Две строчки

 
Из записной потертой книжки
Две строчки о бойце-парнишке,
Что был в сороковом году
Убит в Финляндии на льду.
 
 
Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело.
Шинель ко льду мороз прижал,
Далеко шапка отлетела.
 
 
Казалось, мальчик не лежал,
А все еще бегом бежал,
Да лед за полу придержал…
 
 
Среди большой войны жестокой,
С чего – ума не приложу, —
Мне жалко той судьбы далекой,
Как будто мертвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примерзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.
 
   1943

Я убит подо Ржевом

 
Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.
 
 
Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки, —
Точно в пропасть с обрыва —
И ни дна ни покрышки.
 
 
И во всем этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей.
 
 
Я – где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я – где с облачком пыли
Ходит рожь на холме;
 
 
Я – где крик петушиный
На заре по росе;
Я – где ваши машины
Воздух рвут на шоссе;
 
 
Где травинку к травинке
Речка травы прядет, —
Там, куда на поминки
Даже мать не придет.
 
 
Подсчитайте, живые,
Сколько сроку назад
Был на фронте впервые
Назван вдруг Сталинград.
 
 
Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю,
Наш ли Ржев наконец?
 
 
Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?..
Этот месяц был страшен,
Было все на кону.
 
 
Неужели до осени
Был за ним уже Дон,
И хотя бы колесами
К Волге вырвался он?
 
 
Нет, неправда. Задачи
Той не выиграл враг!
Нет же, нет! А иначе
Даже мертвому – как?
 
 
И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она – спасена.
 
 
Наши очи померкли,
Пламень сердца погас,
На земле на поверке
Выкликают не нас.
 
 
Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам – все это, живые.
Нам – отрада одна:
 
 
Что недаром боролись
Мы за родину-мать.
Пусть не слышен наш голос, —
Вы должны его знать.
 
 
Вы должны были, братья,
Устоять, как стена,
Ибо мертвых проклятье —
Эта кара страшна.
 
 
Это грозное право
Нам навеки дано, —
И за нами оно —
Это горькое право.
 
 
Летом, в сорок втором,
Я зарыт без могилы.
Всем, что было потом,
Смерть меня обделила.
 
 
Всем, что, может, давно
Вам привычно и ясно,
Но да будет оно
С нашей верой согласно.
 
 
Братья, может быть, вы
И не Дон потеряли,
И в тылу у Москвы
За нее умирали.
 
 
И в заволжской дали
Спешно рыли окопы,
И с боями дошли
До предела Европы.
 
 
Нам достаточно знать,
Что была, несомненно,
Та последняя пядь
На дороге военной.
 
 
Та последняя пядь,
Что уж если оставить,
То шагнувшую вспять
Ногу некуда ставить.
 
 
Та черта глубины,
За которой вставало
Из-за вашей спины
Пламя кузниц Урала.
 
 
И врага обратили
Вы на запад, назад.
Может быть, побратимы,
И Смоленск уже взят?
 
 
И врага вы громите
На ином рубеже,
Может быть, вы к границе
Подступили уже!
 
 
Может быть… Да исполнится
Слово клятвы святой! —
Ведь Берлин, если помните,
Назван был под Москвой.
 
 
Братья, ныне поправшие
Крепость вражьей земли,
Если б мертвые, павшие
Хоть бы плакать могли!
 
 
Если б залпы победные
Нас, немых и глухих,
Нас, что вечности преданы,
Воскрешали на миг, —
 
 
О, товарищи верные,
Лишь тогда б на войне
Ваше счастье безмерное
Вы постигли вполне.
 
 
В нем, том счастье, бесспорная
Наша кровная часть,
Наша, смертью оборванная,
Вера, ненависть, страсть.
 
 
Наше все! Не слукавили
Мы в суровой борьбе,
Все отдав, не оставили
Ничего при себе.
 
 
Все на вас перечислено
Навсегда, не на срок.
И живым не в упрек
Этот голос наш мыслимый.
 
 
Братья, в этой войне
Мы различья не знали:
Те, что живы, что пали, —
Были мы наравне.
 
 
И никто перед нами
Из живых не в долгу,
Кто из рук наших знамя
Подхватил на бегу,
 
 
Чтоб за дело святое,
За Советскую власть
Так же, может быть, точно
Шагом дальше упасть.
 
 
Я убит подо Ржевом,
Тот еще под Москвой.
Где-то, воины, где вы,
Кто остался живой?
 
 
В городах миллионных,
В селах, дома в семье?
В боевых гарнизонах
На не нашей земле?
 
 
Ах, своя ли, чужая,
Вся в цветах иль в снегу…
Я вам жить завещаю, —
Что я больше могу?
 
 
Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть
И родимой отчизне
С честью дальше служить.
 
 
Горевать – горделиво,
Не клонясь головой,
Ликовать – не хвастливо
В час победы самой.
 
 
И беречь ее свято,
Братья, счастье свое —
В память воина-брата,
Что погиб за нее.
 
   1945–1946

В тот день, когда окончилась война

 
В тот день, когда окончилась война
И все стволы палили в счет салюта,
В тот час на торжестве была одна
Особая для наших душ минута.
 
 
В конце пути, в далекой стороне,
Под гром пальбы прощались мы впервые
Со всеми, что́ погибли на войне,
Как с мертвыми прощаются живые.
 
 
До той поры в душевной глубине
Мы не прощались так бесповоротно.
Мы были с ними как бы наравне,
И разделял нас только лист учетный.
 
 
Мы с ними шли дорогою войны
В едином братстве воинском до срока.
Суровой славой их озарены,
От их судьбы всегда неподалеку.
 
 
И только здесь, в особый этот миг,
Исполненный величья и печали,
Мы отделились навсегда от них:
Нас эти залпы с ними разлучали.
 
 
Внушала нам стволов ревущих сталь,
Что нам уже не числиться в потерях.
И, кроясь дымкой, он уходит вдаль,
Заполненный товарищами берег.
 
 
И, чуя там сквозь толщу дней и лет,
Как нас уносят этих залпов волны,
Они рукой махнуть не смеют вслед,
Не смеют слова вымолвить. Безмолвны.
 
 
Вот так, судьбой своею смущены,
Прощались мы на празднике с друзьями
И с теми, что в последний день войны
Еще в строю стояли вместе с нами;
 
 
И с теми, что ее великий путь
Пройти смогли едва наполовину;
И с теми, чьи могилы где-нибудь
Еще у Волги обтекали глиной;
 
 
И с теми, что под самою Москвой,
В снегах глубоких заняли постели,
В ее предместьях на передовой
Зимою сорок первого; и с теми,
 
 
Что, умирая, даже не могли
Рассчитывать на святость их покоя
Последнего, под холмиком земли,
Насыпанным не чуждою рукою.
 
 
Со всеми – пусть не равен их удел, —
Кто перед смертью вышел в генералы,
А кто в сержанты выйти не успел:
Такой был срок ему отпущен малый.
 
 
Со всеми, отошедшими от нас,
Причастными одной великой сени
Знамен, склоненных, как велит приказ, —
Со всеми, до единого со всеми
 
 
Простились мы. И смолкнул гул пальбы,
И время шло. И с той поры над ними
Березы, вербы, клены и дубы
В который раз листву свою сменили.
 
 
Но вновь и вновь появится листва,
И наши дети вырастут и внуки,
А гром пальбы в любые торжества
Напомнит нам о той большой разлуке.
 
 
И не затем, что уговор храним,
Что память полагается такая,
И не затем, нет, не затем одним,
Что ветры войн шумят, не утихая,
 
 
И нам уроки мужества даны
В бессмертье тех, что стали горсткой пыли.
Нет, даже если б жертвы той войны
Последними на этом свете были, —
 
 
Смогли б ли мы, оставив их вдали,
Прожить без них в своем отдельном счастье,
Глазами их не видеть их земли
И слухом их не слышать мир отчасти?
 
 
И, жизнь пройдя по выпавшей тропе,
В конце концов, у смертного порога,
В себе самих не угадать себе
Их одобренья или их упрека?
 
 
Что ж, мы – трава? Что ж, и они – трава?
Нет, не избыть нам связи обоюдной.
Не мертвых власть, а власть того родства,
Что даже смерти стало неподсудно.
 
 
К вам, павшие в той битве мировой
За наше счастье на земле суровой,
К вам, наравне с живыми, голос свой
Я обращаю в каждой песне новой.
 
 
Вам не услышать их и не прочесть.
Строка в строку они лежат немыми.
Но вы – мои, вы были с нами здесь,
Вы слышали меня и знали имя.
 
 
В безгласный край, в глухой покой земли,
Откуда нет пришедших из разведки,
Вы часть меня с собою унесли
С листка армейской маленькой газетки.
 
 
Я ваш, друзья, – и я у вас в долгу,
Как у живых, – я так же вам обязан.
И если я, по слабости, солгу,
Вступлю в тот след, который мне заказан,
 
 
Скажу слова без прежней веры в них,
То, не успев их выдать повсеместно,
Еще не зная отклика живых,
Я ваш укор услышу бессловесный.
 
 
Суда живых не меньше павших суд.
И пусть в душе до дней моих скончанья
Живет, гремит торжественный салют
Победы и великого прощанья.
 
   1948

О прописке

 
По всему Советскому Союзу,
Только б та задача по плечу,
Я мою уживчивую Музу
Прописать на жительство хочу.
 
 
Чтобы мне не ведать той печали,
Как ответят у иных ворот:
– Нет, не проживает. Не слыхали.
Номер дома, может быть, не тот.
 
 
Чтоб везде по селам и столицам
Отвечали на вопрос о ней:
– Как же, есть. Давнишняя жилица, —
И улыбки были б у людей.
 
 
Чтоб глаза у стариков яснели,
Чтобы к слову вставил не один:
– Мы еще на фронте были с нею,
Вместе помним Вязьму и Берлин.
 
 
Чтоб детишки из любого дома,
Если к ним случайно обращусь,
Говорили б:
– Как же, мы знакомы
И немножко знаем наизусть.
 
 
Чтобы не с почтеньем, а с любовью
Отзывалось каждое жилье:
– Здесь она. На доброе здоровье
Здесь живет. А как же без нее?
 
 
Вот тогда, как отзыв тот желанный,
Прозвучит о ней, моей родной,
Я и сам пропиской постоянной
Обеспечен буду под луной.
 
   1951

Перед дорогой

 
Что-то я начал болеть о порядке
В пыльном, лежалом хозяйстве стола:
Лишнее рву, а иное в тетрадки
Переношу, подшиваю в «дела».
 
 
Что ж, или все уж подходит к итогу
И затруднять я друзей не хочу?
Или опять я собрался в дорогу,
Выбрал маршрут, но покамест молчу?
 
 
Или гадаю, вступив на развилок:
Где меня ждет озаренье и свет
Радости той, что, быть может, я в силах
Вам принести, а быть может, и нет?..
 
 
Все я приму поученья, внушенья,
Все наставленья в дорогу возьму.
Только за мной остается решенье,
Что не принять за меня никому.
 
 
Я его принял с волненьем безвестным
И на себя, что ни будет, беру.
Дайте расчистить рабочее место
С толком, с любовью – и сразу к перу.
 
 
Но за работой, упорной, бессрочной,
Я моей главной нужды не таю:
Будьте со мною, хотя бы заочно,
Верьте со мною в удачу мою.
 
   1951

Мне памятно, как умирал мой дед

 
Мне памятно, как умирал мой дед,
В своем запечье лежа терпеливо,
И освещал дорогу на тот свет
Свечой, уже в руке стоявшей криво.
 
 
Мы с ним дружили. Он любил меня.
Я тосковал, когда он был в отлучке,
И пряничного ждал себе коня,
Что он обычно приносил с получки.
 
 
И вот он умер, и в гробу своем,
Накрытом крышкой, унесен куда-то.
И нет его, а мы себе живем, —
То первая была моя утрата…
 
 
И словно вдруг за некоей чертой
Осталось детства моего начало.
Я видел смерть, и доля смерти той
Мне на душу мою ребячью пала.
 
 
И с той поры в глухую глубь земли,
Как будто путь туда открыт был дедом,
Поодиночке от меня ушли
Уже другие проторенным следом…
 
 
В январский холод, в летнюю жару,
В туман и дождь, с оркестром,
                                                  без оркестра —
Одних моих собратьев по перу
Я стольких проводил уже до места.
 
 
И всякий раз, как я кого терял,
Мне годы ближе к сердцу подступали,
И я какой-то частью умирал,
С любым из них как будто числясь в паре.
 
 
И если б так же было на войне,
Где счет потерям более суровый,
Наверно б, жизни не хватило мне
И всем, что ныне живы и здоровы.
 
 
Но речь о том, что неизбежный час,
Как мне расстаться – малой части —
                                                             с целым,
Как этот мир мне потерять из глаз, —
Не может быть моим лишь частным делом.
 
 
Я полагаю, что и мой уход,
Назначенный на завтра иль на старость,
Живых друзей участье призовет —
И я один со смертью не останусь.
 
   1951

Ни ночи нету мне, ни дня

 
Ни ночи нету мне, ни дня,
Ни отдыха, ни срока:
Моя задолженность меня
Преследует жестоко.
 
 
У стольких душ людских в долгу,
Живу, бедой объятый:
А вдруг сквитаться не смогу
За все, что было взято!
 
 
За то добро, за то тепло,
Участье и пристрастье,
Что в душу мне от них вошло,
Дало изведать счастье.
 
 
Сдается часом: заплачу,
Покрою все до строчки;
А часом: нет, не по плечу,
И вновь прошу отсрочки.
 
 
И вновь становятся в черед
Сомненье, сил упадок.
Беда! А выйду на народ:
– Ну как? – Бодрюсь: – Порядок…
 
 
И устаю от той игры,
От горького секрета,
Как будто еду до поры
В вагоне без билета.
 
 
Как будто я какой злодей,
Под страхом постоянным,
Как будто лучших из друзей
К себе привлек обманом.
 
 
От мысли той невмоготу
И тяжелей усталость.
Вот подведут они черту,
И – вдруг – один останусь.
 
 
И буду, сам себе ровня
Один, в тоске глубокой.
Ни ночи нету мне, ни дня,
Ни отдыха, ни срока.
 
 
За что же мне такой удел,
Вся жизнь – из суток в сутки?..
 
 
…А что ж ты, собственно, хотел?
Ты думал: счастье – шутки?
 
   1955

Снега потемнеют синие

 
Снега потемнеют синие
Вдоль загородных дорог,
И воды зайдут низинами
В прозрачный еще лесок.
 
 
Недвижной гладью прикинутся,
И разом – в сырой ночи́
В поход отовсюду ринутся,
Из русел выбив ручьи.
 
 
И, сонная, талая,
Земля обвянет едва,
Листву прошивая старую,
Пойдет строчить трава.
 
 
И с ветром нежно-зеленая
Ольховая пыльца,
Из детских лет донесенная,
Как тень, коснется лица.
 
 
И сердце почует за́ново,
Что свежесть поры любой
Не только была да канула,
А есть и будет с тобой.
 
   1955

Час рассветный подъема

 
Час рассветный подъема,
Час мой ранний люблю.
Ни в дороге, ни дома
Никогда не просплю.
 
 
Для меня в этом часе
Суток лучшая часть:
Непочатый в запасе
День, а жизнь началась.
 
 
Все под силу задачи,
Всех яснее одна.
Я хитер, я богаче
Тех, что спят допоздна.
 
 
Но грустнее начало
Дня уже самого.
Мне все кажется, мало
Остается его.
 
 
Он поспешно убудет,
Вот и на бок пора.
Это молодость любит
Подлинней вечера.
 
 
А потом, хоть из пушки
Громыхай под окном.
Со слюной на подушке
Спать готова и днем.
 
 
Что, мол, счастье дневное —
Не уйдет, подождет.
Наше дело иное,
Наш скупее расчет.
 
 
И другой распорядок
Тех же суток у нас.
Так он дорог, так сладок,
Ранней бодрости час.
 
   1955

Не много надобно труда

 
Не много надобно труда,
Уменья и отваги,
Чтоб строчки в рифму, хоть куда,
Составить на бумаге.
 
 
То в виде елочки густой,
Хотя и однобокой,
То в виде лесенки крутой,
Хотя и невысокой.
 
 
Но бьешься, бьешься так и сяк —
Им не сойти с бумаги.
Как говорит старик Маршак:
– Голубчик, мало тяги…
 
 
Дрова как будто и сухи,
Да не играет печка.
Стихи как будто и стихи,
Да правды ни словечка.
 
 
Пеняешь ты на неуспех,
На козни в этом мире:
– Чем не стихи? Не хуже тех
Стихов, что в «Новом мире».
 
 
Но совесть, та исподтишка
Тебе подскажет вскоре:
Не хуже – честь невелика,
Не лучше – вот что горе.
 
 
Покамест молод, малый спрос:
Играй. Но Бог избави,
Чтоб до седых дожить волос,
Служа пустой забаве.
 
   1955

Вся суть в одном-единственном завете

 
Вся суть в одном-единственном завете:
То, что скажу, до времени тая,
Я это знаю лучше всех на свете —
Живых и мертвых, – знаю только я.
 
 
Сказать то слово никому другому
Я никогда бы ни за что не мог
Передоверить. Даже Льву Толстому —
Нельзя. Не скажет – пусть себе он Бог,
 
 
А я лишь смертный. За свое в ответе,
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу. И так, как я хочу.
 
   1958

Космонавту

 
Когда аэродромы отступленья
Под Ельней, Вязьмой иль самой Москвой
Впервые новичкам из пополненья
Давали старт на вылет боевой, —
 
 
Прости меня, разведчик мирозданья,
Чьим подвигом в веках отмечен век, —
Там тоже, отправляясь на заданье,
В свой космос хлопцы делали разбег.
 
 
И пусть они взлетали не в ракете
И не сравнить с твоею высоту,
Но и в своем фанерном драндулете
За ту же вырывалися черту.
 
 
За ту черту земного притяженья,
Что ведает солдат перед броском,
За грань того особого мгновенья,
Что жизнь и смерть вмещают целиком.
 
 
И может быть, не меньшею отвагой
Бывали их сердца наделены,
Хоть ни оркестров, ни цветов, ни флагов
Не стоил подвиг в будний день войны.
 
 
Но не затем той памяти кровавой
Я нынче вновь разматываю нить,
Чтоб долею твоей всемирной славы
И тех героев как бы оделить.
 
 
Они горды, они своей причастны
Особой славе, принятой в бою,
И той одной, суровой и безгласной,
Не променяли б даже на твою.
 
 
Но кровь одна, и вы – родные братья,
И не в долгу у старших младший брат.
Я лишь к тому, что всей своею статью
Ты так похож на тех моих ребят.
 
 
И выправкой, и складкой губ, и взглядом,
И этой прядкой на вспотевшем лбу…
Как будто миру – со своею рядом —
Их молодость представил и судьбу.
 
 
Так сохранилась ясной и нетленной,
Так отразилась в доблести твоей
И доблесть тех, чей день погас бесценный
Во имя наших и грядущих дней.
 
   1961

Все сроки кратки в этом мире

 
Все сроки кратки в этом мире,
Все превращенья – на лету.
Сирень в году дня три-четыре,
От силы пять кипит в цвету.
 
 
Но побуревшее соцветье
Сменяя кистью семенной,
Она, сирень, еще весной —
Уже в своем дремотном лете.
 
 
И даже свежий блеск в росе
Листвы, еще не запыленной,
Сродни той мертвенной красе,
Что у листвы вечнозеленой.
 
 
Она в свою уходит тень.
И только, пета-перепета,
В иных стихах она все лето
Бушует будто бы, сирень.
 
   1965

А ты самих послушай хлеборобов

 
А ты самих послушай хлеборобов,
Что свековали век свой у земли,
И врать им нынче нет нужды особой, —
Все превзошли,
А с поля не ушли.
 
 
Дивиться надо: при Советской власти —
И время это не в далекой мгле, —
Какие только странности и страсти
Не объявлялись на родной земле.
 
 
Доподлинно, что в самой той России,
Где рожь была святыней от веков,
Ее на корм, зеленую, косили,
Не успевая выкосить лугов.
 
 
Наука будто все дела вершила.
Велит, и точка – выполнять спеши:
То – плугом пласт
Ворочай в пол-аршина,
То – в полвершка,
То – вовсе не паши.
 
 
И нынешняя заповедь вчерашней,
Такой же строгой, шла наперерез:
Вдруг – сад корчуй
Для расширенья пашни,
Вдруг – клеверище
Запускай под лес…
 
 
Бывало так, что опускались руки,
Когда осенний подведен итог:
Казалось бы —
Ни шагу без науки,
А в зиму снова —
Зубы на полок.
 
 
И распорядок жизни деревенской,
Где дождь ли, ведро – не бери
                                                    в расчет, —
Какою был он мукою-мученской, —
Кто любит землю, знает только тот…
 
 
Науку мы оспаривать не будем,
Науке всякой —
По заслугам честь,
Но пусть она
Почтенным сельским людям
Не указует,
С чем им кашу есть.
 
   1965

Памяти матери

Прощаемся мы с матерями

 
Прощаемся мы с матерями
        Задолго до крайнего срока —
Еще в нашей юности ранней,
        Еще у родного порога,
 
 
Когда нам платочки, носочки
        Уложат их добрые руки,
А мы, опасаясь отсрочки,
        К назначенной рвемся разлуке.
 
 
Разлука еще безусловней
        Для них наступает попозже,
Когда мы о воле сыновней
        Спешим известить их по почте.
 
 
И карточки им посылая
        Каких-то девчонок безвестных,
От щедрой души позволяем
        Заочно любить их невесток.
 
 
А там – за невестками – внуки…
        И вдруг назовет телеграмма
Для самой последней разлуки
        Ту старую бабушку мамой.
 

В краю, куда их вывезли гуртом

 
В краю, куда их вывезли гуртом,
Где ни села вблизи, не то что города,
На севере, тайгою запертом,
Всего там было – холода и голода.
 
 
Но непременно вспоминала мать,
Чуть речь зайдет про все про то, что минуло,
Как не хотелось там ей помирать, —
Уж очень было кладбище немилое.
 
 
Кругом леса без края и конца —
Что видит глаз – глухие, нелюдимые.
А на погосте том – ни деревца,
Ни даже тебе прутика единого.
 
 
Так-сяк, не в ряд нарытая земля
Меж вековыми пнями да корягами,
И хоть бы где подальше от жилья,
А то – могилки сразу за бараками.
 
 
И ей, бывало, виделись во сне
Не столько дом и двор со всеми справами,
А взгорок тот в родимой стороне
С крестами под березами кудрявыми.
 
 
Такая то краса и благодать,
Вдали большак, дымит пыльца дорожная.
– Проснусь, проснусь, – рассказывала мать, —
А за стеною – кладбище таежное…
 
 
Теперь над ней березы, хоть не те,
Что снились за тайгою чужедальнею.
Досталось прописаться в тесноте
На вечную квартиру коммунальную.
 
 
И не в обиде. И не все ль равно,
Какою метой вечность сверху мечена.
А тех берез кудрявых – их давно
На свете нету. Сниться больше нечему.
 

Как не спеша садовники орудуют

 
Как не спеша садовники орудуют
Над ямой, заготовленной для дерева:
На корни грунт не сваливают грудою,
По горсточке отмеривают.
 
 
Как будто птицам корм из рук,
Крошат его для яблони.
И обойдут приствольный круг
Вслед за лопатой граблями…
 
 
Но как могильщики – рывком —
Давай, давай без передышки, —
Едва свалился первый ком,
И вот уже не слышно крышки.
 
 
Они минутой дорожат,
У них иной пожарный на́вык:
Как будто откопать спешат,
А не закапывают навек.
 
 
Спешат, – меж двух затяжек строк, —
Песок, гнилушки, битый камень
Кой-как содвинуть в бугорок,
Чтоб завалить его венками…
 
 
Но ту сноровку не порочь, —
Оправдан этот спех рабочий:
Ведь ты им сам готов помочь,
Чтоб только все – еще короче.
 

– Ты откуда эту песню

   Перевозчик-водогребщик,
   Парень молодой,
   Перевези меня на ту сторону,
   Сторону – домой…
Из песни

 
– Ты откуда эту песню,
Мать, на старость запасла?
– Не откуда – все оттуда,
Где у матери росла.
 
 
Все из той своей родимой
Приднепровской стороны,
Из далекой-предалекой,
Деревенской старины.
 
 
Там считалось, что прощалась
Навек с матерью родной,
Если замуж выходила
Девка на берег другой.
 
 
Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону – домой…
 
 
Давней молодости слезы.
Не до тех девичьих слез,
Как иные перевозы
В жизни видеть привелось.
 
 
Как с земли родного края
Вдаль спровадила пора.
Там текла река другая —
Шире нашего Днепра.
 
 
В том краю леса темнее,
Зимы дольше и лютей,
Даже снег визжал больнее
Под полозьями саней.
 
 
Но была, пускай не пета,
Песня в памяти жива.
Были эти на край света
Завезенные слова.
 
 
Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону – домой…
 
 
Отжитое – пережито,
А с кого какой же спрос?
Да уже неподалеку
И последний перевоз.
 
 
Перевозчик-водогребщик,
Старичок седой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону – домой…
 
   1965

В самый угол шалаша

 
В самый угол шалаша,
Где остывшая солома,
Забирается душа,
Чтоб одной побыть ей дома;
 
 
Отдышаться от затей
И обязанностей ложных,
От пустых речей, статей
И хлопот пустопорожних;
 
 
И не видеть их лица —
Резвых слуг любой эпохи:
Краснобая-подлеца,
Молчаливого пройдохи;
 
 
Полномочного скота,
Групповода-обормота,
Прикрепленного шута
И внештатного сексота…
 
 
Дайте, дайте в шалаше,
Удрученной злым недугом,
Отдохнуть живой душе
И хотя б собраться с духом…
 
   1966

День прошел, и в неполном покое

 
День прошел, и в неполном покое
Стихнул город, вдыхая сквозь сон
Запах свежей натоптанной хвои —