбой настоящей быть перестала. В тягость ей одинокой такое бытиё.
«Сожги меня, высуши рёбра мои в камень!», – умоляла она солнце. Но солнце за тучу пряталось, мол, не моё это дело жизнь из тела забирать.
«Заморозь меня в лёд, ночь студёная!», – причитала она месяцу. Да месяц лик свой отворачивает, словно не слышит её.
Так Рыба и сделалась не сытой – не голодною, не живой – не мёртвою, словно остров посреди озера. Да и то, порой глянешь: как бы и нет того острова, то ли он в тумане растворился, то ли в глубину ушел.
Столько лет горестных Рыба провела в одиночестве, что преисполнилась всяких тайных знаний и мудрости. Понятны ей стали голоса птиц и зверей. Слышала она, как бежит вода внутри деревьев, как цветы распускаются и вянут. Научилась она чудеса ворожить да наперёд предвидеть, что случится завтра или год спустя.
Смирилась Рыба со всем, да вот только одиночество своё победить не смогла. И длилась бы скорбь её до тех пор, пока мир наш в прах бы не рассыпался. Но не суждено было этому случиться, потому что однажды на берег озера пришёл человек.
Сказание о двух собаках
Человек, что первым добрался до тайного озера, был унх, а как его звали, мы не знаем. Охотником и рыбаком он был, как все унхи, а в помощниках у него были лук со стрелами, нож костяной, да две собаки Туа и Тава. Какую добычу человек ни подстрелит, птицу в небе или рыбу в реке, собаки наперегонки неслись её подбирать. Какая первой прибежит, той и похвалы боле другой достаётся. Но никогда собаки те не ссорились, вот ведь какое дело!
Гнался тот человек за большой рыбиной, что вниз по речушке от него убегала, как вдруг лес расступился, и открылось перед ним большое озеро с островом неподалёку от берега. Удивился человек: сколько раз по округе проходил, а никакого озера не видел. Зашёл человек в воду по пояс, опустил лицо, а под ногами у него рыбы – видимо-невидимо! Лишь то беда, что рыба-то вся мелкая. Хоть и опытный стрелок он, а поди, попади в такую.
Решил тогда человек до острова доплыть, авось там рыба пожирнее. Так и вышло: настрелял он большой рыбы с серебряной спиной и золотыми плавниками. По рыбине каждой из собак кинул, а сам принялся костёр устраивать, а то негоже человеку, как собаке сырьё жевать. Набрал сухих травинок да палочек, постучал камнем о камень, подул на искорку – вот тебе и огонь. Для лесного охотника такая наука не хитрость.
Но тут странное дело случилось: не успел он повесить рыбину над костром, как земля у него под ногами шевельнулась, а по кустам окрестным словно ветер пробежал. Подумал человек, что почудилось ему это, как тут опять. Много тот человек страшного на веку повидал, но такое с ним впервые приключилось. Бросился он вон с острова, да не тут-то было: камни словно чешуя под ногами расщеперились, деревья ходуном ходят, будто живые.
С камня на камень, от дерева к дереву, добрался он еле до берега и в воду кинулся. Но услышав лай собачий спохватился тут, вспомнил о помощниках своих верных. «Тава! Туа! – кричит он, а ладонями крик подгоняет. – Тава! Туа!»
И видит человек, как вопреки всякому разумению, остров к нему другим боком поворотился, и что это вовсе не остров никакой, а рыба огромная с целую гору величиной. Человек в ужас впал от такого вида. Богам своим взмолился, решил, что это смерть его плавниками шевелит, и от страха глаза закрыл.
Да только не торопится смерть. Открыл человек глаза и удивился: Рыба рот свой огромный распахнула, а на губе у ней обе собаки стоят. Спокойно так стоят, словно не боятся вовсе. А потом повернулись хвостами, и ушли внутрь к рыбе, словно в пещеру. «Таватуа», – сказала Рыба и рот замкнула.
Тут же сразу вода успокоилась, ветер стих, деревья прямо стали. Будто бы и не было ничего такого – остров как остров. И понял тут человек, что чудо над ним сделалось, а всякий унх знает – чудеса так просто не бывают. Выбрался он на берег острова, стал на колени и сказал молитву Рыбе за то, что не убила его насмерть. А ещё решил он поселиться в этом месте. Так и сделал: собрал себе дом из веток, словно гнездо большое. Листьев старых навалил, чтоб спать мягче было. И дал себе человек имя «Кали-Оа», что на языке унхов значило «Человек рыбы».
А слово «таватуа», из двух собачьих имён сложенное, проплыло над водой вдоль сосновых берегов и осталось в этом месте навсегда. Язык человечий это слово за века подправил, так и вышло – «Таватуй». Такое первое слово сказала Гора-Рыба, от него и история Таватуя начинается.
Гнался тот человек за большой рыбиной, что вниз по речушке от него убегала, как вдруг лес расступился, и открылось перед ним большое озеро с островом неподалёку от берега. Удивился человек: сколько раз по округе проходил, а никакого озера не видел. Зашёл человек в воду по пояс, опустил лицо, а под ногами у него рыбы – видимо-невидимо! Лишь то беда, что рыба-то вся мелкая. Хоть и опытный стрелок он, а поди, попади в такую.
Решил тогда человек до острова доплыть, авось там рыба пожирнее. Так и вышло: настрелял он большой рыбы с серебряной спиной и золотыми плавниками. По рыбине каждой из собак кинул, а сам принялся костёр устраивать, а то негоже человеку, как собаке сырьё жевать. Набрал сухих травинок да палочек, постучал камнем о камень, подул на искорку – вот тебе и огонь. Для лесного охотника такая наука не хитрость.
Но тут странное дело случилось: не успел он повесить рыбину над костром, как земля у него под ногами шевельнулась, а по кустам окрестным словно ветер пробежал. Подумал человек, что почудилось ему это, как тут опять. Много тот человек страшного на веку повидал, но такое с ним впервые приключилось. Бросился он вон с острова, да не тут-то было: камни словно чешуя под ногами расщеперились, деревья ходуном ходят, будто живые.
С камня на камень, от дерева к дереву, добрался он еле до берега и в воду кинулся. Но услышав лай собачий спохватился тут, вспомнил о помощниках своих верных. «Тава! Туа! – кричит он, а ладонями крик подгоняет. – Тава! Туа!»
И видит человек, как вопреки всякому разумению, остров к нему другим боком поворотился, и что это вовсе не остров никакой, а рыба огромная с целую гору величиной. Человек в ужас впал от такого вида. Богам своим взмолился, решил, что это смерть его плавниками шевелит, и от страха глаза закрыл.
Да только не торопится смерть. Открыл человек глаза и удивился: Рыба рот свой огромный распахнула, а на губе у ней обе собаки стоят. Спокойно так стоят, словно не боятся вовсе. А потом повернулись хвостами, и ушли внутрь к рыбе, словно в пещеру. «Таватуа», – сказала Рыба и рот замкнула.
Тут же сразу вода успокоилась, ветер стих, деревья прямо стали. Будто бы и не было ничего такого – остров как остров. И понял тут человек, что чудо над ним сделалось, а всякий унх знает – чудеса так просто не бывают. Выбрался он на берег острова, стал на колени и сказал молитву Рыбе за то, что не убила его насмерть. А ещё решил он поселиться в этом месте. Так и сделал: собрал себе дом из веток, словно гнездо большое. Листьев старых навалил, чтоб спать мягче было. И дал себе человек имя «Кали-Оа», что на языке унхов значило «Человек рыбы».
А слово «таватуа», из двух собачьих имён сложенное, проплыло над водой вдоль сосновых берегов и осталось в этом месте навсегда. Язык человечий это слово за века подправил, так и вышло – «Таватуй». Такое первое слово сказала Гора-Рыба, от него и история Таватуя начинается.
Сказание о населении Таватуя
Три зимы Кали-Оа прожил на спине Гора-Рыбы.
За это время его волосы из чёрных стали белыми, а это людям обычно напоминает, что жизнь перевалила через хребет. Вечная же Рыба за это время ничуть не изменилась, вот разве что деревья на спине у неё повыше стали, да кусты погуще.
Кали-Оа учил Рыбу человечьей речи. Рыба же сказывала ему, как звёзды по небу скитаются, как солнце и луна свою работу делают, и как та работа жизнь даёт и забирает. Никаких хлопот Кали-Оа не знал: всегда еды у него было вдоволь. Когда дождь шёл, над домом его солнышко светило, да и в постели тепло было, когда мороз над озером трещал. Это Гора-Рыба о нём пеклась, потому что с его приходом одиночество её страшное закончилось. Плавала она с ним по озеру от одного берега до другого. А то и на глубину опустится, чтобы человек её мог на подводную жизнь полюбовался.
Всё бы хорошо, да взмолился однажды Кали-Оа: верни, мол, мне собачек моих помощниц, чтобы я мог с ними как раньше по берегам охотиться. Ничего ему Рыба на это не ответила. Думала три дня, а потом и говорит: верну, если ты сюда других людей приведёшь. Удивился Кали-Оа: «Вот тебе я, а на что другие люди?»
«Я вечно живу, а ты недолго, – сказала Рыба. – Пусть много людей тут поселится, пусть дети их взрослеют и рожают новых детей и никогда это не кончится. Долго, слишком долго одна я была, и не хочу снова одной остаться».
Печально стало от этих слов человеку. Но куда деваться, собрался он в путь, а Рыбе сказал: «Сердце моё говорит, что пожалеешь ты об этом четыре раза. А когда пожалеешь – вспомни мои слова». И ушёл.
Ждала его Гора-Рыба месяц, ждала другой, и сделалось ей страшно от того, что может он не вернуться. Нырнула она на самое дно озера, чтобы от страха своего спрятаться, да где от него укроешься! Пролежала она так ещё месяц, лишь макушки сосен над водой качались, а когда вынырнула, то увидела на востоке два облака в форме собак. И поняла Рыба, что друг её возвращается. Не успело солнце за гору закатиться, как дюжины две человек к берегу подошли, а впереди всех Кали-Оа, кричит, в сторону острова рукой машет. Поплыла Рыба ему навстречу. Быстро поплыла, да так что волна по всему Таватую пошла. Увидели люди, что за чудище к ним мчится – и врассыпную. Лишь один Кали-Оа стоять остался.
«Я выполнил своё обещание, – сказал он Рыбе. – Теперь ты выполни своё».
Открыла рыба рот, а оттуда обе собаки выскочили, живые и невредимые, словно и не уходили они в Рыбу на три года жить. Вот только шерсть у них стала совсем белая, точно как борода у хозяина. Повернулся Кали-Оа и ушёл в лес, а собаки за ним. С тех пор больше не жил он на Рыбе, а выбрал себе место на берегу озера и поставил там дом из дерева – первый дом в этом месте. Остальные унхи поглядели на него, да и тоже домов себе понаделали. А назвали ту деревню «Кали-Оа-Ва», в честь человека, который привёл их в рыбное место. Это уж потом заводские поселенцы переиначили: «Калиново» у них получилось. Да невдомёк им было, что ягода калина тут вовсе не причём. Но про них отдельное слово будет.
Увидели унхи, что Гора-Рыба зла им не делает и стали молиться ей, всячески угождать. А она взамен научила их хорошо рыбу ловить, да умело использовать. Вот и ели унхи рыбу, и шили рыбьими иглами, и одевались в чешую. А из костяка орудия себе делали для охоты и работы, острые да крепкие. Так было долгое время, и ещё долго было бы, да только далеко за горами царь приказал на Урале заводы строить. И появились в тех краях люди пришлые, странные, чудно одетые. Унхи звали их «тарым», что значит «другие». Добра от чужаков не ждали, но и на беду не рассчитывали. Только вот зря: с бедой-то, с ней всегда так – не ждёшь, а она вон уж на пороге.
За это время его волосы из чёрных стали белыми, а это людям обычно напоминает, что жизнь перевалила через хребет. Вечная же Рыба за это время ничуть не изменилась, вот разве что деревья на спине у неё повыше стали, да кусты погуще.
Кали-Оа учил Рыбу человечьей речи. Рыба же сказывала ему, как звёзды по небу скитаются, как солнце и луна свою работу делают, и как та работа жизнь даёт и забирает. Никаких хлопот Кали-Оа не знал: всегда еды у него было вдоволь. Когда дождь шёл, над домом его солнышко светило, да и в постели тепло было, когда мороз над озером трещал. Это Гора-Рыба о нём пеклась, потому что с его приходом одиночество её страшное закончилось. Плавала она с ним по озеру от одного берега до другого. А то и на глубину опустится, чтобы человек её мог на подводную жизнь полюбовался.
Всё бы хорошо, да взмолился однажды Кали-Оа: верни, мол, мне собачек моих помощниц, чтобы я мог с ними как раньше по берегам охотиться. Ничего ему Рыба на это не ответила. Думала три дня, а потом и говорит: верну, если ты сюда других людей приведёшь. Удивился Кали-Оа: «Вот тебе я, а на что другие люди?»
«Я вечно живу, а ты недолго, – сказала Рыба. – Пусть много людей тут поселится, пусть дети их взрослеют и рожают новых детей и никогда это не кончится. Долго, слишком долго одна я была, и не хочу снова одной остаться».
Печально стало от этих слов человеку. Но куда деваться, собрался он в путь, а Рыбе сказал: «Сердце моё говорит, что пожалеешь ты об этом четыре раза. А когда пожалеешь – вспомни мои слова». И ушёл.
Ждала его Гора-Рыба месяц, ждала другой, и сделалось ей страшно от того, что может он не вернуться. Нырнула она на самое дно озера, чтобы от страха своего спрятаться, да где от него укроешься! Пролежала она так ещё месяц, лишь макушки сосен над водой качались, а когда вынырнула, то увидела на востоке два облака в форме собак. И поняла Рыба, что друг её возвращается. Не успело солнце за гору закатиться, как дюжины две человек к берегу подошли, а впереди всех Кали-Оа, кричит, в сторону острова рукой машет. Поплыла Рыба ему навстречу. Быстро поплыла, да так что волна по всему Таватую пошла. Увидели люди, что за чудище к ним мчится – и врассыпную. Лишь один Кали-Оа стоять остался.
«Я выполнил своё обещание, – сказал он Рыбе. – Теперь ты выполни своё».
Открыла рыба рот, а оттуда обе собаки выскочили, живые и невредимые, словно и не уходили они в Рыбу на три года жить. Вот только шерсть у них стала совсем белая, точно как борода у хозяина. Повернулся Кали-Оа и ушёл в лес, а собаки за ним. С тех пор больше не жил он на Рыбе, а выбрал себе место на берегу озера и поставил там дом из дерева – первый дом в этом месте. Остальные унхи поглядели на него, да и тоже домов себе понаделали. А назвали ту деревню «Кали-Оа-Ва», в честь человека, который привёл их в рыбное место. Это уж потом заводские поселенцы переиначили: «Калиново» у них получилось. Да невдомёк им было, что ягода калина тут вовсе не причём. Но про них отдельное слово будет.
Увидели унхи, что Гора-Рыба зла им не делает и стали молиться ей, всячески угождать. А она взамен научила их хорошо рыбу ловить, да умело использовать. Вот и ели унхи рыбу, и шили рыбьими иглами, и одевались в чешую. А из костяка орудия себе делали для охоты и работы, острые да крепкие. Так было долгое время, и ещё долго было бы, да только далеко за горами царь приказал на Урале заводы строить. И появились в тех краях люди пришлые, странные, чудно одетые. Унхи звали их «тарым», что значит «другие». Добра от чужаков не ждали, но и на беду не рассчитывали. Только вот зря: с бедой-то, с ней всегда так – не ждёшь, а она вон уж на пороге.
Сказание о таватуйских углежогах
Пока унхи рыбу ловили, шли на Урал обозы с каторжанами, ехали кареты с чиновниками из столицы да с немцами-инженерами, шли по дорогам поднятые с земли крестьяне дальних деревень. К ним прибивались охотники да стратели золотые. Разный был народ, и сословий разных, и языков. Будто бы Вавилон на Урале шли строить, чтобы мир удивить. А построили-то на реках плотины деревянные, да кричные печки над ними. Закрутились колёса, задымились печки, потекло железо рекой в царскую казну. А царь кричит: «Ещё! Ещё!» Всё ему мало. И встали над плотинами каменные цехи с аглицкими машинами, улицы между домами пролегли, и назвались заводские города именами башкирскими да татарскими: Билимбай, Кушва, Тагил, Невьянск…
А люди все, что сюда пришли, тут и умерли: немногие от старости – кто кровью чахоточной захлебнулся, кто в чаду заводском угорел, кто на пьяный нож напоролся, кто просто изработался. Да и высшее сословие от судьбы не убереглось – невьянского управляющего Казакова камнями бунтари забили за то, что хлебом их гнилым накормил, а немца Карла Карловича Штоффе за то, что немец.
А тот, кто на Урал промышлять явился, от заводов подальше держался. Само собой им таватуйские берега приглянулись. Сюда шум да дым заводской не долетал, зверь-птица непуганы, рыбы вдоволь – что б не жить? Вот так однажды вечером увидели унхи, как на другом берегу костры заморгали. Тарым. Сперва промысловые люди дико селились, да нельзя оказалось: по государственным бумагам тавтуйские-то земли во владении невьянского завода числились.
Тогда семья Василия Михайловича Рукавишникова и ещё три семьи явились с челобитной в заводскую контору, чтобы разрешили им построить дома при озере. Заводскому начальству для отказа причин нет, а выгоду для завода получить хочется. Отписали про это в Верхотурье. Там думали-думали, и придумали: пускай, мол, тавтуйские поселенцы для железоделательных печей лес да уголь заготавливают. Работа опасная, вонючая, грязная, а уголь для завода, что руда, без него железо не вытопишь.
Куда деваться? Уголь так уголь. И стал тогда Василий Рукавишников первым таватуйским углежогом. Делали так: валили лес за горой, собирали большими кучами, каждую кучу землёй накрывали, а уж потом поджигали. Дерево под землёй скоро гореть не может – шает потихоньку, вот тогда-то правильный уголь и получается. А углежог по куче ходит, за огнём следит, где дырку проковыряет, чтобы тяга была, где землёй присыпет, чтобы пожара не было. Чем дольше горит, тем страшнее по куче скакать. Бывало, прогорит под ногой куча, осядет земля, а с нею и углежог в пекло уйдёт. Четыре века таватуйские уголь жгли, сколько их в том угле испеклось – кто считал?
Видели унхи, как на другом берегу стоят, упёршись в небо, дымные столбы, и дивились этому. Настоящему охотнику дым – первый враг. Его и видно издалека, да и зверь его за версту чует. Непонятно унхам.
Решили они спросить у Гора-Рыбы про дым этот. Но ничего Рыба им не ответила. Тёмной ночью, тихо подплыла она к восточному берегу вплотную, да и услышала разговор двух людей, которые при лучине из сетей улов доставали. Речь их Рыбе показалась непонятной поначалу, совсем на унхскую непохожей. Но не зря она столько веков тайные знания питала, чтобы человечьи слова и мысли не различить.
Говорит первый: «Слыхал, Егорка, что дикари на том берегу Большой Рыбе молятся? Вроде как живёт она в этом озере. То островом притворится. То отмелью…»
Смеётся другой: «Ты, Антип, нашему Господу молись да кайся, как люди. А дикари, они на то и дикари, чтобы рыбам да зверям молиться, а не Отцу нашему всемогущему!»
Вдруг заметили они, как лучина вспыхнула вдесятеро против обыкновенного. Светло и жарко стало. Глянули рыбаки перед собой, а там где озеро было – остров стоит. Да не просто остров, а рыбина огромная, лесом по хребту поросшая. Стоит, молчит и круглым золотым глазом на них пялится. Упали с перепугу рыбаки в воду, крестятся, силы небесные на помощь зовут. Только помощи-то и не надо – Гора-Рыба ничего плохого им не хочет.
А дальше и вовсе диво случилось – открыла Рыба рот и спрашивает: «Зачем, вы люди, дым в небо пускаете?». – «Как же без дыму, – заикается Антип. – Мы уголь прижигаем для невьянского заводу. А уголь без дыму не получается». – «А уголь заводу зачем?» – интересуется Рыба. «Дык, матушка, без угля никак железо не выплавить». – «А железо куда нужно?», – не отстаёт Рыба. «Железо-то оно всюду нужно. Им и крыши в Петербурхе стелют, и пушки из него делают». – «А пушки для чего?». – «Как же это, для чего? Для войны. Чтобы врагов убивать!», – отвечает Антип. А Егорка всё крестится да причитает: «Свят-свят! Отпусти нас, чудище, к детям, Пожалей нас! Оставь живыми!».
Только тут ветер дунул – лучина погасла. А когда запалили снова, никакого острова и в помине не было. Вода тихая, а в сетях рыбы видимо-невидимо.
Еле дотащили Егорка с Антипом улов свой до избы, глянули друг на дружку, глаза круглые от страху, а вололсы все белые, будто мукой посыпаны. Так и прозвали их с тех пор: Егорка-Белый да Антип-Седой.
А Гора-Рыба тем временем в деревне унхов объявилась и просит к себе вожака – Кали-Оа. Привели его и двух белых собак с ним. Совсем старые все трое стали. «Помнишь, ты говорил мне, что я четырежды пожалею, что людей сюда призвала?», – спрашивает Рыба. Морщит лоб старик, а вспомнить не может. «Сегодня я впервые пожалела об этом. Может, ты уже и не помнишь, а я никогда не забуду». Сказала она так, и уплыла. А старик долго стоял на берегу и у ног его лежали две белые собаки.
А люди все, что сюда пришли, тут и умерли: немногие от старости – кто кровью чахоточной захлебнулся, кто в чаду заводском угорел, кто на пьяный нож напоролся, кто просто изработался. Да и высшее сословие от судьбы не убереглось – невьянского управляющего Казакова камнями бунтари забили за то, что хлебом их гнилым накормил, а немца Карла Карловича Штоффе за то, что немец.
А тот, кто на Урал промышлять явился, от заводов подальше держался. Само собой им таватуйские берега приглянулись. Сюда шум да дым заводской не долетал, зверь-птица непуганы, рыбы вдоволь – что б не жить? Вот так однажды вечером увидели унхи, как на другом берегу костры заморгали. Тарым. Сперва промысловые люди дико селились, да нельзя оказалось: по государственным бумагам тавтуйские-то земли во владении невьянского завода числились.
Тогда семья Василия Михайловича Рукавишникова и ещё три семьи явились с челобитной в заводскую контору, чтобы разрешили им построить дома при озере. Заводскому начальству для отказа причин нет, а выгоду для завода получить хочется. Отписали про это в Верхотурье. Там думали-думали, и придумали: пускай, мол, тавтуйские поселенцы для железоделательных печей лес да уголь заготавливают. Работа опасная, вонючая, грязная, а уголь для завода, что руда, без него железо не вытопишь.
Куда деваться? Уголь так уголь. И стал тогда Василий Рукавишников первым таватуйским углежогом. Делали так: валили лес за горой, собирали большими кучами, каждую кучу землёй накрывали, а уж потом поджигали. Дерево под землёй скоро гореть не может – шает потихоньку, вот тогда-то правильный уголь и получается. А углежог по куче ходит, за огнём следит, где дырку проковыряет, чтобы тяга была, где землёй присыпет, чтобы пожара не было. Чем дольше горит, тем страшнее по куче скакать. Бывало, прогорит под ногой куча, осядет земля, а с нею и углежог в пекло уйдёт. Четыре века таватуйские уголь жгли, сколько их в том угле испеклось – кто считал?
Видели унхи, как на другом берегу стоят, упёршись в небо, дымные столбы, и дивились этому. Настоящему охотнику дым – первый враг. Его и видно издалека, да и зверь его за версту чует. Непонятно унхам.
Решили они спросить у Гора-Рыбы про дым этот. Но ничего Рыба им не ответила. Тёмной ночью, тихо подплыла она к восточному берегу вплотную, да и услышала разговор двух людей, которые при лучине из сетей улов доставали. Речь их Рыбе показалась непонятной поначалу, совсем на унхскую непохожей. Но не зря она столько веков тайные знания питала, чтобы человечьи слова и мысли не различить.
Говорит первый: «Слыхал, Егорка, что дикари на том берегу Большой Рыбе молятся? Вроде как живёт она в этом озере. То островом притворится. То отмелью…»
Смеётся другой: «Ты, Антип, нашему Господу молись да кайся, как люди. А дикари, они на то и дикари, чтобы рыбам да зверям молиться, а не Отцу нашему всемогущему!»
Вдруг заметили они, как лучина вспыхнула вдесятеро против обыкновенного. Светло и жарко стало. Глянули рыбаки перед собой, а там где озеро было – остров стоит. Да не просто остров, а рыбина огромная, лесом по хребту поросшая. Стоит, молчит и круглым золотым глазом на них пялится. Упали с перепугу рыбаки в воду, крестятся, силы небесные на помощь зовут. Только помощи-то и не надо – Гора-Рыба ничего плохого им не хочет.
А дальше и вовсе диво случилось – открыла Рыба рот и спрашивает: «Зачем, вы люди, дым в небо пускаете?». – «Как же без дыму, – заикается Антип. – Мы уголь прижигаем для невьянского заводу. А уголь без дыму не получается». – «А уголь заводу зачем?» – интересуется Рыба. «Дык, матушка, без угля никак железо не выплавить». – «А железо куда нужно?», – не отстаёт Рыба. «Железо-то оно всюду нужно. Им и крыши в Петербурхе стелют, и пушки из него делают». – «А пушки для чего?». – «Как же это, для чего? Для войны. Чтобы врагов убивать!», – отвечает Антип. А Егорка всё крестится да причитает: «Свят-свят! Отпусти нас, чудище, к детям, Пожалей нас! Оставь живыми!».
Только тут ветер дунул – лучина погасла. А когда запалили снова, никакого острова и в помине не было. Вода тихая, а в сетях рыбы видимо-невидимо.
Еле дотащили Егорка с Антипом улов свой до избы, глянули друг на дружку, глаза круглые от страху, а вололсы все белые, будто мукой посыпаны. Так и прозвали их с тех пор: Егорка-Белый да Антип-Седой.
А Гора-Рыба тем временем в деревне унхов объявилась и просит к себе вожака – Кали-Оа. Привели его и двух белых собак с ним. Совсем старые все трое стали. «Помнишь, ты говорил мне, что я четырежды пожалею, что людей сюда призвала?», – спрашивает Рыба. Морщит лоб старик, а вспомнить не может. «Сегодня я впервые пожалела об этом. Может, ты уже и не помнишь, а я никогда не забуду». Сказала она так, и уплыла. А старик долго стоял на берегу и у ног его лежали две белые собаки.
Сказание о Панкратии Таватуйском и рыбьих камнях
Однажды в ворота к Антипу Седому, тому самому, что от рыбы-острова живым спасся, постучали громко. Антип чужаков не боялся, но и незваным гостям рад не был.
«Кто таков?», – спрашивает Антип. «Открывай! – говорят. – Урядник из Невьянского заводу спрос до тебя имеет!».
Как тут не открыть? Урядник – какая-никакая, а власть. Открыл Антип. Так и есть – урядник при мундире, а за спиной дюжина солдат со штыками. «Чего надобно?» – вопрошает Антип строго. «Тут, – говорит урядник, – могут государственные злодеи объявиться. Раскольники, что с Новогороду бежали». «Что за раскольники такие?» – удивляется Антип. «А те, что никонову реформу не приняли и двумя перстами на себя крест кладут. Баламутят они народ. Тех, кто не хочет новый устав признавать, теперь по всей Россеи ловят, мучают да огнём жгут. Если увидишь чужаков, сразу дай знать, а уж мы с ними сами разберёмся. Может, и деньгами тебя за донос наградим».
Ушёл урядник и солдаты его ушли.
А того же дня вечером опять стук. «Кого это черти носят?», – ворчит Антип. А на пороге мужик стоит бородатый. «Ты чей будешь-то?» – спрашивает Антип. «Я Фёдоров Панкратий. – Отвечает мужик. – А со мною десять семей голодных да долгой дорогой измученных. Пусти нас на двор переночевать, добрый человек».
Выглянул Антип за ворота, и правда – подводы с бабами да детьми малыми. «А ты часом не старовер-раскольник? – спрашивает Антип. – А то тут урядник невьянский уже солдат приводил». Нахмурился Панкратий: «Мы истинную веру православную в чистоте бережем и за то страдаем». «Понятно. – кивнул Антип. – Я тебя не видел и ты меня не знаешь». И с такими словами ворота перед носом у Панкратия прихлопнул.
Лихо беженцам: в лесу волки воют, по дорогам дикие башкиры оброк собирают, урядник местный засады делает. Ни сил, ни провизии уж нету, чтобы дальше ехать. Что делать? Господу молиться осталось!
Пошёл Панкратий Фёдоров на берег Таватуя-озера, упал на колени и стал молиться истово, чтобы Господь помог да надоумил. Всё как по старой вере положено с поклонами в землю лбом. Отбил Панкратий поклоны, поднял взор, а перед ним чудо чудное – остров стоит. И не остров это, а рыбина огромная. Тут бы любой испугался, да не тот человек Панкратий Фёдоров – стоит и ждёт, что дальше будет.
А Рыба его и спрашивает: чего, мол, тебе Панкратий, надобно? Рассказал Панкратий Рыбе, как его десять семей по дорогам мыкаются, справа урядник злой, слева башкиры разгульные. Где бедным изгоям приют найти?
Подумала Рыба и молвит: «Селись тут. Поставь скит подальше от берега, чтобы место было не видное, от глаз деревьями укрытое. Если опасность какая придёт или обижать будут, я людей твоих сохраню. Возьми со спины моей два камня. Как лихо станет, стукни камнями, а я тебя услышу». Сказала это Гора-рыба и пропала.
Успокоилось сердце Панкратия. Начали наутро скитальцы землянки себе рыть на склоне под лесом. Ох, тяжёлое это дело – на Урале землю ковырять! Копнёшь раз, копнёшь другой и в камень упрёшься. Только куда деваться? Помалёху выдолбили люди панкратиевы себе в земле норы, да и стали там жить. Голодно, холодно, страшно. И беда долго ждать себя не заставила.
Истинная-то беда не с неба падает и не из под земли вылазит, а из чёрного сердца человечьего происходит. Было у Антипа Седого четверо детей, а старшего Петром звали. Хитрый был этот Пётр да во всём выгоды искал. Решил Пётр выслужиться, и через это денег стяжать. Приехал в Невьянский завод – и прямиком к уряднику. «Знаю, – говорит, – где таватуйские раскольники окопались. Коли денег дадите, приведу вас к ним». А урядник ухмыляется: мол, сперва их в крепость возьму, а коли и вправду то раскольники, тогда и о деньгах поговорим.
На другое утро по лесу таватуйскому солдаты шеренгой пошли. Сто шагов до землянок осталось им, когда Панкратию доложили про облаву. «Бежать надобно!», – говорят Иван Зелютин и Фёдор Кабаков. Да с детьми-то малыми далеко не убежишь. Упал Панкратий на колени и крикнул своим: молитесь! Взмолились они. А сам камни рыбьи из-за пазухи вынул, стучит ими, да приговаривает: «Помнишь ли ты, Гора-рыба, обещание своё? Выручай! Беда к нам пришла!».
И только он эти слова сказал, как странное дело сделалось: земля раздвинулась, а на дне оврага того дыра – будто пещера просторная. Похватали скитники своих баб да детей, и ушли в ту дыру. А как последний в неё влез, земля сомкнулась, будто и не было никого.
Обыскали солдаты весь лес – только белки да дятлы. А Пётр глазам не верит, словно вот только тут люди были, и уже нет их. Злится урядник: «Не денег тебе, сопляк, а плёток бы всыпать за донос липовый!». Собрал солдат своих и ушёл. Сел Пётр на камень, и закручинился. Вдруг видит, из земли люди выходят. «Ах, вот они где схоронились! – догадался Пётр. – Ну, ничего: запомню я это место!». Хотел он сперва урядника догнать, да только любопытно ему стало. Заглянул он в пещёру-то и обомлел – стены у ней и не каменные вовсе, а серебряными щитами выстелены, будто огромная чешуя рыбья. А под ногами ступнями вниз плавники гигантские. Идёт Пётр, а сам думает, какую бы ему выгоду из такого открытия получить. Вдруг слышит он голос глухой ниоткуда: «Звали тебя сюда, Пётр, антипов сын?». – «Не звали», – отвечает он. «А незваным гостям тут не рады, – говорит голос. – Уйдёшь сам без возврату или здесь останешься?». Задумался Пётр: если уйду сейчас, то уж никакой выгоды не получится. «Останусь!» – кричит. «Так тому и быть», – сказал голос. И после слов этих вход в пещеру замкнулся.
С тех пор никто его больше не видел.
Искал Антип Седой сына своего повсюду, даже в Калиново плавал к дикарям. Только всё без толку. Говорили ему, будто видели давеча Петра в Невьянске у урядника. Ездил в Невьянск. Но урядник одно талдычит: мол, никакого Петра не знаю, не ведаю! Пошёл Антип Седой тогда к скитникам, что на горе под лесом окопались. Увидел Панкратия, стал на колени перед ним и прощения у него просил за то, что на порог не пустил. Спрашивал он у Панкратия про сына, да только ничего Панкратий сказать ему не мог. Советовал молиться, может, Господь сжалится и дорогу к сыну покажет. «Как молиться-то? Научи меня, странник», – просит Антип. «Я научу тебя молиться правильно, как наши деды молились. Только ты должен нам помочь. У тебя на дворе амбар есть большой. Разреши нам всем в том амбаре молиться, а то негоже в норе Господа славить».
Согласился на это Антип Седой. Панкратий вскоре в амбар крест общинный перенёс, о восьми сторонах крест, как по старой вере полагается. И книги ещё свои молельные. С тех пор молились все таватуйские по-старому. Двумя перстами крест клали, пели в один голос, поклоны исполняли как положено, попов не признавали, а крестным ходом вкруг антипова амбара посолонь ходили. Постились строго, верили горячо.
Стал Таватуй староверским местом, а Панкратия Фёдорова стали почитать как праведника. И неспроста. Жизнь его была к людям повёрнута: много он добра сотворил, помогал многим да молодых к добру наставлял. Жил просто и бесхитростно. Вот только одна странность за ним водилась – везде носил Панкратий при себе пару камней заветных. Ничего особенного, камни как камни, таких тут полно по берегам-то валяется. Спрашивали про них, а он молчит, только улыбается в бороду да глаз щурит.
«Кто таков?», – спрашивает Антип. «Открывай! – говорят. – Урядник из Невьянского заводу спрос до тебя имеет!».
Как тут не открыть? Урядник – какая-никакая, а власть. Открыл Антип. Так и есть – урядник при мундире, а за спиной дюжина солдат со штыками. «Чего надобно?» – вопрошает Антип строго. «Тут, – говорит урядник, – могут государственные злодеи объявиться. Раскольники, что с Новогороду бежали». «Что за раскольники такие?» – удивляется Антип. «А те, что никонову реформу не приняли и двумя перстами на себя крест кладут. Баламутят они народ. Тех, кто не хочет новый устав признавать, теперь по всей Россеи ловят, мучают да огнём жгут. Если увидишь чужаков, сразу дай знать, а уж мы с ними сами разберёмся. Может, и деньгами тебя за донос наградим».
Ушёл урядник и солдаты его ушли.
А того же дня вечером опять стук. «Кого это черти носят?», – ворчит Антип. А на пороге мужик стоит бородатый. «Ты чей будешь-то?» – спрашивает Антип. «Я Фёдоров Панкратий. – Отвечает мужик. – А со мною десять семей голодных да долгой дорогой измученных. Пусти нас на двор переночевать, добрый человек».
Выглянул Антип за ворота, и правда – подводы с бабами да детьми малыми. «А ты часом не старовер-раскольник? – спрашивает Антип. – А то тут урядник невьянский уже солдат приводил». Нахмурился Панкратий: «Мы истинную веру православную в чистоте бережем и за то страдаем». «Понятно. – кивнул Антип. – Я тебя не видел и ты меня не знаешь». И с такими словами ворота перед носом у Панкратия прихлопнул.
Лихо беженцам: в лесу волки воют, по дорогам дикие башкиры оброк собирают, урядник местный засады делает. Ни сил, ни провизии уж нету, чтобы дальше ехать. Что делать? Господу молиться осталось!
Пошёл Панкратий Фёдоров на берег Таватуя-озера, упал на колени и стал молиться истово, чтобы Господь помог да надоумил. Всё как по старой вере положено с поклонами в землю лбом. Отбил Панкратий поклоны, поднял взор, а перед ним чудо чудное – остров стоит. И не остров это, а рыбина огромная. Тут бы любой испугался, да не тот человек Панкратий Фёдоров – стоит и ждёт, что дальше будет.
А Рыба его и спрашивает: чего, мол, тебе Панкратий, надобно? Рассказал Панкратий Рыбе, как его десять семей по дорогам мыкаются, справа урядник злой, слева башкиры разгульные. Где бедным изгоям приют найти?
Подумала Рыба и молвит: «Селись тут. Поставь скит подальше от берега, чтобы место было не видное, от глаз деревьями укрытое. Если опасность какая придёт или обижать будут, я людей твоих сохраню. Возьми со спины моей два камня. Как лихо станет, стукни камнями, а я тебя услышу». Сказала это Гора-рыба и пропала.
Успокоилось сердце Панкратия. Начали наутро скитальцы землянки себе рыть на склоне под лесом. Ох, тяжёлое это дело – на Урале землю ковырять! Копнёшь раз, копнёшь другой и в камень упрёшься. Только куда деваться? Помалёху выдолбили люди панкратиевы себе в земле норы, да и стали там жить. Голодно, холодно, страшно. И беда долго ждать себя не заставила.
Истинная-то беда не с неба падает и не из под земли вылазит, а из чёрного сердца человечьего происходит. Было у Антипа Седого четверо детей, а старшего Петром звали. Хитрый был этот Пётр да во всём выгоды искал. Решил Пётр выслужиться, и через это денег стяжать. Приехал в Невьянский завод – и прямиком к уряднику. «Знаю, – говорит, – где таватуйские раскольники окопались. Коли денег дадите, приведу вас к ним». А урядник ухмыляется: мол, сперва их в крепость возьму, а коли и вправду то раскольники, тогда и о деньгах поговорим.
На другое утро по лесу таватуйскому солдаты шеренгой пошли. Сто шагов до землянок осталось им, когда Панкратию доложили про облаву. «Бежать надобно!», – говорят Иван Зелютин и Фёдор Кабаков. Да с детьми-то малыми далеко не убежишь. Упал Панкратий на колени и крикнул своим: молитесь! Взмолились они. А сам камни рыбьи из-за пазухи вынул, стучит ими, да приговаривает: «Помнишь ли ты, Гора-рыба, обещание своё? Выручай! Беда к нам пришла!».
И только он эти слова сказал, как странное дело сделалось: земля раздвинулась, а на дне оврага того дыра – будто пещера просторная. Похватали скитники своих баб да детей, и ушли в ту дыру. А как последний в неё влез, земля сомкнулась, будто и не было никого.
Обыскали солдаты весь лес – только белки да дятлы. А Пётр глазам не верит, словно вот только тут люди были, и уже нет их. Злится урядник: «Не денег тебе, сопляк, а плёток бы всыпать за донос липовый!». Собрал солдат своих и ушёл. Сел Пётр на камень, и закручинился. Вдруг видит, из земли люди выходят. «Ах, вот они где схоронились! – догадался Пётр. – Ну, ничего: запомню я это место!». Хотел он сперва урядника догнать, да только любопытно ему стало. Заглянул он в пещёру-то и обомлел – стены у ней и не каменные вовсе, а серебряными щитами выстелены, будто огромная чешуя рыбья. А под ногами ступнями вниз плавники гигантские. Идёт Пётр, а сам думает, какую бы ему выгоду из такого открытия получить. Вдруг слышит он голос глухой ниоткуда: «Звали тебя сюда, Пётр, антипов сын?». – «Не звали», – отвечает он. «А незваным гостям тут не рады, – говорит голос. – Уйдёшь сам без возврату или здесь останешься?». Задумался Пётр: если уйду сейчас, то уж никакой выгоды не получится. «Останусь!» – кричит. «Так тому и быть», – сказал голос. И после слов этих вход в пещеру замкнулся.
С тех пор никто его больше не видел.
Искал Антип Седой сына своего повсюду, даже в Калиново плавал к дикарям. Только всё без толку. Говорили ему, будто видели давеча Петра в Невьянске у урядника. Ездил в Невьянск. Но урядник одно талдычит: мол, никакого Петра не знаю, не ведаю! Пошёл Антип Седой тогда к скитникам, что на горе под лесом окопались. Увидел Панкратия, стал на колени перед ним и прощения у него просил за то, что на порог не пустил. Спрашивал он у Панкратия про сына, да только ничего Панкратий сказать ему не мог. Советовал молиться, может, Господь сжалится и дорогу к сыну покажет. «Как молиться-то? Научи меня, странник», – просит Антип. «Я научу тебя молиться правильно, как наши деды молились. Только ты должен нам помочь. У тебя на дворе амбар есть большой. Разреши нам всем в том амбаре молиться, а то негоже в норе Господа славить».
Согласился на это Антип Седой. Панкратий вскоре в амбар крест общинный перенёс, о восьми сторонах крест, как по старой вере полагается. И книги ещё свои молельные. С тех пор молились все таватуйские по-старому. Двумя перстами крест клали, пели в один голос, поклоны исполняли как положено, попов не признавали, а крестным ходом вкруг антипова амбара посолонь ходили. Постились строго, верили горячо.
Стал Таватуй староверским местом, а Панкратия Фёдорова стали почитать как праведника. И неспроста. Жизнь его была к людям повёрнута: много он добра сотворил, помогал многим да молодых к добру наставлял. Жил просто и бесхитростно. Вот только одна странность за ним водилась – везде носил Панкратий при себе пару камней заветных. Ничего особенного, камни как камни, таких тут полно по берегам-то валяется. Спрашивали про них, а он молчит, только улыбается в бороду да глаз щурит.
Сказание о кончине Кали-Оа
Есть у унхов такая пословица: «Сперва из человека жизнь уходит, а потом уж он умирает». Жил до старых лет Кали-Оа, жил столько, сколько унхи не живут, а жизни-то в нём вовсе не осталось. Давно уж собаки его Туа и Тава подохли, да вот удивительное дело – обе в один день. Забыл их хозяин, памяти не стало, язык не слушается, ноги не ходят, руки не держат. Стал старик обузой для племени – все от него отвернулись. Забыл народ о том, кто его на рыбное место привёл. Лишь внучка его любимая Сийтэ с дедом всё время. Кормит она его, умывает, волосы седые рыбьим хребтом расчёсывает. Молчит старик, только мокрыми глазами на неё моргает, а девушка говорит с ним, говорит, да ласково так, словно с ребёнком малым. Так они и жили от всего племени на отшибе.