Страница:
Александр Севастьянович Сердюк
Разглашению не подлежит
Часть первая
Глава первая
Так что же, на этом и конец? Что еще может произойти в твоей двадцатидвухлетней жизни? Еще один бой? Только один, последний? Бой до той самой секунды, когда пуля – чужая или своя – поставит точку?
А их, этих боев, было немало. Целый год войны! С июня по июнь. И всякое случалось. Но еще ни разу положение не казалось таким безвыходным. Ни разу.
Его маленькую группу – всего двенадцать партизан – немцы загнали в болото и обстреливают со всех сторон. Днем люди по грудь стоят в бурой, вязкой, вонючей жиже. Ею пропиталось все тело. Но болото спасает – немцы сюда не лезут, не осмеливаются. Они боятся болота так же, как ночью леса. Только ночью Козлов выводит свою группу на поляну. Здесь если и не совсем безопасно, то по крайней мере сухо. Весна покрыла ее мягким душистым ковром. Пахнет сочными травами и цветами, пахнет теплой, обласканной июньским солнцем землей, пахнет ленивым, чуть колеблющим вершины вековых деревьев ветром. Ах, если бы не война! Или тогда не ощущал бы так остро всей этой прелести? Почему жизнь ценишь по-настоящему лишь в предчувствии возможного расставания с нею?
Коротки летние ночи, надо хотя бы часок вздремнуть, но до сна ли? Отдыхают ноги, налившиеся за день свинцовой тяжестью, отдыхает спина, скованная нечеловеческой усталостью, и только голове нет покоя. Хочется хотя бы мысленно вырваться из этого Чертова болота, из этих глухих, в иное время никого не привлекающих дебрей. Вырваться из той жизни, которая мнет и переминает тебя вот уже год. О чем вспоминать? О тяжелых, на полное истребление боях, о непроходящей горечи поражений, которым нет числа? Как мало было до сих пор побед! А ведь казалось, что все будет наоборот. «Если черная сила нагрянет…»
Он, Александр Козлов, готовился к грозному часу серьезно. До войны стал военным. Пошел учиться на пехотного командира. Откровенно говоря, мечтал о другом – в детстве Саше нравились танкисты. Он и заявление подал в танковое училище. А приехал в Калинковичи, смотрит – матушка-пехота! В первую ночь так и не сомкнул глаз, а наутро – к курсовому командиру. Ошибка, дескать, вышла, исправьте, пока не поздно.
Командир уже немолодой, виски в серебре. Выслушал, потом этак ласково, по-отцовски спрашивает:
– Что ж это вы, товарищ Козлов, царицу полей забижаете? Да она, запомните, всему голова. Ей, если хотите, все подчинено… Кому, Александр Иванович, придается артиллерия? А танки? А славные наши соколы? То-то же…
Убедил. Выпускные экзамены совпали с началом войны. Лейтенанта Козлова направили в Москву командиром взвода 21‑го стрелкового полка. Правда, взвода еще не было. Полк формировали из добровольцев – рабочих и служащих Бауманского района столицы. Выстроил Козлов новобранцев, почесал затылок: кто только не записался к нему! Солдаты с усами и без усов – возраст от двадцати до пятидесяти.
Наскоро прошли добровольцы курс боевой и строевой, малость подтянулись – и на фронт. В районе Дорогобужа, на правом берегу Днепра, оборону заняли. Пока окапывались, рыли противотанковые рвы, устанавливали надолбы, немец взял в «клещи». Подготовленный рубеж оставили без единого выстрела.
Приказ – отходить к Вязьме. Полк бомбят, свинцом поливают с бреющего. Паника, неразбериха. А тут еще под Вязьмой комбата убило. Начальник штаба полка приказал Козлову принять батальон.
– Оседлаешь шоссе Москва – Минск. И до последнего патрона! Понял?
Оседлал. Кто с правого фланга, кто с левого – знает сам бог. Сведений о противнике тоже никаких. Где главные силы фашистов? Сколько и куда бросили они десантов? Действительно ли окружены или это только видимость окружения? Что бы там ни было, но командир полка приказывает: ночью атаковать врага. Батальон поддержит «катюша».
Первый залп «катюши» пришелся по своим. Зашипело, завизжало в ночной темени, потянулись огненные хвосты над землей. И – оглушающие взрывы. Дым, пыль… Ад! Термитные снаряды рвались в строгом шахматном порядке.
От батальона осталось менее взвода. Сам Козлов спасся в глубокой воронке от немецкой бомбы.
Все кипит в груди молодого комбата, но с кого спросишь? На кого выльешь свой гнев? Попытался звонить на командный пункт полка – не отвечают. Посыльного послал – не вернулся. Пошел сам. Взобрался на пригорок, смотрит: бредет по полю капитан, начальник штаба. Роста низенького, весь гранатами увешан. Куда, спрашивается, спешит? Кого ищет? Сошлись. Долго молча смотрели друг на друга.
– Вы уже все знаете, товарищ капитан?! – прерывающимся голосом, дрожа от гнева, спросил Козлов.
– Все.
– Кто? Кто это сделал?
Начштаба в ответ:
– А полк кто уничтожил? Кто?
– По мне били свои… «катюша» била…
– «Свои…» – капитан побагровел. – Когда ошибаются, товарищ Козлов, бьют по своим… По вашему батальону ударила «катюша». А по полку, по отступающей армии кто? – И он затрясся, как в ознобе.
Слова начальника штаба настолько поразили Козлова, что он уже совсем другим, потеплевшим голосом спросил:
– Дальше что делать будем? Вы старше меня, научите. Не складывать же оружие?
– Оружие сложим только вместе с головой, – капитан опустил на плечо Козлова тяжелую руку. – Спрашиваешь, что дальше делать? То же, что и делали, – бить врага. Только лучше, крепче. Всех оставшихся в живых надо вывести из окружения. Собери и пробивайся на восток.
– Пробьюсь ли?
– В случае осечки уходи в леса. Создашь партизанский отряд, немцев щекотать будешь. Людей здесь найдешь, беспризорных много повсюду бродит. Что овцы без герлыги и чабана…
Капитан обнял и с каким-то отчаянием трижды поцеловал Козлова. Отошел на несколько шагов, оглянулся и, махнув рукой, заторопился куда-то…
Как же вывести из окружения остатки разбитого батальона? Пойти на прорыв, но с кем? Что могут сделать отлично вооруженному противнику два десятка бойцов? Сунулись по обочинам шоссе – и тут же попали под автоматный огонь…
А в низком небе, как коршуны, кружат самолеты, далеко видны черные кресты на их крыльях. И уже не бомбы, а разрывающиеся в воздухе пачки листовок сыплются на растерявшихся людей. Тысячи коричневых «мотыльков», подхваченных осенним порывистым ветром, носятся над дорогами и полями, прижимаются к мокрым стеблям неубранных подсолнухов, вымахавшего в человеческий рост бурьяна, к тонким стволам одиноких березок.
Пожилой, с огненно-рыжей бородой красноармеец ловит коричневого «мотылька» и, суетливо приладив на своем коротком посиневшем носу очки, медленно, по слогам читает:
– «Русские, вы разбиты… Сдавайтесь немецким властям… Листовку храните как пропуск».
– Да ты что! – подскочил к нему Козлов. – Что читаешь, заячья твоя душа?!
Старик метнул на комбата злой взгляд поверх очков:
– Хватит, откомандовался уже, – и, аккуратно сложив листовку вчетверо, спрятал ее в карман гимнастерки, поспешно застегнул пуговку. – Сгодится…
– Ах, так! – Козлова словно ударило током. Рука его инстинктивно рванулась к кобуре.
– Товарищ командир! – сзади кто-то поймал руку Козлова, мягко, но цепко обхватил ее у запястья.
Оглянулся – Сергей Викентьевич, инженер-электрик одного из московских заводов.
– Не надо… Сам у фашистов подохнет. Пусть испробует гитлеровского киселя. Пусть…
Лицо рыжебородого побелело от испуга, очки соскользнули с носа, шмякнулись в грязь. Пятясь, он наступил на них кирзовым сапогом, хрустнули еле слышно стекла. Встряхнув бородой и опасливо измерив подслеповатыми глазами комбата, он трусливо засеменил с дороги и вскоре скрылся в подсолнухах.
– Предатель! – застегивая кобуру, процедил сквозь зубы Козлов. – Зря придержал, Викентьич…
Куда же теперь? Все пути на восток отрезаны. Оставаться здесь, партизанить? Но с кем? Кто соберет этих одиночек в отряд? Где найти место для базы?
Пожалуй, идти надо туда, где и тебя знают и ты кое с кем знаком. Неподалеку от станции Сафоново в деревне размещался штаб батальона. Вот туда и надо податься.
С Сергеем Викентьевичем Козлов благополучно добрался до ближайшей деревушки. В крайней избе переоделись, и, когда снова вышли на дорогу, вряд ли кто мог узнать в этих двух «гражданских» недавнего бойца и командира. Александр Козлов был еще очень молод и по внешнему виду мог вполне сойти за деревенского паренька-допризывника. Сергей Викентьевич, наоборот, казался слишком старым для рядового бойца. К тому же очки и бородка придавали ему вид сельского интеллигента, агронома или зоотехника, а скованность и замедленность движений подтверждали, что человек он сугубо штатский. Колхозник, у которого они переоделись, снабдил их на дорогу котомками с разным тряпьем. Маскироваться так маскироваться!
– Пойдем прямо по дороге, – сказал Козлов. – Прятаться хуже.
И действительно, первое время немцы не обращали на них внимания. Навстречу попадались машины с солдатами, мотоциклы с разведчиками и связными, бензовозы. И лишь водитель одной из «санитарок» окликнул их. Ему нужно было узнать, далеко ли до станции Сафоново. Так, наверное, ничего и не приключилось бы, если б не встретили колонну военнопленных. Начальник конвоя еще издали стал присматриваться к ним с подозрительной заинтересованностью. Они сошли на обочину, молча пропуская колонну, однако немецкий офицер направился к ним.
– Зольдат? – рявкнул он и показал пальцем на Козлова. – Рус зольдат?
– Нет, – ответил Козлов и недоуменно пожал плечами.
– Зольдат! – опять громко крикнул немец и, подскочив к Козлову, сорвал с головы кепку. Он знал, что красноармейцев стригут под машинку. Но на голове у Козлова была густая шевелюра.
Некоторое время офицер раздумывал: брать ли ему этого русского в колонну? На солдата вроде не похож, нестриженый, а до командира не дорос, зелен еще. Его попутчик вообще тип сугубо штатский… Черт с ними, пусть бы себе шли, но в колонне не хватает двух военнопленных, сбежали ночью. Для баланса и эти будут подходящими.
Немец по-лягушечьи выпучил злые, с зелеными зрачками глаза и сказал, взмахнув рукой с пистолетом:
– Вы есть цвай зольдат! Марш колонна! Шнель, шнель!
К вечеру пленных пригнали в деревню Воротыново, заперли в здании средней школы. Офицер выставил часовых. Объявил: за попытку к побегу расстрел на месте.
– Я не солдат, – попытался было объяснить ему Козлов.
– Молчать! Ты есть русский…
И стало ясно: вырваться отсюда не так просто. Вот влипли в историю! Сергей Викентьевич приуныл. На что надеяться? Кто поможет?
А немец объявляет:
– Нужен шесть душ… Штрех хольц махен… Дрова пилить. Кто есть доброволец?
Первым вышел Козлов…
Визжат пилы, стучат у самой школы топоры. Холодно, сыро. Осень… И темнеет рано. Не успели дело сделать, а друг друга уже не видят. Козлов гоняет поперечную пилу – к себе от себя, к себе от себя, а сам думает: «Надо бежать. Сегодня же, вот сейчас. Темно, часовой может и промахнуться. На мое счастье».
Еще в училище про Александра говорили, что парень он с хитринкой. Не следует и тут переть на рожон. Что бы придумать? Как схитрить?
Возле школьного здания, у самой стены, какая-то дверца. Пошарил рукой – кусочки угля. Подвал! Отдал товарищу пилу, взял топор. Незаметно отошел от группы вроде бы колоть дрова и – к подвалу. Осторожно, опасаясь малейшего скрипа, приподнял дверцу…
Над ним с полчаса глухо стучали топоры, пели пилы. Затем все стихло. Ушли и не хватились? Пожалуй, так. Вот оно, Сашок, твое счастье. Дождись полуночи, не торопись. Сам себя не выдай, сиди и не дыши. Через равные промежутки времени наверху слышны шаги. Ходит часовой. Вокруг школы ходит. Только не попади к нему в руки. Тогда все, тогда тебе крышка…
От угольной пыли першит в горле. Чем дальше, тем нестерпимее. Вот-вот прорвется кашель. Поперхнулся, стиснул шею железными пальцами. Уже и дышать нечем, а пальцы все сжимаются. Что ж, лучше задушить себя, чем попасть снова к фашистам. Но он все же попробует уйти от них. Уйти из-под самого носа. Опять шаги часового, опять тишина… Козлов считает: раз, два, три… При счете «шестьдесят» снова шаги. Лихорадочно работает мысль: пора уходить!
Он поднимает дверцу, пристально смотрит по низу вдоль стены. Ни души! Рядом – горка наколотых про запас дров. Может быть, прихватить несколько поленьев? На всякий случай… Топят, мол, не только в школе, но и в деревенских избах. А там почти в каждой стоят немцы. Вот они и послали. Так что, если остановит часовой, отговориться будет проще. Ведь ему и в голову не придет, что это пленный. Ну, отберет дрова, ну, даст носком сапога под заднее место. Так от этого же не умирают.
Прислонил к стене дверцу, подтянулся на руках и вот уже набирает охапку поленьев. Выпрямился, оглянулся – никого! Пошел как ни в чем не бывало – ровным, спокойным шагом. И вдруг резкое, как выстрел: «Хальт!»
Ждал Козлов этого окрика и все же вздрогнул. Похолодело в груди, сжалось сердце. Первой мыслью было бросить дрова и задать стрекача. Но раздумал – пуля догонит! Остановился будто вкопанный, а за спиной шаги. Они все ближе, ближе…
– Пан, – говорит, подходя к нему, часовой, – зачем есть здесь? Дрова красть?
О, этот немец еще умеет говорить по-русски. Да и человек он, видать, порядочнее остальных гитлеровцев. Без предупреждения не стреляет.
– Топить избу нечем, – Козлов поворачивается к часовому, голос у него жалобный, просящий. – А господин немецкий офицер недоволен… Мать ругает…
– Колодно?
– Да, холодно… Мороз по углам…
– Вальяй. Русский будет еще наколоть.
– Спасибо. Вы добрый немец.
Разве начнешь спорить? Да пусть говорит что угодно, лишь бы не остановил, не задержал.
Есть в человеке тормоза, и сейчас они не подвели Козлова. Он повернулся настолько медленно, что казалось – ему ужасно не хочется уходить от часового. Зашагал не торопясь, с трудом передвигая отяжелевшие вдруг ноги. А когда расстояние между ним и немцем заполнила непроглядная темень осенней ночи, побежал. Силы, которые прежде сдерживали каждое движение, уже иссякли.
Он так и прибежал в деревню с охапкой дров. Постучался в крайнюю избу. Распахнул дверь, смотрит – а в избе полно фрицев. Все нагишом сидят. Склонились над исподними, до черноты грязными рубашками, старательно выковыривают что-то из-под вытачек и швов, прижимают ногтем к ногтю. Даже в сенях слышно, как по горнице хруст идет.
Хозяйка распялась на двери, смотрит испуганно.
– Здравствуйте, – сказал ей Козлов, как старой знакомой, и показал глазами на свою ношу. – Вот, протопить вам принес…
Он положил дрова у порога.
Женщина, не освобождая входа, смотрела то на нежданного гостя, который, судя по его виду, бежал если не из тюрьмы, то из плена, то на солдат, встречаться с которыми ему наверняка было опасно. Как же с ним быть? Если бы у фашистов не своя забота, бросились бы к нему. Это точно.
Прикрыла за спиной дверь, осталась наедине с гостем в темных сенях.
– Боже мой, – зашептала она, – да что ж это вы сами по смерть пришли?
– Мне надо переночевать.
– Да вы же видите, кто у меня! Сколько их, иродов, понаехало… Тварей бесстыжих.
– А у кого можно?
Женщина вздохнула. Она долго молчала, стоя рядом с Козловым, и ему казалось, что он слышит частый стук ее сердца.
– Беспамятная моя головушка, – наконец тихо пожаловалась она, – не знаю, что и посоветовать.
– Немчура по всей деревне стоит?
– У всех, – она перевела дух, – в каждой хате. Хотя соврала я тебе, один двор обошли. У бабки Акулины никого нет. Побоялись – тифозная она…
– В самом деле?
– Да, кажись, в самом… А там кто ж ее знает, живем без медицины.
– Где ее хата?
– Как тебе, милый, и объяснить… Если б днем это… Хотя, погоди, Ванюшка знает.
Она чуть приоткрыла дверь, скользнула в дом. А через минуту в сени выскочил малыш лет десяти. Ни слова не говоря, он схватил Козлова за руку и потащил на улицу. Уже за калиткой сказал:
– Дяденька, а вы не тутошний…
– Почему?
– А все тутошние бабку Акулину знают. Да ее вся область знает.
– Думаешь?
– Ничего не думаю, – обиделся мальчик. – Она у нас такая странная. Выдумывает все…
– Что выдумывает?
– Да все. И эту болезнь… Тифозную…
– Выдумала?
– Это точно. Чтоб постояльцев не пустить.
Ваня легко отыскал избу бабки Акулины, проводил Козлова до самого порога.
Пять дней прожил Александр у бабки Акулины. Когда немцы ушли из Воротынова, она тут же выздоровела. Сама отвела Козлова к заведующему почтой Степану Егорченко, порекомендовала его как человека серьезного и надежного.
А к тому привязался староста, гонит на работу – перевозить гитлеровцам снаряды.
– Ну и сукин же ты сын! – кричал на старосту Егорченко. – Не знаешь разве, какой я работник? Или хочешь, чтобы я помер где-нибудь на дороге? Прихвостень несчастный…
Староста не сдавался. И тогда Егорченко сказал Козлову:
– Жилец из меня ненадежный, туберкулез легких, сам понимаешь. Подался бы с тобой к партизанам, да что толку? Обуза для отряда. И другим опасность, сам понимаешь. Так вот, бери-ка ты эту самую подводу, мне предназначенную, и поезжай. Партизанам лошадки пригодятся. В дороге можно и отстать, и не туда свернуть… Сам понимаешь.
Ранним морозным утром из Воротынова выехало пять подвод. На первой сидел сам староста в новом овчинном полушубке и шапке-ушанке. За ним гнал лошадей Козлов. Егорченко раздобыл для него такой же теплый полушубок и меховую шапку. Путь держали на станцию Сафоново, которую с полмесяца назад Козлов проходил со своим однополчанином, московским инженером-электриком. Где теперь Сергей Викентьевич? Далеко ли угнали его гитлеровцы? И удастся ли когда-нибудь свидеться?
Староста всю дорогу стегал лошадей, торопясь к сафоновскому коменданту. Тот приказывал прибыть еще вчера утром. Большие неприятности могут быть, если комендант осерчает.
Пока добрались до станции, лошади покрылись мыльной пеной. И все же комендант был недоволен.
– Почему опоздал? – закричал он на оторопевшего старосту. – Какое ты имел право не выполнить мой приказ? Или не знаешь, что такое немецкая аккуратность?
– Знаю, пан комендант, знаю.
– Нет, ты не знаешь, что есть немецкая аккуратность. Но ты узнаешь ее. С этой минуты… Всыпать ему двадцать пять плетей!
– Пан комендант… Пан комендант…
Два рослых полицая схватили старосту, пытавшегося просить прощения, посреди двора спустили с него штаны и, высекая кровяные рубцы, принялись полосовать ему ягодицы. Комендант сам считал удары, приговаривая:
– Это есть наша точность… Наша аккуратность…
Он приказал не отлучаться со станции и на рассвете следующего дня приступить к работе. Но в полночь, выйдя якобы посмотреть своих лошадок, Козлов запряг их и погнал в сторону Дорогобужа. Часовому, остановившему его при выезде из города, сказал, что возил хлеб немцам. Тот порылся в телеге и, ничего не найдя, пропустил. Город пересек благополучно, а когда наступили сумерки, был уже в деревне Озерище. К ночи похолодало, посыпал первый снег. Колючий морозный ветер обжигал лицо.
Где же заночевать?
Козлов разыскал старосту.
– Ты есть местная власть?
– Так точно.
– Читай и исполняй.
– Слушаюсь!..
Александр протянул ему удостоверение, выданное сафоновским комендантом. Оно было написано по-немецки.
– Не нами писано, не нам и читать, – сказал староста, возвращая Козлову бумажку. – Что нужно, говори…
– Продукты и фураж… На два дня. И – ночлег.
– Будет сделано.
Через два дня Козлов благополучно добрался до той самой деревни, где недавно размещался штаб его батальона. Он надеялся застать здесь своих бойцов и не ошибся. Правда, было их немного, всего пять человек, но большое начинается с малого.
Пошли по окрестным деревням. Люди охотно поднимались на священную партизанскую войну с захватчиками. На местах боев собирали оружие, боеприпасы. Отряд рос. Наладили связь с другими отрядами. Объединились. И появился в лесах севернее Дорогобужа «Дедушка» – грозное для гитлеровцев партизанское соединение. Полетели под откос немецкие эшелоны, запылали склады с боеприпасами и снаряжением. Партизаны расправлялись с полицейскими, продажными старостами, громили карателей. За девять месяцев «Дедушка» очистил от фашистских захватчиков семь районов. Командовал соединением Воронченко – человек сильной воли, живого ума и редкой отваги. В середине февраля 1942 года он собрал командиров отрядов, спросил:
– Ну как, орлы, сделаем подарок Родине ко дню Красной армии? Отобьем у немцев Дорогобуж?
И тут же поставил перед каждым отрядом задачи. Козлову приказал разведать расположение немецких частей в городе и взорвать склад боеприпасов.
Склад – это тысячи мин, снарядов, авиационных бомб, гранат, миллионы патронов. Когда по бикфордову шнуру, подожженному Козловым, огонек дополз до толовых шашек, рвануло так, что даже партизанам страшно стало. Дорогобуж проснулся. Земля вздрагивала, как живая, багровые языки пламени лизали небо. Не дав немецкому гарнизону опомниться, в город ворвался «Дедушка». 23 февраля партизаны овладели Дорогобужем.
Дорогобуж… Дорог он Козлову еще одним событием. В эту лесную бессонную ночь у Чертова болота, перед близкой и, пожалуй, теперь уже окончательной развязкой, Александр вспоминает и о нем. Но только ли он? А она? Разве Галя не вспоминает все, что пережито ими вместе? Нет, она выбилась из сил, и ей очень, очень хочется спать. Она припала к нему, положив на грудь легкую, горячую, в мягких густых кудряшках голову, и, может быть, только в чутком неспокойном сне видит то самое, что вспоминает он…
Метет за окном февральская вьюга, завывает по-волчьи ветер. В такую погоду добрый хозяин собаку на улицу не выгонит. Прячутся по избам полицаи, отогревается у русских печек немчура. И никого, кроме партизан, на дорогах. Метель партизанам попутчица.
В тот вьюжный ненастный день пробирались в Дорогобуж две девушки – Дедушкины разведчицы. Последняя на их пути деревня, очищенная партизанами от гитлеровцев, – Горня. У крайней избы разведчиц окликнул патруль. Задержал обеих, привел в штаб.
– Кто такие? – спросил Козлов, всматриваясь в закутанные пуховыми платками лица.
Молчат, переглядываются.
– Да кто же вы, а? – повторил Козлов свой вопрос.
Опять переглянулись.
– Нам нужен командир здешнего партизанского отряда, – бойко, не переводя дыхания, выпалила одна из них.
– Я командир.
Девушки дружно прыснули.
– Что смеетесь?
– Какой вы командир!..
– Может быть, прикажете документы показать? Удостоверение личности?
– Зачем нам бумажки ваши?.. Нам командир отряда нужен, – уже серьезно сказала девушка. – И разыгрывать нас нечего, не шутить пришли.
– Я же вам и говорю, – тоже серьезно ответил Козлов. – Командир партизанского отряда перед вами.
– Он, он наш командир, – вышел из соседней комнаты комиссар отряда. – Что, молод? Без бороды?
– Да.
– Не успел отрастить, – сказал комиссар. – Всего третий месяц командует.
– Тогда разрешите доложить, товарищ командир? Партизанки соединения «Дедушка» Галина Вилкова и Тоня Сизина направляются в Дорогобуж для разведки противника. Докладывает Вилкова. – Девушка бросила руки по швам, вытянулась.
– О, да вы, Вилкова, докладываете, как военный. – заметил Козлов.
– А я и есть военная, – помолчав, уже другим, не столь официальным тоном сказала Галя. – Я военфельдшер.
За ужином Галя Вилкова рассказала о себе и своей подруге. В прошлом году осенью она сопровождала воинский эшелон до Вязьмы и попала в окружение. Тяжело раненных бойцов фашисты куда-то увезли, а ее втолкнули в колонну военнопленных. Много было на их пути деревень, но в одной из них на Галю обратила внимание пожилая женщина. Галя еле волочила ноги, устало плелась в самом хвосте колонны, и немецкий офицер, начальник конвоя, то и дело кричал на нее. Женщина глядела-глядела, а потом вдруг подбежала к офицеру и, обливаясь слезами, стала умолять его отпустить девушку. Это ее дочь, единственная. Без нее и жизнь не жизнь. Если господин офицер имеет сердце, он отпустит…
Офицер махнул рукой – ладно, чем возиться с ней, пусть лучше остается.
Галя бросилась к своей спасительнице, расплакалась. Женщина ввела ее в дом, переодела, накормила, познакомила со своей дочерью…
– Со мной, значит, – вставила в рассказ подруги Тося Сизина. – Мама у меня добрая, сердечная. Да и отец добрый. Только фашисты старостой его сделали. Старенький он, эвакуироваться не смог, а они пристали к нему. Попробовал отказываться – связали, сволочи, и веревочную петлю на шею. Тянули, пока не согласился…
Отец Тоси рассказал девушкам о партизанском отряде «Дедушка», посоветовал, как его найти. А вскоре они стали разведчицами. Сначала ходили в Ельню, теперь в Дорогобуж.
– Много их там, вшивых фрицев? – согреваясь крепко заваренным чаем, спросила Галя.
– Хватает, – ответил Козлов. – Я сам только вчера ходил в город. Тоже в разведку.
– Вот здорово! – обрадовалась Галя. – Тогда подскажите нам, как лучше пройти туда.
– Нет, не подскажу.
– Это почему же?
– Да потому, что делать вам там нечего. У меня есть все нужные разведданные. Вот и отнесете их в штаб.
– Ну, так неинтересно, – разочарованно протянула Тося.
Козлов рассмеялся:
– Ишь вы какие, «неинтересно»! Кто ж ради интереса в разведку ходит? Главное, чтоб сведения были. Вот я и дам их вам. Численность немецкого гарнизона, количество огневых точек, их расположение. Что же еще?
А их, этих боев, было немало. Целый год войны! С июня по июнь. И всякое случалось. Но еще ни разу положение не казалось таким безвыходным. Ни разу.
Его маленькую группу – всего двенадцать партизан – немцы загнали в болото и обстреливают со всех сторон. Днем люди по грудь стоят в бурой, вязкой, вонючей жиже. Ею пропиталось все тело. Но болото спасает – немцы сюда не лезут, не осмеливаются. Они боятся болота так же, как ночью леса. Только ночью Козлов выводит свою группу на поляну. Здесь если и не совсем безопасно, то по крайней мере сухо. Весна покрыла ее мягким душистым ковром. Пахнет сочными травами и цветами, пахнет теплой, обласканной июньским солнцем землей, пахнет ленивым, чуть колеблющим вершины вековых деревьев ветром. Ах, если бы не война! Или тогда не ощущал бы так остро всей этой прелести? Почему жизнь ценишь по-настоящему лишь в предчувствии возможного расставания с нею?
Коротки летние ночи, надо хотя бы часок вздремнуть, но до сна ли? Отдыхают ноги, налившиеся за день свинцовой тяжестью, отдыхает спина, скованная нечеловеческой усталостью, и только голове нет покоя. Хочется хотя бы мысленно вырваться из этого Чертова болота, из этих глухих, в иное время никого не привлекающих дебрей. Вырваться из той жизни, которая мнет и переминает тебя вот уже год. О чем вспоминать? О тяжелых, на полное истребление боях, о непроходящей горечи поражений, которым нет числа? Как мало было до сих пор побед! А ведь казалось, что все будет наоборот. «Если черная сила нагрянет…»
Он, Александр Козлов, готовился к грозному часу серьезно. До войны стал военным. Пошел учиться на пехотного командира. Откровенно говоря, мечтал о другом – в детстве Саше нравились танкисты. Он и заявление подал в танковое училище. А приехал в Калинковичи, смотрит – матушка-пехота! В первую ночь так и не сомкнул глаз, а наутро – к курсовому командиру. Ошибка, дескать, вышла, исправьте, пока не поздно.
Командир уже немолодой, виски в серебре. Выслушал, потом этак ласково, по-отцовски спрашивает:
– Что ж это вы, товарищ Козлов, царицу полей забижаете? Да она, запомните, всему голова. Ей, если хотите, все подчинено… Кому, Александр Иванович, придается артиллерия? А танки? А славные наши соколы? То-то же…
Убедил. Выпускные экзамены совпали с началом войны. Лейтенанта Козлова направили в Москву командиром взвода 21‑го стрелкового полка. Правда, взвода еще не было. Полк формировали из добровольцев – рабочих и служащих Бауманского района столицы. Выстроил Козлов новобранцев, почесал затылок: кто только не записался к нему! Солдаты с усами и без усов – возраст от двадцати до пятидесяти.
Наскоро прошли добровольцы курс боевой и строевой, малость подтянулись – и на фронт. В районе Дорогобужа, на правом берегу Днепра, оборону заняли. Пока окапывались, рыли противотанковые рвы, устанавливали надолбы, немец взял в «клещи». Подготовленный рубеж оставили без единого выстрела.
Приказ – отходить к Вязьме. Полк бомбят, свинцом поливают с бреющего. Паника, неразбериха. А тут еще под Вязьмой комбата убило. Начальник штаба полка приказал Козлову принять батальон.
– Оседлаешь шоссе Москва – Минск. И до последнего патрона! Понял?
Оседлал. Кто с правого фланга, кто с левого – знает сам бог. Сведений о противнике тоже никаких. Где главные силы фашистов? Сколько и куда бросили они десантов? Действительно ли окружены или это только видимость окружения? Что бы там ни было, но командир полка приказывает: ночью атаковать врага. Батальон поддержит «катюша».
Первый залп «катюши» пришелся по своим. Зашипело, завизжало в ночной темени, потянулись огненные хвосты над землей. И – оглушающие взрывы. Дым, пыль… Ад! Термитные снаряды рвались в строгом шахматном порядке.
От батальона осталось менее взвода. Сам Козлов спасся в глубокой воронке от немецкой бомбы.
Все кипит в груди молодого комбата, но с кого спросишь? На кого выльешь свой гнев? Попытался звонить на командный пункт полка – не отвечают. Посыльного послал – не вернулся. Пошел сам. Взобрался на пригорок, смотрит: бредет по полю капитан, начальник штаба. Роста низенького, весь гранатами увешан. Куда, спрашивается, спешит? Кого ищет? Сошлись. Долго молча смотрели друг на друга.
– Вы уже все знаете, товарищ капитан?! – прерывающимся голосом, дрожа от гнева, спросил Козлов.
– Все.
– Кто? Кто это сделал?
Начштаба в ответ:
– А полк кто уничтожил? Кто?
– По мне били свои… «катюша» била…
– «Свои…» – капитан побагровел. – Когда ошибаются, товарищ Козлов, бьют по своим… По вашему батальону ударила «катюша». А по полку, по отступающей армии кто? – И он затрясся, как в ознобе.
Слова начальника штаба настолько поразили Козлова, что он уже совсем другим, потеплевшим голосом спросил:
– Дальше что делать будем? Вы старше меня, научите. Не складывать же оружие?
– Оружие сложим только вместе с головой, – капитан опустил на плечо Козлова тяжелую руку. – Спрашиваешь, что дальше делать? То же, что и делали, – бить врага. Только лучше, крепче. Всех оставшихся в живых надо вывести из окружения. Собери и пробивайся на восток.
– Пробьюсь ли?
– В случае осечки уходи в леса. Создашь партизанский отряд, немцев щекотать будешь. Людей здесь найдешь, беспризорных много повсюду бродит. Что овцы без герлыги и чабана…
Капитан обнял и с каким-то отчаянием трижды поцеловал Козлова. Отошел на несколько шагов, оглянулся и, махнув рукой, заторопился куда-то…
Как же вывести из окружения остатки разбитого батальона? Пойти на прорыв, но с кем? Что могут сделать отлично вооруженному противнику два десятка бойцов? Сунулись по обочинам шоссе – и тут же попали под автоматный огонь…
А в низком небе, как коршуны, кружат самолеты, далеко видны черные кресты на их крыльях. И уже не бомбы, а разрывающиеся в воздухе пачки листовок сыплются на растерявшихся людей. Тысячи коричневых «мотыльков», подхваченных осенним порывистым ветром, носятся над дорогами и полями, прижимаются к мокрым стеблям неубранных подсолнухов, вымахавшего в человеческий рост бурьяна, к тонким стволам одиноких березок.
Пожилой, с огненно-рыжей бородой красноармеец ловит коричневого «мотылька» и, суетливо приладив на своем коротком посиневшем носу очки, медленно, по слогам читает:
– «Русские, вы разбиты… Сдавайтесь немецким властям… Листовку храните как пропуск».
– Да ты что! – подскочил к нему Козлов. – Что читаешь, заячья твоя душа?!
Старик метнул на комбата злой взгляд поверх очков:
– Хватит, откомандовался уже, – и, аккуратно сложив листовку вчетверо, спрятал ее в карман гимнастерки, поспешно застегнул пуговку. – Сгодится…
– Ах, так! – Козлова словно ударило током. Рука его инстинктивно рванулась к кобуре.
– Товарищ командир! – сзади кто-то поймал руку Козлова, мягко, но цепко обхватил ее у запястья.
Оглянулся – Сергей Викентьевич, инженер-электрик одного из московских заводов.
– Не надо… Сам у фашистов подохнет. Пусть испробует гитлеровского киселя. Пусть…
Лицо рыжебородого побелело от испуга, очки соскользнули с носа, шмякнулись в грязь. Пятясь, он наступил на них кирзовым сапогом, хрустнули еле слышно стекла. Встряхнув бородой и опасливо измерив подслеповатыми глазами комбата, он трусливо засеменил с дороги и вскоре скрылся в подсолнухах.
– Предатель! – застегивая кобуру, процедил сквозь зубы Козлов. – Зря придержал, Викентьич…
Куда же теперь? Все пути на восток отрезаны. Оставаться здесь, партизанить? Но с кем? Кто соберет этих одиночек в отряд? Где найти место для базы?
Пожалуй, идти надо туда, где и тебя знают и ты кое с кем знаком. Неподалеку от станции Сафоново в деревне размещался штаб батальона. Вот туда и надо податься.
С Сергеем Викентьевичем Козлов благополучно добрался до ближайшей деревушки. В крайней избе переоделись, и, когда снова вышли на дорогу, вряд ли кто мог узнать в этих двух «гражданских» недавнего бойца и командира. Александр Козлов был еще очень молод и по внешнему виду мог вполне сойти за деревенского паренька-допризывника. Сергей Викентьевич, наоборот, казался слишком старым для рядового бойца. К тому же очки и бородка придавали ему вид сельского интеллигента, агронома или зоотехника, а скованность и замедленность движений подтверждали, что человек он сугубо штатский. Колхозник, у которого они переоделись, снабдил их на дорогу котомками с разным тряпьем. Маскироваться так маскироваться!
– Пойдем прямо по дороге, – сказал Козлов. – Прятаться хуже.
И действительно, первое время немцы не обращали на них внимания. Навстречу попадались машины с солдатами, мотоциклы с разведчиками и связными, бензовозы. И лишь водитель одной из «санитарок» окликнул их. Ему нужно было узнать, далеко ли до станции Сафоново. Так, наверное, ничего и не приключилось бы, если б не встретили колонну военнопленных. Начальник конвоя еще издали стал присматриваться к ним с подозрительной заинтересованностью. Они сошли на обочину, молча пропуская колонну, однако немецкий офицер направился к ним.
– Зольдат? – рявкнул он и показал пальцем на Козлова. – Рус зольдат?
– Нет, – ответил Козлов и недоуменно пожал плечами.
– Зольдат! – опять громко крикнул немец и, подскочив к Козлову, сорвал с головы кепку. Он знал, что красноармейцев стригут под машинку. Но на голове у Козлова была густая шевелюра.
Некоторое время офицер раздумывал: брать ли ему этого русского в колонну? На солдата вроде не похож, нестриженый, а до командира не дорос, зелен еще. Его попутчик вообще тип сугубо штатский… Черт с ними, пусть бы себе шли, но в колонне не хватает двух военнопленных, сбежали ночью. Для баланса и эти будут подходящими.
Немец по-лягушечьи выпучил злые, с зелеными зрачками глаза и сказал, взмахнув рукой с пистолетом:
– Вы есть цвай зольдат! Марш колонна! Шнель, шнель!
К вечеру пленных пригнали в деревню Воротыново, заперли в здании средней школы. Офицер выставил часовых. Объявил: за попытку к побегу расстрел на месте.
– Я не солдат, – попытался было объяснить ему Козлов.
– Молчать! Ты есть русский…
И стало ясно: вырваться отсюда не так просто. Вот влипли в историю! Сергей Викентьевич приуныл. На что надеяться? Кто поможет?
А немец объявляет:
– Нужен шесть душ… Штрех хольц махен… Дрова пилить. Кто есть доброволец?
Первым вышел Козлов…
Визжат пилы, стучат у самой школы топоры. Холодно, сыро. Осень… И темнеет рано. Не успели дело сделать, а друг друга уже не видят. Козлов гоняет поперечную пилу – к себе от себя, к себе от себя, а сам думает: «Надо бежать. Сегодня же, вот сейчас. Темно, часовой может и промахнуться. На мое счастье».
Еще в училище про Александра говорили, что парень он с хитринкой. Не следует и тут переть на рожон. Что бы придумать? Как схитрить?
Возле школьного здания, у самой стены, какая-то дверца. Пошарил рукой – кусочки угля. Подвал! Отдал товарищу пилу, взял топор. Незаметно отошел от группы вроде бы колоть дрова и – к подвалу. Осторожно, опасаясь малейшего скрипа, приподнял дверцу…
Над ним с полчаса глухо стучали топоры, пели пилы. Затем все стихло. Ушли и не хватились? Пожалуй, так. Вот оно, Сашок, твое счастье. Дождись полуночи, не торопись. Сам себя не выдай, сиди и не дыши. Через равные промежутки времени наверху слышны шаги. Ходит часовой. Вокруг школы ходит. Только не попади к нему в руки. Тогда все, тогда тебе крышка…
От угольной пыли першит в горле. Чем дальше, тем нестерпимее. Вот-вот прорвется кашель. Поперхнулся, стиснул шею железными пальцами. Уже и дышать нечем, а пальцы все сжимаются. Что ж, лучше задушить себя, чем попасть снова к фашистам. Но он все же попробует уйти от них. Уйти из-под самого носа. Опять шаги часового, опять тишина… Козлов считает: раз, два, три… При счете «шестьдесят» снова шаги. Лихорадочно работает мысль: пора уходить!
Он поднимает дверцу, пристально смотрит по низу вдоль стены. Ни души! Рядом – горка наколотых про запас дров. Может быть, прихватить несколько поленьев? На всякий случай… Топят, мол, не только в школе, но и в деревенских избах. А там почти в каждой стоят немцы. Вот они и послали. Так что, если остановит часовой, отговориться будет проще. Ведь ему и в голову не придет, что это пленный. Ну, отберет дрова, ну, даст носком сапога под заднее место. Так от этого же не умирают.
Прислонил к стене дверцу, подтянулся на руках и вот уже набирает охапку поленьев. Выпрямился, оглянулся – никого! Пошел как ни в чем не бывало – ровным, спокойным шагом. И вдруг резкое, как выстрел: «Хальт!»
Ждал Козлов этого окрика и все же вздрогнул. Похолодело в груди, сжалось сердце. Первой мыслью было бросить дрова и задать стрекача. Но раздумал – пуля догонит! Остановился будто вкопанный, а за спиной шаги. Они все ближе, ближе…
– Пан, – говорит, подходя к нему, часовой, – зачем есть здесь? Дрова красть?
О, этот немец еще умеет говорить по-русски. Да и человек он, видать, порядочнее остальных гитлеровцев. Без предупреждения не стреляет.
– Топить избу нечем, – Козлов поворачивается к часовому, голос у него жалобный, просящий. – А господин немецкий офицер недоволен… Мать ругает…
– Колодно?
– Да, холодно… Мороз по углам…
– Вальяй. Русский будет еще наколоть.
– Спасибо. Вы добрый немец.
Разве начнешь спорить? Да пусть говорит что угодно, лишь бы не остановил, не задержал.
Есть в человеке тормоза, и сейчас они не подвели Козлова. Он повернулся настолько медленно, что казалось – ему ужасно не хочется уходить от часового. Зашагал не торопясь, с трудом передвигая отяжелевшие вдруг ноги. А когда расстояние между ним и немцем заполнила непроглядная темень осенней ночи, побежал. Силы, которые прежде сдерживали каждое движение, уже иссякли.
Он так и прибежал в деревню с охапкой дров. Постучался в крайнюю избу. Распахнул дверь, смотрит – а в избе полно фрицев. Все нагишом сидят. Склонились над исподними, до черноты грязными рубашками, старательно выковыривают что-то из-под вытачек и швов, прижимают ногтем к ногтю. Даже в сенях слышно, как по горнице хруст идет.
Хозяйка распялась на двери, смотрит испуганно.
– Здравствуйте, – сказал ей Козлов, как старой знакомой, и показал глазами на свою ношу. – Вот, протопить вам принес…
Он положил дрова у порога.
Женщина, не освобождая входа, смотрела то на нежданного гостя, который, судя по его виду, бежал если не из тюрьмы, то из плена, то на солдат, встречаться с которыми ему наверняка было опасно. Как же с ним быть? Если бы у фашистов не своя забота, бросились бы к нему. Это точно.
Прикрыла за спиной дверь, осталась наедине с гостем в темных сенях.
– Боже мой, – зашептала она, – да что ж это вы сами по смерть пришли?
– Мне надо переночевать.
– Да вы же видите, кто у меня! Сколько их, иродов, понаехало… Тварей бесстыжих.
– А у кого можно?
Женщина вздохнула. Она долго молчала, стоя рядом с Козловым, и ему казалось, что он слышит частый стук ее сердца.
– Беспамятная моя головушка, – наконец тихо пожаловалась она, – не знаю, что и посоветовать.
– Немчура по всей деревне стоит?
– У всех, – она перевела дух, – в каждой хате. Хотя соврала я тебе, один двор обошли. У бабки Акулины никого нет. Побоялись – тифозная она…
– В самом деле?
– Да, кажись, в самом… А там кто ж ее знает, живем без медицины.
– Где ее хата?
– Как тебе, милый, и объяснить… Если б днем это… Хотя, погоди, Ванюшка знает.
Она чуть приоткрыла дверь, скользнула в дом. А через минуту в сени выскочил малыш лет десяти. Ни слова не говоря, он схватил Козлова за руку и потащил на улицу. Уже за калиткой сказал:
– Дяденька, а вы не тутошний…
– Почему?
– А все тутошние бабку Акулину знают. Да ее вся область знает.
– Думаешь?
– Ничего не думаю, – обиделся мальчик. – Она у нас такая странная. Выдумывает все…
– Что выдумывает?
– Да все. И эту болезнь… Тифозную…
– Выдумала?
– Это точно. Чтоб постояльцев не пустить.
Ваня легко отыскал избу бабки Акулины, проводил Козлова до самого порога.
Пять дней прожил Александр у бабки Акулины. Когда немцы ушли из Воротынова, она тут же выздоровела. Сама отвела Козлова к заведующему почтой Степану Егорченко, порекомендовала его как человека серьезного и надежного.
А к тому привязался староста, гонит на работу – перевозить гитлеровцам снаряды.
– Ну и сукин же ты сын! – кричал на старосту Егорченко. – Не знаешь разве, какой я работник? Или хочешь, чтобы я помер где-нибудь на дороге? Прихвостень несчастный…
Староста не сдавался. И тогда Егорченко сказал Козлову:
– Жилец из меня ненадежный, туберкулез легких, сам понимаешь. Подался бы с тобой к партизанам, да что толку? Обуза для отряда. И другим опасность, сам понимаешь. Так вот, бери-ка ты эту самую подводу, мне предназначенную, и поезжай. Партизанам лошадки пригодятся. В дороге можно и отстать, и не туда свернуть… Сам понимаешь.
Ранним морозным утром из Воротынова выехало пять подвод. На первой сидел сам староста в новом овчинном полушубке и шапке-ушанке. За ним гнал лошадей Козлов. Егорченко раздобыл для него такой же теплый полушубок и меховую шапку. Путь держали на станцию Сафоново, которую с полмесяца назад Козлов проходил со своим однополчанином, московским инженером-электриком. Где теперь Сергей Викентьевич? Далеко ли угнали его гитлеровцы? И удастся ли когда-нибудь свидеться?
Староста всю дорогу стегал лошадей, торопясь к сафоновскому коменданту. Тот приказывал прибыть еще вчера утром. Большие неприятности могут быть, если комендант осерчает.
Пока добрались до станции, лошади покрылись мыльной пеной. И все же комендант был недоволен.
– Почему опоздал? – закричал он на оторопевшего старосту. – Какое ты имел право не выполнить мой приказ? Или не знаешь, что такое немецкая аккуратность?
– Знаю, пан комендант, знаю.
– Нет, ты не знаешь, что есть немецкая аккуратность. Но ты узнаешь ее. С этой минуты… Всыпать ему двадцать пять плетей!
– Пан комендант… Пан комендант…
Два рослых полицая схватили старосту, пытавшегося просить прощения, посреди двора спустили с него штаны и, высекая кровяные рубцы, принялись полосовать ему ягодицы. Комендант сам считал удары, приговаривая:
– Это есть наша точность… Наша аккуратность…
Он приказал не отлучаться со станции и на рассвете следующего дня приступить к работе. Но в полночь, выйдя якобы посмотреть своих лошадок, Козлов запряг их и погнал в сторону Дорогобужа. Часовому, остановившему его при выезде из города, сказал, что возил хлеб немцам. Тот порылся в телеге и, ничего не найдя, пропустил. Город пересек благополучно, а когда наступили сумерки, был уже в деревне Озерище. К ночи похолодало, посыпал первый снег. Колючий морозный ветер обжигал лицо.
Где же заночевать?
Козлов разыскал старосту.
– Ты есть местная власть?
– Так точно.
– Читай и исполняй.
– Слушаюсь!..
Александр протянул ему удостоверение, выданное сафоновским комендантом. Оно было написано по-немецки.
– Не нами писано, не нам и читать, – сказал староста, возвращая Козлову бумажку. – Что нужно, говори…
– Продукты и фураж… На два дня. И – ночлег.
– Будет сделано.
Через два дня Козлов благополучно добрался до той самой деревни, где недавно размещался штаб его батальона. Он надеялся застать здесь своих бойцов и не ошибся. Правда, было их немного, всего пять человек, но большое начинается с малого.
Пошли по окрестным деревням. Люди охотно поднимались на священную партизанскую войну с захватчиками. На местах боев собирали оружие, боеприпасы. Отряд рос. Наладили связь с другими отрядами. Объединились. И появился в лесах севернее Дорогобужа «Дедушка» – грозное для гитлеровцев партизанское соединение. Полетели под откос немецкие эшелоны, запылали склады с боеприпасами и снаряжением. Партизаны расправлялись с полицейскими, продажными старостами, громили карателей. За девять месяцев «Дедушка» очистил от фашистских захватчиков семь районов. Командовал соединением Воронченко – человек сильной воли, живого ума и редкой отваги. В середине февраля 1942 года он собрал командиров отрядов, спросил:
– Ну как, орлы, сделаем подарок Родине ко дню Красной армии? Отобьем у немцев Дорогобуж?
И тут же поставил перед каждым отрядом задачи. Козлову приказал разведать расположение немецких частей в городе и взорвать склад боеприпасов.
Склад – это тысячи мин, снарядов, авиационных бомб, гранат, миллионы патронов. Когда по бикфордову шнуру, подожженному Козловым, огонек дополз до толовых шашек, рвануло так, что даже партизанам страшно стало. Дорогобуж проснулся. Земля вздрагивала, как живая, багровые языки пламени лизали небо. Не дав немецкому гарнизону опомниться, в город ворвался «Дедушка». 23 февраля партизаны овладели Дорогобужем.
Дорогобуж… Дорог он Козлову еще одним событием. В эту лесную бессонную ночь у Чертова болота, перед близкой и, пожалуй, теперь уже окончательной развязкой, Александр вспоминает и о нем. Но только ли он? А она? Разве Галя не вспоминает все, что пережито ими вместе? Нет, она выбилась из сил, и ей очень, очень хочется спать. Она припала к нему, положив на грудь легкую, горячую, в мягких густых кудряшках голову, и, может быть, только в чутком неспокойном сне видит то самое, что вспоминает он…
Метет за окном февральская вьюга, завывает по-волчьи ветер. В такую погоду добрый хозяин собаку на улицу не выгонит. Прячутся по избам полицаи, отогревается у русских печек немчура. И никого, кроме партизан, на дорогах. Метель партизанам попутчица.
В тот вьюжный ненастный день пробирались в Дорогобуж две девушки – Дедушкины разведчицы. Последняя на их пути деревня, очищенная партизанами от гитлеровцев, – Горня. У крайней избы разведчиц окликнул патруль. Задержал обеих, привел в штаб.
– Кто такие? – спросил Козлов, всматриваясь в закутанные пуховыми платками лица.
Молчат, переглядываются.
– Да кто же вы, а? – повторил Козлов свой вопрос.
Опять переглянулись.
– Нам нужен командир здешнего партизанского отряда, – бойко, не переводя дыхания, выпалила одна из них.
– Я командир.
Девушки дружно прыснули.
– Что смеетесь?
– Какой вы командир!..
– Может быть, прикажете документы показать? Удостоверение личности?
– Зачем нам бумажки ваши?.. Нам командир отряда нужен, – уже серьезно сказала девушка. – И разыгрывать нас нечего, не шутить пришли.
– Я же вам и говорю, – тоже серьезно ответил Козлов. – Командир партизанского отряда перед вами.
– Он, он наш командир, – вышел из соседней комнаты комиссар отряда. – Что, молод? Без бороды?
– Да.
– Не успел отрастить, – сказал комиссар. – Всего третий месяц командует.
– Тогда разрешите доложить, товарищ командир? Партизанки соединения «Дедушка» Галина Вилкова и Тоня Сизина направляются в Дорогобуж для разведки противника. Докладывает Вилкова. – Девушка бросила руки по швам, вытянулась.
– О, да вы, Вилкова, докладываете, как военный. – заметил Козлов.
– А я и есть военная, – помолчав, уже другим, не столь официальным тоном сказала Галя. – Я военфельдшер.
За ужином Галя Вилкова рассказала о себе и своей подруге. В прошлом году осенью она сопровождала воинский эшелон до Вязьмы и попала в окружение. Тяжело раненных бойцов фашисты куда-то увезли, а ее втолкнули в колонну военнопленных. Много было на их пути деревень, но в одной из них на Галю обратила внимание пожилая женщина. Галя еле волочила ноги, устало плелась в самом хвосте колонны, и немецкий офицер, начальник конвоя, то и дело кричал на нее. Женщина глядела-глядела, а потом вдруг подбежала к офицеру и, обливаясь слезами, стала умолять его отпустить девушку. Это ее дочь, единственная. Без нее и жизнь не жизнь. Если господин офицер имеет сердце, он отпустит…
Офицер махнул рукой – ладно, чем возиться с ней, пусть лучше остается.
Галя бросилась к своей спасительнице, расплакалась. Женщина ввела ее в дом, переодела, накормила, познакомила со своей дочерью…
– Со мной, значит, – вставила в рассказ подруги Тося Сизина. – Мама у меня добрая, сердечная. Да и отец добрый. Только фашисты старостой его сделали. Старенький он, эвакуироваться не смог, а они пристали к нему. Попробовал отказываться – связали, сволочи, и веревочную петлю на шею. Тянули, пока не согласился…
Отец Тоси рассказал девушкам о партизанском отряде «Дедушка», посоветовал, как его найти. А вскоре они стали разведчицами. Сначала ходили в Ельню, теперь в Дорогобуж.
– Много их там, вшивых фрицев? – согреваясь крепко заваренным чаем, спросила Галя.
– Хватает, – ответил Козлов. – Я сам только вчера ходил в город. Тоже в разведку.
– Вот здорово! – обрадовалась Галя. – Тогда подскажите нам, как лучше пройти туда.
– Нет, не подскажу.
– Это почему же?
– Да потому, что делать вам там нечего. У меня есть все нужные разведданные. Вот и отнесете их в штаб.
– Ну, так неинтересно, – разочарованно протянула Тося.
Козлов рассмеялся:
– Ишь вы какие, «неинтересно»! Кто ж ради интереса в разведку ходит? Главное, чтоб сведения были. Вот я и дам их вам. Численность немецкого гарнизона, количество огневых точек, их расположение. Что же еще?