Страница:
Другим героем своего романа тот же автор старается ужалить Яшина не менее больно. В книжке «Валерий Воронин. Преждевременная звезда» (2000) замечает: «Существует в околоспортивных кругах крайне некорректная манера противопоставлять Валентина Иванова Стрельцову и Воронину. Выдавать его за эдакого благополучного хитреца, который устроился в жизни лучше этих стихийных натур». Такие «хитрецы» на самом-то деле не устроились в жизни лучше, а построили жизнь лучше – одни не поддались человеческим слабостям, другие были не слишком отягощены ими, не слывя при этом ни профессиональными фанатиками, ни монахами, чуждыми мирских удовольствий. Но почему-то тремя страницами дальше автор повествования позволяет себе не то что отвергнутую им же некорректную, а презрительную манеру противопоставления Воронина – только не Иванову, а другому «хитрецу».
Я и не подозревал, что Воронин «входил в различные символические сборные на всякие торжественные матчи почаще, чем Лев Яшин (Яшин и не всегда в середине 60-х находился в лучшей форме и меньше гораздо Воронина, привлекавшего своей откровенной иностранностью, нравился тренерам этих сборных, настороженно относившимся к советскому футболу с его великим партийным вратарем)».
Все это, мягко говоря, явные передержки. Начать с того, что Яшин втрое чаще Воронина приглашался в сборные ФИФА и УЕФА – и вовсе не символические (т. е., к сведению путаников, виртуальные, составленные по результатам опросов), а реальные, играющие (в символические же – насколько чаще, не сосчитать). Настороженное отношение тренеров интернациональных сборных к «партийному вратарю» полностью расходится с фактами, как и утверждение, что зарубежные звезды в Воронине «единственном, пожалуй, из советских игроков видели коллегу».
Это у нас после Чили-62 на Яшине собирались поставить крест, а чилийский тренер сборной ФИФА Фернандо Риера, не успев даже определиться с ее окончательным составом, назвал советского голкипера первым среди кандидатов на исторический матч с Англией, попутно объявив его лучшим вратарем якобы провального первенства мира-62. Точно так же не задумывались над кандидатурой вратаря сборных ФИФА и УЕФА их очередные тренеры Хельмут Шен и Деттмар Крамер из ФРГ. Шен признавался, что у него и сомнений не могло возникнуть, кого ставить в ворота.
Никакая партийность, «советскость» Яшина не мешала и партнерам по этим сборным, светилам мировой величины, питать к нему лучшие чувства и до сих пор хранить память о русском друге, в чем не раз и не два признавались Пеле, Эйсебио, Беккенбауэр, Чарльтон-младший, Факкетти и другие покорители самых высоких футбольных вершин. Даже холодный и неприступный Ди Стефано, раз появившись в Москве, просил прервать из-за нехватки времени экскурсию в Третьяковку, чтобы успеть (вне всякой программы пребывания) к последнему пристанищу Яшина на Ваганьковском кладбище.
Пересекаясь с мировыми звездами то в матчах сборных ФИФА и УЕФА, то на чемпионатах мира или международных футбольных конгрессах, Яшин никогда не чувствовал ни отчуждения, ни пренебрежения, поначалу только любопытство – все-таки человек из-за «железного занавеса». Знающие себе цену футбольные премьеры с ходу приняли его как равного в свой негласный элитарный клуб избранных. Яшин подбил их на такое приятие и масштабом таланта, и абсолютной естественностью поведения. В один голос, даже одинаковыми выражениями славили советского друга футбольные знаменитости. «Яшин как мастер не вызывает ничего, кроме восхищения, как человек ничего, кроме симпатии», – говорили журналистам, в очередной раз свидевшись с ним, Раймон Копа и Франсиско Хенто.
Приходилось читать в зарубежной прессе, да и самому видеть в Стокгольме, Лондоне и Мадриде, насколько «партийный вратарь», в отличие от многих соотечественников, неважно – партийных или беспартийных, но, как правило, мрачных и нелюдимых, открыт, улыбчив, предупредителен. Может, мне не повезло, но читать подобное о Воронине не доводилось, скорее отмечались его внешняя привлекательность, лоск, элегантность. Тоже неплохо. Что ж, каждому свое. И ночные праздношатания, и предыгровые хождения в загранпоездках по местным барам. Но это я не в осуждение Воронину – каждый поступает как знает. Только, простите, не могу уложить в понятие «западник», как идентифицирует его Александр Нилин.
Приписывая зарубежным тренерам и игрокам свое собственное любование «открытой иностранностью» Воронина, на самом-то деле далекой от рациональных европейских манер, Нилин выдает за нее обыкновенную богемность своего приятеля. Выражаясь языком этого автора, загульность Стрельцова носила более узнаваемые, родные черты, и, равно как воронинской светскостью, публицист восхищается уже его русской бесшабашностью, но в обоих случаях с явным сладострастием приподнимает над Яшиным.
Чем же не угодил бедный Яшин? Не думаю, что такой подход подталкивало расположение к «Торпедо» и особенно к его лидерам, с которыми съеден пуд соли (то бишь выпито – не скрывает Александр Павлович – море водки), но вот вопрос: обеспечивается ли такой близостью к своим героям незамутненность и точность взгляда («лицом к лицу лица не увидать»)? Если и можно объяснить подозрительное отношение к Яшину клубными пристрастиями, то определял его скорее не проторпедовский, но антидинамовский настрой, подкрепляемый, по-моему, неадекватностью нилинского восприятия еще и Аркадия Чернышева с Александром Мальцевым.
Клубные и персональные симпатии и антипатии – личное дело каждого, но в связке с идеологическими фантомами они запросто могут искажать достоверность исторических суждений. С моей точки зрения, принадлежность яшинского клуба к известному силовому ведомству, некогда в народе именовавшемуся «органами», не бросает никакой тени на самого Яшина.
Разубеждать кого бы то ни было в негативном восприятии карательных злоупотреблений нет ровным счетом никаких оснований, но ведь «органы» включали и «позитивные», героизированные звенья (разведка, погранвойска). Эта поправка не смягчает, однако, априори негативное отношение к «Динамо» со стороны значительной части околоспортивной интеллигенции, хотя среди динамовских поклонников хватало популярных личностей – от «короля оперетты» Григория Ярона и виртуоза скрипки Эдуарда Грача до возведенных в символы свободомыслия маститого драматурга Леонида Зорина и шахматного гения Михаила Таля. Но как бы то ни было, клубно-ведомственная принадлежность Яшина имеет к его человеческой и спортивной природе такое же касательство, как выдуманная советская «официозность». Смешно видеть в нем «шестидесятника», но открытость в общении и человечность поступков относят Льва Ивановича скорее к детям «оттепели», нежели тоталитаризма, получившего высшее организационное воплощение в том ведомстве, которое курировало динамовцев.
Погоны этого ведомства, очевидно, дополняли желание искусственно пришпилить Яшина к официальной идеологии, а отсюда, скорее всего, и плохо скрываемое неприятие плодовитым литератором, который признается, что вообще-то знал его самого плохо. Не напоминает ли это осуждение «Доктора Живаго» людьми, которые роман Бориса Пастернака не читали? Или сценку конца 90-х в «Футбольном клубе» НТВ, где тогдашний президент «Крыльев Советов» Герман Ткаченко, участвуя в дискуссии на тему, кто лучше – Пеле или Марадона, без тени смущения дважды повторил, что выбирает, безусловно, Марадону, поскольку… Пеле не застал и, стало быть, не видел.
Ложно политизированное сталкивание «фольклорного» Стрельцова и «скучно канонизированного» Яшина неправомерно и по другой простой причине. Даже если у каких-то партийных проповедников и было желание его «канонизировать», это характеризует лишь самих «канонизаторов», действительно навевающих смертную тоску, но уж никак не Яшина – неугасшая еще память о его жизнелюбивом нраве, энергетике и ауре, притягивавших любое окружение, отчаянно сопротивляется всем этим словесным упражнениям, бросающим на него тень какого-то коммунистического святоши.
Искусственную заданность такой фальшивой трактовки Нилин выдает (и тем самым дезавуирует) своим же наблюдением с близкого расстояния, когда столкнулся с ним на каком-то спортивном вечере и углядел в Яшине нормального живого человека – компанейского, свойского, юморного. Правда, любитель застольных тостов, анекдотов и танцев до упаду был при этом еще порядочным, добросовестным и обязательным, то есть, видно, раздражающе «правильным». Может быть, теперь, во времена ворюг, бездельников и вольнодумцев, это криминал?
Доморощенные «полемисты-вольнодумцы» захотели быть, как говорится, святее Папы Римского. Западные комментаторы, привыкли цеплять советских спортсменов, кем только их не выставляли – неулыбчивыми роботами, слепыми исполнителями тренерской воли. Гимнастку Людмилу Турищеву, например, окрестили «плакатной чемпионкой». Ее дисциплинированность и усердие, сосредоточенная и порой насупленная физиономия раздражали тамошних газетчиков, которые больше благоволили к живой и непосредственной Ольге Корбут. Не хочу сказать, что их отношение к серьезной спортсменке было справедливым, но Яшин такой подозрительности вообще избежал.
Его ответственность и концентрация не отменяли естественности поведения и непринужденности общения – придраться было не к чему. Но роль язвительных хулителей с Запада взяли на себя наши критиканы. Отталкиваясь не от реальности, а от схемы, которую себе придумали, вообразили, что знают, как отличить «чистых» от «нечистых», вот и появились искусственные антиподы.
Противопоставление Яшина Воронину со Стрельцовым уводит и от цивилизованной нормы судить человека в первую голову по его делам, достигнутым результатам, реальным заслугам. У нас же традиционно принято сдабривать, наращивать заслуженную славу еще и житейскими приключениями и драмами. Видно, глубоко укоренилась в народном сознании измученность несчастной, убогой жизнью и издевательствами власть имущих, теми же массовыми репрессиями, даже не со сталинских – более ранних времен. Вот откуда берется если не любовь (что в русском понимании равнозначно жалости), то слабость к людям битым, гонимым, оскорбленным, увечным. К чему это привело в новейшей истории России – вопиют последствия народного выбора в пользу деятеля, которого преследовала партийная верхушка, а возмущенное этим общество посадило себе на шею и до сих пор расхлебывает последствия.
Никак, по-моему, негоже играть на этой слабости, провоцируя контрастное отношение к большим футболистам. И еще на особенностях национального характера, выраженных типично русской пословицей «пьян да умен – два угодья в нем» (с добавлением давней футбольной поговорки отечественного же происхождения «кто не пьет, тот не играет»). Воронин со Стрельцовым полностью соответствуют смыслу крылатой фразы – оба были воплощением футбольного ума. Но первое-то угодье, вышедшее обоим боком, их биограф подает вполне сочувственно, с заметными нотками оправдания.
Вовсе не милые шалости торпедовских премьеров иногда даже немного смакуются. Этот род влечения преподносится как беда, а не вина, а та перекладывается на что угодно – режим, менталитет, обстоятельства, лишь бы снять с них самих. Но еще классики, те же Шекспир и Толстой, не раз отмечали, что поведение человека больше зависит не от общественного устройства, а от него самого, его стержня, характера. Уж как гнобили Анну Ахматову и Бориса Пастернака, однако они оставались самими собой. Никакие преследования не мешали самовыражению Сергея Параджанова. И основные беды обрушил на Воронина и Стрельцова не столько режим, сколько они сами на свою голову. Точно так же жизненное равновесие, да и осложнения, выпавшие Яшину, вытекали не из одной только государственной снисходительности или высоты его общественного взлета.
Да, режим наказал Эдуарда Стрельцова за деяние, судя по всему, юридически не доказанное, слишком жестоко, но как бы все ни происходило на этой проклятой даче в предшествии ареста, он сам дал повод для развития подсудной ситуации, которая привела первым делом к отчислению (вместе с участниками той же попойки Михаилом Огоньковым и Борисом Татушиным) из сборной СССР и ее заметному ослаблению накануне дебюта на чемпионате мира 1958 года. К сожалению, «пьяная» тема слишком часто обозначала свое губительное присутствие в судьбах российских футболистов. Недаром Мартын Мержанов как-то сказал, что все беды нашего футбола начинаются с того, что он «по щиколотку в водке» (хотя в наше время алкогольная зависимость российских футболистов заметно убавилась – они попрактичнее, страшатся потерять серьезные деньги).
Яшин же, уверен, вообще не мог попасть в переплет, подобный стрельцовскому или воронинскому. И не в том соль, что, вовсе не дурак выпить, он был лишен привычки хлестать как сапожник. Сейчас совсем не модно толковать о честности человека перед собой, товарищами, делом, но эти полузабытые устои для меня главный стержень его натуры, порождавший особую щепетильность к своим обязанностям, собственным промахам и ошибкам, действительным и кажущимся.
Никто как он не терзался ответственностью за игру и положение команды. Никто как он так не волновался, наподобие самых больших актеров, перед любым выходом на поле, эту сценическую площадку футбола (умудрялся иногда даже найти укромный уголок в подтрибунных лабиринтах, чтобы снять предматчевое напряжение двумя-тремя затяжками припрятанного курева). Никто как он не вкладывал в игру столько души и беззаветности (был в 1959 году редакцией «Московского комсомольца» даже награжден специальным призом как самый самоотверженный футболист). Никто как он не терзался и избыточными послематчевыми переживаниями, особенно если сам напортачил или ему почудилось.
«Он очень близко к сердцу принимал свои ошибки, но не любил говорить об этом, – вспоминал Михаил Якушин. – Бывало, курит одну за другой после игры. И молчит…» Другое дело, что это самоедство уже в следующем матче переламывалось его же профессионализмом, возвращая партнерам и болельщикам прежнего Яшина, свежего и готового к новой борьбе.
Как мне кажется, во сто крат важнее смакуемой «фольклорности», что «официоз» никогда не предавал ни свое дело, ни свою команду. Ладно, уберем высокие слова. Если не считать ошибок на поле, иногда серьезных (а игроков, избежавших их, вообще не существует), он не подводил тех, кто возлагал на него особые надежды – ни товарищей по команде, ни тренеров, ни болельщиков. Не сражал их наповал разобранностью, исчезновением со сборов, тем более дебошами или скандалами с последующим отчислением. Не подводил никогда, как его ни обзывай.
Мне по-человечески жаль Эдика Стрельцова, этого легковерного добряка, позволявшего впутать себя в проигрышные житейские ситуации. Но разве человека, навязываемого ему в антиподы, не жаль? Многим болельщикам, которые годами наблюдали на футбольном поле несменяемого Яшина и начитались о нем засахаренных очерков, соответствующих забытой уже «теории бесконфликтности», казалось, особенно в сравнении с тем же Стрельцовым, что он баловень судьбы: более чем успешен, да еще долгожительствует в любимом деле, материально обеспечен (разумеется, по советским меркам), не вылезает из-за границы, непременный участник всяких торжественных церемоний, любим и почитаем пестрой публикой. Не берусь уравнивать стрельцовские тяготы с яшинскими, но непреложный факт, что баловень всемирной славы, увы, не стал баловнем безмятежной жизни.
Футбольная судьба Яшина была полна драматических испытаний, начиная с затяжного, крутого, изматывающего подъема в большой футбол, ожесточенных попреков за действительные и мнимые вратарские неудачи и кончая неприкаянностью, неудовлетворенностью в постфутбольной жизни и многочисленными болезнями, которые довели его до могилы. И уже поэтому внушаемый нам контраст между самыми грандиозными фигурами советского футбола не очень-то вырисовывается.
Футбол, вне сомнения, сфера творчества, особенно когда речь идет о таких крупных мастерах, а, согласно Стендалю, «творчество не может обойтись без людей немного меланхоличных и в чем-то несчастных». Почему, другой вопрос, но у нас ведь принято считать иначе. «Довольно распространено мнение, – пишет один из самых ярких спортивных журналистов яшинской поры Евгений Рубин, – что слава часто приходит к своему избраннику не одна, а в сопровождении неразлучных с ней спутников – счастья и удачи». На примере Яшина, плотно соприкоснувшись с ним, Рубин убедился, что это сильное заблуждение. По-моему, достаточно честно и доброжелательно он пытался разобраться в книге «Пан или пропал!» (2000), почему, покинув поле, Лев Иванович временами опускал руки. Но, ухватившись за слово «лень», вырвавшееся в сердцах из уст самого близкого Яшину человека, так и не докопался до сути. Я же считаю, что «лень» и «Яшин» – понятия несовместные. Так что на последующих страницах возьму на себя смелость в попытке разобраться, почему же вратарь-труженик чувствовал себя так некомфортно, когда перестал ступать на футбольное поле, хотя и остался в самом футболе.
Я немного затянул спор с критиками Яшина, потому что их малочисленность компенсируется невероятной, порой назойливой активностью, если не агрессивностью позывов, коли уж низвергнуть невозможно, хоть как-то ослабить, хоть чуть пришпорить высочайший авторитет Яшина в футбольном сообществе. К тому же среди читателей найдется немало тех, кто в силу возраста и (или) малой осведомленности может принять измышления за чистую монету и утвердиться в ложных представлениях. Особенно опасной мне представляется новая, к тому же беспочвенная идеологизация по советским лекалам, только с обратным знаком, сводящаяся в конце концов к обыкновенному попустительству личной ли, общественной ли привычке холить и лелеять отрицательное обаяние (иногда говорят: обаяние порока) заметных исторических фигур, использовать негативный заряд жизненных передряг для придания им большего веса в незрелом сознании и, наоборот, возбуждать недоверие к людям чести и долга, лицам, ничем не замаранным, респектабельным и достойным только доброго отношения. А таким и был Лев Иванович Яшин.
Глава третья
Истоки
Я и не подозревал, что Воронин «входил в различные символические сборные на всякие торжественные матчи почаще, чем Лев Яшин (Яшин и не всегда в середине 60-х находился в лучшей форме и меньше гораздо Воронина, привлекавшего своей откровенной иностранностью, нравился тренерам этих сборных, настороженно относившимся к советскому футболу с его великим партийным вратарем)».
Все это, мягко говоря, явные передержки. Начать с того, что Яшин втрое чаще Воронина приглашался в сборные ФИФА и УЕФА – и вовсе не символические (т. е., к сведению путаников, виртуальные, составленные по результатам опросов), а реальные, играющие (в символические же – насколько чаще, не сосчитать). Настороженное отношение тренеров интернациональных сборных к «партийному вратарю» полностью расходится с фактами, как и утверждение, что зарубежные звезды в Воронине «единственном, пожалуй, из советских игроков видели коллегу».
Это у нас после Чили-62 на Яшине собирались поставить крест, а чилийский тренер сборной ФИФА Фернандо Риера, не успев даже определиться с ее окончательным составом, назвал советского голкипера первым среди кандидатов на исторический матч с Англией, попутно объявив его лучшим вратарем якобы провального первенства мира-62. Точно так же не задумывались над кандидатурой вратаря сборных ФИФА и УЕФА их очередные тренеры Хельмут Шен и Деттмар Крамер из ФРГ. Шен признавался, что у него и сомнений не могло возникнуть, кого ставить в ворота.
Никакая партийность, «советскость» Яшина не мешала и партнерам по этим сборным, светилам мировой величины, питать к нему лучшие чувства и до сих пор хранить память о русском друге, в чем не раз и не два признавались Пеле, Эйсебио, Беккенбауэр, Чарльтон-младший, Факкетти и другие покорители самых высоких футбольных вершин. Даже холодный и неприступный Ди Стефано, раз появившись в Москве, просил прервать из-за нехватки времени экскурсию в Третьяковку, чтобы успеть (вне всякой программы пребывания) к последнему пристанищу Яшина на Ваганьковском кладбище.
Пересекаясь с мировыми звездами то в матчах сборных ФИФА и УЕФА, то на чемпионатах мира или международных футбольных конгрессах, Яшин никогда не чувствовал ни отчуждения, ни пренебрежения, поначалу только любопытство – все-таки человек из-за «железного занавеса». Знающие себе цену футбольные премьеры с ходу приняли его как равного в свой негласный элитарный клуб избранных. Яшин подбил их на такое приятие и масштабом таланта, и абсолютной естественностью поведения. В один голос, даже одинаковыми выражениями славили советского друга футбольные знаменитости. «Яшин как мастер не вызывает ничего, кроме восхищения, как человек ничего, кроме симпатии», – говорили журналистам, в очередной раз свидевшись с ним, Раймон Копа и Франсиско Хенто.
Приходилось читать в зарубежной прессе, да и самому видеть в Стокгольме, Лондоне и Мадриде, насколько «партийный вратарь», в отличие от многих соотечественников, неважно – партийных или беспартийных, но, как правило, мрачных и нелюдимых, открыт, улыбчив, предупредителен. Может, мне не повезло, но читать подобное о Воронине не доводилось, скорее отмечались его внешняя привлекательность, лоск, элегантность. Тоже неплохо. Что ж, каждому свое. И ночные праздношатания, и предыгровые хождения в загранпоездках по местным барам. Но это я не в осуждение Воронину – каждый поступает как знает. Только, простите, не могу уложить в понятие «западник», как идентифицирует его Александр Нилин.
Приписывая зарубежным тренерам и игрокам свое собственное любование «открытой иностранностью» Воронина, на самом-то деле далекой от рациональных европейских манер, Нилин выдает за нее обыкновенную богемность своего приятеля. Выражаясь языком этого автора, загульность Стрельцова носила более узнаваемые, родные черты, и, равно как воронинской светскостью, публицист восхищается уже его русской бесшабашностью, но в обоих случаях с явным сладострастием приподнимает над Яшиным.
Чем же не угодил бедный Яшин? Не думаю, что такой подход подталкивало расположение к «Торпедо» и особенно к его лидерам, с которыми съеден пуд соли (то бишь выпито – не скрывает Александр Павлович – море водки), но вот вопрос: обеспечивается ли такой близостью к своим героям незамутненность и точность взгляда («лицом к лицу лица не увидать»)? Если и можно объяснить подозрительное отношение к Яшину клубными пристрастиями, то определял его скорее не проторпедовский, но антидинамовский настрой, подкрепляемый, по-моему, неадекватностью нилинского восприятия еще и Аркадия Чернышева с Александром Мальцевым.
Клубные и персональные симпатии и антипатии – личное дело каждого, но в связке с идеологическими фантомами они запросто могут искажать достоверность исторических суждений. С моей точки зрения, принадлежность яшинского клуба к известному силовому ведомству, некогда в народе именовавшемуся «органами», не бросает никакой тени на самого Яшина.
Разубеждать кого бы то ни было в негативном восприятии карательных злоупотреблений нет ровным счетом никаких оснований, но ведь «органы» включали и «позитивные», героизированные звенья (разведка, погранвойска). Эта поправка не смягчает, однако, априори негативное отношение к «Динамо» со стороны значительной части околоспортивной интеллигенции, хотя среди динамовских поклонников хватало популярных личностей – от «короля оперетты» Григория Ярона и виртуоза скрипки Эдуарда Грача до возведенных в символы свободомыслия маститого драматурга Леонида Зорина и шахматного гения Михаила Таля. Но как бы то ни было, клубно-ведомственная принадлежность Яшина имеет к его человеческой и спортивной природе такое же касательство, как выдуманная советская «официозность». Смешно видеть в нем «шестидесятника», но открытость в общении и человечность поступков относят Льва Ивановича скорее к детям «оттепели», нежели тоталитаризма, получившего высшее организационное воплощение в том ведомстве, которое курировало динамовцев.
Погоны этого ведомства, очевидно, дополняли желание искусственно пришпилить Яшина к официальной идеологии, а отсюда, скорее всего, и плохо скрываемое неприятие плодовитым литератором, который признается, что вообще-то знал его самого плохо. Не напоминает ли это осуждение «Доктора Живаго» людьми, которые роман Бориса Пастернака не читали? Или сценку конца 90-х в «Футбольном клубе» НТВ, где тогдашний президент «Крыльев Советов» Герман Ткаченко, участвуя в дискуссии на тему, кто лучше – Пеле или Марадона, без тени смущения дважды повторил, что выбирает, безусловно, Марадону, поскольку… Пеле не застал и, стало быть, не видел.
Ложно политизированное сталкивание «фольклорного» Стрельцова и «скучно канонизированного» Яшина неправомерно и по другой простой причине. Даже если у каких-то партийных проповедников и было желание его «канонизировать», это характеризует лишь самих «канонизаторов», действительно навевающих смертную тоску, но уж никак не Яшина – неугасшая еще память о его жизнелюбивом нраве, энергетике и ауре, притягивавших любое окружение, отчаянно сопротивляется всем этим словесным упражнениям, бросающим на него тень какого-то коммунистического святоши.
Искусственную заданность такой фальшивой трактовки Нилин выдает (и тем самым дезавуирует) своим же наблюдением с близкого расстояния, когда столкнулся с ним на каком-то спортивном вечере и углядел в Яшине нормального живого человека – компанейского, свойского, юморного. Правда, любитель застольных тостов, анекдотов и танцев до упаду был при этом еще порядочным, добросовестным и обязательным, то есть, видно, раздражающе «правильным». Может быть, теперь, во времена ворюг, бездельников и вольнодумцев, это криминал?
Доморощенные «полемисты-вольнодумцы» захотели быть, как говорится, святее Папы Римского. Западные комментаторы, привыкли цеплять советских спортсменов, кем только их не выставляли – неулыбчивыми роботами, слепыми исполнителями тренерской воли. Гимнастку Людмилу Турищеву, например, окрестили «плакатной чемпионкой». Ее дисциплинированность и усердие, сосредоточенная и порой насупленная физиономия раздражали тамошних газетчиков, которые больше благоволили к живой и непосредственной Ольге Корбут. Не хочу сказать, что их отношение к серьезной спортсменке было справедливым, но Яшин такой подозрительности вообще избежал.
Его ответственность и концентрация не отменяли естественности поведения и непринужденности общения – придраться было не к чему. Но роль язвительных хулителей с Запада взяли на себя наши критиканы. Отталкиваясь не от реальности, а от схемы, которую себе придумали, вообразили, что знают, как отличить «чистых» от «нечистых», вот и появились искусственные антиподы.
Противопоставление Яшина Воронину со Стрельцовым уводит и от цивилизованной нормы судить человека в первую голову по его делам, достигнутым результатам, реальным заслугам. У нас же традиционно принято сдабривать, наращивать заслуженную славу еще и житейскими приключениями и драмами. Видно, глубоко укоренилась в народном сознании измученность несчастной, убогой жизнью и издевательствами власть имущих, теми же массовыми репрессиями, даже не со сталинских – более ранних времен. Вот откуда берется если не любовь (что в русском понимании равнозначно жалости), то слабость к людям битым, гонимым, оскорбленным, увечным. К чему это привело в новейшей истории России – вопиют последствия народного выбора в пользу деятеля, которого преследовала партийная верхушка, а возмущенное этим общество посадило себе на шею и до сих пор расхлебывает последствия.
Никак, по-моему, негоже играть на этой слабости, провоцируя контрастное отношение к большим футболистам. И еще на особенностях национального характера, выраженных типично русской пословицей «пьян да умен – два угодья в нем» (с добавлением давней футбольной поговорки отечественного же происхождения «кто не пьет, тот не играет»). Воронин со Стрельцовым полностью соответствуют смыслу крылатой фразы – оба были воплощением футбольного ума. Но первое-то угодье, вышедшее обоим боком, их биограф подает вполне сочувственно, с заметными нотками оправдания.
Вовсе не милые шалости торпедовских премьеров иногда даже немного смакуются. Этот род влечения преподносится как беда, а не вина, а та перекладывается на что угодно – режим, менталитет, обстоятельства, лишь бы снять с них самих. Но еще классики, те же Шекспир и Толстой, не раз отмечали, что поведение человека больше зависит не от общественного устройства, а от него самого, его стержня, характера. Уж как гнобили Анну Ахматову и Бориса Пастернака, однако они оставались самими собой. Никакие преследования не мешали самовыражению Сергея Параджанова. И основные беды обрушил на Воронина и Стрельцова не столько режим, сколько они сами на свою голову. Точно так же жизненное равновесие, да и осложнения, выпавшие Яшину, вытекали не из одной только государственной снисходительности или высоты его общественного взлета.
Да, режим наказал Эдуарда Стрельцова за деяние, судя по всему, юридически не доказанное, слишком жестоко, но как бы все ни происходило на этой проклятой даче в предшествии ареста, он сам дал повод для развития подсудной ситуации, которая привела первым делом к отчислению (вместе с участниками той же попойки Михаилом Огоньковым и Борисом Татушиным) из сборной СССР и ее заметному ослаблению накануне дебюта на чемпионате мира 1958 года. К сожалению, «пьяная» тема слишком часто обозначала свое губительное присутствие в судьбах российских футболистов. Недаром Мартын Мержанов как-то сказал, что все беды нашего футбола начинаются с того, что он «по щиколотку в водке» (хотя в наше время алкогольная зависимость российских футболистов заметно убавилась – они попрактичнее, страшатся потерять серьезные деньги).
Яшин же, уверен, вообще не мог попасть в переплет, подобный стрельцовскому или воронинскому. И не в том соль, что, вовсе не дурак выпить, он был лишен привычки хлестать как сапожник. Сейчас совсем не модно толковать о честности человека перед собой, товарищами, делом, но эти полузабытые устои для меня главный стержень его натуры, порождавший особую щепетильность к своим обязанностям, собственным промахам и ошибкам, действительным и кажущимся.
Никто как он не терзался ответственностью за игру и положение команды. Никто как он так не волновался, наподобие самых больших актеров, перед любым выходом на поле, эту сценическую площадку футбола (умудрялся иногда даже найти укромный уголок в подтрибунных лабиринтах, чтобы снять предматчевое напряжение двумя-тремя затяжками припрятанного курева). Никто как он не вкладывал в игру столько души и беззаветности (был в 1959 году редакцией «Московского комсомольца» даже награжден специальным призом как самый самоотверженный футболист). Никто как он не терзался и избыточными послематчевыми переживаниями, особенно если сам напортачил или ему почудилось.
«Он очень близко к сердцу принимал свои ошибки, но не любил говорить об этом, – вспоминал Михаил Якушин. – Бывало, курит одну за другой после игры. И молчит…» Другое дело, что это самоедство уже в следующем матче переламывалось его же профессионализмом, возвращая партнерам и болельщикам прежнего Яшина, свежего и готового к новой борьбе.
Как мне кажется, во сто крат важнее смакуемой «фольклорности», что «официоз» никогда не предавал ни свое дело, ни свою команду. Ладно, уберем высокие слова. Если не считать ошибок на поле, иногда серьезных (а игроков, избежавших их, вообще не существует), он не подводил тех, кто возлагал на него особые надежды – ни товарищей по команде, ни тренеров, ни болельщиков. Не сражал их наповал разобранностью, исчезновением со сборов, тем более дебошами или скандалами с последующим отчислением. Не подводил никогда, как его ни обзывай.
Мне по-человечески жаль Эдика Стрельцова, этого легковерного добряка, позволявшего впутать себя в проигрышные житейские ситуации. Но разве человека, навязываемого ему в антиподы, не жаль? Многим болельщикам, которые годами наблюдали на футбольном поле несменяемого Яшина и начитались о нем засахаренных очерков, соответствующих забытой уже «теории бесконфликтности», казалось, особенно в сравнении с тем же Стрельцовым, что он баловень судьбы: более чем успешен, да еще долгожительствует в любимом деле, материально обеспечен (разумеется, по советским меркам), не вылезает из-за границы, непременный участник всяких торжественных церемоний, любим и почитаем пестрой публикой. Не берусь уравнивать стрельцовские тяготы с яшинскими, но непреложный факт, что баловень всемирной славы, увы, не стал баловнем безмятежной жизни.
Футбольная судьба Яшина была полна драматических испытаний, начиная с затяжного, крутого, изматывающего подъема в большой футбол, ожесточенных попреков за действительные и мнимые вратарские неудачи и кончая неприкаянностью, неудовлетворенностью в постфутбольной жизни и многочисленными болезнями, которые довели его до могилы. И уже поэтому внушаемый нам контраст между самыми грандиозными фигурами советского футбола не очень-то вырисовывается.
Футбол, вне сомнения, сфера творчества, особенно когда речь идет о таких крупных мастерах, а, согласно Стендалю, «творчество не может обойтись без людей немного меланхоличных и в чем-то несчастных». Почему, другой вопрос, но у нас ведь принято считать иначе. «Довольно распространено мнение, – пишет один из самых ярких спортивных журналистов яшинской поры Евгений Рубин, – что слава часто приходит к своему избраннику не одна, а в сопровождении неразлучных с ней спутников – счастья и удачи». На примере Яшина, плотно соприкоснувшись с ним, Рубин убедился, что это сильное заблуждение. По-моему, достаточно честно и доброжелательно он пытался разобраться в книге «Пан или пропал!» (2000), почему, покинув поле, Лев Иванович временами опускал руки. Но, ухватившись за слово «лень», вырвавшееся в сердцах из уст самого близкого Яшину человека, так и не докопался до сути. Я же считаю, что «лень» и «Яшин» – понятия несовместные. Так что на последующих страницах возьму на себя смелость в попытке разобраться, почему же вратарь-труженик чувствовал себя так некомфортно, когда перестал ступать на футбольное поле, хотя и остался в самом футболе.
Я немного затянул спор с критиками Яшина, потому что их малочисленность компенсируется невероятной, порой назойливой активностью, если не агрессивностью позывов, коли уж низвергнуть невозможно, хоть как-то ослабить, хоть чуть пришпорить высочайший авторитет Яшина в футбольном сообществе. К тому же среди читателей найдется немало тех, кто в силу возраста и (или) малой осведомленности может принять измышления за чистую монету и утвердиться в ложных представлениях. Особенно опасной мне представляется новая, к тому же беспочвенная идеологизация по советским лекалам, только с обратным знаком, сводящаяся в конце концов к обыкновенному попустительству личной ли, общественной ли привычке холить и лелеять отрицательное обаяние (иногда говорят: обаяние порока) заметных исторических фигур, использовать негативный заряд жизненных передряг для придания им большего веса в незрелом сознании и, наоборот, возбуждать недоверие к людям чести и долга, лицам, ничем не замаранным, респектабельным и достойным только доброго отношения. А таким и был Лев Иванович Яшин.
Глава третья
Истоки. Уроки. Укоры
Истоки
Наших футбольных маэстро, увы, скорее объединяет, чем разъединяет печальная участь слишком раннего прощания с бренным миром, прекрасным и жестоким. Долгожитие среди них тоже, конечно, случается, но очень уж типична до слез обидная трагедия внезапного земного обрыва. Главным образом потому, видно, что живем мы в стране, по которой можно писать историю нескончаемых народных невзгод, гениально сконцентрированную Владимиром Высоцким всего в одной песенной строке – в ней соль российского существования: «А беда на вечный срок задержалася…» И наше проклятие в том, что не умеет Россия ценить и беречь своих сыновей, особенно лучших из них, ни на кого не похожих, выбивающихся из общего ряда, да еще способных, как нигде, коверкать собственную жизнь.
Сейчас-то время, когда не доживают до старости в массе своей и простые смертные. При таком жалком существовании большинства – недоедании, стрессе, нездоровье, пандемии алкогольных отравлений, наркомании, дорожных катастроф, убийств и самоубийств, бедственном состоянии здравоохранения – удивляться не приходится. Но яркие творческие индивиды во все времена были поражены вдобавок одним родом недуга – чрезвычайной чувствительностью, обостренным восприятием суровой реальности, а оно, как правило, усугублялось государственным лицемерием и равнодушием. К Яшину, отличавшемуся не одной лишь вратарской – еще и душевной реакцией (Лев Филатов нашел ему по обыкновению самое точное определение – «комок совести»), это относится в большей степени, чем к любому из его футбольных друзей и сподвижников, – уж слишком близко к сердцу принимал несправедливость и чиновничью немилость, да и треволнения спортивных испытаний.
Но независимо от того, как игроки его или смежных поколений (а по всем данным, они главное украшение биографии российского футбола) переживали и страдали – держали нервы, обиды, собственные комплексы в узде или топили в водке, многие из заслуженных ветеранов мучительно доживали свои последние годы, месяцы, дни и слишком рано покинули нас.
Мартиролог безвременных футбольных утрат выглядит ужасающе: Лев Яшин, Эдуард Стрельцов, Игорь Нетто (по опросу любителей футбола, тройка лучших игроков страны за последние 50 лет), лидеры предшествующего футбольного поколения Григорий Федотов, Всеволод Бобров, Алексей Хомич, Владимир Никаноров, Александр Пономарев, Сергей Соловьев, Сергей Сальников, ровесники и младшие партнеры головной тройки Анатолий Масленкин, Борис Татушин, Эдуард Дубинский, Валерий Воронин, Виктор Аничкин, Игорь Численко, Альберт Шестернев и многие, многие другие. Разве не горько, что среди призеров мирового первенства 1966 года – футболистов Англии, ФРГ, Португалии почти все живы и здоровы, и только бронзовых медалистов из СССР осталось меньше, чем покинуло этот свет.
Сколько скорби и трогательности таилось в глазах англичан, целую неделю прощавшихся на стадионах и в соборах с безвременно ушедшим в 2009 году чемпионом мира Алланом Боллом. А у нас преждевременные футбольные кончины стали привычным обыкновением.
В глазах так и застыли кадры документального фильма о судьбах именно этого поколения футболистов и других спортсменов – Валерия Брумеля, Юрия Власова, Льва Яшина, Эдуарда Стрельцова, Валерия Воронина… Название ленты, выпущенной в годы перестройки, к сожалению, стерлось, а визуально трагические лица героев киноповествования до сих пор перед мной. Если бы не совсем рано ушедший Воронин, в то время мы были еще вправе повторять песенные строки: «Все еще живы, все еще живы, все…». А сейчас из них с нами остался, кажется, один Юрий Власов.
Невозможно было сдерживать слезы, когда проплывали заключительные кадры фильма – пусть постановочные, но самые щемящие: Лев Иванович Яшин на безлюдном стадионе «Динамо», опираясь на подлокотник костыля, последний в жизни раз занимает давно оставленное место в тех самых воротах, с которыми сроднился за два десятка лет, гладит на прощание штангу и словно нехотя, медленно, затрудненно покидает изумрудное поле, а камера, все дальше удаляя и тем самым уменьшая еле передвигающуюся фигуру, наращивает вокруг нее вакуум пустого пространства. Так и впечатался в сознание этот многоликий символ – и горького одиночества, и заброшенного, а может, выброшенного за борт поколения победителей, да и всей уходящей эпохи.
Но если финиш российских футбольных знаменитостей часто похож драмой преждевременного ухода, то загораются светила по-разному. Таланты, даже гении раскрываются двояко. Одни обнаруживают себя сразу, покоряют сердца без труда, хотя и не могут без него поддерживать свою природную одаренность. Другим требуются долгое время и отчаянные усилия, чтобы вытащить наружу глубоко запрятанные способности. Труд для них, вопреки старым законам фотографии, одновременно проявитель и закрепитель, главное условие прорастания таланта. Тот же Стрельцов был рожден футбольным вундеркиндом и поражал воображение уже в 17 лет. В таком же возрасте без видимых усилий занял ворота сильного армейского клуба и сборной России сегодняшний последователь Яшина – Игорь Акинфеев. А сам Яшин горбом зарабатывал место под солнцем и продрался в основной состав «Динамо» только к 24–25 годам.
Уже достаточно испив из чаши славы, Яшин осознавал, что он-то из простых смертных, потому что слишком хорошо помнил, как нелегко она доставалась. В «Записках вратаря» (1976) сравнивал: «Спорт открыл миру многих выдающихся людей. Разные они представляли явления – «человек-гора», «человек-молния», «человек-дельфин», «человек-птица». В прозвищах этих выражено удивление перед сотворенным природой чудом и преклонение перед теми, кто не похож на нас, смертных. Не могу пожаловаться, что спортивная слава обошла меня стороной. И писали обо мне тоже немало. Но никогда не доставалось на мою долю эпитетов вроде «человек-птица» или «тигр». И это справедливо. Я к категории феноменов не принадлежу. Никогда ноги не хотели меня подбрасывать в воздух сами, наоборот, отталкиваясь для очередного прыжка за мячом, я ощущал, как велика сила земного притяжения. Никогда мяч не лип к моим вратарским перчаткам сам, наоборот, нас с ним связывали отношения, какие связывают дрессировщика с коварным и непокладистым зверьком. Так что, если мое имя и осталось в футболе, то обязан я этим не матери-природе и не счастливым генам. Чему же? Дать ответ непросто. Наверное, прежде всего тем, среди кого рос и воспитывался, кто учил меня работать и играть в футбол. Обязан обстоятельствам, сделавшим мою жизнь такой, а не иной. Наверное, самому себе я тоже обязан, потому что, трудясь, не страшился измазать руки, не кривил губы от соленого пота, не стеснялся признаваться себе в собственных слабостях…»
Сейчас-то время, когда не доживают до старости в массе своей и простые смертные. При таком жалком существовании большинства – недоедании, стрессе, нездоровье, пандемии алкогольных отравлений, наркомании, дорожных катастроф, убийств и самоубийств, бедственном состоянии здравоохранения – удивляться не приходится. Но яркие творческие индивиды во все времена были поражены вдобавок одним родом недуга – чрезвычайной чувствительностью, обостренным восприятием суровой реальности, а оно, как правило, усугублялось государственным лицемерием и равнодушием. К Яшину, отличавшемуся не одной лишь вратарской – еще и душевной реакцией (Лев Филатов нашел ему по обыкновению самое точное определение – «комок совести»), это относится в большей степени, чем к любому из его футбольных друзей и сподвижников, – уж слишком близко к сердцу принимал несправедливость и чиновничью немилость, да и треволнения спортивных испытаний.
Но независимо от того, как игроки его или смежных поколений (а по всем данным, они главное украшение биографии российского футбола) переживали и страдали – держали нервы, обиды, собственные комплексы в узде или топили в водке, многие из заслуженных ветеранов мучительно доживали свои последние годы, месяцы, дни и слишком рано покинули нас.
Мартиролог безвременных футбольных утрат выглядит ужасающе: Лев Яшин, Эдуард Стрельцов, Игорь Нетто (по опросу любителей футбола, тройка лучших игроков страны за последние 50 лет), лидеры предшествующего футбольного поколения Григорий Федотов, Всеволод Бобров, Алексей Хомич, Владимир Никаноров, Александр Пономарев, Сергей Соловьев, Сергей Сальников, ровесники и младшие партнеры головной тройки Анатолий Масленкин, Борис Татушин, Эдуард Дубинский, Валерий Воронин, Виктор Аничкин, Игорь Численко, Альберт Шестернев и многие, многие другие. Разве не горько, что среди призеров мирового первенства 1966 года – футболистов Англии, ФРГ, Португалии почти все живы и здоровы, и только бронзовых медалистов из СССР осталось меньше, чем покинуло этот свет.
Сколько скорби и трогательности таилось в глазах англичан, целую неделю прощавшихся на стадионах и в соборах с безвременно ушедшим в 2009 году чемпионом мира Алланом Боллом. А у нас преждевременные футбольные кончины стали привычным обыкновением.
В глазах так и застыли кадры документального фильма о судьбах именно этого поколения футболистов и других спортсменов – Валерия Брумеля, Юрия Власова, Льва Яшина, Эдуарда Стрельцова, Валерия Воронина… Название ленты, выпущенной в годы перестройки, к сожалению, стерлось, а визуально трагические лица героев киноповествования до сих пор перед мной. Если бы не совсем рано ушедший Воронин, в то время мы были еще вправе повторять песенные строки: «Все еще живы, все еще живы, все…». А сейчас из них с нами остался, кажется, один Юрий Власов.
Невозможно было сдерживать слезы, когда проплывали заключительные кадры фильма – пусть постановочные, но самые щемящие: Лев Иванович Яшин на безлюдном стадионе «Динамо», опираясь на подлокотник костыля, последний в жизни раз занимает давно оставленное место в тех самых воротах, с которыми сроднился за два десятка лет, гладит на прощание штангу и словно нехотя, медленно, затрудненно покидает изумрудное поле, а камера, все дальше удаляя и тем самым уменьшая еле передвигающуюся фигуру, наращивает вокруг нее вакуум пустого пространства. Так и впечатался в сознание этот многоликий символ – и горького одиночества, и заброшенного, а может, выброшенного за борт поколения победителей, да и всей уходящей эпохи.
Но если финиш российских футбольных знаменитостей часто похож драмой преждевременного ухода, то загораются светила по-разному. Таланты, даже гении раскрываются двояко. Одни обнаруживают себя сразу, покоряют сердца без труда, хотя и не могут без него поддерживать свою природную одаренность. Другим требуются долгое время и отчаянные усилия, чтобы вытащить наружу глубоко запрятанные способности. Труд для них, вопреки старым законам фотографии, одновременно проявитель и закрепитель, главное условие прорастания таланта. Тот же Стрельцов был рожден футбольным вундеркиндом и поражал воображение уже в 17 лет. В таком же возрасте без видимых усилий занял ворота сильного армейского клуба и сборной России сегодняшний последователь Яшина – Игорь Акинфеев. А сам Яшин горбом зарабатывал место под солнцем и продрался в основной состав «Динамо» только к 24–25 годам.
Уже достаточно испив из чаши славы, Яшин осознавал, что он-то из простых смертных, потому что слишком хорошо помнил, как нелегко она доставалась. В «Записках вратаря» (1976) сравнивал: «Спорт открыл миру многих выдающихся людей. Разные они представляли явления – «человек-гора», «человек-молния», «человек-дельфин», «человек-птица». В прозвищах этих выражено удивление перед сотворенным природой чудом и преклонение перед теми, кто не похож на нас, смертных. Не могу пожаловаться, что спортивная слава обошла меня стороной. И писали обо мне тоже немало. Но никогда не доставалось на мою долю эпитетов вроде «человек-птица» или «тигр». И это справедливо. Я к категории феноменов не принадлежу. Никогда ноги не хотели меня подбрасывать в воздух сами, наоборот, отталкиваясь для очередного прыжка за мячом, я ощущал, как велика сила земного притяжения. Никогда мяч не лип к моим вратарским перчаткам сам, наоборот, нас с ним связывали отношения, какие связывают дрессировщика с коварным и непокладистым зверьком. Так что, если мое имя и осталось в футболе, то обязан я этим не матери-природе и не счастливым генам. Чему же? Дать ответ непросто. Наверное, прежде всего тем, среди кого рос и воспитывался, кто учил меня работать и играть в футбол. Обязан обстоятельствам, сделавшим мою жизнь такой, а не иной. Наверное, самому себе я тоже обязан, потому что, трудясь, не страшился измазать руки, не кривил губы от соленого пота, не стеснялся признаваться себе в собственных слабостях…»