Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Александр Тарнорудер
Продавец красок
(Сборник)
Продавец красок
1. Влади
После полосы сплошного тумана мне, наконец, слегка улыбнулось счастье. Всего-то и делов, что взяли меня в Хоум Центр продавцом в отдел красок. До этого я служил там же, только в охране: проверял сумки на входе, обшаривал посетителей магнитометром и приговаривал:
– Оружие есть, господа-дамы?
Оружия у покупателей, как правило, не бывает, а те, у кого оно есть, покорно предъявляют мне пластиковое разрешение. Собственный пистолет висит у меня сзади в кожаной кобуре и доставляет массу неудобств. Главное неудобство – это постоянная забота, чтобы он, не дай Бог, не пропал. Придется тогда заполнять массу бумаг и бланков, давать показания, возмещать компании номинальную стоимость утерянного старья. Самое лучшее – держать оружие в сейфе, целее будет, вот только стоит нормальный сейф побольше, чем моя месячная зарплата. Поэтому я, как настоящий революционер-конспиратор, держу его под подушкой, а туда, куда король ходит без свиты, я хожу вооруженный до зубов, мало ли что может случиться. И, как вы уже догадались, я всегда готов замочить врага прямо в сортире.
Раньше мой пост был на въезде на стоянку, где мне вменялось в обязанность проверять багажники. Что дают такие проверки, так и осталось военной тайной, потому что кроме как «…на предмет подозрительных предметов..». а также весьма сомнительных «случаев из практики» наш офицер безопасности Моше ничего придумать не мог. Зато на еженедельном инструктаже наша полупенсионерская команда неизменно получала лекцию о «контурах безопасности», в которых багажники служили внешним контуром, а магнитометр – внутренним. Но я недолго пачкал руки на внешнем контуре, всего через месяц из-за текучки кадров меня приставили к магнитометру. Моему молодому коллеге Виктору повезло меньше – он стоит на стоянке в жару и в дождь уже больше года. Вот так, уже привык называть Витю «моим молодым коллегой», а ведь он лет на десять старше меня, но поскольку его стаж в компании на полгода меньше, то он по универсальным «дедовским» правилам считается «молодым», и пост его поганей моего.
– Виктор, сам подумай, – утешаю я его, – для такого прибора им нужен по крайней мере кандидат наук.
В соответствии с местными порядками я, однако ж, доктор философии, поскольку степени кандидата здесь не имеется. Ясное дело, моя прежняя работа не имела ничего общего с магнитометрией. Я двадцать лет занимался разными пневмо-штучками для подводных лодок и даже диссертацию защитил, закрытую, естественно. А чтобы тему доступно (и не выдавая гос. тайну) вам разъяснить, то называлась она примерно так: «Усовершенствование и надежность редуктора газового высокого давления со шпилечным клапаном».
Кстати, позвольте представиться: Шпильман Владимир Ильич. Понятно, что сотрудники КБ ласково называли меня «наш Ильич». В земле же обетованной меня сократили до Влади. Чего греха таить, я лелеял надежду продать своим новым сионистским друзьям абсолютно все, что я знаю про свой редуктор высокого давления со шпилечным клапаном. Совершенно бескорыстно, только чтобы за приличную зарплату быть полезным военно-подводным силам новой родины. Но то ли еврейские подводники и сами уже все прознали про редуктор, то ли клапана у них не той системы, но покупать секреты доктора Шпильмана В.И. никто не спешил, и пришлось переквалифицироваться в работника охраны, где у меня есть достаточно времени пофилософствовать.
– Влади! Влади! – разнеслось по селектору на весь огромный ангар. – Зайди к Марциано! Влади – к Марциано!
Я оборачиваюсь и ищу глазами Бориса. В отсутствие офицера безопасности мы с Виктором подчиняемся Борису, как старшему по стажу. По правилам он должен стоять у входа вместе со мной, но Борис на правах «деда» позволяет себе разные вольности типа прогуляться по прохладному залу, и не спешит занять положенное ему по расчету место на внутреннем контуре обороны.
Марциано – наш бог и царь. За глаза его кличут Марципаном: этакий сладенький, блестящий, словно покрытый глазурью, пухленький и лысенький колобок на коротких ножках, заправляющий нашим филиалом. Формально мы не подчиняемся Марциано, но стоит ему лишь приподнять выцветшую бровь, как любой из нас тотчас же вылетит с работы. Я вижу, что он стоит и наблюдает за мной из-за стекла своего кабинета под крышей. Ждать Марципан не любит, а Борис лениво бредет по проходу, останавливаясь и заговаривая с сотрудниками. Мне ничего не остается, как преступно оставить пост, подойти к центральной кассе и поднять трубку селектора:
– Борис, тебя ждут у входа! Борис, подойди ко входу!
– Слышал! Не ори! – хамит он, понятно, не по селектору, а по внутренней связи. Нам обоим ясно, что мое объявление на весь зал – исключительно для босса.
Я торжественно, как переходящий кубок, всучаю Борису магнитометр и рысцой бегу к антресоли Марциано. Все знают, что он любит, когда его подчиненные входят в кабинет запыхавшись после подъема по крутой и гулкой железной лестнице.
– Доброе утро, – бодро рапортую с порога, стараясь удержать дыхание.
– Утро… утро, – бормочет он и кивает в сторону стула, – кофе хочешь?
– Спасибо, – я знаю, что Марципан любит хороший кофе.
Колобок отталкивается от стола и, не вставая, катится на кресле в кофейный уголок, а я принимаюсь потихоньку осматриваться. Свет горит только над столом, а в дальних углах, заваленных коробками, сумрачно, как на складе. Мощный кондиционер дует прямо на меня, и минуты через две мне становится холодно. Вспоминаю сплетни про Марципана, который зазывает к себе в холод девочек в легких маечках и держит до полного посинения, вернее, в расчете на другие реакции нежного девичьего организма. Окна в каждой стене позволяют видеть почти любую точку нашего ангара – отмечаю про себя, что об этом надо постоянно помнить.
– Тебе покрепче?
– Ага.
– Ну и правильно, а то это не кофе. Молока?
– Нет, спасибо.
– Правильно, ты не настоящий ашкеназ.
Я хмыкаю, беру кофе и снова благодарю. Неясно, чего ему от меня надо: Марциано редко собственноручно готовит кофе, обычно гоняет по лестнице секретаршу Нурит, которая сидит внизу.
– Печенье хочешь? С кокосом.
Я не люблю печенье с кокосом, но отказываться неудобно. Марципан катится обратно к своему столу.
– Ты что знаешь о красках? – спрашивает он меня.
О красках я знаю только то, что они противно воняют и пачкаются, но, спросите любого консультанта по набору раб. силы, такой ответ был бы концом любого интервью. А тот факт, что я попал к Марципану на интервью, у меня теперь не вызывает никакого сомнения. И мой ответ должен быть позитивным, лаконичным и быстрым, а смыслу в нем быть не обязательно.
– У нас есть большой выбор отличных красок на любой вкус и для каждого покупателя, – отвечаю я бодро, нахально и достаточно быстро.
Несмотря на то, что я никак не работник Хоум Центра, я делаю упор на «у нас», как бы причисляя себя к общему делу торговли хозтоварами, которое я всего лишь охраняю. Марципан шумно отхлебывает горячий кофе и смотрит на меня с интересом.
– Ты интеллигентный молодой человек, – произносит он.
В переводе это означает: «Оказывается, этот старый хрен еще способен что-то соображать». Я жду продолжения.
– Шмулик уходит, – Марципан, щурясь от напряжения, делает попытку разгрызть кокосовое печенье и бросает его в корзину для бумаг. – Ты знаешь Шмулика? – задает он риторический вопрос.
Ну кто в нашем небольшом городке (так и хочется назвать его уездным городом N) не знает Шмулика из Хоум Центра, ведь он – вылитый Дуду из рекламы: средних лет лысоватый мужичок в белой майке и красном комбинезоне. Шмулика, которого покупатели «узнают» и братски хлопают по плечу, за которым табунами бегают дети и фотографируются с помощью мобильника на фоне картонной рекламы Дуду.
– А что такое? – осторожно спрашиваю я.
– Семейный бизнес, – Марципан бросает в корзину бумажный стаканчик с недопитым кофе и снова обзывает меня интеллигентным молодым человеком. – В общем так, я хочу, чтобы ты заступил на его место…
В моей голове мгновенно проносится целый вихрь: это значит, что я попаду в штат Хоум Центра; это значит, что у меня будет больше зарплата, а если дела пойдут хорошо, то и какие-никакие бонусы от продаж; это значит, что я буду работать одну смену в день вместо своих обычных полутора; это значит, что у меня появятся хотя бы минимальные социальные условия. А если одним словом, то вместо полураба я стану человеком – мечта каждого охранника на птичьих правах. И, может быть, я смогу, наконец, купить машину, чтобы по субботам не сидеть дома и зависеть от чужой милости.
– Получать пока будешь, сколько сейчас, а потом – как дела пойдут, – диктует Марципан. – Они этого не любят, – он подразумевает мою компанию по охране, которая не дает работникам поступать на работу в места, которые они охраняют. – Но ты мне нравишься.
Я все еще молчу, я хорошо знаю непостоянство Марципана под его глазурной оболочкой.
– Согласен?
– Согласен… – выдавливаю из себя ответ и все еще не верю своему счастью.
Марципан нажимает кнопку на своем телефоне и нетерпеливо слушает гнусавую мелодию давно надоевшего шлягера.
– Моше, – приказывает он моему офицеру безопасности, – я беру Влади к себе. Приведи завтра с утра кого-нибудь другого.
– Яков, ты что, с ума сошел!? Кого я тебе достану за один день? Вот прямо завтра утром? Ну дай хоть до конца недели, у меня и так проблемы.
– Да не интер-ресуют меня твои пр-роблемы! – рычит Марципан и демонстративно отключается.
– Иди, поработай еще день на этого бандита, – кивает он мне, – а в обед зайди к Вики – она тебя оформит. Испытательный срок – три месяца, не потянешь – сам виноват. Шмулик тебя натаскает, не хуже него будешь. Иди…
Марципан делает хорошо известный жест рукой, выдворяя меня из кабинета. Но мне не до обид, ведь он взял меня к себе на работу. Несмотря на холод, по позвоночнику течет струйка пота. Я медленно спускаюсь в зал и бреду в туалет плеснуть себе на лицо воды. Тепловатая вода не освежает. Из зазеркалья на меня смотрит потная и красная рожа с кривой усмешкой и всклокоченной шевелюрой. Волосы пепельные, глаза слегка монголоидные, но добрые (Ильич все же), щеки едва заметно обвисли, лишь подбородок остается волевым. Раз за разом набираю полные ладони воды и брызгаюсь во все стороны, как отряхивающийся спаниель.
Казенная белая рубашка вся в мокрых пятнах. Ничего, думаю, просохнет на жаре минут за десять. Теперь надо стереть с лица эту проклятую ухмылку и спокойно сообщить новость «ребятам». На посту меня встречает полный состав нашего охранного батальона – Боря и Витя.
– Задал тебе жару Марципан? – участливо спрашивает Борис, оглядывая мокрую рубашку.
Я собираюсь с духом и выпаливаю:
– Он берет меня в штат.
На лицах моих приятелей читается недоумение и зависть.
– Кем?
– На краску, вместо Шмулика.
– Поздравляю! – Виктор протягивает мне руку. Он явно радуется, если не за мою удачу, то освободившемуся месту на внутреннем контуре обороны. Виктор лелеет надежду перебраться со въезда на стоянку ко входу в наш ангар.
Борис откровенно завидует, считая, что по праву «деда» место должно принадлежать ему. Непонятным образом новость разлетается по залу, подходят с поздравлениями мои новые сослуживцы. Ко мне хорошо относятся, особенно женщины, из-за расписания автобуса я прихожу до открытия и никогда не отказываюсь помочь передвинуть коробки или что-нибудь перетащить. Рот у меня до ушей, я стою у входа в Хоум Центр с магнитометром, как Статуя Свободы с факелом. Редкие покупатели улыбаются, здороваются со мной, как со старым знакомым, и без напоминаний протягивают сумки и рюкзаки для проверки. После года, проведенного у входа в хозмаг, я, как бабка на лавке, могу всласть посудачить обо всех.
Как, спросите, мне это удается? Да очень просто. Я-таки имею, как говорят в Одессе, замечательный вид на стоянку. А по поведению граждан уездного города N на стоянке я многое могу о них рассказать. Места всегда хватает на всех – еще не было случая, чтобы огромное пространство было забито под завязку. Большинство сразу отправляется на гарантированно свободные места, но некоторые просто обязаны досконально проверить ближние ряды. Но есть и такие, что долго ждут, чтобы освободилось место прямо у входа – они считают ниже своего достоинства пройти лишние метров сто – лучше прождать полчаса. Кто-то всегда стремится идти впереди… кто-то придерживает дверь для своей спутницы… кто-то возвращается к машине от самого входа, чтобы еще раз дернуть ручку запертой двери… кто-то бросается за первой же тележкой, несмотря на то, что тележек тоже всегда хватает на всех…
Но интереснее всего поведение обладателя места. Пробовали засечь время, которое требуется, чтобы покинуть стоянку у магазина с момента открытия двери машины? Я-то пробовал – в среднем секунд тридцать: двигатель завести, ремень пристегнуть, но если в это время кто-то другой ждет, пока освободится место, то, представьте себе, товарищ будет копаться побольше минуты! Он сполна насладится самим фактом, что кто-то ждет его монаршего волеизъявления это место покинуть, и совсем не торопится.
В обед я проглатываю дежурную питу, даже не заметив, что в нее запихнула моя жена Инна, и бегу к Вики оформляться. Она терпеливо объясняет, что и где писать. Завидев мою докторскую степень, она недоверчиво спрашивает:
– Диплом небось купил?
– Зачем купил? Подарили! – отвечаю я переводом на иврит старого мохнатого анекдота, стараясь оставаться серьезным как можно дольше.
Это всегда хорошо действует – первые секунды человек в шутку не врубается, но потом начинает понимать, что его разыграли, и недоверчиво улыбаться. Реакция Вики так и остается при ней, потому что в этот момент моя рация оживает: Виктор сообщает со стоянки о приезде Моше.
– Потом-потом, – машу я Вики рукой.
Я вылетаю из подсобки и несусь во весь опор на пост. Еще не хватало, чтобы Моше меня там не обнаружил – вполне может не заплатить мне за сегодняшний день. Спасибо Вите, успеваю вовремя. Как и ожидалось, начальник наш находится в весьма разъяренном виде.
– Пойдем поговорим, – кивает он мне в сторону стоянки.
Мы садимся в его машину, стоящую у входа на месте для инвалидов.
– Твою! Душу! Мать!! – произносит Моше на чистом русском языке без акцента и с падежами.
Я раскрываю рот: оказывается, этот тип понимает по-русски. Продолжение, однако же, следует на арабском, где к маме по традиции присоединяются сестры, которых у меня никогда не было. Затем Моше переходит на родной иврит, поминая всех чертей. До меня, наконец, доходит, что он виртуозно владеет только одной ключевой фразой про душу-мать.
– Ты не знаешь Марципана! – вопит Моше и бьет зачем-то руль. – Это такая сволочь! Он эксплуатирует своих работников! Он за всеми следит и записывает, только чтобы лишнего шекеля не дать.
Ого, думаю, а ты, ягненок беленький, никого не эксплуатируешь? Держишь всех по две смены, платишь минимальную зарплату без надбавки за дополнительные часы, пенсии и в помине нет, и еще считаешь себя благодетелем. И в бухгалтерии каждый раз найдут, что вычесть по мелочи.
– Он к девкам пристает, он сексуальный маньяк! Ты его совсем не знаешь, а я знаю, ты от него взвоешь через месяц, а у нас тебе хорошо, у тебя перспективы.
– И какие, – интересуюсь, – перспективы? – Я вижу, что Моше слегка занесло, но он, нисколько не смущаясь, продолжает гнуть свое.
– Я всегда к вам хорошо относился (он сделал едва заметную паузу перед «вам»). Неблагодарные вы все! Обратно проситься придешь, а не возьмем. Мы добро помним, но и предательства не забываем.
Мне становится весело – точь-в-точь реакция моего бывшего завотделом на мой отъезд в Израиль.
– И кого же я предал?
– Ты по договору две недели должен отработать, да Марциано за тебя так просил, только что в ногах не валялся, это я ему одолжение делаю, а не тебе. Ты это понимаешь?
– Угу, – я вспоминаю рык Марципана и прилагаю все усилия, чтобы не расхохотаться. Договора никакого у меня нет – лишь листок учета кадров да разрешение на оружие.
– Пристегнись! – командует Моше, – поедем!
– Куда?
– Совсем тупой? Оружие надо сдать лично! Не понимаешь?
Моше хамит, но я стараюсь не обращать внимания. Он рвет с места с визгом резины и вылетает со стоянки под клацанье заградительных шипов. Всю оставшуюся дорогу Моше, выпустив пар, молчит, а я счастлив, что расстанусь, наконец, со своей видавшей виды весьма поцарапанной пушкой. Не люблю оружия. Правда, из пистолета я стреляю на удивление хорошо. Еще в институте я выбил двадцать шесть из тридцати, в первый раз взяв в руки Макарова: две десятки и шестерка. Майор Пащенко не поверил и выдал мне еще три патрона сверх нормы. Результат был чуть хуже – десять-восемь-семь, но все равно я был на втором месте после стрелка-разрядника с его двадцатью девятью.
В характеристике с военной кафедры мне написали так: «Характер замкнутый, малообщительный.» (Так и хочется сказать: нордический стойкий). Ну как же, надо же держать рот на замке, а то тов. Брежнев коллекционировал на Колыме анекдоты про себя любимого. Но поскольку я настрелял двадцать шесть, то даже на военной кафедре скрепя сердце написали: «Из личного оружия стреляет отлично». В израильском тире, где очков не начисляют, а главное кучно попасть в поясную мишень, меня тоже похвалили – попадаю.
Пока едем, вспоминаю почему-то этого Пащенку – украинского детину под два метра ростом с круглой и красной от пьянства рожей, ходячий анекдот про майора с военной кафедры. А сейчас мне приходят на память два эпизода с Пащенкой. Мы первый год «на военке», и нас постоянно дрючат шагистикой. Сильно воняя утренним перегаром, майор личным примером показывает нам, как надо тянуть носок – он, стоя на левой ноге, под углом сорок пять градусов тянет правую. Застыв, как статуя майора, тянет уже минут пять, так что смолкают в рядах смехуечки, и все группы, пардон, взводы, затаив дыхание смотрят, когда же дрогнет в оттянутом носке майорская нога. Пащенко простоял целых одиннадцать минут до звонка.
А второй эпизод был уже в лагерях: кто-то из нас, курсантов, пожаловался, что его Калашников не пристрелян и ни к черту не годится. Пащенко молча взял калаша, поднял его на одной вытянутой руке, как игрушку Макарова, вбил новый рожок с патронами и срезал короткими очередями все три мишени.
– Почисть. Вечером под лупой проверю: найду грязюку – урою, а не дам советское оружие позорить.
Представляю радость Инны, что в доме больше не будет «этой гадости».
– Беги за тортом!
– Каким еще тортом?
– Ореховым, Марципан с орехами любит. Да скажи там, что это для него – и скидку сделают, и лежалый не подсунут.
– Он, что, тортами берет?
– Пригласи в обед всех сотрудников на торт, так принято, а Марциано намек поймет.
В первый день я стараюсь держаться поближе к Шмулику, потому что учиться выживать мне надо практически с нуля. Три года, что я проработал «среди русских» – не в счет. К вечеру я в полном отчаянии: соглашаясь на эту работу, я совершенно не представлял, с чем мне придется столкнуться. Шмулик ведь не просто продавец – он проработал ремонтником лет тридцать, он не только помнит наизусть всю номенклатуру материалов, что мы продаем, но и прекрасно знает, как и с чем работают. Его спрашивают, где находится та или иная банка, а он в ответ: «Что уважаемый господин собирается с ней делать?» Слово за слово, и уважаемый господин выталкивает из магазина тележку, наполненную доверху всевозможными товарами и кучей инструментов. Вдобавок, мой блокнот с устрашающей скоростью заполняется незнакомыми словами, значения которых я не знаю ни на одном из доступных мне языков. Печенку начинает грызть червяк: а не напрасно ли ты, Шпильман, затеял всю эту игру в коммерцию? Стоял бы у входа, вспоминал бы свой редуктор со шпилечным клапаном и не искал приключений на собственную ж…
По утрам покупателей мало. Дела оживляются в обеденный перерыв и вечером с пяти до девяти. В оставшееся время мы трепемся, и Шмулик немного рассказывает о себе. Киббуцник с севера, служил в армии в боевых частях, после ранения остался на базе заниматься мелким ремонтом – в киббуц возвращаться не хотелось. Его стали нанимать бывшие сослуживцы и их знакомые, и постепенно дело пошло. Когда во время последнего кризиса работы не стало, пришлось идти искать убежище в Хоум Центр. Узнав Шмулика чуть поближе, я понял, что копирайтер, придумавший рекламу «Спросите Дуду из Хоум Центра» – просто гений. Он апеллирует к давно ушедшему прошлому, к ностальгическим временам, когда ни у кого ничего не было, кроме пары трусов да застиранной рубашки, и не запирали двери, и еще совсем не старый, но уже не молодой киббуцник готов протянуть руку оттуда в современный мир капитала и наживы, где каждый еврей стремиться обкузьмить рядом стоящего товарища. Дуду во всем разбирается, Дуду готов помочь, Дуду готов объяснить, Дуду – свой парень из киббуца, который не обманет.
К счастью для меня, Шмулик согласился поработать еще месяц. Он рассказывает мне всю подноготную Хоум Центра. Никогда бы не подумал, что у нас можно получить скидку, то есть я за красивые глаза могу скостить вам процентов пять, чтобы не ушли без покупки. В этом весь смысл, чтобы не ушли без покупки – решив купить какую-нибудь мелочь, вы почти наверняка добавите к ней еще и еще.
– Время от времени Марципан будет просить тебя сделать заказ для своих знакомых – не отказывайся, – Шмулик смотрит в сторону, – в этом и состоят правила игры.
К концу месяца я выучиваю все нужные слова, и отличаю краску для внутренних работ от краски для внешних. Я могу помочь выбрать кисти или валик, разбираюсь в грунтовке и штукатурке, и могу убедительно разъяснить, что растворители не стоит принимать внутрь. Мои друзья дружно интересуются ценой побелки, олифы и купороса, но я не обижаюсь – они еще придут ко мне на поклон, когда соберутся делать ремонт. А вообще, отдел красок – самый скучный отдел нашего магазина, сюда не заходят просто так поглазеть на товары, если только на Шмулика, которому слава Дуду поперек горла. Сюда заходят исключительно по делу.
Может показаться странным, но у меня довольно много свободного времени, чтобы учиться уму-разуму. Практически с первого дня я нахожу себе культовый предмет поклонения – это ВЕЕР. Веером называется каталог цветов, сотни полосок ламинированной бумаги, скреплены вместе и раскрашены всеми цветами радуги. Каждый оттенок имеет свой номер и название. Названия до того романтические и вычурные, что хочется заплакать: Aegean Sea[1], Amber Light[2], Autumn Sky[3], Avant Garde[4]
Можно продолжать бесконечно. Каталог цветов завораживает, как завораживают неизведанные страны. В свободное время я люблю перебирать веер, названия оттенков, как названия городов и весей, играют воображением. Особенно много голубого: Blue Emotion[5], Blue Lullaby[6], Blue Madonna[7].
В самом конце натыкаюсь на Xerxes[8] Blue, подумать только! Попробуйте «загуглить» слово Xerxes. Попробуйте, ей-Богу, не пожалеете! Найдете «Ахашвероша» – да-да, того самого злобного пуримского персонажа. Я снимаю шляпу перед гением всех времен и народов, который сумел такое выдумать: «Цвет ахашверошевый синий!!»
Моя фантазия играет: я представляю себе голубые мантии восточных султанов и персидских королей, сидящих прозрачным утром у бассейна, от поверхности которого отражаются голубые туники прекрасных дев. Для меня звучит музыка красок: Moody Mist[9], Emerald Garden[10], Exotic Bloom[11], Winter Twig[12].
Я погружаюсь в сказочный выдуманный волшебный мир, из которого меня выдергивает Шмулик – начинается очередная лекция, или к нам в отдел забредает случайный покупатель. Случайный, потому что сами граждане евреи стены красить желают все меньше и меньше, а подрядчики покупают краски в оптовых магазинах, где получают скидки побольше нашей. Даже Шмулик-Дуду иногда за целый день ничего не может продать.
Мы сидим напротив отдела инструментов. Инструменты – это не краски, туда заходят просто так, поглазеть, как и в отдел автопринадлежностей. Сохранился еще реликтовый вид мужика, который тянется делать все своими руками, кто любит хороший инструмент, готов полезть за него в минус в банке, а то и своровать какую мелочь. Шмулик все видит, но предпочитает закрывать глаза, он вообще какой-то странный тип не от мира сего: скорее христианин, чем еврей. Он готов простить всех и вся, даже когда воруют кисти из его отдела. Нас постоянно, на каждом собрании, призывают бороться с воровством. Я тоже всегда стесняюсь подойти к спрятавшему какой-нибудь мелкий предмет воришке и призвать его к порядку. Но однажды меня осеняет: я вижу, как неприкрыто суют в карманы отвертки, и когда вор подходит к кассе, я громко, на весь Хоум Центр, кричу по селектору: «Работник безопасности, подойдите к четвертой кассе!» Виктор в белой униформе и желтой жилетке, помахивая магнитометром, приближается к месту действия. У вора нервы не выдерживают, и он выкладывает кассирше упрятанное без всякого скандала или напоминания. Марципан на собрании хвалит нас за находчивость. Подается это примерно так: «Русская мафия борется с воровством».
– Оружие есть, господа-дамы?
Оружия у покупателей, как правило, не бывает, а те, у кого оно есть, покорно предъявляют мне пластиковое разрешение. Собственный пистолет висит у меня сзади в кожаной кобуре и доставляет массу неудобств. Главное неудобство – это постоянная забота, чтобы он, не дай Бог, не пропал. Придется тогда заполнять массу бумаг и бланков, давать показания, возмещать компании номинальную стоимость утерянного старья. Самое лучшее – держать оружие в сейфе, целее будет, вот только стоит нормальный сейф побольше, чем моя месячная зарплата. Поэтому я, как настоящий революционер-конспиратор, держу его под подушкой, а туда, куда король ходит без свиты, я хожу вооруженный до зубов, мало ли что может случиться. И, как вы уже догадались, я всегда готов замочить врага прямо в сортире.
Раньше мой пост был на въезде на стоянку, где мне вменялось в обязанность проверять багажники. Что дают такие проверки, так и осталось военной тайной, потому что кроме как «…на предмет подозрительных предметов..». а также весьма сомнительных «случаев из практики» наш офицер безопасности Моше ничего придумать не мог. Зато на еженедельном инструктаже наша полупенсионерская команда неизменно получала лекцию о «контурах безопасности», в которых багажники служили внешним контуром, а магнитометр – внутренним. Но я недолго пачкал руки на внешнем контуре, всего через месяц из-за текучки кадров меня приставили к магнитометру. Моему молодому коллеге Виктору повезло меньше – он стоит на стоянке в жару и в дождь уже больше года. Вот так, уже привык называть Витю «моим молодым коллегой», а ведь он лет на десять старше меня, но поскольку его стаж в компании на полгода меньше, то он по универсальным «дедовским» правилам считается «молодым», и пост его поганей моего.
– Виктор, сам подумай, – утешаю я его, – для такого прибора им нужен по крайней мере кандидат наук.
В соответствии с местными порядками я, однако ж, доктор философии, поскольку степени кандидата здесь не имеется. Ясное дело, моя прежняя работа не имела ничего общего с магнитометрией. Я двадцать лет занимался разными пневмо-штучками для подводных лодок и даже диссертацию защитил, закрытую, естественно. А чтобы тему доступно (и не выдавая гос. тайну) вам разъяснить, то называлась она примерно так: «Усовершенствование и надежность редуктора газового высокого давления со шпилечным клапаном».
Кстати, позвольте представиться: Шпильман Владимир Ильич. Понятно, что сотрудники КБ ласково называли меня «наш Ильич». В земле же обетованной меня сократили до Влади. Чего греха таить, я лелеял надежду продать своим новым сионистским друзьям абсолютно все, что я знаю про свой редуктор высокого давления со шпилечным клапаном. Совершенно бескорыстно, только чтобы за приличную зарплату быть полезным военно-подводным силам новой родины. Но то ли еврейские подводники и сами уже все прознали про редуктор, то ли клапана у них не той системы, но покупать секреты доктора Шпильмана В.И. никто не спешил, и пришлось переквалифицироваться в работника охраны, где у меня есть достаточно времени пофилософствовать.
– Влади! Влади! – разнеслось по селектору на весь огромный ангар. – Зайди к Марциано! Влади – к Марциано!
Я оборачиваюсь и ищу глазами Бориса. В отсутствие офицера безопасности мы с Виктором подчиняемся Борису, как старшему по стажу. По правилам он должен стоять у входа вместе со мной, но Борис на правах «деда» позволяет себе разные вольности типа прогуляться по прохладному залу, и не спешит занять положенное ему по расчету место на внутреннем контуре обороны.
Марциано – наш бог и царь. За глаза его кличут Марципаном: этакий сладенький, блестящий, словно покрытый глазурью, пухленький и лысенький колобок на коротких ножках, заправляющий нашим филиалом. Формально мы не подчиняемся Марциано, но стоит ему лишь приподнять выцветшую бровь, как любой из нас тотчас же вылетит с работы. Я вижу, что он стоит и наблюдает за мной из-за стекла своего кабинета под крышей. Ждать Марципан не любит, а Борис лениво бредет по проходу, останавливаясь и заговаривая с сотрудниками. Мне ничего не остается, как преступно оставить пост, подойти к центральной кассе и поднять трубку селектора:
– Борис, тебя ждут у входа! Борис, подойди ко входу!
– Слышал! Не ори! – хамит он, понятно, не по селектору, а по внутренней связи. Нам обоим ясно, что мое объявление на весь зал – исключительно для босса.
Я торжественно, как переходящий кубок, всучаю Борису магнитометр и рысцой бегу к антресоли Марциано. Все знают, что он любит, когда его подчиненные входят в кабинет запыхавшись после подъема по крутой и гулкой железной лестнице.
– Доброе утро, – бодро рапортую с порога, стараясь удержать дыхание.
– Утро… утро, – бормочет он и кивает в сторону стула, – кофе хочешь?
– Спасибо, – я знаю, что Марципан любит хороший кофе.
Колобок отталкивается от стола и, не вставая, катится на кресле в кофейный уголок, а я принимаюсь потихоньку осматриваться. Свет горит только над столом, а в дальних углах, заваленных коробками, сумрачно, как на складе. Мощный кондиционер дует прямо на меня, и минуты через две мне становится холодно. Вспоминаю сплетни про Марципана, который зазывает к себе в холод девочек в легких маечках и держит до полного посинения, вернее, в расчете на другие реакции нежного девичьего организма. Окна в каждой стене позволяют видеть почти любую точку нашего ангара – отмечаю про себя, что об этом надо постоянно помнить.
– Тебе покрепче?
– Ага.
– Ну и правильно, а то это не кофе. Молока?
– Нет, спасибо.
– Правильно, ты не настоящий ашкеназ.
Я хмыкаю, беру кофе и снова благодарю. Неясно, чего ему от меня надо: Марциано редко собственноручно готовит кофе, обычно гоняет по лестнице секретаршу Нурит, которая сидит внизу.
– Печенье хочешь? С кокосом.
Я не люблю печенье с кокосом, но отказываться неудобно. Марципан катится обратно к своему столу.
– Ты что знаешь о красках? – спрашивает он меня.
О красках я знаю только то, что они противно воняют и пачкаются, но, спросите любого консультанта по набору раб. силы, такой ответ был бы концом любого интервью. А тот факт, что я попал к Марципану на интервью, у меня теперь не вызывает никакого сомнения. И мой ответ должен быть позитивным, лаконичным и быстрым, а смыслу в нем быть не обязательно.
– У нас есть большой выбор отличных красок на любой вкус и для каждого покупателя, – отвечаю я бодро, нахально и достаточно быстро.
Несмотря на то, что я никак не работник Хоум Центра, я делаю упор на «у нас», как бы причисляя себя к общему делу торговли хозтоварами, которое я всего лишь охраняю. Марципан шумно отхлебывает горячий кофе и смотрит на меня с интересом.
– Ты интеллигентный молодой человек, – произносит он.
В переводе это означает: «Оказывается, этот старый хрен еще способен что-то соображать». Я жду продолжения.
– Шмулик уходит, – Марципан, щурясь от напряжения, делает попытку разгрызть кокосовое печенье и бросает его в корзину для бумаг. – Ты знаешь Шмулика? – задает он риторический вопрос.
Ну кто в нашем небольшом городке (так и хочется назвать его уездным городом N) не знает Шмулика из Хоум Центра, ведь он – вылитый Дуду из рекламы: средних лет лысоватый мужичок в белой майке и красном комбинезоне. Шмулика, которого покупатели «узнают» и братски хлопают по плечу, за которым табунами бегают дети и фотографируются с помощью мобильника на фоне картонной рекламы Дуду.
– А что такое? – осторожно спрашиваю я.
– Семейный бизнес, – Марципан бросает в корзину бумажный стаканчик с недопитым кофе и снова обзывает меня интеллигентным молодым человеком. – В общем так, я хочу, чтобы ты заступил на его место…
В моей голове мгновенно проносится целый вихрь: это значит, что я попаду в штат Хоум Центра; это значит, что у меня будет больше зарплата, а если дела пойдут хорошо, то и какие-никакие бонусы от продаж; это значит, что я буду работать одну смену в день вместо своих обычных полутора; это значит, что у меня появятся хотя бы минимальные социальные условия. А если одним словом, то вместо полураба я стану человеком – мечта каждого охранника на птичьих правах. И, может быть, я смогу, наконец, купить машину, чтобы по субботам не сидеть дома и зависеть от чужой милости.
– Получать пока будешь, сколько сейчас, а потом – как дела пойдут, – диктует Марципан. – Они этого не любят, – он подразумевает мою компанию по охране, которая не дает работникам поступать на работу в места, которые они охраняют. – Но ты мне нравишься.
Я все еще молчу, я хорошо знаю непостоянство Марципана под его глазурной оболочкой.
– Согласен?
– Согласен… – выдавливаю из себя ответ и все еще не верю своему счастью.
Марципан нажимает кнопку на своем телефоне и нетерпеливо слушает гнусавую мелодию давно надоевшего шлягера.
– Моше, – приказывает он моему офицеру безопасности, – я беру Влади к себе. Приведи завтра с утра кого-нибудь другого.
– Яков, ты что, с ума сошел!? Кого я тебе достану за один день? Вот прямо завтра утром? Ну дай хоть до конца недели, у меня и так проблемы.
– Да не интер-ресуют меня твои пр-роблемы! – рычит Марципан и демонстративно отключается.
– Иди, поработай еще день на этого бандита, – кивает он мне, – а в обед зайди к Вики – она тебя оформит. Испытательный срок – три месяца, не потянешь – сам виноват. Шмулик тебя натаскает, не хуже него будешь. Иди…
Марципан делает хорошо известный жест рукой, выдворяя меня из кабинета. Но мне не до обид, ведь он взял меня к себе на работу. Несмотря на холод, по позвоночнику течет струйка пота. Я медленно спускаюсь в зал и бреду в туалет плеснуть себе на лицо воды. Тепловатая вода не освежает. Из зазеркалья на меня смотрит потная и красная рожа с кривой усмешкой и всклокоченной шевелюрой. Волосы пепельные, глаза слегка монголоидные, но добрые (Ильич все же), щеки едва заметно обвисли, лишь подбородок остается волевым. Раз за разом набираю полные ладони воды и брызгаюсь во все стороны, как отряхивающийся спаниель.
Казенная белая рубашка вся в мокрых пятнах. Ничего, думаю, просохнет на жаре минут за десять. Теперь надо стереть с лица эту проклятую ухмылку и спокойно сообщить новость «ребятам». На посту меня встречает полный состав нашего охранного батальона – Боря и Витя.
– Задал тебе жару Марципан? – участливо спрашивает Борис, оглядывая мокрую рубашку.
Я собираюсь с духом и выпаливаю:
– Он берет меня в штат.
На лицах моих приятелей читается недоумение и зависть.
– Кем?
– На краску, вместо Шмулика.
– Поздравляю! – Виктор протягивает мне руку. Он явно радуется, если не за мою удачу, то освободившемуся месту на внутреннем контуре обороны. Виктор лелеет надежду перебраться со въезда на стоянку ко входу в наш ангар.
Борис откровенно завидует, считая, что по праву «деда» место должно принадлежать ему. Непонятным образом новость разлетается по залу, подходят с поздравлениями мои новые сослуживцы. Ко мне хорошо относятся, особенно женщины, из-за расписания автобуса я прихожу до открытия и никогда не отказываюсь помочь передвинуть коробки или что-нибудь перетащить. Рот у меня до ушей, я стою у входа в Хоум Центр с магнитометром, как Статуя Свободы с факелом. Редкие покупатели улыбаются, здороваются со мной, как со старым знакомым, и без напоминаний протягивают сумки и рюкзаки для проверки. После года, проведенного у входа в хозмаг, я, как бабка на лавке, могу всласть посудачить обо всех.
Как, спросите, мне это удается? Да очень просто. Я-таки имею, как говорят в Одессе, замечательный вид на стоянку. А по поведению граждан уездного города N на стоянке я многое могу о них рассказать. Места всегда хватает на всех – еще не было случая, чтобы огромное пространство было забито под завязку. Большинство сразу отправляется на гарантированно свободные места, но некоторые просто обязаны досконально проверить ближние ряды. Но есть и такие, что долго ждут, чтобы освободилось место прямо у входа – они считают ниже своего достоинства пройти лишние метров сто – лучше прождать полчаса. Кто-то всегда стремится идти впереди… кто-то придерживает дверь для своей спутницы… кто-то возвращается к машине от самого входа, чтобы еще раз дернуть ручку запертой двери… кто-то бросается за первой же тележкой, несмотря на то, что тележек тоже всегда хватает на всех…
Но интереснее всего поведение обладателя места. Пробовали засечь время, которое требуется, чтобы покинуть стоянку у магазина с момента открытия двери машины? Я-то пробовал – в среднем секунд тридцать: двигатель завести, ремень пристегнуть, но если в это время кто-то другой ждет, пока освободится место, то, представьте себе, товарищ будет копаться побольше минуты! Он сполна насладится самим фактом, что кто-то ждет его монаршего волеизъявления это место покинуть, и совсем не торопится.
В обед я проглатываю дежурную питу, даже не заметив, что в нее запихнула моя жена Инна, и бегу к Вики оформляться. Она терпеливо объясняет, что и где писать. Завидев мою докторскую степень, она недоверчиво спрашивает:
– Диплом небось купил?
– Зачем купил? Подарили! – отвечаю я переводом на иврит старого мохнатого анекдота, стараясь оставаться серьезным как можно дольше.
Это всегда хорошо действует – первые секунды человек в шутку не врубается, но потом начинает понимать, что его разыграли, и недоверчиво улыбаться. Реакция Вики так и остается при ней, потому что в этот момент моя рация оживает: Виктор сообщает со стоянки о приезде Моше.
– Потом-потом, – машу я Вики рукой.
Я вылетаю из подсобки и несусь во весь опор на пост. Еще не хватало, чтобы Моше меня там не обнаружил – вполне может не заплатить мне за сегодняшний день. Спасибо Вите, успеваю вовремя. Как и ожидалось, начальник наш находится в весьма разъяренном виде.
– Пойдем поговорим, – кивает он мне в сторону стоянки.
Мы садимся в его машину, стоящую у входа на месте для инвалидов.
– Твою! Душу! Мать!! – произносит Моше на чистом русском языке без акцента и с падежами.
Я раскрываю рот: оказывается, этот тип понимает по-русски. Продолжение, однако же, следует на арабском, где к маме по традиции присоединяются сестры, которых у меня никогда не было. Затем Моше переходит на родной иврит, поминая всех чертей. До меня, наконец, доходит, что он виртуозно владеет только одной ключевой фразой про душу-мать.
– Ты не знаешь Марципана! – вопит Моше и бьет зачем-то руль. – Это такая сволочь! Он эксплуатирует своих работников! Он за всеми следит и записывает, только чтобы лишнего шекеля не дать.
Ого, думаю, а ты, ягненок беленький, никого не эксплуатируешь? Держишь всех по две смены, платишь минимальную зарплату без надбавки за дополнительные часы, пенсии и в помине нет, и еще считаешь себя благодетелем. И в бухгалтерии каждый раз найдут, что вычесть по мелочи.
– Он к девкам пристает, он сексуальный маньяк! Ты его совсем не знаешь, а я знаю, ты от него взвоешь через месяц, а у нас тебе хорошо, у тебя перспективы.
– И какие, – интересуюсь, – перспективы? – Я вижу, что Моше слегка занесло, но он, нисколько не смущаясь, продолжает гнуть свое.
– Я всегда к вам хорошо относился (он сделал едва заметную паузу перед «вам»). Неблагодарные вы все! Обратно проситься придешь, а не возьмем. Мы добро помним, но и предательства не забываем.
Мне становится весело – точь-в-точь реакция моего бывшего завотделом на мой отъезд в Израиль.
– И кого же я предал?
– Ты по договору две недели должен отработать, да Марциано за тебя так просил, только что в ногах не валялся, это я ему одолжение делаю, а не тебе. Ты это понимаешь?
– Угу, – я вспоминаю рык Марципана и прилагаю все усилия, чтобы не расхохотаться. Договора никакого у меня нет – лишь листок учета кадров да разрешение на оружие.
– Пристегнись! – командует Моше, – поедем!
– Куда?
– Совсем тупой? Оружие надо сдать лично! Не понимаешь?
Моше хамит, но я стараюсь не обращать внимания. Он рвет с места с визгом резины и вылетает со стоянки под клацанье заградительных шипов. Всю оставшуюся дорогу Моше, выпустив пар, молчит, а я счастлив, что расстанусь, наконец, со своей видавшей виды весьма поцарапанной пушкой. Не люблю оружия. Правда, из пистолета я стреляю на удивление хорошо. Еще в институте я выбил двадцать шесть из тридцати, в первый раз взяв в руки Макарова: две десятки и шестерка. Майор Пащенко не поверил и выдал мне еще три патрона сверх нормы. Результат был чуть хуже – десять-восемь-семь, но все равно я был на втором месте после стрелка-разрядника с его двадцатью девятью.
В характеристике с военной кафедры мне написали так: «Характер замкнутый, малообщительный.» (Так и хочется сказать: нордический стойкий). Ну как же, надо же держать рот на замке, а то тов. Брежнев коллекционировал на Колыме анекдоты про себя любимого. Но поскольку я настрелял двадцать шесть, то даже на военной кафедре скрепя сердце написали: «Из личного оружия стреляет отлично». В израильском тире, где очков не начисляют, а главное кучно попасть в поясную мишень, меня тоже похвалили – попадаю.
Пока едем, вспоминаю почему-то этого Пащенку – украинского детину под два метра ростом с круглой и красной от пьянства рожей, ходячий анекдот про майора с военной кафедры. А сейчас мне приходят на память два эпизода с Пащенкой. Мы первый год «на военке», и нас постоянно дрючат шагистикой. Сильно воняя утренним перегаром, майор личным примером показывает нам, как надо тянуть носок – он, стоя на левой ноге, под углом сорок пять градусов тянет правую. Застыв, как статуя майора, тянет уже минут пять, так что смолкают в рядах смехуечки, и все группы, пардон, взводы, затаив дыхание смотрят, когда же дрогнет в оттянутом носке майорская нога. Пащенко простоял целых одиннадцать минут до звонка.
А второй эпизод был уже в лагерях: кто-то из нас, курсантов, пожаловался, что его Калашников не пристрелян и ни к черту не годится. Пащенко молча взял калаша, поднял его на одной вытянутой руке, как игрушку Макарова, вбил новый рожок с патронами и срезал короткими очередями все три мишени.
– Почисть. Вечером под лупой проверю: найду грязюку – урою, а не дам советское оружие позорить.
Представляю радость Инны, что в доме больше не будет «этой гадости».
* * *
Следующее утро, пока не объявился мой знаменитый наставник, начинается как всегда – передвинь-принеси. Только вместо белой рубашки и желтого жилета с надписью «безопасность» на мне красный комбинезон и белая майка Хоум Центра. Перво-наперво Шмулик командует:– Беги за тортом!
– Каким еще тортом?
– Ореховым, Марципан с орехами любит. Да скажи там, что это для него – и скидку сделают, и лежалый не подсунут.
– Он, что, тортами берет?
– Пригласи в обед всех сотрудников на торт, так принято, а Марциано намек поймет.
В первый день я стараюсь держаться поближе к Шмулику, потому что учиться выживать мне надо практически с нуля. Три года, что я проработал «среди русских» – не в счет. К вечеру я в полном отчаянии: соглашаясь на эту работу, я совершенно не представлял, с чем мне придется столкнуться. Шмулик ведь не просто продавец – он проработал ремонтником лет тридцать, он не только помнит наизусть всю номенклатуру материалов, что мы продаем, но и прекрасно знает, как и с чем работают. Его спрашивают, где находится та или иная банка, а он в ответ: «Что уважаемый господин собирается с ней делать?» Слово за слово, и уважаемый господин выталкивает из магазина тележку, наполненную доверху всевозможными товарами и кучей инструментов. Вдобавок, мой блокнот с устрашающей скоростью заполняется незнакомыми словами, значения которых я не знаю ни на одном из доступных мне языков. Печенку начинает грызть червяк: а не напрасно ли ты, Шпильман, затеял всю эту игру в коммерцию? Стоял бы у входа, вспоминал бы свой редуктор со шпилечным клапаном и не искал приключений на собственную ж…
По утрам покупателей мало. Дела оживляются в обеденный перерыв и вечером с пяти до девяти. В оставшееся время мы трепемся, и Шмулик немного рассказывает о себе. Киббуцник с севера, служил в армии в боевых частях, после ранения остался на базе заниматься мелким ремонтом – в киббуц возвращаться не хотелось. Его стали нанимать бывшие сослуживцы и их знакомые, и постепенно дело пошло. Когда во время последнего кризиса работы не стало, пришлось идти искать убежище в Хоум Центр. Узнав Шмулика чуть поближе, я понял, что копирайтер, придумавший рекламу «Спросите Дуду из Хоум Центра» – просто гений. Он апеллирует к давно ушедшему прошлому, к ностальгическим временам, когда ни у кого ничего не было, кроме пары трусов да застиранной рубашки, и не запирали двери, и еще совсем не старый, но уже не молодой киббуцник готов протянуть руку оттуда в современный мир капитала и наживы, где каждый еврей стремиться обкузьмить рядом стоящего товарища. Дуду во всем разбирается, Дуду готов помочь, Дуду готов объяснить, Дуду – свой парень из киббуца, который не обманет.
К счастью для меня, Шмулик согласился поработать еще месяц. Он рассказывает мне всю подноготную Хоум Центра. Никогда бы не подумал, что у нас можно получить скидку, то есть я за красивые глаза могу скостить вам процентов пять, чтобы не ушли без покупки. В этом весь смысл, чтобы не ушли без покупки – решив купить какую-нибудь мелочь, вы почти наверняка добавите к ней еще и еще.
– Время от времени Марципан будет просить тебя сделать заказ для своих знакомых – не отказывайся, – Шмулик смотрит в сторону, – в этом и состоят правила игры.
К концу месяца я выучиваю все нужные слова, и отличаю краску для внутренних работ от краски для внешних. Я могу помочь выбрать кисти или валик, разбираюсь в грунтовке и штукатурке, и могу убедительно разъяснить, что растворители не стоит принимать внутрь. Мои друзья дружно интересуются ценой побелки, олифы и купороса, но я не обижаюсь – они еще придут ко мне на поклон, когда соберутся делать ремонт. А вообще, отдел красок – самый скучный отдел нашего магазина, сюда не заходят просто так поглазеть на товары, если только на Шмулика, которому слава Дуду поперек горла. Сюда заходят исключительно по делу.
Может показаться странным, но у меня довольно много свободного времени, чтобы учиться уму-разуму. Практически с первого дня я нахожу себе культовый предмет поклонения – это ВЕЕР. Веером называется каталог цветов, сотни полосок ламинированной бумаги, скреплены вместе и раскрашены всеми цветами радуги. Каждый оттенок имеет свой номер и название. Названия до того романтические и вычурные, что хочется заплакать: Aegean Sea[1], Amber Light[2], Autumn Sky[3], Avant Garde[4]
Можно продолжать бесконечно. Каталог цветов завораживает, как завораживают неизведанные страны. В свободное время я люблю перебирать веер, названия оттенков, как названия городов и весей, играют воображением. Особенно много голубого: Blue Emotion[5], Blue Lullaby[6], Blue Madonna[7].
В самом конце натыкаюсь на Xerxes[8] Blue, подумать только! Попробуйте «загуглить» слово Xerxes. Попробуйте, ей-Богу, не пожалеете! Найдете «Ахашвероша» – да-да, того самого злобного пуримского персонажа. Я снимаю шляпу перед гением всех времен и народов, который сумел такое выдумать: «Цвет ахашверошевый синий!!»
Моя фантазия играет: я представляю себе голубые мантии восточных султанов и персидских королей, сидящих прозрачным утром у бассейна, от поверхности которого отражаются голубые туники прекрасных дев. Для меня звучит музыка красок: Moody Mist[9], Emerald Garden[10], Exotic Bloom[11], Winter Twig[12].
Я погружаюсь в сказочный выдуманный волшебный мир, из которого меня выдергивает Шмулик – начинается очередная лекция, или к нам в отдел забредает случайный покупатель. Случайный, потому что сами граждане евреи стены красить желают все меньше и меньше, а подрядчики покупают краски в оптовых магазинах, где получают скидки побольше нашей. Даже Шмулик-Дуду иногда за целый день ничего не может продать.
Мы сидим напротив отдела инструментов. Инструменты – это не краски, туда заходят просто так, поглазеть, как и в отдел автопринадлежностей. Сохранился еще реликтовый вид мужика, который тянется делать все своими руками, кто любит хороший инструмент, готов полезть за него в минус в банке, а то и своровать какую мелочь. Шмулик все видит, но предпочитает закрывать глаза, он вообще какой-то странный тип не от мира сего: скорее христианин, чем еврей. Он готов простить всех и вся, даже когда воруют кисти из его отдела. Нас постоянно, на каждом собрании, призывают бороться с воровством. Я тоже всегда стесняюсь подойти к спрятавшему какой-нибудь мелкий предмет воришке и призвать его к порядку. Но однажды меня осеняет: я вижу, как неприкрыто суют в карманы отвертки, и когда вор подходит к кассе, я громко, на весь Хоум Центр, кричу по селектору: «Работник безопасности, подойдите к четвертой кассе!» Виктор в белой униформе и желтой жилетке, помахивая магнитометром, приближается к месту действия. У вора нервы не выдерживают, и он выкладывает кассирше упрятанное без всякого скандала или напоминания. Марципан на собрании хвалит нас за находчивость. Подается это примерно так: «Русская мафия борется с воровством».