Похоже, что вождь очень точно подобрал соответствующую случаю историческую параллель – отъезд из Москвы Ивана Грозного во время Ливонской войны в Александрову Слободу и приход туда народа с нижайшей просьбой вернуться назад.[29] Тогда прилетевшая в Сочи к Сталину группа членов и кандидатов Политбюро выступала не в роли коллегиального руководящего органа партии, требующего от Сталина отчета за его предвоенные действия, а в роли народа, зовущего вождя назад в столицу к делам. В таком случае вполне естественны были гнев и даже депрессия вождя, военачальники которого не сумели избежать провокации на границе и теперь бездарно проигрывали войну противнику.
Не исключено и то, что они, отлично знавшие своего «хозяина», подгадали к моменту его возвращения и обмен посольств СССР и Германии (начавшийся со 2 июля) с прекращением на это время авианалетов на железные дороги южного направления. Показательно, что первая бомбежка Москвы была произведена 21 июля 1941 г., а первая бомбежка Одессы 22 июля – сразу же после обмена посольств на границах Турции (между прочим, в речи Сталина 3 июля Одесса им ошибочно перечислялась в числе городов, уже подвергавшихся бомбежке немецкой авиации).
Управделами Совнаркома СССР Я. Е. Чадаев:
(Рассказывая в своей книге «Сталин» [103] о том, как драматично проходил в Кремле первый день войны, Эдвард Радзинский приводит отрывки из книги воспоминаний «В грозное время» Я. Чадаева – управляющего делами Совнаркома, которому Сталин якобы поручил «вести краткие записи всех заседаний Правительства и Политбюро, проходивших в его кабинете». Радзинскому удалось прочесть их в рукописи в годы перестройки «в секретном фонде Архива Октябрьской революции».)
Однако не могу не упомянуть, хотя уже писал об этом в «Великой тайне…», одного поразительного, важнейшего и абсолютно достоверного свидетельства Чадаева о начале войны, приведенного в книге Г. А. Куманева «Говорят сталинские наркомы»:
Генерал армии, командующий Южным и Московским военными округами И. В. Тюленев:
Начальник личной охраны Сталина генерал-лейтенант МГБ Н. С. Власик:
Так бы оно и считалось, если бы не нашелся свидетель покруче, и при этом довольно объективный – так называемый Кремлевский журнал, а если по научному – «Тетради (журналы) записи лиц, принятых И. В. Сталиным (1924–1953 гг.). На приеме у Сталина».
И вот, если верить этому журналу (а я верю ему почти всегда, за редким исключением, о чем будет сказано ниже), то выясняется, что генерал Власик выбрал не самый удачный пример для подтверждения того, что они с «хозяином» в тяжелые первые дни войны находились на посту в Кремле. Из записей в этом журнале видно, что ни 24-го, ни 25-го, ни 26-го, ни 27 июня и вообще ни в один день этого месяца в 1941 г. генерал-майор Громадин М. С. не переступал порог сталинского кабинета. И впервые это произошло 27 июля 1941 г., а затем в тот год он приходил туда еще два раза – 28 августа и 19 октября. Какая из этих встреч имелась в виду? С 21 июля немецкая авиация вела уже настоящие бомбежки Москвы, так что описанной Власиком трогательной беседы вождя с Громадиным в принципе не могло быть. Но не это главное. Главное то, что мемуары Власика не являются подтверждением присутствия Сталина в этот период в Москве. Об ошибке Власика свидетельствует и то, что, рассказывая о встрече Громадина со Сталиным, он называет последнего наркомом обороны, хотя Сталин стал им лишь 19 июля 1941 г., а не 23–25 июня, которые описывает Власик.
Советник посла Германии в СССР, переводчик на переговорах высшего руководства Г. Хильгер:
Не исключено и то, что они, отлично знавшие своего «хозяина», подгадали к моменту его возвращения и обмен посольств СССР и Германии (начавшийся со 2 июля) с прекращением на это время авианалетов на железные дороги южного направления. Показательно, что первая бомбежка Москвы была произведена 21 июля 1941 г., а первая бомбежка Одессы 22 июля – сразу же после обмена посольств на границах Турции (между прочим, в речи Сталина 3 июля Одесса им ошибочно перечислялась в числе городов, уже подвергавшихся бомбежке немецкой авиации).
Я не сомневаюсь, что вышесказанное правда. Конечно, у меня не было поводов и не верить этому, потому что я видел Сталина как раз перед началом войны.Непонятно, что Хрущев хотел этим сказать – то ли, что он видел, как Сталин боялся войны и делал все, чтобы ее оттянуть, то ли, напротив, как он брал все на себя, подчеркивая, что только он владеет ситуацией и за все отвечает.
Управделами Совнаркома СССР Я. Е. Чадаев:
(Рассказывая в своей книге «Сталин» [103] о том, как драматично проходил в Кремле первый день войны, Эдвард Радзинский приводит отрывки из книги воспоминаний «В грозное время» Я. Чадаева – управляющего делами Совнаркома, которому Сталин якобы поручил «вести краткие записи всех заседаний Правительства и Политбюро, проходивших в его кабинете». Радзинскому удалось прочесть их в рукописи в годы перестройки «в секретном фонде Архива Октябрьской революции».)
Чадаев: «Я мельком видел Сталина в коридоре.[30] Вид у него был усталый, утомленный. Его рябое лицо осунулось. В первой половине дня Политбюро утвердило обращение к советскому народу. В 12 часов его зачитал Молотов…
[103, c. 494]
В кабинете Молотова он (Сталин. – A. О.) сказал Деканозову – бывшему послу в Германии: «Детеныш утки уже в яйце знает воду, а вы ведь тертый калач. В личных разговорах со мной вы утверждали, что раньше 1942 года не следует ожидать нападения… Как же вы… Словом, надежды на вас не оправдались!А вот это уже очевидная «липа», после которой понятно, что в своих воспоминаниях Чадаев не столько истину хочет показать, сколько поддержать официальный миф. Дело в том, что еще большой вопрос, был ли Сталин 22 июня в Кремле, но вот уж Деканозов ни при каких обстоятельствах в это время не мог там быть. Он ведь до 2 июля оставался в Берлине, а в Москву вернулся в период между 22 и 26 июля 1941 г. (после обмена советского посольства на германское через Турцию). Даже по телефону в этот день Сталин не мог его упрекать, во-первых, потому что Деканозов, порою рискуя головой, все время подробно и аргументированно докладывал руководству страны о том, что Германия готовится нанести удар по СССР, во-вторых, потому что после 22 июня все телефоны советского посольства в Берлине были отключены, а в-третьих, потому что в период войны, согласно Кремлевскому журналу, впервые появился в кабинете Сталина лишь 16 декабря 1941 г. и, наконец, потому что о неизбежности войны с Германией в 1942–1943 гг. постоянно говорил в предвоенный период не кто иной, как сам Сталин. Допустим, этого мог не знать пенсионер Чадаев, записывая свои воспоминания, но обязан был знать автор исторических исследований и профессиональный архивист Э. Радзинский.
[Там же, c. 497]
25 июня Поскребышев срочно вызвал меня в приемную Сталина. Надо было сделать протокольную запись. Я сразу же вошел в кабинет. Кроме Сталина, Тимошенко и Ватутина, никого не было. Ватутин заканчивал доклад.Опять память подводит т. Чадаева. Дело в том, что Тимошенко и Ватутин одновременно в этот день находились в кабинете Сталина трижды: с 1.40 до 5.50, с 20.20 до 21.10 и с 22.10 до 24.00. Но ни разу они там не были одни, всегда кроме них там находилось еще шесть или семь человек, из которых трое – Молотов, Кузнецов, Микоян – оставили книги воспоминаний, а о Берии написал книгу его сын Сергей. И ни в одной из них якобы прозвучавший в этот день вопрос Тимошенко Сталину об отправке Якова на фронт даже не упоминается. Более того, в большинстве публикаций о Якове сообщается, что он ушел на фронт до 25-го июня: 22-го [72], 23-го [3, c. 151], 24-го [62, c. 50; 119, с. 71]. Так что нечего было спрашивать 25 июня об отправке Якова на фронт, а по моему мнению, и не у кого – ибо Сталин был еще в Сочи, а Яков – в немецком плену. Небезынтересен еще один факт: в числе посетителей кремлевского кабинета Сталина сам Чадаев не зарегистрирован ни разу. Не только в первые дни войны, а вообще. Если относиться к Кремлевскому журналу как к наиболее достоверному документу, то можно заключить, что Чадаев описал все происходившее в кабинете вождя в первые дни войны с чьих-то слов. Предположить, что Чадаева не заносили в число посетителей кабинета Сталина как много раз на дню заходившего туда сотрудника тоже не получается, ибо даже приходы туда начальника его охраны Власика и личного помощника Поскребышева, постоянно сидящего в приемной, фиксировались в этом журнале.
– Если резюмировать коротко, то положение на фронтах крайне тяжелое. Не исключено, на какое-то время оно станет еще более тяжелым… – сказал Сталин.
После этого Тимошенко спросил Сталина: отправлять ли на передовую позицию его сына Якова, который очень туда просится.
– Некоторые, – молвил Сталин, сдерживая гнев, – мягко говоря, чересчур ретивые работники всегда стремятся угодить начальству. Я не причисляю вас к таковым, но советую вам впредь никогда не ставить передо мной подобных вопросов.
[Там же, c. 498–499]
Однако не могу не упомянуть, хотя уже писал об этом в «Великой тайне…», одного поразительного, важнейшего и абсолютно достоверного свидетельства Чадаева о начале войны, приведенного в книге Г. А. Куманева «Говорят сталинские наркомы»:
Около 7 часов вечера позвонил А. Н. Поскребышев и попросил зайти к нему, чтобы взять один документ для оформления. Я сразу же зашел к нему… Я взял от Поскребышева бумагу. Это было очередное решение о присвоении воинских званий[31]<…>Это наивное «на нас?» очень многозначительно, особенно для человека, находящегося «в курсе», постоянно посещающего приемную вождя и уносящего оттуда к себе в управление кипы важнейших решений Политбюро для их оформления в Совнаркоме. Значит, для Чадаева в тот день более вероятным было нападение немцев «не на нас». А на кого же еще в тот день немцы могли нападать? Только на англичан.
– Что-нибудь есть важное?
– Предполагаю, да, – почти шепотом произнес Поскребышев. – «Хозяин», – кивнул он на дверь в кабинет Сталина, – только что в возбужденном состоянии разговаривал с Тимошенко… Видимо, вот-вот ожидается… Ну, сами догадываетесь что… Нападение немцев…
– На нас? – вырвалось у меня.
– A на кого же еще?
[69, c. 479]
Генерал армии, командующий Южным и Московским военными округами И. В. Тюленев:
В 3 часа ночи 22 июня меня разбудил телефонный звонок. Срочно вызывали в Кремль… Сразу возникла мысль: «Война!..»Генерал-майор, главный редактор газеты «Красная звезда» Д. Ортенберг:
По дороге заехал в Генштаб. Г. К. Жуков по ВЧ разговаривал со штабами приграничных военных округов. После телефонных переговоров Жуков коротко информировал меня:
– Немецкая авиация бомбит Ковно, Ровно, Севастополь, Одессу.[32]
Я поспешил в Кремль. Меня встретил комендант и тотчас проводил к Маршалу Советского Союза Ворошилову… Мне было объявлено, что правительство назначило меня на должность командующего войсками Южного фронта. Отбыть к месту назначения предлагались сегодня же. Каждая минута была дорога. Штаб МВО согласно моим указаниям срочно выделил полевой штаб для Южного фронта из командиров Московского военного округа и стал готовить специальный железнодорожный состав для отправки штабных работников на фронт. <…>
22 июня в 15 часов я снова был у Г. К. Жукова (этого не может быть, так как, если верить Кремлевскому журналу, Жуков с 14.00 до 16.00 находился в кабинете Сталина, а судя по тому, что в 21.00 он уже разговаривал с Ватутиным по ВЧ из фронтового управления ЮЗФ в Тернополе, в названное Тюленевым время Жуков летел в Киев. – А. О.) и хотел получить от него оперативную обстановку и задачу для Южного фронта. Но лично от Жукова никаких указаний не получил, так как он, как и я, спешил в этот день выехать на фронт. После этого я был в Оперативном управлении Генштаба, где мне сказали, что поставленные задачи я получу на месте… Вечером 22 июня железнодорожный состав с полевым управлением Южного фронта ушел из затемненной, посуровевшей Москвы.
[123, c. 227–228]
Иногда меня спрашивают:Маршал войск связи, нарком связи СССР И. Т. Пересыпкин:
– Ты на войну когда ушел?
– Двадцать первого июня.
– ?!
– Да, это было так…
Осенью сорокового года был создан Народный Комиссариат государственного контроля СССР. Центральный Комитет партии направил в новый наркомат группу армейских политработников – начальников политуправлений округов, комиссаров центральных управлений. В числе их оказался и я – заместитель редактора «Красной звезды»…
Настало 21 июня. Утром меня вызвали в Наркомат Обороны и сказали, что группа работников наркомата во главе с маршалом С. К. Тимошенко выезжает в Минск. Предупредили, что и я поеду с ней. Предложили отправиться домой, переодеться в военную форму и явиться в наркомат.
Через час, а может быть и меньше, оказываюсь в приемной наркома обороны. Там полным-полно военного народа. С папками, картами, заметно возбужденные. Говорят шепотом. Тимошенко уехал в Кремль. Зачем – не знаю. Ничего, кроме тревоги, мне не удается прочитать на его лице.
Около пяти часов утра нарком вернулся из Кремля (имеется в виду 22 июня, но в этот день по Кремлевскому журналу в 5.45 Тимошенко вошел в кабинет Сталина и вышел оттуда лишь в 8.30. – А. О.).
Позвали меня: «Немцы начали войну. Наша поездка в Минск отменяется. А вы поезжайте в “Красную звезду” и выпускайте газету».
[88, c. 5–6]
Накануне Великой Отечественной войны 19 июня 1941 года меня вызвал к себе И. В. Сталин.В 1941 г. до начала войны, по записям в Кремлевском журнале, Пересыпкин был в кабинете Сталина лишь один раз – 17 июня, чего забыть или перепутать он никак не мог. Поэтому возникает подозрение, не специально ли он называет другую дату с целью показать, что в последние предвоенные дни вождь находился в Москве.
…В кабинете, который мне был уже знаком, Сталин находился один. Как мне показалось, он тогда был почему-то взволнован. Когда я вошел в кабинет, Сталин еще несколько минут ходил, потом подошел ко мне, поздоровался и сказал:Неубедительный мотив для откомандирования из Центра руководителя связи всей страны в такой напряженный момент. Скорее причина поездки была совсем другая, например организация узла связи для выезжающего в Минск наркома обороны, а точнее – для создаваемой Ставки Главного командования.
– У вас неблагополучно с подбором и расстановкой кадров в Прибалтийских республиках. Поезжайте и разберитесь…
Вернувшись из Кремля в Наркомат связи и посоветовавшись со своими заместителями, мы наметили людей, которые должны были поехать вместе со мной.Для того чтобы разбираться с расстановкой кадров, большая группа не нужна, это прекрасно может сделать один командированный руководитель.
…Всем им приказали быстро подготовиться к отъезду.Судя по записям в Кремлевском журнале за 20 июня 1941 г., в этот день заседания Совнаркома не проходило, так как в CCCP тогда было более 40 наркоматов и большое количество госкомитетов, а в кабинет Сталина зашли в тот день лишь 7 наркомов – постоянных его посетителей, четверо из которых являлись членами Политбюро и один – кандидатом в члены.
Однако наша поездка задержалась. На следующий день, в пятницу 20 июня, состоялось заседание Совета Народных Комиссаров, на котором присутствовал и я.
…Это заседание вел И. В. Сталин, который к тому времени был уже Председателем Совнаркома.Сталин, возможно, был, а вот Пересыпкина в тот день в кабинете не было, ибо, если верить Кремлевскому журналу, он был он в нем перед началом войны лишь один раз – 17 июня, когда его якобы и послали в Прибалтику. Однако он утверждает, что именно на заседании СНК получил срочное поручение Сталина.
…Это дало мне право предположить, что моя поездка в Прибалтику автоматически откладывается на два дня <…> Был уже субботний вечер, и мне в голову пришла мысль, что в воскресенье в Прибалтике нам делать нечего, так как в этот день все отдыхают.Опять несоответствие, так как только что 20.06.41 г. протоколом № 34 было принято решение Политбюро «О разрешении СНК Латвийской ССР перенести выходной день с 22 на 24 июня 1941 г.», о чем нарком связи СССР Пересыпкин не знать не мог.
…Словом, я отложил свою поездку до следующего дня.Это означает, что вечером 21 июня Сталин уже прибыл в Сочи, так как позвонить ему по телефону в поезд было бы невозможно.
Когда я приехал к себе на дачу, мне позвонил А. Н. Поскребышев и сказал:
– Позвоните товарищу Сталину по такому-то телефону.
Немедленно набираю указанный номер телефона.В книге полковника В. Быстрова «Маршал войск связи Иван Пересыпкин», где дословно пересказывается этот эпизод, после слов «Началась война» следует фраза: «Сегодня утром Германия напала на СССР». Думаю, что из книги И. Пересыпкина ее убрали, так как с ней создается впечатление, что неожиданностью оказался не сам факт войны, а война именно с Германией.
– Вы еще не уехали? – спросил меня Сталин.
Я пытался ему объяснить, что по его поручению работал в комиссии, но он меня перебил и снова задал вопрос:
– А когда вы выезжаете?
Мне уже ничего не оставалось, как ответить:
– Сегодня вечером.
Он положил трубку, а я стал думать, как сегодня же уехать из Москвы. Прежде всего позвонил в Наркомат путей сообщения и попросил прицепить наш вагон к поезду Москва – Вильнюс. Потом позвонил к себе на работу и приказал, чтобы все, кто должен ехать со мной в Прибалтику, были у поезда к моменту его отправления. Сам же стал собираться на вокзал, ведь поезд отправлялся в 23 часа.
Но вот все волнения позади. Все собрались вовремя, разместились в отдельном вагоне и отправились в путь.
Время было позднее, мы сразу же легли спать, проснулись уже в Орше. К нам в вагон пришел какой-то связист, спросил Омельченко и вручил ему телеграмму непонятного содержания. Пожав плечами, Омельченко передал ее мне, и я прочел: «Связи изменением обстановки не сочтете ли вы нужным вернуться Москву». Текст был непонятным, но непонятнее всего было то, что телеграмма была за моей подписью – Пересыпкин…[33]
– Что случилось?
Удивленный еще больше меня, он ответил:
– А разве вы не знаете? Началась война.
Это сообщение было для нас полной неожиданностью.
[98, c. 52–54]
Начальник личной охраны Сталина генерал-лейтенант МГБ Н. С. Власик:
Мне вспомнился один эпизод, случившийся в первые дни войны, который безусловно характерен для Сталина <…>. В первую же неделю войны, на третий или четвертый день, была объявлена воздушная тревога. Население было уже подготовлено, и все без паники укрылись в убежище. Но факт сам по себе был неприятный.Интересно, что в этой главе своих воспоминаний, которая называется «Война», Власик почему-то, вместо того чтобы сообщить как, где и когда он и его «хозяин» узнали о начале войны, долго рассказывает об истории нашей страны, начиная с 1920 г. и НЭПа, а также об истории Германии, начиная с прихода Гитлера и нацистов к власти в 1933 г. Он упоминает пятилетки, стахановцев, челюскинцев, папанинцев, героев-летчиков и борьбу с вредителями из Промпартии (остальных «врагов народа» он почему-то упустил). Начало войны лично ему, всегда бывшему рядом с вождем, запомнилось в очень конкретных деталях: «Вероломное нападение Германии, только что заключившей с нами мирный договор, до известной степени застало нас врасплох, несмотря на это с первых же дней войны мы смогли оказать врагу серьезное сопротивление». Приведенный выше эпизод с Громадиным – первое воспоминание начальника личной охраны вождя в этих мемуарах непосредственно о войне. Возможно, Власик лично видел входящего в сталинский кабинет бледного Громадина и слышал его восхищенный рассказ о доброте вождя по выходе, или же ему рассказал присутствовавший при сем Поскребышев. Дело не в этом, а в том, для чего, скорее всего, по мнению автора настоящей книги, приведен этот первый в мемуарах Власика эпизод войны – для того, чтобы подтвердить, что в самые страшные первые дни войны вождь был на посту в Кремле! Ведь из рассказа Власика следует, что «налет» на Москву был совершен 24–25 июня 1941 г., значит, Сталин никуда из Москвы не уезжал.
В первые же дни войны врагу удалось прорваться к сердцу страны – Москве. Утром населению было объявлено, что была учебная тревога с целью подготовки жителей столицы к укрытию в убежищах.
Что же произошло на самом деле? Оказалось, что наш заград-огонь, охранявший подступы к столице, принял свои самолеты за вражеские и открыл по ним огонь. Была объявлена воздушная тревога. Потом все это быстро выяснилось, и был дан отбой.
Узнав об этом, Сталин тут же вызвал помощника командующего войсками Московского военного округа по ПВО Громадина М. С. Легко представить себе самочувствие Громадина. Ошибка была серьезной, и надо было давать объяснения самому наркому обороны.[34] Что, кроме заслуженного наказания, мог ожидать он от этой встречи? Но все его опасения жестокого разгона оказались напрасными. Сталин принял его приветливо и тепло, расспросил его обо всем, поинтересовался, где он учился, что закончил, и в заключение сказал: «Вы уж постарайтесь больше не ошибаться и помните, что сейчас идет война и ошибки могут привести к тяжелым последствиям».
Вышел Громадин от Сталина и облегченно вздохнул, откровенно признавшись, что такого внимательного и теплого отношения к себе после совершенной ошибки он никак не ожидал…
[74, 120–121]
Так бы оно и считалось, если бы не нашелся свидетель покруче, и при этом довольно объективный – так называемый Кремлевский журнал, а если по научному – «Тетради (журналы) записи лиц, принятых И. В. Сталиным (1924–1953 гг.). На приеме у Сталина».
И вот, если верить этому журналу (а я верю ему почти всегда, за редким исключением, о чем будет сказано ниже), то выясняется, что генерал Власик выбрал не самый удачный пример для подтверждения того, что они с «хозяином» в тяжелые первые дни войны находились на посту в Кремле. Из записей в этом журнале видно, что ни 24-го, ни 25-го, ни 26-го, ни 27 июня и вообще ни в один день этого месяца в 1941 г. генерал-майор Громадин М. С. не переступал порог сталинского кабинета. И впервые это произошло 27 июля 1941 г., а затем в тот год он приходил туда еще два раза – 28 августа и 19 октября. Какая из этих встреч имелась в виду? С 21 июля немецкая авиация вела уже настоящие бомбежки Москвы, так что описанной Власиком трогательной беседы вождя с Громадиным в принципе не могло быть. Но не это главное. Главное то, что мемуары Власика не являются подтверждением присутствия Сталина в этот период в Москве. Об ошибке Власика свидетельствует и то, что, рассказывая о встрече Громадина со Сталиным, он называет последнего наркомом обороны, хотя Сталин стал им лишь 19 июля 1941 г., а не 23–25 июня, которые описывает Власик.
Во время войны т. Сталин выезжал на фронт, но я его не сопровождал из конспиративных соображений. Считалось, что если Власик в Москве, то и Сталин в Москве…Как говорится, без комментариев!
[Там же, с. 128]
Советник посла Германии в СССР, переводчик на переговорах высшего руководства Г. Хильгер:
Практически до самого начала военных действий германское посольство в Москве не имело четкого представления, действительно ли и окончательно ли Гитлер решил напасть на Советский Союз и какую дату он назначил для начала операций. Для того чтобы положить конец неопределенности, посол в начале июня послал одного из своих доверенных сотрудников в Берлин с приказом вызнать всю, информацию, какую он только мог, и устно доложить ему. Этот человек вернулся в Москву 14 июня с новостью, что решение принято и что нападение произойдет примерно 22 июня. Почти в то же время министерство иностранных дел приказало посольству принять меры для обеспечения безопасности секретных архивов; кроме того, посольству было сказано, что Берлин не имеет возражений против не привлекающего внимания отъезда женщин и детей. Поэтому все иждивенцы посольского персонала воспользовались этой возможностью покинуть Москву… С типичным для себя постоянством советское руководство до последнего момента придерживалось своей политики умиротворения Германии. Например, советские должностные лица оказывали полное сотрудничество при прохождении всех выездных формальностей для многочисленных германских граждан, покидавших страну, а пограничники были даже еще более вежливы по отношению к германским путешественникам, чем были до этого.
Встречи между графом Шуленбургом и Молотовым, которые были столь частыми в предыдущие двенадцать месяцев, уже не проводились. Текущие вопросы решались на более низких уровнях или разбирались помощником Молотова Вышинским. Но в субботу 21 июня в 9. 30 вечера Молотов совершенно неожиданно пригласил к себе в Кремль германского посла. Это была моя предпоследняя из многочисленных поездок в Кремль.
Молотов начал беседу, заявив, что германские самолеты уже какое-то время и в возрастающем количестве нарушают советскую границу… германская сторона никаким образом не отреагировала на заявление ТАСС от 13 июня, которое даже не было опубликовано в Германии. Советское правительство, продолжал он, не знает, чем объяснить это недовольство…
Граф Шуленбург, бывший честным и открытым человеком, этим вопросом был поставлен в неудачную и неловкую ситуацию. Он мог лишь ответить, что не располагает какой-либо информацией… В этот момент никто из нас не подозревал, что через шесть часов мы окажемся перед свершившимся фактом.
22 июня в три часа утра из Берлина была получена телеграмма (Гитлер в письме дуче писал: «Я приказал сообщить моему собственному послу о принятых решениях лишь в последнюю минуту». – А. О.), в которой послу приказывалось отправиться к Молотову и вручить ему следующую декларацию: концентрация советских войск у германской границы достигла размеров, которые германское правительство не считает возможным терпеть. Поэтому оно решило принять соответствующие контрмеры. Телеграмма заканчивалась приказом не вступать с Молотовым в какие-либо дальнейшие дискуссии. Чуть позже четырех часов утра мы вновь входили в Кремль, где нас сразу же принял Молотов. У него было усталое и измученное выражение лица. После того как посол вручил свое послание, в течение нескольких секунд царила тишина. Молотов явно старался изо всех сил сдержать свое внутреннее возбуждение. Затем он спросил: «Это следует считать объявлением войны?» Посол отреагировал в типичной для него форме, приподняв плечи и безнадежно разведя руками. Затем Молотов произнес в слегка повышенном тоне, что послание, которое ему только что вручили, не может означать, конечно, ничего иного, кроме объявления войны, поскольку германские войска уже пересекли советскую границу, а советские города Одесса, Киев и Минск[35] подвергались бомбардировке в течение полутора часов. А потом дал волю своему возмущению. Он назвал действия Германии нарушением доверия, беспрецедентным в истории. Германия без какой бы то ни было причины напала на страну, с которой заключила Пакт о ненападении и дружбе. Объяснения, представленные Германией, – пустой предлог, поскольку нет смысла говорить о сосредоточении советских войск у границы. Если там и были какие-то советские войска, то только для целей проведения обычных летних маневров. Если германское правительство считает себя обиженным этим, советскому правительству было бы достаточно, чтобы последнее отвело свои войска. Вместо этого германское правительство развязывает войну со всеми ее последствиями. «Мы не заслужили этого» – такими словами Молотов завершил свое заявление.