Страница:
Саллюстию вторит и Цицерон, обвиняя Катилину в том, что тот жил с собственной сестрой, убил родного брата, клеймит его как пособника «убийц, подделывателей завещаний, мошенников, кутил, мотов, гетер, совратителей молодежи, развратников и отщепенцев». И в то же время в другом месте мы читаем: «…Его манил разврат, но порой увлекали настойчивость и труд. Его увлекали пороки сладострастия; у него было также сильное стремление к воинским подвигам. И я думаю, что на земле никогда не было такого чудовища, сочетающего в себе столь противоположные и различные и борющиеся друг с другом природные стремления и страсти…»
Так вот, по Цицерону, Катилина, хоть и чудовище, но с вполне понятными человеческими страстями. И это ближе к истине.
Итак, шестьдесят пятый год, когда Цезарь становится курульным эдилом. Эта должность – нечто вроде нынешнего градоначальника. В его обязанности входило соблюдать город в чистоте, заботиться о порядке, а также проводить за свой счет всевозможные празднества и игры, в том числе и гладиаторские бои.
«В должности эдила, – пишет Светоний, – он украсил не только комиций и форум базиликами, но даже на Капитолии выстроил временные портики, чтобы показать часть убранства от своей щедрости. Игры и травли он устраивал как совместно с товарищем по должности, так и самостоятельно, потому что даже общие их траты приносили славу ему одному».
Плутарх дополняет: «Назначенный смотрителем Аппиевой дороги, он издержал много собственных денег, затем, будучи эдилом, выставил триста двадцать пар гладиаторов, а пышными издержками на театры, церемонии и обеды затмил всех своих предшественников».
Что касается дороги, то тут он попал, что называется, в «десятку»: все римляне по ней ездили, поэтому ее улучшение дало Цезарю в полном смысле всенародную признательность.
А относительно гладиаторов Плиний сообщает, что убранство на них было из серебра, что тогда было в диковинку и поражало падких до зрелищ римлян блеском в самом прямом смысле слова.
На наш взгляд, это было не мотовством и не щедростью, а целенаправленным подкупом избирателей. «Народ, – пишет Плутарх, – стал настолько расположен к нему, что каждый выискивал новые должности и почести, которыми можно было вознаградить Цезаря».
Разумеется, подобная расточительность весьма быстро истощила его карманы, и ему приходилось брать в долг, причем суммы немалые – его кредиты составляли двадцать четыре миллиона сестерциев. Кто и почему ссужал его деньгами? Ведь наверняка не только обаяние Цезаря служило залогом его кредиторам. Ему охотно давал в долг тот же Красс, которому Цезарь был нужен как поддержка в борьбе за власть с Помпеем, он отлично видел, какими темпами растет популярность Цезаря и каким опытным политиком он становится.
Оба они, Красс и Цезарь, видели в экспрессивном бесстрашном Катилине тарана, способного пробить первую брешь в крепости, поэтому, оставаясь в тени, поддерживали его.
Надо сказать, что первоначальные намерения Катилины ничем от прочих людей его круга не отличались. Он хотел после претуры в шестьдесят восьмом году и наместничества в Африке добиваться консульского звания, однако был привлечен к суду за лихоимство, и его кандидатура была снята с выборов. Вот после этого-то Катилина и стал посягать на устои государства. Однако попытки схватить власть, как мы уже рассказывали, в шестьдесят шестом и следующих годах вместе с Крассом и Цезарем провалились, поэтому после того как Катилина был судом оправдан, он вновь выдвинул свою кандидатуру на шестьдесят третий год. Но господа сенаторы вовсе не хотели видеть во главе государства такого сумасброда, поэтому всячески противодействовали. Катон даже предлагал вновь отдать под суд Катилину, на что тот якобы ответил: «…если мне будут угрожать, то я потушу пламя не водой, а развалинами».
На выборах он выдвинул самый популистский лозунг: отмена всех старых долгов. Вот это было попадание в яблочко! У кого в Риме не было долгов, кто не содержал богатых домов и дорогих куртизанок и не развлекался в театрах и на бегах за счет денег прижимистых кредиторов? Особенно бурно приветствовала это погрязшая в долгах золотая молодежь, основной оплот Катилины, а также разорившиеся ветераны Суллы, городской плебс и крестьяне.
Оптиматы сделали все возможное, чтобы неукротимый Катилина с его дерзкими лозунгами не прошел в консулы. Они предпочли протащить вместо него адвоката и оратора Цицерона, человека в их среде нового, – он не принадлежал к высшему сословию патрициев, а происходил из всаднической семьи. Но в данном случае интересы обоих сословий совпадали, если иметь в виду выдвинутый Катилиной лозунг.
О Цицероне уместно здесь сказать несколько слов. Он родился третьего января сто шестого года в расположенной неподалеку от города Арпина усадьбе своего отца. А этот город был родиной и Гая Мария, с которым, кстати, Цицерон был в родстве: тетка Мария была сестрой родной бабки Цицерона. В переводе с латинского его фамилия переводится как «горох». Немного информации о римских именах. Для примера возьмем того же Марка Туллия Цицерона или Гая Юлия Цезаря. Первым здесь стоит имя человека, вторым – фамилия, род, а третьим – отличительная мета, прозвище. Цезарь, вероятно, имел прозвище от слова caesaries, что в переводе означает пышноволосый. Это звучало насмешкой, ибо Цезарь был лысоватым, и это его всегда очень сильно удручало. Говорят, он выходил из себя в двух случаях: когда вспоминал, что Александр Македонский в его годы завоевал весь мир, и когда ему напоминали о его лысине.
Цицерон в юные годы сочинял стихи и обучался ораторскому мастерству у тех же греческих учителей, что и Цезарь. Овладев этим, а у него были большие способности, стал изучать право у знаменитого законоведа Квинта Муция Сцеволы, где и познакомился с Титом Помпонием Аттиком, с которым подружился на всю жизнь, и их переписка (известны только письма Цицерона к нему) является одним из самых ярких исторических документов того времени. Он служил в войсках отца Помпея и самого Суллы, но недолго. Вернулся в Рим, где стал заниматься еще и философией. Неудивительно, что, имея такое прекрасное образование и недюжинные ораторские способности, он очень скоро стал преуспевающим юристом. Его политическая карьера, естественно, и вытекала из его популярности адвоката, причем идеологические пристрастия определились не вдруг, хотя тяготение к знати, к Помпею в частности, говорят о его олигархическом мировоззрении, хотя сам он различает оптиматов и популяров не по партийному признаку, а иначе: «Те, действия и высказывания которых приятны толпе, – популяры, те же, чьи действия и намерения встречают одобрение каждого достойного человека, – оптиматы». Неплохая формулировка, не правда ли? Популяр не может быть «достойным человеком», потому что хочет нравиться толпе.
Надо при этом иметь в виду, что партий в современном понимании этого слова в античном мире не было, как не было уж слишком отчетливого разделения в политической жизни по сословному признаку. Зачастую представители знати, когда им было это выгодно, переходили в плебеи и становились народными трибунами, а многие сенаторы выступали с популистскими речами в сенате и сами себя причисляли к популярам. Трудно в этом случае доискиваться, по каким признакам и кто из них «достойнее». До сих пор историки ведут ожесточенные споры о том, было ли вообще четкое разделение между этими группировками. Немецкий историк М. Гельцер вообще считает подобное мнение «фантазией XX века». Но, так или иначе, Цицерон, по своему мировоззрению, несомненно, принадлежал к «достойным», то есть оптиматам, хотя во времена своего консульства с лукавым и наигранным актерским пафосом провозглашал себя защитником народа.
Итак, Катилину вновь «прокатили» на выборах шестьдесят третьего года, и он окончательно осознал, что легальным путем ему власти не добиться. И стал готовиться к вооруженному мятежу. Он имел своих сторонников не только в столице. Бывший сулланец Гай Манлий готов был поддержать Катилину в северной Этрурии и разжечь там огонь восстания. Катилина планировал осенью, в октябре, поднять мятеж одновременно в Капуе, Апулии, а в самом Риме устроить резню и совершить государственный переворот.
Но планам Катилины и других заговорщиков, за спинами которых, как утверждали современники, стояли Красс и Цезарь, не суждено было сбыться. Любовница одного из заговорщиков по имени Фульвия разболтала об их намерениях, причем Цицерону становится известно, что и он станет жертвой беспорядков, его имя стоит в списке заговорщиков одним из первых. Поэтому консул ходит на заседания сената в панцире и обрушивается на Катилину со страстью и яростью попавшего в засаду зверя. Он прямо говорит Катилине, что ему все известно о его намерениях, и призывает покинуть Рим и не наживать себе худших неприятностей. Вспыльчивый и неуравновешенный Катилина, который стал понимать, что ничего не добьется в городе без вооруженной силы, действительно уезжает из Рима к войску Манлия в Этрурию, где присваивает себе знаки консульского отличия. Быть может, даже Катилина уезжает по совету режиссера Цезаря, который решил, что без буффонад эксцентричного честолюбца им будет проще совершить переворот в столице. Но со стороны Катилины это было серьезным просчетом.
Оставшиеся в Риме заговорщики решают следовать по заранее разработанному плану: поджечь Рим в разных частях, посеять панику, убить Цицерона и в дальнейшем открыть ворота войску Манлия и Катилины.
Цицерон знает об этих планах от той же Фульвии, однако у него нет никаких доказательств, кроме доноса. Но счастье все же оказалось на его стороне. От послов галльского племени аллоброгов стало известно, что их сманивали принять участие в заговоре с обещаниями простить долги, если они помогут сторонникам Катилины военной силой. Хитроумный Цицерон подучил послов взять у заговорщиков письменные подтверждения своих обещаний, что они и сделали. Теперь эти послания оказались в руках у консула и стали уликой, на основании которой он приказал арестовать заговорщиков.
Появился и еще один свидетель по имени Луций Тарквиний, которого задержали на выезде из города. Он признался в сенате, что ехал к Катилине с наказом, чтобы тот поспешил в Рим с войсками, а когда его спросили, кто его послал, ответил, что Красс. При этом подтвердил слова Фульвии, что в Риме действительно готовились поджоги, убийства сенаторов и прочие бесчинства.
Сенаторы не поверили, что Красс в этом участвует, а если и поверили, не захотели его обвинять, потому что многие были его должниками и единомышленниками. Разумеется, нет сомнений в том, что Красс, обеспокоенный блестящими победами Помпея, стремился опередить его в захвате власти. Это вполне правдоподобно, потому что он, а вместе с ним и Цезарь, оставшийся в тени автор и режиссер заговора, вовсе не собирались приводить к власти безумца Катилину, он был им нужен как запальный шнур для взрыва.
Итак, заговор был счастливо обезврежен, и пятого декабря уходящего шестьдесят третьего года сенат собрался на заседание, чтобы решить судьбу заговорщиков, что было, строго говоря, противозаконно, потому что судебной властью сенат не обладал. Первым получил слово избранный на следующий год консул Децим Юний Силан. Он был краток: враги отечества по законам предков достойны лишь высшей меры наказания. Выступившие следом сенаторы в целом поддерживали консула и рисовали страшные картины бесчинств, грозивших Риму, если бы Цицерону не удалось своевременно изобличить заговорщиков и принять экстренные меры.
Дошла очередь и до Цезаря. Заговорщики, безусловно, должны быть наказаны соразмерно своей вине, сказал он. Но какое наказание может быть соразмерным их преступлению? Да, здесь сейчас многие достойные сенаторы говорили о том, что замышляли заговорщики: поджечь Рим, перебить облеченных властью магистратов и свершить прочие страшные злодеяния. Но ведь ничего этого не случилось! Рим не горит, все обреченные было граждане целы и невредимы, все это осталось лишь замыслом, можно сказать черновиком, причем черновиком неиспользованным (об этом Цезарь говорил, быть может, не без горечи в душе). Он не сомневается в искренности патриотических чувств консула Децима Силана, побудивших его, «мужа храброго и решительного», высказаться за высшую меру наказания, но он, Цезарь, считает ее жестокой и предложение это полагает «чуждым нашему государственному строю». Несоразмерным он считает такое наказание еще и потому, что «в горе и несчастиях смерть – отдохновение от бедствий, а не мука; она избавляет человека от всяческих зол: по ту сторону ни для печали, ни для радости места нет». Далее он напоминает о проскрипциях Суллы. Ведь поначалу все радовались, что он казнил действительно лихоимцев, а что было потом? Сын доносил на отца, брат на брата и так далее. «Именно это и было началом большого бедствия: стоило кому-нибудь пожелать чей-то дом или усадьбу, или просто утварь либо одежду, как он уже старался, чтобы владелец оказался в проскрипционном списке». Поэтому Цезарь, конечно, не предлагает их оправдать и отпустить к Катилине, вовсе нет, – он советует рассадить заговорщиков по италийским тюрьмам, имущество конфисковать и приговор оставить без апелляции.
Реакция была такая. То ли Цезарь действительно был убедителен в своей речи благодаря своему ораторскому дару, то ли господа сенаторы решили не выносить, что называется, сора из избы (им было известно, что Цезарь и Красс связаны с Катилиной, и становиться поперек дороги таким влиятельным людям многим было невыгодно), поэтому быстро нашлись и согласные с Цезарем. Более того, консул Децим Силан заявил, что, говоря о высшей мере, он вовсе не имел в виду смертную казнь. Возникло колебание и в рядах остальной части сената, и неизвестно, чем бы все завершилось, если бы не Катон.
Он, надо полагать, был удивлен, что Цезарь не высказался за смертную казнь, думая, что тот это сделает, чтобы отвести подозрение от самого себя. Однако Цезарь, видимо, считал себя в безопасности, поэтому хотел вывести из-под удара исполнителей своей провалившейся пьесы под названием «Заговор Катилины». Он полагал, что они ему еще пригодятся в дальнейших интригах и борьбе за власть.
Катон начал свое выступление с того, что, размышляя над предложениями о наказании, только что прозвучавшими, он, конечно, признает, что преследовать по закону можно лишь за свершенные деяния, однако если бы заговорщикам удалось захватить Город, то «взывать к правосудию» было бы уже бесполезно. Да и вообще, господа сенаторы, что происходит? У нас нынче речь не о налогах или разборах жалоб из провинций, а о существовании самого государства. Мы еще не знаем, какую силу соберет в Италии и провинциях Катилина и каким бедам и невзгодам может подвергнуться римский народ. И здесь, в сенате, вожди демократов ратуют за то, чтобы заговорщики были помилованы! Не кажется ли странным, что они нашли защитника в лице Цезаря? Не потому ли он советует посадить их в муниципальные тюрьмы, что Катилине не составит труда их освободить, если он двинется на Рим?
Цезарь никак не реагирует на нападки Катона. Он спокоен, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Он лишь безымянным пальцем почесал голову и продолжал внимательно слушать.
Катон, понимая, что у него нет никаких улик или доказательств о причастности Цезаря к заговору, предпочитает не развивать дальше этой темы и лишь иронически замечает, что Гай Юлий слабо разбирается в вопросах загробной жизни. Не всем смерть несет избавление от страданий: дурные люди, как известно, содержатся на том свете «в местах мрачных, диких, ужасных и вызывающих страх».
И он еще раз призывает господ сенаторов крепко задуматься и перестать цепляться за влиятельных людей и их подачки – ведь не будет сладкой жизни с удовольствиями и деньгами, если восторжествует Катилина и им подобные, что называют государственную измену борьбой за справедливость и требуют милосердия. Поэтому он предлагает считать письма и свидетельские показания серьезными обвинительными документами, тем более сами заговорщики сознались в подготовке государственного переворота. Исходя из всего этого, их следует казнить по закону предков, то есть удавкой в Мамертинской тюрьме.
Цицерон так же поддержал Катона, разразившись очередной, четвертой по счету Катилинарией.
После этих речей Катона стали величать «достославным и великим человеком» и обвинять самих себя в трусости и соглашательстве. Вот такова была харизма Катона, этой ходящей босиком совести и суровой морали Рима, что весь сенат единогласно принял постановление в его редакции.
Цезарь на этот раз проиграл. Сенат не пошел за ним. На этот раз не пошел, но у него было все еще впереди, несмотря на то, что в его возрасте Александра Македонского уже не было в живых.
Как не стало в живых Катилины, павшего славной смертью воина на поле брани. «Лицо его, – пишет Саллюстий, – сохранило то же выражение неукротимой силы, какое оно имело при жизни».
Глава III. Выше подозрений
Так вот, по Цицерону, Катилина, хоть и чудовище, но с вполне понятными человеческими страстями. И это ближе к истине.
Итак, шестьдесят пятый год, когда Цезарь становится курульным эдилом. Эта должность – нечто вроде нынешнего градоначальника. В его обязанности входило соблюдать город в чистоте, заботиться о порядке, а также проводить за свой счет всевозможные празднества и игры, в том числе и гладиаторские бои.
«В должности эдила, – пишет Светоний, – он украсил не только комиций и форум базиликами, но даже на Капитолии выстроил временные портики, чтобы показать часть убранства от своей щедрости. Игры и травли он устраивал как совместно с товарищем по должности, так и самостоятельно, потому что даже общие их траты приносили славу ему одному».
Плутарх дополняет: «Назначенный смотрителем Аппиевой дороги, он издержал много собственных денег, затем, будучи эдилом, выставил триста двадцать пар гладиаторов, а пышными издержками на театры, церемонии и обеды затмил всех своих предшественников».
Что касается дороги, то тут он попал, что называется, в «десятку»: все римляне по ней ездили, поэтому ее улучшение дало Цезарю в полном смысле всенародную признательность.
А относительно гладиаторов Плиний сообщает, что убранство на них было из серебра, что тогда было в диковинку и поражало падких до зрелищ римлян блеском в самом прямом смысле слова.
На наш взгляд, это было не мотовством и не щедростью, а целенаправленным подкупом избирателей. «Народ, – пишет Плутарх, – стал настолько расположен к нему, что каждый выискивал новые должности и почести, которыми можно было вознаградить Цезаря».
Разумеется, подобная расточительность весьма быстро истощила его карманы, и ему приходилось брать в долг, причем суммы немалые – его кредиты составляли двадцать четыре миллиона сестерциев. Кто и почему ссужал его деньгами? Ведь наверняка не только обаяние Цезаря служило залогом его кредиторам. Ему охотно давал в долг тот же Красс, которому Цезарь был нужен как поддержка в борьбе за власть с Помпеем, он отлично видел, какими темпами растет популярность Цезаря и каким опытным политиком он становится.
Оба они, Красс и Цезарь, видели в экспрессивном бесстрашном Катилине тарана, способного пробить первую брешь в крепости, поэтому, оставаясь в тени, поддерживали его.
Надо сказать, что первоначальные намерения Катилины ничем от прочих людей его круга не отличались. Он хотел после претуры в шестьдесят восьмом году и наместничества в Африке добиваться консульского звания, однако был привлечен к суду за лихоимство, и его кандидатура была снята с выборов. Вот после этого-то Катилина и стал посягать на устои государства. Однако попытки схватить власть, как мы уже рассказывали, в шестьдесят шестом и следующих годах вместе с Крассом и Цезарем провалились, поэтому после того как Катилина был судом оправдан, он вновь выдвинул свою кандидатуру на шестьдесят третий год. Но господа сенаторы вовсе не хотели видеть во главе государства такого сумасброда, поэтому всячески противодействовали. Катон даже предлагал вновь отдать под суд Катилину, на что тот якобы ответил: «…если мне будут угрожать, то я потушу пламя не водой, а развалинами».
На выборах он выдвинул самый популистский лозунг: отмена всех старых долгов. Вот это было попадание в яблочко! У кого в Риме не было долгов, кто не содержал богатых домов и дорогих куртизанок и не развлекался в театрах и на бегах за счет денег прижимистых кредиторов? Особенно бурно приветствовала это погрязшая в долгах золотая молодежь, основной оплот Катилины, а также разорившиеся ветераны Суллы, городской плебс и крестьяне.
Оптиматы сделали все возможное, чтобы неукротимый Катилина с его дерзкими лозунгами не прошел в консулы. Они предпочли протащить вместо него адвоката и оратора Цицерона, человека в их среде нового, – он не принадлежал к высшему сословию патрициев, а происходил из всаднической семьи. Но в данном случае интересы обоих сословий совпадали, если иметь в виду выдвинутый Катилиной лозунг.
О Цицероне уместно здесь сказать несколько слов. Он родился третьего января сто шестого года в расположенной неподалеку от города Арпина усадьбе своего отца. А этот город был родиной и Гая Мария, с которым, кстати, Цицерон был в родстве: тетка Мария была сестрой родной бабки Цицерона. В переводе с латинского его фамилия переводится как «горох». Немного информации о римских именах. Для примера возьмем того же Марка Туллия Цицерона или Гая Юлия Цезаря. Первым здесь стоит имя человека, вторым – фамилия, род, а третьим – отличительная мета, прозвище. Цезарь, вероятно, имел прозвище от слова caesaries, что в переводе означает пышноволосый. Это звучало насмешкой, ибо Цезарь был лысоватым, и это его всегда очень сильно удручало. Говорят, он выходил из себя в двух случаях: когда вспоминал, что Александр Македонский в его годы завоевал весь мир, и когда ему напоминали о его лысине.
Цицерон в юные годы сочинял стихи и обучался ораторскому мастерству у тех же греческих учителей, что и Цезарь. Овладев этим, а у него были большие способности, стал изучать право у знаменитого законоведа Квинта Муция Сцеволы, где и познакомился с Титом Помпонием Аттиком, с которым подружился на всю жизнь, и их переписка (известны только письма Цицерона к нему) является одним из самых ярких исторических документов того времени. Он служил в войсках отца Помпея и самого Суллы, но недолго. Вернулся в Рим, где стал заниматься еще и философией. Неудивительно, что, имея такое прекрасное образование и недюжинные ораторские способности, он очень скоро стал преуспевающим юристом. Его политическая карьера, естественно, и вытекала из его популярности адвоката, причем идеологические пристрастия определились не вдруг, хотя тяготение к знати, к Помпею в частности, говорят о его олигархическом мировоззрении, хотя сам он различает оптиматов и популяров не по партийному признаку, а иначе: «Те, действия и высказывания которых приятны толпе, – популяры, те же, чьи действия и намерения встречают одобрение каждого достойного человека, – оптиматы». Неплохая формулировка, не правда ли? Популяр не может быть «достойным человеком», потому что хочет нравиться толпе.
Надо при этом иметь в виду, что партий в современном понимании этого слова в античном мире не было, как не было уж слишком отчетливого разделения в политической жизни по сословному признаку. Зачастую представители знати, когда им было это выгодно, переходили в плебеи и становились народными трибунами, а многие сенаторы выступали с популистскими речами в сенате и сами себя причисляли к популярам. Трудно в этом случае доискиваться, по каким признакам и кто из них «достойнее». До сих пор историки ведут ожесточенные споры о том, было ли вообще четкое разделение между этими группировками. Немецкий историк М. Гельцер вообще считает подобное мнение «фантазией XX века». Но, так или иначе, Цицерон, по своему мировоззрению, несомненно, принадлежал к «достойным», то есть оптиматам, хотя во времена своего консульства с лукавым и наигранным актерским пафосом провозглашал себя защитником народа.
Итак, Катилину вновь «прокатили» на выборах шестьдесят третьего года, и он окончательно осознал, что легальным путем ему власти не добиться. И стал готовиться к вооруженному мятежу. Он имел своих сторонников не только в столице. Бывший сулланец Гай Манлий готов был поддержать Катилину в северной Этрурии и разжечь там огонь восстания. Катилина планировал осенью, в октябре, поднять мятеж одновременно в Капуе, Апулии, а в самом Риме устроить резню и совершить государственный переворот.
Но планам Катилины и других заговорщиков, за спинами которых, как утверждали современники, стояли Красс и Цезарь, не суждено было сбыться. Любовница одного из заговорщиков по имени Фульвия разболтала об их намерениях, причем Цицерону становится известно, что и он станет жертвой беспорядков, его имя стоит в списке заговорщиков одним из первых. Поэтому консул ходит на заседания сената в панцире и обрушивается на Катилину со страстью и яростью попавшего в засаду зверя. Он прямо говорит Катилине, что ему все известно о его намерениях, и призывает покинуть Рим и не наживать себе худших неприятностей. Вспыльчивый и неуравновешенный Катилина, который стал понимать, что ничего не добьется в городе без вооруженной силы, действительно уезжает из Рима к войску Манлия в Этрурию, где присваивает себе знаки консульского отличия. Быть может, даже Катилина уезжает по совету режиссера Цезаря, который решил, что без буффонад эксцентричного честолюбца им будет проще совершить переворот в столице. Но со стороны Катилины это было серьезным просчетом.
Оставшиеся в Риме заговорщики решают следовать по заранее разработанному плану: поджечь Рим в разных частях, посеять панику, убить Цицерона и в дальнейшем открыть ворота войску Манлия и Катилины.
Цицерон знает об этих планах от той же Фульвии, однако у него нет никаких доказательств, кроме доноса. Но счастье все же оказалось на его стороне. От послов галльского племени аллоброгов стало известно, что их сманивали принять участие в заговоре с обещаниями простить долги, если они помогут сторонникам Катилины военной силой. Хитроумный Цицерон подучил послов взять у заговорщиков письменные подтверждения своих обещаний, что они и сделали. Теперь эти послания оказались в руках у консула и стали уликой, на основании которой он приказал арестовать заговорщиков.
Появился и еще один свидетель по имени Луций Тарквиний, которого задержали на выезде из города. Он признался в сенате, что ехал к Катилине с наказом, чтобы тот поспешил в Рим с войсками, а когда его спросили, кто его послал, ответил, что Красс. При этом подтвердил слова Фульвии, что в Риме действительно готовились поджоги, убийства сенаторов и прочие бесчинства.
Сенаторы не поверили, что Красс в этом участвует, а если и поверили, не захотели его обвинять, потому что многие были его должниками и единомышленниками. Разумеется, нет сомнений в том, что Красс, обеспокоенный блестящими победами Помпея, стремился опередить его в захвате власти. Это вполне правдоподобно, потому что он, а вместе с ним и Цезарь, оставшийся в тени автор и режиссер заговора, вовсе не собирались приводить к власти безумца Катилину, он был им нужен как запальный шнур для взрыва.
Итак, заговор был счастливо обезврежен, и пятого декабря уходящего шестьдесят третьего года сенат собрался на заседание, чтобы решить судьбу заговорщиков, что было, строго говоря, противозаконно, потому что судебной властью сенат не обладал. Первым получил слово избранный на следующий год консул Децим Юний Силан. Он был краток: враги отечества по законам предков достойны лишь высшей меры наказания. Выступившие следом сенаторы в целом поддерживали консула и рисовали страшные картины бесчинств, грозивших Риму, если бы Цицерону не удалось своевременно изобличить заговорщиков и принять экстренные меры.
Дошла очередь и до Цезаря. Заговорщики, безусловно, должны быть наказаны соразмерно своей вине, сказал он. Но какое наказание может быть соразмерным их преступлению? Да, здесь сейчас многие достойные сенаторы говорили о том, что замышляли заговорщики: поджечь Рим, перебить облеченных властью магистратов и свершить прочие страшные злодеяния. Но ведь ничего этого не случилось! Рим не горит, все обреченные было граждане целы и невредимы, все это осталось лишь замыслом, можно сказать черновиком, причем черновиком неиспользованным (об этом Цезарь говорил, быть может, не без горечи в душе). Он не сомневается в искренности патриотических чувств консула Децима Силана, побудивших его, «мужа храброго и решительного», высказаться за высшую меру наказания, но он, Цезарь, считает ее жестокой и предложение это полагает «чуждым нашему государственному строю». Несоразмерным он считает такое наказание еще и потому, что «в горе и несчастиях смерть – отдохновение от бедствий, а не мука; она избавляет человека от всяческих зол: по ту сторону ни для печали, ни для радости места нет». Далее он напоминает о проскрипциях Суллы. Ведь поначалу все радовались, что он казнил действительно лихоимцев, а что было потом? Сын доносил на отца, брат на брата и так далее. «Именно это и было началом большого бедствия: стоило кому-нибудь пожелать чей-то дом или усадьбу, или просто утварь либо одежду, как он уже старался, чтобы владелец оказался в проскрипционном списке». Поэтому Цезарь, конечно, не предлагает их оправдать и отпустить к Катилине, вовсе нет, – он советует рассадить заговорщиков по италийским тюрьмам, имущество конфисковать и приговор оставить без апелляции.
Реакция была такая. То ли Цезарь действительно был убедителен в своей речи благодаря своему ораторскому дару, то ли господа сенаторы решили не выносить, что называется, сора из избы (им было известно, что Цезарь и Красс связаны с Катилиной, и становиться поперек дороги таким влиятельным людям многим было невыгодно), поэтому быстро нашлись и согласные с Цезарем. Более того, консул Децим Силан заявил, что, говоря о высшей мере, он вовсе не имел в виду смертную казнь. Возникло колебание и в рядах остальной части сената, и неизвестно, чем бы все завершилось, если бы не Катон.
Он, надо полагать, был удивлен, что Цезарь не высказался за смертную казнь, думая, что тот это сделает, чтобы отвести подозрение от самого себя. Однако Цезарь, видимо, считал себя в безопасности, поэтому хотел вывести из-под удара исполнителей своей провалившейся пьесы под названием «Заговор Катилины». Он полагал, что они ему еще пригодятся в дальнейших интригах и борьбе за власть.
Катон начал свое выступление с того, что, размышляя над предложениями о наказании, только что прозвучавшими, он, конечно, признает, что преследовать по закону можно лишь за свершенные деяния, однако если бы заговорщикам удалось захватить Город, то «взывать к правосудию» было бы уже бесполезно. Да и вообще, господа сенаторы, что происходит? У нас нынче речь не о налогах или разборах жалоб из провинций, а о существовании самого государства. Мы еще не знаем, какую силу соберет в Италии и провинциях Катилина и каким бедам и невзгодам может подвергнуться римский народ. И здесь, в сенате, вожди демократов ратуют за то, чтобы заговорщики были помилованы! Не кажется ли странным, что они нашли защитника в лице Цезаря? Не потому ли он советует посадить их в муниципальные тюрьмы, что Катилине не составит труда их освободить, если он двинется на Рим?
Цезарь никак не реагирует на нападки Катона. Он спокоен, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Он лишь безымянным пальцем почесал голову и продолжал внимательно слушать.
Катон, понимая, что у него нет никаких улик или доказательств о причастности Цезаря к заговору, предпочитает не развивать дальше этой темы и лишь иронически замечает, что Гай Юлий слабо разбирается в вопросах загробной жизни. Не всем смерть несет избавление от страданий: дурные люди, как известно, содержатся на том свете «в местах мрачных, диких, ужасных и вызывающих страх».
И он еще раз призывает господ сенаторов крепко задуматься и перестать цепляться за влиятельных людей и их подачки – ведь не будет сладкой жизни с удовольствиями и деньгами, если восторжествует Катилина и им подобные, что называют государственную измену борьбой за справедливость и требуют милосердия. Поэтому он предлагает считать письма и свидетельские показания серьезными обвинительными документами, тем более сами заговорщики сознались в подготовке государственного переворота. Исходя из всего этого, их следует казнить по закону предков, то есть удавкой в Мамертинской тюрьме.
Цицерон так же поддержал Катона, разразившись очередной, четвертой по счету Катилинарией.
После этих речей Катона стали величать «достославным и великим человеком» и обвинять самих себя в трусости и соглашательстве. Вот такова была харизма Катона, этой ходящей босиком совести и суровой морали Рима, что весь сенат единогласно принял постановление в его редакции.
Цезарь на этот раз проиграл. Сенат не пошел за ним. На этот раз не пошел, но у него было все еще впереди, несмотря на то, что в его возрасте Александра Македонского уже не было в живых.
Как не стало в живых Катилины, павшего славной смертью воина на поле брани. «Лицо его, – пишет Саллюстий, – сохранило то же выражение неукротимой силы, какое оно имело при жизни».
Глава III. Выше подозрений
Выступление в защиту заговорщиков едва не стоило Цезарю жизни. Только он вышел из храма Согласия, где происходило заседание, на него набросились с мечами вооруженные охранники Цицерона, однако на его защиту встал Курион, да и консул дал знать своей охране, чтобы Цезаря не трогали.
Любопытно, что Цицерон не упоминает об этом случае в мемуарах о своем консульстве. Он непомерно хвастался своими действиями во время заговора Катилины и называл себя спасителем отечества. Ему и вправду было дано ликующим народом почетное звание Отца отечества. Он так высоко ставил себе в заслугу победу над заговорщиками, что даже сравнивал свои героические деяния в Риме с победами полководцев, того же Помпея, говоря: «…заслуга завоевания новых провинций, куда мы можем выезжать, не может оказаться выше забот о том, чтобы у отсутствующих после их побед было куда возвращаться». Вот так.
На очередном заседании сената над головой Цезаря разразилась настоящая гроза. Против него было выдвинуто обвинение в связях с Катилиной и пособничестве заговору. Если бы вина Цезаря была доказана, он вполне мог бы разделить судьбу казненных катилинарцев. Некий Луций Веттий сообщал в доносе, что у него есть собственноручное письмо Цезаря к Катилине, а другой доносчик Квинт Курий утверждал, что ему сам Катилина говорил о причастности Цезаря к заговору. Цезарь привлек в свидетели своей непричастности Цицерона, который хоть и неохотно, но подтвердил, что Цезарь сам ему сообщил некоторые подробности о заговоре, так что он не был среди них, иначе не стал бы засвечивать своих якобы сообщников. Если это действительно так, если Цезарь сообщал консулу Цицерону о подготовке переворота, то, стало быть, в определенный момент осознал, что ничего с Катилиной не получится, и решил себя обезопасить – он всегда вел двойную игру и просчитывал, что из этого выйдет; вероятней всего, так оно и было.
Основной обвинитель Луций Веттий был брошен в тюрьму, так что гроза обошла нашего героя стороной, и он вновь оказался «выше подозрений». Хотя тот факт, что и обвинитель, а также следователь, который взял от него жалобу, а он не имел права принимать донос на старшего по должности, то есть претора Цезаря, оказались в тюрьме, бросает на нашего героя довольно неприглядную тень. Наверняка несчастные пострадали не без «содействия» заинтересованного в этом претора.
Когда Цезарь в конце жизни сломал республике хребет и стал единодержавным правителем, друзья Цицерона пеняли ему в кулуарах, что в том достопамятном году, когда он был консулом, вполне мог бы обвинить Цезаря в заговоре Катилины, и тем самым избавить страну от тирана задолго до мартовских ид сорок четвертого года. И вправду, а почему Цицерон «прикрыл» Цезаря? Основной причиной скорей всего были долги. Цицерон любил жить на широкую ногу, покупал усадьбу за усадьбой, коллекционировал произведения искусства, был страстным букинистом, поэтому всегда нуждался в деньгах. Сибарит в нем тогда победил демократа.
А в сенате в тот памятный день гвалт стоял невообразимый. Многие хотели бы видеть обвиненным популярного в народе и набиравшего силу и влияние Цезаря. Вокруг курии собралась огромная толпа с требованием отпустить Цезаря. Обстановка в сенате и вокруг него стала так накаляться, что Катон и другие его противники, жаждущие крови Цезаря, вынуждены были отступить и удовлетвориться обеляющими претора показаниями Цицерона. Более того, Катон, осознавший серьезную угрозу со стороны готового взбунтоваться народа, вынужден был выдвинуть предложение о раздаче бесплатного хлеба неимущим, снимая тем самым напряжение и нивелируя популистские поползновения Цезаря, становящегося любимчиком толпы. При всем своем твердолобом консерватизме и упрямстве Катон не лишен был политической изворотливости и смекалки.
Противостояние между этими выдающимися личностями древнего Рима было непримиримым до самой смерти Катона, и в связи с этим здесь уместно поместить длинную цитату из Саллюстия:
«Итак, их происхождение, возраст и красноречие были почти равны; величие духа у них, как и слава, были одинаковы, но у каждого – по-своему. Цезаря за его благодеяния и щедрость считали великим, за безупречную жизнь – Катона. Первый прославился мягкосердечием и милосердием, второму придавала достоинства его строгость. Цезарь достиг славы, одаривая, помогая, прощая, Катон – не наделяя ничем. Один был прибежищем для несчастных, другой – погибелью для дурных. Первого восхваляли за снисходительность, второго – за его твердость. Наконец, Цезарь поставил себе за правило трудиться, быть бдительным; заботясь о делах друзей, он пренебрегал собственными, не отказывал ни в чем, что только стоило им подарить; для себя самого желал высшего командования, новой войны, в которой его доблесть могла бы заблистать. Катона же отличали умеренность, чувство долга, но больше всего суровость. Он соперничал не в богатстве с богатым и не во власти с властолюбцем, но со стойким в мужестве, со скромным в совестливости, с бескорыстным в воздержности. Быть честным, а не казаться им предпочитал он. Таким образом, чем меньше искал он славы, тем больше следовала она за ним».
О внешнем облике Цезаря мы уже говорили в первой главе, давайте теперь бросим беглый взгляд на репродукцию бронзового бюста Катона, найденного во время Второй мировой войны в Марокко. Вероятно, работа выполнена незадолго до его смерти в африканском городе Утике в сорок шестом году; сам факт находки этого великолепного скульптурного портрета в африканском государстве свидетельствует об этом.
Перед нами пятидесятилетний человек с короткой по тогдашней моде прической, слегка скрывающей широкий, но не высокий лоб. Энергичный подбородок и волевой рот говорят о стойком и непреклонном характере, но чуть сдвинутые брови, открывающие у переносья надбровные бугорки и морщины на лбу, дают портрету общее выражение трагического мироощущения. В глазных впадинах словно таится горечь от сознания непоправимости несовершенств этого мира и утраты веры от невзгод и грядущей неопределенности судьбы.
В год достославного консульства Цицерона, когда был подавлен заговор Катилины, Цезарь был избран великим понтификом. На эту высокую должность главного жреца государства претендовали люди гораздо более известные и влиятельные, нежели в ту пору Цезарь. Казалось бы, ему едва ли удастся одолеть своих соперников, однако он победил, причем для этого ему пришлось залезть в огромные долги. В день выборов, уходя из дома, он сказал своей матери: «Или я вернусь понтификом, или совсем не вернусь».
А на следующий, шестьдесят второй год, он, мы уже знаем, получил претуру и, как пишет Плутарх, «этот год прошел спокойно, и лишь в собственном доме Цезаря произошел неприятный случай».
Сейчас мы о нем и расскажем. Вторая жена Цезаря Помпея, похоже, не считала супружескую верность одной из своих добродетелей. Ее любовником был Клодий, молодой человек из старинной и знатной семьи, один из когорты так называемой золотой молодежи, почитавшей распутство и пьянство за первые свои доблести.
У древних римлянок существовал свой женский день, который назывался праздником Доброй Богини (Bona Dea). Никого из мужчин на эти таинства не допускали. Плутарх пишет, что «женщины, участвующие в ее (Доброй Богини) празднике, покрывают шатер виноградными лозами, и у ног богини помещается в соответствии с мифом священная змея». Все это происходило ночью и сопровождалось музыкой, пением и танцами – в сущности, это все, что нам известно об этом обряде, кроме того, что он отмечался дважды в году. В мае религиозное действо проходило в храме Фавны, а в декабре женщины собирались в доме одного из высших магистратов, консула или претора. При этом, разумеется, все мужчины из дома уходили, и что там происходило – об этом знали только древние римлянки.
В тот год праздник проходил в доме претора Цезаря. Любопытный Клодий решил переодеться в женское платье и проникнуть туда. Была ли в курсе Помпея? Трудно сказать. По нашему разумению, вряд ли женщина смогла бы пригласить мужчину на девичник с какими бы то ни было целями. Хотя, если верить Плутарху, Клодия провела в дом служанка Помпеи и оставила его в вестибюле, а сама ушла искать госпожу. Однако нетерпеливому Клодию надоело ждать, и он пошел искать свою любовницу сам. На него наткнулась другая служанка, но уже Аврелии, матери Цезаря, которая на правах старшей хозяйки и распоряжалась праздником. Увидев незнакомую женщину, служанка стала ее расспрашивать, при этом, несмотря на сопротивление Клодия, подвела его поближе к свету, имея две цели: выяснить, кто же эта незнакомка, и привести ее к хозяйке. Клодию не удалось изменить тембр своего голоса, и рабыня догадалась, что перед ней не женщина. Она подняла крик, что в доме мужчина, началась легкая паника. Аврелия прекратила таинства и вместе с другими пошла на поиски святотатца, который и был найден в комнате служанки Помпеи.
Любопытно, что Цицерон не упоминает об этом случае в мемуарах о своем консульстве. Он непомерно хвастался своими действиями во время заговора Катилины и называл себя спасителем отечества. Ему и вправду было дано ликующим народом почетное звание Отца отечества. Он так высоко ставил себе в заслугу победу над заговорщиками, что даже сравнивал свои героические деяния в Риме с победами полководцев, того же Помпея, говоря: «…заслуга завоевания новых провинций, куда мы можем выезжать, не может оказаться выше забот о том, чтобы у отсутствующих после их побед было куда возвращаться». Вот так.
На очередном заседании сената над головой Цезаря разразилась настоящая гроза. Против него было выдвинуто обвинение в связях с Катилиной и пособничестве заговору. Если бы вина Цезаря была доказана, он вполне мог бы разделить судьбу казненных катилинарцев. Некий Луций Веттий сообщал в доносе, что у него есть собственноручное письмо Цезаря к Катилине, а другой доносчик Квинт Курий утверждал, что ему сам Катилина говорил о причастности Цезаря к заговору. Цезарь привлек в свидетели своей непричастности Цицерона, который хоть и неохотно, но подтвердил, что Цезарь сам ему сообщил некоторые подробности о заговоре, так что он не был среди них, иначе не стал бы засвечивать своих якобы сообщников. Если это действительно так, если Цезарь сообщал консулу Цицерону о подготовке переворота, то, стало быть, в определенный момент осознал, что ничего с Катилиной не получится, и решил себя обезопасить – он всегда вел двойную игру и просчитывал, что из этого выйдет; вероятней всего, так оно и было.
Основной обвинитель Луций Веттий был брошен в тюрьму, так что гроза обошла нашего героя стороной, и он вновь оказался «выше подозрений». Хотя тот факт, что и обвинитель, а также следователь, который взял от него жалобу, а он не имел права принимать донос на старшего по должности, то есть претора Цезаря, оказались в тюрьме, бросает на нашего героя довольно неприглядную тень. Наверняка несчастные пострадали не без «содействия» заинтересованного в этом претора.
Когда Цезарь в конце жизни сломал республике хребет и стал единодержавным правителем, друзья Цицерона пеняли ему в кулуарах, что в том достопамятном году, когда он был консулом, вполне мог бы обвинить Цезаря в заговоре Катилины, и тем самым избавить страну от тирана задолго до мартовских ид сорок четвертого года. И вправду, а почему Цицерон «прикрыл» Цезаря? Основной причиной скорей всего были долги. Цицерон любил жить на широкую ногу, покупал усадьбу за усадьбой, коллекционировал произведения искусства, был страстным букинистом, поэтому всегда нуждался в деньгах. Сибарит в нем тогда победил демократа.
А в сенате в тот памятный день гвалт стоял невообразимый. Многие хотели бы видеть обвиненным популярного в народе и набиравшего силу и влияние Цезаря. Вокруг курии собралась огромная толпа с требованием отпустить Цезаря. Обстановка в сенате и вокруг него стала так накаляться, что Катон и другие его противники, жаждущие крови Цезаря, вынуждены были отступить и удовлетвориться обеляющими претора показаниями Цицерона. Более того, Катон, осознавший серьезную угрозу со стороны готового взбунтоваться народа, вынужден был выдвинуть предложение о раздаче бесплатного хлеба неимущим, снимая тем самым напряжение и нивелируя популистские поползновения Цезаря, становящегося любимчиком толпы. При всем своем твердолобом консерватизме и упрямстве Катон не лишен был политической изворотливости и смекалки.
Противостояние между этими выдающимися личностями древнего Рима было непримиримым до самой смерти Катона, и в связи с этим здесь уместно поместить длинную цитату из Саллюстия:
«Итак, их происхождение, возраст и красноречие были почти равны; величие духа у них, как и слава, были одинаковы, но у каждого – по-своему. Цезаря за его благодеяния и щедрость считали великим, за безупречную жизнь – Катона. Первый прославился мягкосердечием и милосердием, второму придавала достоинства его строгость. Цезарь достиг славы, одаривая, помогая, прощая, Катон – не наделяя ничем. Один был прибежищем для несчастных, другой – погибелью для дурных. Первого восхваляли за снисходительность, второго – за его твердость. Наконец, Цезарь поставил себе за правило трудиться, быть бдительным; заботясь о делах друзей, он пренебрегал собственными, не отказывал ни в чем, что только стоило им подарить; для себя самого желал высшего командования, новой войны, в которой его доблесть могла бы заблистать. Катона же отличали умеренность, чувство долга, но больше всего суровость. Он соперничал не в богатстве с богатым и не во власти с властолюбцем, но со стойким в мужестве, со скромным в совестливости, с бескорыстным в воздержности. Быть честным, а не казаться им предпочитал он. Таким образом, чем меньше искал он славы, тем больше следовала она за ним».
О внешнем облике Цезаря мы уже говорили в первой главе, давайте теперь бросим беглый взгляд на репродукцию бронзового бюста Катона, найденного во время Второй мировой войны в Марокко. Вероятно, работа выполнена незадолго до его смерти в африканском городе Утике в сорок шестом году; сам факт находки этого великолепного скульптурного портрета в африканском государстве свидетельствует об этом.
Перед нами пятидесятилетний человек с короткой по тогдашней моде прической, слегка скрывающей широкий, но не высокий лоб. Энергичный подбородок и волевой рот говорят о стойком и непреклонном характере, но чуть сдвинутые брови, открывающие у переносья надбровные бугорки и морщины на лбу, дают портрету общее выражение трагического мироощущения. В глазных впадинах словно таится горечь от сознания непоправимости несовершенств этого мира и утраты веры от невзгод и грядущей неопределенности судьбы.
В год достославного консульства Цицерона, когда был подавлен заговор Катилины, Цезарь был избран великим понтификом. На эту высокую должность главного жреца государства претендовали люди гораздо более известные и влиятельные, нежели в ту пору Цезарь. Казалось бы, ему едва ли удастся одолеть своих соперников, однако он победил, причем для этого ему пришлось залезть в огромные долги. В день выборов, уходя из дома, он сказал своей матери: «Или я вернусь понтификом, или совсем не вернусь».
А на следующий, шестьдесят второй год, он, мы уже знаем, получил претуру и, как пишет Плутарх, «этот год прошел спокойно, и лишь в собственном доме Цезаря произошел неприятный случай».
Сейчас мы о нем и расскажем. Вторая жена Цезаря Помпея, похоже, не считала супружескую верность одной из своих добродетелей. Ее любовником был Клодий, молодой человек из старинной и знатной семьи, один из когорты так называемой золотой молодежи, почитавшей распутство и пьянство за первые свои доблести.
У древних римлянок существовал свой женский день, который назывался праздником Доброй Богини (Bona Dea). Никого из мужчин на эти таинства не допускали. Плутарх пишет, что «женщины, участвующие в ее (Доброй Богини) празднике, покрывают шатер виноградными лозами, и у ног богини помещается в соответствии с мифом священная змея». Все это происходило ночью и сопровождалось музыкой, пением и танцами – в сущности, это все, что нам известно об этом обряде, кроме того, что он отмечался дважды в году. В мае религиозное действо проходило в храме Фавны, а в декабре женщины собирались в доме одного из высших магистратов, консула или претора. При этом, разумеется, все мужчины из дома уходили, и что там происходило – об этом знали только древние римлянки.
В тот год праздник проходил в доме претора Цезаря. Любопытный Клодий решил переодеться в женское платье и проникнуть туда. Была ли в курсе Помпея? Трудно сказать. По нашему разумению, вряд ли женщина смогла бы пригласить мужчину на девичник с какими бы то ни было целями. Хотя, если верить Плутарху, Клодия провела в дом служанка Помпеи и оставила его в вестибюле, а сама ушла искать госпожу. Однако нетерпеливому Клодию надоело ждать, и он пошел искать свою любовницу сам. На него наткнулась другая служанка, но уже Аврелии, матери Цезаря, которая на правах старшей хозяйки и распоряжалась праздником. Увидев незнакомую женщину, служанка стала ее расспрашивать, при этом, несмотря на сопротивление Клодия, подвела его поближе к свету, имея две цели: выяснить, кто же эта незнакомка, и привести ее к хозяйке. Клодию не удалось изменить тембр своего голоса, и рабыня догадалась, что перед ней не женщина. Она подняла крик, что в доме мужчина, началась легкая паника. Аврелия прекратила таинства и вместе с другими пошла на поиски святотатца, который и был найден в комнате служанки Помпеи.