Александр Марков. Локальный конфликт

   Из полуприкрытого окна машины высовывалась кривая палка, на которой болтался кусок белой тряпки, выполнявший функции парламентерского флага, но больше он походил на наволочку, вывешенную сушиться после стирки.
   Метрах в тридцати справа от себя Кондратьев увидел телеоператора. Тот разложил уже свою треногу, взгромоздил на нее камеру. Приникнув глазом к объективу, он вел камерой следом за удаляющимся газиком, совсем как снайпер, следивший за целью в оптический прицел. Эффектную он получит картинку, если «газик» начнут обстреливать или он подорвется на мине. Оператор был одет в камуфляжную форму, чтобы не очень привлекать к себе внимание как федералов, так и боевиков, которые, завидев среди позиций что-то пестрое, могут наобум выстрелить.
   Тем временем «газик» без каких либо происшествий добрался до селения и скрылся среди улиц. Теперь его видели только вертолетчики.
   Телеоператор еще с минуту снимал опустевшую дорогу, потом выключил камеру, обернулся, постоял в раздумье несколько секунд, а потом понял, что и в лагере происходят события, достойные его внимания, приободрился, широким жестом развернул камеру на 180 градусов и стал снимать все подряд, до чего мог дотянуться. Пальцы его быстро бегали по кнопкам, точно он играл на каком-то странном инструменте, вот только музыку эту никто не слышал.
   – Ты можешь опять попробовать стать телезвездой, – сказал Кондратьев.
   – Я подумаю. Они имеют очень плохое свойство, – Голубев смотрел на оператора. Егерь отшатнулся невольно, когда траектория, по которой прошел объектив камеры, попала прямо на него, но камера не задержалась, пошла дальше, – стоит появиться одному из них, глазом не успеешь моргнуть, как к тебе лезет уже с десяток человек с микрофонами и начинают расспрашивать, что, собственно, здесь происходит и как настроение. И делают они это, надо заметить, как раз в то время, когда выдалась свободная минута и хочется не на вопросы отвечать, а отдохнуть. Ну что я им скажу – что сам ничего почти не знаю, а какое тут может быть настроение? Не праздничное же – сами должны понимать. А если начнешь им все это объяснять – обидятся.
   – Работа у них такая, а потом должна же общественность знать, как мы тут доблестно воюем. Пойди к нему – спроси, можно ли передать привет домой. Он не откажет.
   Вскоре оператор снял камеру, сложил треногу и, подхватив пожитки, резво двинулся на поиски новых объектов для съемок. Направься он к егерям, они, недолго думая, бросились бы от него бежать, как от прокаженного, благо, обремененный тяжелой аппаратурой, он не смог бы за ними угнаться.
   Оператор не обратил на них ровно никакого внимания. Его заинтересовал командный пункт.
   Обидно, что все были заняты каким-то делом: артиллеристы колдовали возле орудий, танкисты с серьезным видом высовывались из люков, и только егеря были чужими здесь. Им отвели роль слоняющихся без дела дармоедов, что утомляло похлеще, чем самая тяжелая работа. Время тянулось до отвращения медленно, и сколько продлится такое ожидание – ведомо было только руководству, а оно пока хранило молчание и в свои планы подчиненных не посвящало.
   Переговоры с равным успехом могли либо затянуться, либо быстро разрешиться – если боевики возьмут и просто застрелят парламентеров, не найдя в споре более весомых аргументов, чем несколько пуль. Тогда уж точно станет понятно, что решение проблемы дипломатическим путем – невозможно… От безделья скоро начнешь выть как собака. Впору вспомнить старый армейский анекдот – раздать солдатам кирки и отправить их расчищать до обеда снег. Но до обеда еще далеко, а вот о завтраке подумать стоило. Желудок начинал урчать. Черт, если не вспоминать о еде, он еще, пожалуй, молчал бы с полчаса. Хоть условия и были максимально приближены к боевым, но на походный паек, включавший галеты и консервы, их вряд ли посадят. Марку терять нельзя. Все-таки России принадлежит такое эпохальное изобретение, как полевые кухни.
   Всевышний читал мысли капитана.
   – Кушать подано, – сказал Голубев.
   Полевая кухня появилась, как нельзя кстати, в центре импровизированной площади, по краям которой стояли либо бронетехника, либо палатки, либо орудия, она поехала по кругу, как собака, которая ворочается, устраиваясь на лежанку, и только потом остановилась. Из кабины выбрался водитель – он же и повар, вооруженный алюминиевым черпаком, которым умел, наверное, орудовать не хуже, чем древний воин булавой и мог огреть им особо ретивых гурманов по неразумным головам. Вопрос – что крепче: черпак или каска? Черпак он держал в руках с таким почтением, будто это был некий символ власти – эквивалент скипетру или на крайний случай маршальскому жезлу.
   Повар состоял из нескольких нанизанных друг на друга оболочек. Основой для них служил скелет, на который они и были надеты, наподобие нескольких пальто и курток. Но когда туловище повара поворачивалось, то движение это от скелета не сразу передавалось оболочкам, а постепенно – из глубины наружу. Жирные складки колыхались. Казалось, они прикреплялись к скелету липучками, чуть растягиваясь при каждом движении. Одежда была последней оболочкой, но когда и она приходила в движение, скелет уже начинал следующее, и поэтому тело повара не на миг не замирало. Оно походило на пудинг или медузу. Кожа на щеках надулась. Она могла лопнуть. Глаза заплыли. Остались только узкие щелочки, как у выходцев из Юго-Восточной Азии. Под подбородком натекли складки. Не меньше трех. Толстые складки жира скопились и на затылке, похожем на старую хоккейную перчатку, на которую нашито несколько продолговатых кожаных подушечек, набитых конским волосом, а у повара они наполнены жиром, точно так, как в горбах у верблюда хранятся запасы на случай голода. Он и без воды сможет обойтись в пустыне. В смысле повар, а не верблюд, если солнце не вытопит из него весь жир.
   Машина источала приятный запах, совсем как женщина, за которой тянется шлейф от духов, или как работник кондитерской фабрики, до костей пропитавшийся сладким: шоколадом, карамелью и ванилином, так что, если он попадет к каннибалам, то им не понадобится никаких специй, чтобы приготовить из него чудное, восхитительное угощение.
   На этот запах потянулись солдаты, облизываясь и гремя котелками, как коты, почуявшие, что в их миски хозяйка налила молоко или сметану.
   – Что бы вы без меня делали? – назидательно, с барственными интонациями в голосе, говорил повар.
   – Не тяни, – слышал он в ответ, – ты почему так поздно?
   – Вот – никакой благодарности, что вообще приехал. Загнали вас черт знает куда.
   Он прямо-таки излучал здоровую жизнерадостность.
   – Из горячего – только каша. Рисовая.
   Известие это вовсе не вызвало у солдат неудовольствия. Иного они и не ждали. Кислые мины на лицах у них появились бы в том случае, если бы повар сказал, что у него есть только сухари.
   Повар окунал черпак в большой чан, там что-то чавкало. Вытаскивал черпак обратно он с заметным усилием, словно в чане кто-то сидел, хватался за черпак и не хотел его отдавать. Вываливал в очередной подставленный ему котелок комок вязкой, клейкой массы. Она отцеплялась от черпака с неохотой, будто успела к нему прирасти. Приходилось вытряхивать ее, резко встряхивая черпак. Спустя несколько минут дыхание повара стало давать сбои. Он заметно устал и исподлобья поглядывал за тем, сколько солдат ему еще предстоит осчастливить этим угощением. К каше выдавалась небольшая пластиковая коробочка, открывавшаяся наподобие кейса. В ней лежали упакованные в целлофан галеты, маленькая баночка с джемом, кусочек масла, завернутый в фольгу, две булочки, нарезанные ломтиками сыр и мясо. Похожий набор получали авиапассажиры непродолжительных рейсов.
   – Благодетель, – говорил кто-то повару.
   – Может, погремушки-то снимешь? – отгрызался он, когда видел, что солдат так увешан оружием, что оно мешает ему держать котелок.
   – Ну вот еще, – слышал он в ответ, – кофе не забудь.
   – В пакетиках, – бросал повар. – Оглоеды! Горбачусь тут, горбачусь, – как молитву бормотал он, отбиваясь от солдат. Движения его были расчетливы. Он не проливал ни капли каши.
   – Спасибо.
   – Ты что, добавки хочешь?
   – Нет.
   – А зря. Я бы дал, – с этими словами он бултыхал половник каши в котелок, наполняя его почти до краев, – кушай на здоровье, дорогой друг.
   Солдаты отходили к машинам и, поудобнее расположившись, начинали скоблить стенки котелков алюминиевыми ложками, причмокивая от удовольствия и заедая кашу бутербродами.
   Поев, все отходы – целлофан, обертки и прочее – солдаты складывали в пластиковые коробки и отдавали их повару. Зеленые остались бы в восторге от такой заботы о сохранении природы в районе. Но они наверняка возмутились бы, если какой-нибудь солдат раздавит жучка редкого вида или на норку наступит. Шум поднимут. А вот то, что НАТОвцы разбомбили югославские нефтехранилища и Дунай загрязнили – это гринписовцев не интересовало. У них были другие приоритеты.
   – О чем они только думают? – не унимался Голубев, пережевывая смесь галеты с кашей. – Кому захочется воевать на сытый желудок? На месте командования я морил бы подчиненных полдня голодом, а потом сказал им, что все запасы провизии находятся в селе, и отдал приказ наступать, – он доел кашу, облизал языком ложку – она стала такой чистой, словно ее помыли. – Поверь мне, командир – село бы взяли за пару часов.
   – Хорошо, что ты не будешь никогда командовать. Или после войны пойдешь поступать в офицерское училище? – спросил Топорков.
   – Нет, наверное, – Голубев замолчал, задумался. Отблески мыслей бродили в его глазах, он чему-то улыбался и уже было хотел сказать что-то, посмотрев на капитана, но вдруг выражение на лице резко изменилось, стало удивленным. – Интересно, что эти-то тут делают?
   По лагерю бродили два майора, которые ничем не выделялись бы из общей массы, скопившихся здесь разношерстных войск, вот только нашивки на мундирах у них были непривычные. По крайней мере, егерям еще не приходилось встречать такие во время боев: на черном фоне – золотая коническая колба, наполовину заполненная голубоватой жидкостью, а над ней на каком-то невообразимом держателе восседал двуглавый орел. Химические войска. Странно, что тот, кто придумывал эту эмблему, не надел на головы орла противогазы. В руках у каждого – по небольшому чемоданчику, точно они только что из вузовской аудитории, а в чемоданчиках – конспекты лекции.
   Увидев этих майоров, лорд Дрод сошел бы с ума от счастья, заподозрив, что русские намереваются, дабы избежать лишних потерь, расправиться с боевиками, укрывшимися в селе, при помощи какой-нибудь заразы, использовать которую запретили еще до Первой мировой войны. Никак он не мог понять, что мировое сообщество – нам не указ. Дай им волю, они бы и коктейль Молотова запретили. Чем же тогда танки Гудериана жечь? Уж не телеграммами ли соболезнования, которые пачками слал Сталину Черчилль. А отравляющие вещества – так ими еще Тухачевский крестьян, недовольных советской властью, уму-разуму учил. Чем и прославился. Карьеру сделал, потому что способ борьбы с оппозицией нашел быстрый и верный. Но методы свои не разглашал. Боялся, что миф о том, будто он блестящий стратег, померкнет. Повезло ему. Убрали его в зените славы. С регулярными войсками воевал он не так успешно, как с безоружными крестьянами, что и показало его бездарное наступление на Варшаву. Останься он на командном посту до начала войны, глядишь, немцев обратно гнать пришлось бы не от Москвы, а от Владивостока.
   Майоры, будто гуляли, тихо перебрасываясь короткими фразами, забрались на гребень защитного вала, вытащили из чемоданчиков какие-то приборы (Кондратьев не мог разглядеть их – было слишком далеко), немного повертели их в руках, будто это были головоломки. Собрали они свои причиндалы очень быстро, с удовлетворением на лицах, спрятали в чемоданчики, захлопнули крышки и спустились с вала. Что же они там делали? Может, чего-то дозиметрами измеряли? Все-таки боевики не раз грозились применить отравляющие вещества, а однажды решились на этот шаг, разлили из цистерны какую-то быстро испаряющуюся гадость. Но получилось – в ущерб себе. Ветер переменился и погнал газы прямо на позиции боевиков, а о противогазах они не позаботились. У кого голова на плечах была, убежал вовремя, для остальных… ох, как же они плохо пахли, когда их хоронили.
   Появление в лагере офицеров-химиков было вполне объяснимо. Выспрашивать же, чем они занимаются – нетактично. Они-то ведь не пристают с глупыми вопросами, к примеру, к механикам, когда те чинят поврежденную гусеницу. Кондратьев вспомнил старый агитационный плакат времен Великой Отечественной. Он стал классическим и воспроизводится во всех учебниках истории. На нем нарисована женщина в красной косынке и белой блузке. Лицо строгое, а глаза смотрят на тебя так сурово, точно ты уже совершил какое-то противозаконное деяние и теперь тебе надо оправдываться. Такая сдаст органам даже собственного мужа, если заподозрит, что он продался вражеской разведке. Женщина поднесла указательный палец к губам. На плакате надпись: «Не болтай».
   Какая будет реакция у этих офицеров, когда он подойдет к ним с вопросом: «А что вы тут делаете, господа?» Могут броситься бежать от неожиданности, а может, вытащат пистолеты и пристрелят любопытного, чтобы с расспросами не лез и делом заниматься не мешал, но скорее не удосужатся даже ответить, посмотрят на него с любопытством, как на забавную игрушку или попугая, выдавшего словесную тираду, которую от него никто не ожидал. Не прельщала Кондратьева перспектива оказаться в таком неловком положении. Смеяться все будут, когда химики уйдут. Он делал вид, что их вообще нет, точно они надели плащи-невидимки. Похоже, химики пребывали в уверенности, что на них действительно такие плащи. Кондратьев не стал разочаровывать их, как сделал это в сказке глупый и несмышленый мальчик, закричавший, что король – голый. Может, если он подойдет к химикам с глупым вопросом, целый научно-исследовательский институт окажется в той же ситуации, что и те портные, которые шили тому королю наряды…
   – Поели, можно и поспать, – сказал Голубев.
   Он быстро терял интерес ко всему новому, совсем как капризный ребенок, родителям которого приходится каждый день покупать новую игрушку, чтобы их чадо не скучало. Вот прекрасный кандидат на то, чтобы расспросить химиков. Кондратьев хитро посмотрел на Голубева. Тот закрыл глаза, поудобнее откинулся назад, стал что-то напевать. Нет. Пусть живет.
   Села они уже не видели, а только часть ведущей к нему дороги, и поэтому заметили вернувшийся парламентерский «газик», только тогда, когда он влетел на позиции, да так быстро, словно была вероятность, что как только он покинул село, законы гостеприимства закончились и ускорение ему могут придать, влепив ракету в выхлопную трубу. Тогда покажется, что на «газике» установлен реактивный двигатель, а корпус сделан таким угловатым только по одной причине – не дать «газику» взлететь.
   Водитель заглушил двигатель, но машину еще протащило несколько метров. Совсем лысые покрышки скользили по снегу, и создавалось впечатление, что вместо колес автомобиль опирается на лыжи. «Газик» еще не остановился, когда его левая дверь отворилась и из салона вывалился полковник, спрыгнул на снег, минуя подножку, лихо оправил форму и поспешил к штабу, едва не срываясь на бег. Участвуй он в соревнованиях по спортивной ходьбе, судьи сняли бы его с дистанции еще до того, как он добрался до штаба.
   Он прямо светился от переполнявших его радостных чувств. Было чему радоваться. Судьбы кавказского пленника не разделил и ноги от боевиков унес, а то кто их знает – спеленали бы, как только он заглянул к ним, да стали бы использовать как заложника или, что еще хуже, как живой щит, за которым можно укрываться от пуль.
   С собой парламентеры брали только пистолеты. Испугать ими можно только очень впечатлительных дам. Но и прихвати они хоть станковый пулемет, установленный в кузове или на раме «газика», все равно из села не выберешься, вздумай боевики напасть на них.
   Водитель так и оставался в «газике», почти не меняя позы, – он сидел точно так же все время, пока полковник вел с боевиками переговоры. Если бы боевики захотели вытащить его из машины, то пришлось бы выламывать руль, в который он вцепился, а возможно, еще и сиденье с дверью.
   Расспрашивать его – бесполезно. Все равно будет молчать, как еретик на приеме у инквизиторов, но не из-за того, что стойкий такой и не выдает никаких секретов, хоть пытай его испанским сапогом или дыбой, – просто он сам ничего не знает, а то, что боевики, обступившие в селе его машину, носят бороды, одеты в камуфляжную форму, да вооружены в основном «калашниками» – так это и без него все знали. Зато, когда вернется домой, станет заливать в три ручья о своих похождениях. Медаль будет показывать. Медаль-то ему точно дадут.
   – Как думаешь, капитан, чего полковнику добиться удалось? Что бандюги автоматы покидают, руки подымут и сдаваться побегут? – спросил Луцкий.
   – Не думаю.
   – Я тоже. Но уж больно он весел. Вроде известие о присвоении очередного звания получить не мог. Да и откуда он об этом узнал бы? Боевики ему не скажут, а болтать с ними – дело малоприятное. Даже совсем неприятное. После таких разговоров обычно все белыми становятся, прямо как эскимосы, которые ни разу в жизни не загорали и греются только в холодильнике.
   – Узнаем скоро…
 
   Слухи действительно стали разноситься очень быстро, как будто из штаба шла утечка информации и кто-то, подслушав, что докладывают генералу, немедленно распространял по лагерю эти сведения. Первоисточник – известен, но отделить зерна от плевел, то бишь правду от вымысла, мог пока только полковник, да еще генерал.
   Полковник еще не вышел из штаба, а все уже знали, что ему удалось уговорить боевиков отпустить из села мирных жителей. Столь благородный поступок объяснялся просто. Лабазан Егеев родился в этом селе, и ему не хотелось, чтобы родственники и люди, которых он знал с детства, погибли. Переговоры шли как по маслу, и полковнику казалось, что командир боевиков рад тому, что федералы не стали сразу штурмовать село, и он теперь может избавиться от женщин и детей. Сам же он сдаваться не желал ни при каких условиях, твердо решив, что примет свой последний бой в селе, на окраине которого похоронены его предки, а чтобы его похороны прошли с грандиозной помпой и о них узнали по всему миру, он привел с собой весь отряд. Эти будут драться до последнего.
   Сложный он выбрал способ самоубийства. Куда как легче ритуальным ножичком вскрыть себе живот – не так красиво, как подрывать себя гранатой или пускать пулю в висок, но не менее действенно, а если при этом он хочет еще и получить удовольствие, то лучшего метода, чем забраться в ванну, наполненную теплой водой, и вскрыть себе вены, по своей простоте и не придумаешь. Но нет – он хочет уйти из жизни под аккомпанемент взрывов и перестрелок.
   Более того, где-то в селе устроился радист, который, не зная ни сна, ни покоя, беспрерывно засорял эфир призывами прийти в село и разделить участь тех, кто там уже находится. Может, откликнутся? Ведь накрыть всех скопом гораздо легче, чем вылавливать по одиночке и гоняться за ними по горным тропам, по которым хаживают разве что горные козлы да контрабандисты. Хотя боевики, скорее всего, примут это сообщение за провокацию, за хитроумную ловушку, которую подстроили федералы, и будут обходить село стороной.
   – Похоже, что Егеев наговорил свою речь на магнитофон, а теперь радист ее воспроизводит в эфир. Прямо ди-джей! Ну не будет же Егеев сидеть возле рации и гундеть о том, что ему, видите ли, пришло в голову дать последний и решительный и кто пожелает – тот может к нему присоединиться, точно это вечеринка какая-то, выпивка, девочки и так далее. Впечатление такое, что он накатил перед тем, как сесть за запись. На трезвую голову разве такое станешь говорить? Ох, что будет, когда он протрезвеет… – сказал Топорков.
   – Не пьет он вроде. Придерживается заповедей Корана, – возразил Луцкий.
   – Так за воротник, значит, не закладывает? Может быть, может быть… Но тогда чего-нибудь похлеще принял, что по мозгам бьет с большим эффектам… а запись трещит. Страшно трещит. Так же получалось, когда переписываешь пиленный диск… Или пленка осыпалась, – сказал Голубев.
   – Все ты всегда знаешь! Твои бы таланты – да в мирное русло. Вмиг сколотил бы себе первоначальный капитал, а лет так через десять-пятнадцать стал бы главой могущественной корпорации, если, конечно, менее удачливые конкуренты не наймут опытного киллера. Люди будут рвать друг другу глотки, чтобы место протирщика твоих ботинок занять. Или еще какую-нибудь такую же почетную должность, – съехидничал Луцкий.
 
   Тем временем пригнали несколько стареньких, на ладан дышащих «лиазов». Двигатели надсадно тарахтели, работая с заметным перенапряжением, и толкать автобусы, даже с черепашьей скоростью, становилось для них задачей почти непосильной. Невольно начинаешь считать секунды, пробуя угадать, на какой из них двигатели надорвутся. На бортах у автобусов были приварены заплатки, но дырки там образовались вовсе не от обстрелов, а от коррозии. Все они были выкрашены в ярко-оранжевое, но местами краска облупилась, обнажая более ранние слои. У одних они были красными, у других – зелеными, у третьих – синими, а у четвертых – проступал побуревший от ржавчины металл. Ржавчина проступала и через краску, похожая на подтеки. Очевидно, «лиазы» сняли с рейсовых маршрутов, и пассажиры сейчас мерзли на остановках, в ожидании, когда же подойдет нужный автобус. Так они могли ждать до весны, а впрочем, рейсовый автобус здесь уже несколько лет был из мира нереальности. Наверное, все это время они простояли в отстойниках. Удивительно, что их не разбили и не разобрали. Но боевикам они, конечно, были не нужны. Те привыкли ездить на джипах.
   Автобусы выстроили в длинную колонну на обочине дороги позади лагеря. Водители вышли из автобусов, сбились в кучу, стали о чем-то спорить, поглядывая то на лагерь, то через него – на село.
   Кто-то наверняка подсчитывал, сколько человек может набиться в крохотный салон «лиаза» в час пик, когда желающих все равно больше, чем мест, а поэтому каждый автобус берется штурмом, как в свое время брали штурмом вагоны поездов или крепости. Люди прижаты друг к другу же так крепко, как на демонстрации, митинге или концерте популярного артиста, где нельзя не только поднять руку, но и дышать удается с трудом. В некоторых случаях такое тесное общение бывает даже приятно…
   Как ни старался Кондратьев, но не мог извлечь из памяти табличку, обычно привинченную к кабине водителя, на которой указывалось, сколько в салоне сидячих и стоячих мест. На автобусах он ездил довольно часто, но «лиазы» становились редкостью, их впору было заносить в Красную книгу исчезающих видов. С ними происходило примерно то же самое, что в свое время случилось с неандертальцами, когда в природе появились кроманьонцы.
   На ум приходили совсем другие таблички – вроде «Не курить. Не сорить». Он пробовал восстановить в памяти облик салона, посчитать – сколько там кресел, но сбивался, путал двойные и одинарные. Глупое это занятие.
   Автобусов двадцать, нет, двадцать один. В селе примерно триста домов. На каждый автобус приходится по пятнадцать домов. Семьи здесь большие. Одним-двумя детьми не отделываются. Такое может быть только в очень молодых семьях, где не успели обзавестись более многочисленным потомством, а так в старые времена сюда ящиками возили медали Материнства трех степеней. Когда их упразднили, прибавлений в семействах стало поменьше, но не намного и вовсе не из-за того, что медаль была своеобразным стимулом для продолжения рода. Ее, конечно, ценили, но не сильно. С государственной помощью ораву в десяток детей прокормить хлопотно, а вовсе без помощи… редко у кого получалось. В общем, теоретически, даже если часть домов сейчас пустует, мест в салонах на всех не хватит. Автобусам придется сделать не один рейс, а побольше…
   Солдаты глазели на «лиазы» с удивлением, будто перед ними предстала стая каких-то невиданных доселе зверей. Такое внимание немного смущало водителей автобусов. Они все теснее сжимались в кучку.
   – Ну что вылупились? Это же «лиазы», – сказал Голубев.
   – А я-то думал, что это «мерседес», – откликнулся кто-то.
   – Не смешно.
   И вправду – никто шутке этой не рассмеялся.
   Вскоре, Голубев выяснил, что к полудню надо ждать гостей. Нет, боевики вовсе не сообщили парламентерам, когда они намереваются идти на прорыв. С двенадцати – они отпускают всех, кто захочет уйти из села.
   Времени на сборы было отведено маловато, и если не сидеть на заранее сложенных тюках, то успеешь лишь наскоро побросать в сумки или мешки самое необходимое. Обычно в такие минуты голова соображает слабо, мыслям в ней тесно, и самое необходимое как раз остается в числе забытых вещей, а в сумках оказывается что-то совсем ненужное. Впрочем, если дать слишком много времени, то обязательно найдется кто-то, кто не захочет расставаться со своим любимым шкафом, доставшимся от дедушки, или с сервизом, напоминавшем о бабушке. Из села тогда потянется не жидкая струйка бедолаг, превратившихся на какое-то время в беженцев или временных переселенцев – кому что больше нравится, а кавалькада нагруженных мебелью грузовиков и легковушек с прицепами.