Александр Покровский. Бортовой журнал 3

   И сейчас же все – и русские и нерусские – принимают такое выражение лица, по которому видно, что они вспоминают что-то, вроде сравнивают – так или не так, а потом у всех на лицах появляется одна и та же улыбка: так.

* * *

   У меня два брата. Зовут их Серега и Валерка. Мне пять лет, Серега младше меня на один год, а Валерка – на три. Живем мы с мамой, папой и бабушкой очень дружно, если только, конечно, Сережка со мной не дерется.
   А дружим мы с Толиком. Толик – это наш сосед. Он очень добрый и очень большой. Ему почти пятнадцать лет.
   А добрый он потому, что никогда нас не задирает и не дает нам подзатыльники, даже когда взрослых рядом нет.
   А Славик злой. Он тоже наш сосед, и ему тоже пятнадцать. Он мне как-то так врезал, что у меня в глазах потемнело. Я тогда ему ничего не сказал, потому что совсем от него этого не ожидал. Просто я шел мимо, и никого на лестнице не было. Тут он мне и дал по затылку, а потом улыбнулся гадко и говорит:
   – Давай вали отсюда, а то еще получишь!
   Я тогда очень сильно плакал. Только я плакал так, чтоб никто не видел. С тех пор я решил, что когда я вырасту, то первым делом убью Славку. Сильно я его ненавидел.
   А Толика мы все любили. Он приходил к нам домой, и мы устраивали там-тарарам, как говорила наша бабушка, потому что мы на него набрасывались все втроем, хватались за его шею и висли на нем, а он нас таскал по комнате и смеялся.
   За это мы его и любили. Он с нами играл. Вот только про Славку я ему не рассказывал. Он бы меня защитил, конечно, если б я ему все рассказал, но я решил, что я сам должен за себя постоять.
   Как-то на лестнице я шел с Серегой, а Славка стоял у окна, и на этот раз от него досталось Сереге. Серега сразу заплакал, а потом бросился на Славку с кулаками.
   И я тоже бросился, потому что Серега же мой младший брат, и я должен ему пример подавать, хоть мне и было тогда очень страшно.
   Вернее, я не помню точно, было ли мне тогда страшно, потому что не успел сообразить. Как только Серега заревел от обиды, так во мне что-то внутри случилось, и я даже не вспомнил, что я Славку боюсь.
   Я просто на него набросился.
   Ну и досталось нам обоим.
   Зато я потом Сережке сказал:
   – Никому не рассказывай, ладно?
   – Ладно!
   – Не бойся его. Я когда вырасту, то все равно его убью, потому что он злой.
   А Серега мне сказал тогда:
   – Я тоже хочу с ним драться, когда вырасту. Вместе мы его убьем гораздо быстрее.
   Много времени прошло с тех пор. Мы выросли и разъехались кто куда.
   Как-то я встретил Славку на улице. Он меня, конечно же, не узнал, а вот я его узнал сразу.
   Вот только был он уже гораздо меня слабее, поэтому я и не сказал ему ничего.
   Просто посмотрел ему вслед.

* * *

   Говорим о телевидении.
   Коля говорит, что там сама шутка перестала быть шуткой ситуации.
   Она стала сальностью.
   Расшатывается территория доступного. Шутка стала зоной шокирования.
   Я сказал, что им хочется играть на всей клавиатуре. Им нужны то басы, то высокие ноты. А потом неизвестно откуда врывается дискант. Кто-то вопит.
   Это перестало быть вкусностью, языковым деликатесом. Это не из области языка.

* * *

   У нас же скоро что? У нас же скоро не один праздник, а целых два.
   То есть сперва морячки свое отпразднуют, а потом десантники.
   Общим в этих двух славных датах будет то, что все напьются, а различие в том, что морячки обычно пьют тихо и редко кого по дороге задевают, вот только ходят везде и на радостях обнимаются.
   А с десантниками все обстоит немножко не так. Эти могут рынки погромить в борьбе за чистоту русской нации или в самом крайнем случае все скамейки в парках попереломать.
   Долго я думал: ну в чем тут разница?
   Сначала я грешил на прыжки с парашютом.
   Мол, пока летишь до земли, в организме все меняется.
   Потом я решил, что это все от ломки кирпичей с помощью головы.
   Как только голова с кирпичом встретится – так, считай, пропало.
   Сильно на нее кирпич влияет, думал я.
   Но потом я, кажется, понял, в чем тут дело.
   Дело в восприятии жизни. Моряк эту жизнь воспринимает как большой подарок. Поэтому его в нетрезвом состоянии на этой планете радует все– русские, нерусские, черные, зеленые. А также его радуют: солнце, небо, вода (если с берега), птички, фонтаны, женщины, девушки, бабушки, дети.
   Просто пережил он в море очень много. Пережил и понял, что природа все равно старше и сильнее, и спорить с нею не стоит. Надо просто выстоять и не переть на рожон. Так что для него встреча с землей – это счастье. И в нетрезвом состоянии во время праздника он опять переживает то самое счастье, что он когда-то на службе испытал.
   Ему не надо доказывать ни себе, ни людям, кто тут круче всех.
   А десантникам надо.
   Они все время сомневаются, вот потому каждый праздник для них все начинается с самого начала.

* * *

   Да, это история катастроф. История флота – история катастроф.
   Человек, идущий в армию, в каком-то смысле обречен. Коля говорит, что он обречен об этом постоянно думать. Раньше об этом не очень говорили, потому что это считалось объектом некой доблести. Клан рыцарей. Они могут только умирать. Это их основное право.
   А теперь клан рыцарей еще и заговорил. И оказалось, что, кроме того, что рыцарям позволено умирать, о них еще и забыли, бросили, предали. И вообще их давно рыцарями никто не считает, и это только они между собой еще считают себя рыцарями, а те, кто их посылает на смерть, те считают их не поймешь чем, за галочку считают, за лишний рот.
   Подумаешь, рот. Его и потерять не жалко.

* * *

   Оно же все равно вспоминается, и все спрашивают: «Почему?»
   Они через пять лет спрашивают, и через десять лет.

* * *

   Государство – это танк. Даже если у него отвалилось одно колесо, он будет ездить, потому что если он остановится, то все поймут, что он давно помер. Для него потеря колеса ровно ничего не значит. Он считает, что у него есть колесо.
   То есть потеря флота ничего не значит. Государство считает, что у него есть флот. У него вместо колеса давно вращается какая-то втулка, а оно считает, что это колесо. Самому государству важно только государство. Вот и все.
   «Вот вам в рот ручку от зонтика!» – это если цитировать самого себя.

* * *

   Нет, я не плохо думаю о петербуржцах. Просто так город влияет на людей. Здесь все влияет на людей – климат, погода, север, ветер. Но город – особенно. Он же огромный. Он давит. Колонны – ужасающей величины. Дворцы. Колоссальные потолки, барельефы, кариатиды. Человек здесь маленький и цена ему – чуть.
   Рядом со зданием Александринского театра ты какой? Да никакой. Любой конь на крыше больше тебя. А больше – значит ценнее. Это же империя. Империя превыше всего. И все превращается в символ империи. Если корабли – то самые-самые, если подводные лодки – то больше уж и в мире-то нетути. То есть человек как символ империи всегда проигрывает. Он на последнем месте.

* * *

   Люди всегда путешествовали. И много-много лет назад они садились на лодки и отправлялись в дальние страны. Они отправлялись по морю или уходили по земле с караванами на лошадях, верблюдах, слонах или же шли пешком.
   Они хотели дойти до края земли. До самого края Ойкумены, как они тогда называли Землю.
   Их манило неведомое.
   Они открывали другие города и страны, людей и животных. Они пересекали океаны и моря. Они шли через леса, пробирались, продирались сквозь джунгли, поднимались на высокие горы, спускались в ущелья и кратеры потухших вулканов.
   Они шли через пустыни, их мучила жажда. Они замерзали в снегах, их заносило снегом, принесенным злой пургой, их терзала колючая вьюга.
   Они шли сквозь могучие штормы и вихри, сквозь огнедышащие самумы и смерчи, сквозь пыльные бури.
   Они поднимались на седые от времени и соленых ветров пирамиды и опускались в мрачные подземелья. Они стояли на вершинах неприступных гор и спускались вниз по быстрым рекам. Они видели гигантские водопады, когда огромные массы воды низвергаются со стометровой высоты вниз.
   Они видели великие озера, похожие на моря, и моря, за которыми открывались океаны.
   Они огибали неистовую Африку и непримиримый мыс Горн. Они дошли до самой Огненной Земли и открыли Америку.
   Они добрались до Индии, до Китая и Японии.
   Они открыли Австралию и Индонезию. Они попали на Северный полюс и в Гренландию. Они добрались и до Антарктиды. Они видели айсберги в океане, которые сверкали на солнце. Они встречались со льдами, которые грозили затереть, раздавить их суда.
   Они видели плавучие острова, которые они принимали за сушу.
   А ночью море загоралось от множества светящихся рачков. Оно переливалось и вспыхивало дивными огнями.
   Они попадали в плен к туземцам и выбирались из плена.
   Они пили сок кактусов и ели жареную саранчу.
   Они возвращались и рассказывали о своих приключениях, и тысячи новых путешественников после этих рассказов снова пускались в путь.

* * *

   Я же после училища на флот пришел. И пафос с меня сполз, как позолота с церковных залуп.
   Пули у нас не свистали. У нас смерть иного рода. Хоть и рядом она, но все-таки над ней можно поиздеваться немного.

* * *

   Моряк не может быть пафосным. Он может быть только смешливым, ироничным. Это такой способ защиты – пришла смерть за тобой, а ты веселый, и не признала она тебя. Так ни с чем и ушла.

* * *

   У нас все время шутят. Моряки с «Комсомольца» даже на плоту шутили. В ледяной воде. Ждали смерти и шутили.

* * *

   Дорого ли там стоит жизнь?
   В отношениях между людьми – дорого. Люди могут побежать, прыгнуть в прорубь, вытащить.
   Низкая ли это оценка собственной жизни?
   Наверное, да. Это жертва. Для собственной жизни это угроза. Но люди там меньше всего думают о том, что их жизни что-то угрожает. Полно же военных, а их жизни все время что-то угрожает, поэтому они на это обращают очень мало внимания.
   То есть для военного человека жизнь не представляет большой ценности?
   Все зависит от обстоятельств. Для военного она представляет ценность, но все время происходит выбор. Ты за какой-то очень малый промежуток времени должен для себя его сделать. Это как в шахматах: мы теряем эту фигуру, эту и эту, но мы выигрываем здесь, здесь и здесь. И твоя жизнь – такая же фигура. Она не больше остальных. Поэтому ты бросаешься и делаешь то, что надо. Это заложено. Это внутри. И если человек с севера появится здесь, на улицах Москвы или Петербурга, и он увидит отвратительную сцену: например, милиционер на улице бьет кого-то, то первое желание – это защитить. Все равно кого. А второе желание – убить милиционера. И он будет страдать, отойдя в сторону и не вмешавшись, оттого что он не защитил, и оттого что он не убил милиционера. То есть самое жгучее желание – оторвать башку.
   В военного – защитника людей – это очень сильно и глубоко вбито.
   Но на севере и гражданские ведут себя как полувоенные. Там полувоенная жизнь.
   То есть гражданский моряк здесь не совсем гражданский. У него полувоенная организация. Ты в любой момент должен знать, где ты: где ты находишься, и что ты: что ты делаешь. Потому что любой шаг в сторону сопряжен не только с твоей собственной гибелью, но и со смертью тех людей, которые рядом.

* * *

   Был такой фильм «Не промахнись, Асунта!». Утро. По штабной палубе идет огромный флагманский механик. В проходе никого, кроме меня. Поравнявшись со мной, он наклоняется и тихо говорит мне: «Не промахнись, а сунь-ка!»

* * *

   Это механик всегда чего-то изрекал. Причем в самой торжественной обстановке – панихида какая-нибудь или партийное собрание – от него можно было услышать: «Обжегшись на молоке, дуешь на корову!» или «Копать – не резать! Сделаем для веселья!» и «Не так черт страшен, как его малютка!»
   По молодости я думал, что это у него легкая форма помешательства, а потом вдруг поймал себя на том, что, получив звание капитана третьего ранга, вдруг изрек: «Сколько волка ни корми, а у слона толще! Свершилось, яйца царя Мидаса! Теперь в благодарность хорошо бы полизать вверенную нам матчасть!»

* * *

   Высокопрофессиональные люди – это их личное дело.
   Нет такого человека, который сказал бы вслед за французским королем: «Государство – это я! Мне это надо!»
   Вот был Петр Первый – одни говорят, что он был великий, другие говорят, что он был негодяй. Но Петр Первый мог сказать: «Мне это надо! Мне нужны люди! Мне нужны люди, которые думают о России!»
   Ему нужны были и умные, и специалисты.
   А здесь, если ты специалист, то это нужно только тебе, и нужно только для того, чтобы выжить на очень коротком промежутке времени.
   Профессия – за те деньги, за которые ее покупают, – это не товар. Это хобби.
   Кто же платит за хобби? Только тот, кто им увлечен.
   Профессию не создают. И в советские времена ее не создавали. Это иллюзия.
   Были какие-то минимальные знания общего порядка.

* * *

   Придя на флот, ты должен был переучиваться. Ты каждый раз начинал с нуля.
   Тут ценились люди, способные начинать с нуля.
   Способность не сойти с колес оттого, что ты полный ноль; способность подняться после этого удара – а это удар; способность быстро восстанавливаться – вот что ценилось.
   Способность выворачиваться, поворачиваться, переворачиваться – как это делает кошка, которую сбросили с балкона, как черепаха, которую положили на солнцепеке на спину.
   Это способность познавать. Не иметь сумму знаний, а иметь способность к обучению.
   В любых условиях и вовсе безо всяких условий – урывками, рывками, на ходу, на бегу, без сна, без еды и воды, в опасности, когда качает, болтает, бросает с волны на волну.
   Блюешь и учишься – примерно так.
   Через пять лет непрерывного хождения в море ты должен быть специалистом.
   При недосыпе и недожоре.

* * *

   Мне очень хотелось произвести впечатление, сначала на бабушку, потом на маму с папой, а потом и на всех в школе.
   Без учения это нельзя было сделать. Надо было что-то знать такое, чего не знают все остальные. Тогда им с тобой было бы интересно.
   А это надо было только выучить или же прочитать.
   Я немедленно научился читать и стал читать все подряд. Я читал о путешествиях, приключениях, о дальних странах, о вулканах, о водопадах, о животных и растениях, о Земле, о Солнце и других планетах.
   Я читал о великих открытиях.
   Когда я читал, я попадал в удивительный мир. Я дрался вместе с Томом Сойером и дружил с Гекльберри Финном; я мчался сквозь дебри Африки, я плыл вместе с Колумбом и Васко да Гама; я бился вместе с русскими витязями на Калке и стоял под стрелами вместе с героями Трои; я замерзал, я тонул, я задыхался, я болел, меня трясло в лихорадке, и все это вместе с героями Жюля Верна.