Александр Рей. Клубок 31

   Вот что действительно нельзя изменить – это прошлое. Вот где на самом деле заложен безысходный фатум, не терпящий возражений. Остается только смириться и принять.
   «Но я-то здесь, я живу сейчас…» – вот, правда, которую нужно принять!
   Нужно? Смириться? Принять?
   К черту! Нельзя изменить? Было нельзя. Теперь можно. Что-то сломалось в устройстве Вселенной, и я не ушел, когда должен был. Теперь я не в этом мире и не в том.
   Погрузить руки в плоть тумана, скрывающего меня и схватив его разорвать на части. Тем самым открыв мне обзор, чтобы я мог всмотреться.
   Мой клубок длиной в 31 год вдруг остановился, прекращая отсчитывать секунды. 31 – столько я живу на свете и ровно столько мне предстоит пройти, отматывая время назад, чтобы добраться до первого вздоха, став чистым листом.
   Что находится за гранью жизни, я уже узнал. Осталось посмотреть в глаза началу начал. Посмотреть, ЧТО находится ТАМ, за отметкой номер ноль…

* * *

   Справа, на тумбочке, как всегда, лежали пачка «Честерфилда лайт» и пепельница с пивным именем «Балтика».
   Я легко нашел в себе силы сесть на край кровати, подвинуть поближе пепельницу и поджечь сигарету.
   М-м-м…
   Затяжка, как в первый раз. Хотя, если подумать, то это и была моя первая затяжка в жизни. Жизни заново.
   Я по традиции закашлялся. Но это нисколечко не омрачило того наслаждения, что я получил от бледно-тлеющей сигареты с запахом жизни.
   Как будто на самом деле впервые, я начал крутить красивую пачку в руках. Под самым названием тускло виднелись напоминалки – «Минздрав предупреждает…», «…причиной раковых заболеваний!».
   Зачем это мне? Чтобы я боялся? Или это такое проявление заботы?
   Хренотень какая-то! Как может быть вредно то, что приносит столько удовольствия?
   Как бы в отместку правильной и приторно-скучной надписи я смачно затянулся, затем медленно выпустил густой дым в просторы сумеречной комнаты. Дым красиво извивался, будто танцуя, принимал причудливые формы и исчезал в потолке.
   Еще одна затяжка.
   Вредно то, что мы считаем таковым. По-моему, еще ни один человек не умер от переизбытка чего-нибудь, что дарит истинную радость. Наркотики и бухло не в счет – это всего лишь замещение реальной жизни. Они к радости никакого отношения не имеют.
   Несомненно, сигареты тоже могут убить. Точнее будет сказано, не убить, а посодействовать человеку в убийстве самого себя. В этом случае сигареты будут всего лишь помощниками в достижении цели, инструментом.
   Помогает убивать все, что перестает приносить удовольствие, а становится лишь данью традиции, обязанностью, которую не можешь не выполнить.
   Еще… С наслаждением…
   Ху-у-у… И дым опять лениво перебирается к потолку. Там ему, видимо, интереснее.
 
   Помню, как-то спросил у Фатимы:
   – Слушай, Фатим, – говорю я ей, – Ты же врач, в реанимации работаешь, много людей у тебя на руках умирает, а ты свою жизнью совсем не бережешь – по две пачки в день выкуриваешь.
   – Знаешь, – ухмыльнулась она той, противной улыбкой, какая получается только у нее, – Именно потому, что я повидала столько смертей, не боюсь этой гадости.
   И покосилась на пачку, лежавшую неподалеку.
   – Когда привозят стариков, «под сраку» лет, всю жизнь дымивших, как неисправные паровозы, и пьющих, что под руку попадет… привозят, из-за того, что по оплошности топором себе по ноге заехали, а вслед за ними сопляков, двадцатилетних, сигарет и водку на дух не переносящих, с раком легких или желудка. Где здесь истина? И при чем здесь сигареты? И, тем более, при чем здесь гребаная медицина? Из-за таких вопросов я часто себя спрашиваю: «А что я, черт возьми, здесь вообще делаю?». Может, ответишь на них, раз такой умный?
   Я тогда был умный, поэтому, что ответить не придумал. Пришлось молчать.
   – По-моему, – после минуты задумчивости продолжила она, – единственный вред от сигарет, это когда дым попадает в глаза. Да и это совсем уж вредом назвать сложно. Дым попал, глаза начинает щипать, они слезятся, и чувствуется своеобразная боль. А боль, в свою очередь, помогает понять, что ты – живой.
 
   Последний раз затянувшись, я потер слезящийся из-за дыма глаз, и остаток сигареты затушил в пепельнице. Тушил долго, с увлечением и удовольствием не меньшим, чем курил.
   Дым рассеивался, пропадая где-то в потолке. Вместе с ним, казалось, уходит и тупая тяжесть из головы. Тяжесть имела свое, вполне конкретное, предназначение – она охраняла меня от ощущения жизни, от ощущения, что есть время и оно идет вперед, что есть дела и обязанности, которые я должен выполнять, а еще есть люди, помимо меня.
   Время снова двинулось, послушным осликом, по кругу. Звук бегущей секундной стрелки постепенно становился слышен, сначала, будто находился в соседней комнате, затем все четче, словно приближался.
   Тик-тик-тик-тик-тик… – короткими шажочками семенила стрелка.
   Я посмотрел на часы, висевшие на стенке, прямо над кроватью. Большие круглые часы, с Гомером Симпсоном посредине. Когда-то мне их подарил лучший и единственный друг, как напоминание – не стань таким, как Гомер. Потому что у меня все задатки для этого были.
   Большая стрелка замерла на трех, маленькая – на девяти. Пятнадцать минут десятого.
   Понедельник.
   Оказывается, моя смерть забрала себе всего лишь около двух часов. Так много и так мало.
   Я встал, разыскивая глазами рубашку. Нужно одеваться и идти на работу, на которую давно уже опоздал.
   Знаю, что надо… там, кое-что, завершить…

* * *

   Хочу ли я идти на работу? Хочу ли выходить наружу? Хочу ли появляться на людях?
   Ответ – да.
   Но не для того, чтобы как раньше, вставать каждое утро, исключая уикенды, проклиная, на чем свет стоит, и тащиться в ненавистную психушку. Выходя на улицу, смешиваться с безлико-серой толпой таких же живых трупов, как и я. Не для того, чтобы смотреть на грустные от безысходности лица работяг и самому быть таким же, потому что с удовольствием и улыбкой ехать на любимую работу нельзя.
   Работу вообще любить нельзя. Работа – каторга! И это закон. Нельзя работать, можно поскорей отрабатывать и спасаться бегом в свое чахлое, унылое жилище, до следующего утра.
   Нет. Не для этого.
   Я всего лишь хочу посмотреть, что же изменилось во мне, как я теперь воспринимаю все, что создаю и разрушаю… Только выйдя во внешний мир, я могу в полной мере оценить всю разницу меня «до» и «после». Мне нужно идти, иначе как я смогу найти свой след…
   Через пятнадцать минут я готов.
   Одел не то, что положено – строгий костюм, а то, в чем удобно и нравится – джинсы-классик, синюю хлопчатобумажную майку, с надписью «Tommy SPORT», и летние светло-коричневые туфли. Глядя в зеркало, поймал себя на мысли, что первый раз в жизни одеваюсь для себя. Остался доволен.
   Захватив с собой деньги, телефон и книжку, с шестого этажа – по ступенькам. Не потому, конечно, что лифт не работает, а, просто, захотелось ощутить свое тело, что у меня есть ноги и я умею ходить. Ощущение быстро бьющегося сердца – тоже здорово. У меня бьется сердце.

* * *

 
В августе ночью
Что так нежно коснулось моего лица?
Крыло мотылька или
Опадающий лист?
Дыхание осени…
 

Наталья Иванова

   Уже давно я кое-что заметил. Кое-что про жизнь.
   Эта мысль или, скорей, даже подозрение, была где-то глубоко внутри меня – ощущения всегда возникают раньше, чем человек их осознает.
   Я гонялся за каким-то важным чувством, про которое совершенно ничего не знал, кроме того, что оно важное. Пытался схватить, чтобы успеть осознать, но всегда мне не удавалось сделать это.
   И вот, теперь, я, стоя на улице, напротив моего подъезда, вдыхаю кусочки ветра, глаза устремлены в беззаботно голубое небо, по которому лениво перебираются пузатые духи воды. Стою и ощущаю то, зачем так долго бегал.
   Все важное в жизни происходит неожиданно и за очень короткий срок. Как моя смерть, например. Или как осень в этом году, давшая мне кое-что понять про жизнь.
   Странное дело, еще вчера я жил и кругом было лето. Сейчас же везде царит осень. Как пахнет воздух, как греет солнце, как говорят листья, как ходят люди – осень живет во всем.
   Так, вместе со мной, умерло лето, не дожив до положенного срока всего несколько дней.
   В жизни всегда происходит именно так – мы живем-живем, а потом… ОП! – и что-то изменилось, навсегда и вернуть это ЧТО-ТО нет никакой возможности. Все произошло за день или неделю – быстро.
   После этого учиться жить приходиться заново, а это сложно.
   Не знаю, хорошо это или плохо. Скорей всего, это просто есть. И некуда деваться, остается только приспосабливаться.
 
   Почему-то для меня осень всегда была особенным периодом. Наверное, потому, что именно в этот сезон со мной происходили такие вот преображения, помогающие жизни стать с ног на голову. А может по причине температуры, когда и не холодно, и не жарко, а «самое то». Такие условия оптимальны для слияния с окружающим миром.
   Вот тогда на меня и находит…
   Просто когда у человека «самое то», ему всегда хочется что-нибудь поменять, изменить или в себе, или в окружении, а еще лучше и там, и там.
   А другие сезоны…
   А что другие сезоны?
   Просто зима, просто весна и просто лето.
   Зимой мне всегда хочется весны и побыстрей. Зима же в свою очередь, то ли из принципа, то ли из вредности решительно не хочет уходить.
   Она обычно медленная и заставляющая спешить. Медленная, когда находишься в помещении и смотришь в окно и ты тоже – медленный, а там зима, и как всегда медлит заканчиваться. От этого обычно становится грустно. За то когда, на свою беду, зачем-то выполз на улицу зима, как и положено, остается медленной, а ты, наоборот, быстрым и спешащим. Спешащим, но ненадолго – до следующего помещения. Когда в него пулей залетаешь сначала кажется, что зима все-таки ушла. Но это только кажется и, к сожалению, совсем ненадолго. Затем, спустя пару минут, повинуясь настроению зимы, снова становишься медленным. И так до следующего выхода на холод. И все по кругу.
   Поэтому зима для меня ничего не значит. Зима – это всего лишь довесенние циклы медлительности и спешки.
   С весной проще, да и поприятнее будет. Весна для меня является неискореняемой и невероятно приятной привычкой ждать и готовиться к лету. Весной ничего не остается делать, кроме как ждать, готовиться, наблюдать, как до этого дохлая природа начинает воровать у солнца жизнь и заодно, то же самое, приворовывать у весны. В ожидании и воровстве время проходит быстро и абсолютно бесполезно.
   Лето…
   Лето – это отдых и релакс. И абсолютно естественно, что ничего толкового в таком состоянии произойти не может. Пиво, девочки, катамараны – все серьезное оставим на потом…
   Три сезона в ожидании одного.
   Может я просто еще не определил, зачем мне нужны они? Про осень все понял, а про весну, зиму и лето – нет.
   Осень – это мой личный парадокс, кругом все мрет, а у меня только жизнь закипает. Произошло что-нибудь, поменялось и… пошел жить, проверять полезность модификаций в себе.
   И так каждый год, настает пора «самого того» и осень забирает меня себе.
 
   Чего-то определенно не хватает чтобы осень сейчас и меня заполнила целиком. Я, видимо, этот момент пропустил, потому что никак не вписываюсь окруженный аурой лета в раскинутый передо мной осенний мир.
   Я достал из тугого кармана джинсов плеер. Еще движение и осень начинает густой музыкой вливаться внутрь меня. Я стоял в не принадлежащем мне мире, упиваясь заполняющей душу грустью – созданием Tiesto, его легким Nayan.
   Теперь я тоже часть осени.

* * *

   Можно ли идти по жизни с закрытыми глазами? Можно, но вероятность того, что ты, споткнувшись, упадешь и расквасишь себе нос, сильно возрастает. Так почему большинство людей, которых я знал «до» и знаю сейчас, именно так и поступают? Гребут против течения реки жизни или, наоборот, повинуясь суровым волнам отдаются их воли. Причем неважно, «против» или «по» течению плывут, главное, что ПРОСТО плывут – ни откуда и в никуда. И чтобы вода не попадала в глаза, обычно закрывают их. А на самом деле, они это делают не для того чтобы уберечь свои природные видео приборы. Просто с закрытыми глазами можно плыть, ни о чем не думая, и тем более не задавать себе этих глупых вопросов «откуда», «куда» и, вообще, «зачем».