Страница:
– Вполнѣ вѣрить я не умѣю никому.
Примолкли. Симеонъ ждалъ, a Вендль конфузился.
– Объ этой казанской поѣздкѣ твоей сплетни ходятъ, – нерѣшительно намекнулъ онъ, наконецъ. Симеонъ пренебрежительно отмахнулся.
– Знаю. Чепуха.
Но Вендль ободрился и настаивалъ.
– Увѣряютъ, будто старикъ въ твое отсутствіе переписалъ-таки завѣщаніе въ пользу Мерезова.
– Гдѣ же оно? – усмѣхаясь, оскалилъ серпы свои Симеонъ.
– То-то, говорятъ, твою Епистимію надо спросить.
Послѣдовало молчаніе. Сатурнъ стучалъ надъ Летою косою. И когда онъ достучалъ до боя, и часы стали звонить восемь, Симеонъ, медленно ходившій по кабинету своему, медленно погасилъ въ пепельницѣ докуренную папиросу и заговорилъ глухо и важно:
– Борьба за состояніе покойнаго дяди изсушила мое тѣло, выпила мою кровь, отравила мой умъ, осквернила мою душу. Если-бы дядя, послѣ всѣхъ жертвъ моихъ, угостилъ меня такимъ сатанинскимъ сюрпризомъ, я, можетъ быть, задушилъ бы его, либо Ваську Мерезова, я, можетъ быть, пустилъ бы себѣ пулю въ лобъ. Но выкрасть завѣщаніе… брр… Я, милый мой, Сарай-Бермятовъ.
– Еще бы! – радостно подхватилъ Вендль.
A Симеонъ, угрюмо улыбаясь, говорилъ:
– Я сейчасъ, какъ Лорисъ-Меликовъ. Взялъ Карсъ штурмомъ, – нѣтъ, не вѣрятъ, говорятъ: врешь, армяшка! купилъ за милліонъ!
– Только не я. Преклоняюсь передъ фактомъ и покорно кричу: да здравствуетъ Симеонъ Побѣдитель!
Симеонъ сдѣлалъ скучливую гримасу и, опять закуривъ папиросу, опустился съ нею на диванъ y окна.
– Прибавь: побѣдитель въ одиночку. Потому что съ нелѣпою оравою моихъ братцевъ и сестрицъ – не чужое завоевать, a гляди въ оба, – своего бы не потерять.
– Да, твои братья… признаться… – сомнительно началъ добродушный и всеизвиняющій Вендль. Но Симеонъ холодно оборвалъ:
– Мразь!
Вендль сконфузился.
– Н-ну… ужъ ты слишкомъ.
Симеонъ все такъ же холодно утвердилъ:
– Вырожденцы, поскребыши, безнадежники, глупцы. Я очень радъ, что они не женятся. Лучше прекратить родъ, чѣмъ плодить психопатовъ.
– Викторъ – не психопатъ, – заступился Вендль.
Но Симеонъ ему и Виктора не уступилъ.
– Такъ соціалистъ, революціонеръ, анархистъ, коммунистъ или – какъ ихъ тамъ еще? Его скоро повѣсятъ.
Лицо его пожелтѣло и приняло выраженіе угрюмой сосредоточенности. Вендль наблюдалъ его и думалъ, что, если когда-нибудь Виктора въ самомъ дѣлъ станутъ вѣшать, и отъ Симеона зависѣть будетъ спасти, то врядъ ли онъ согласится хотя бы только ударить для того пальцемъ о палецъ. Симеонъ молча докурилъ папиросу и перешелъ черезъ комнату, чтобы аккуратно потушить ее въ той же пепельницѣ на письменномъ столѣ. Потомъ сталъ передъ Вендлемъ, заложилъ руки въ карманы брюкъ и, съ рѣшающимъ дѣло вызовомъ, сказалъ:
– Я смотрю на себя, какъ на послѣдняго изъ Сарай-Бермятовыхъ.
– До женитьбы и собственныхъ дѣтей?
Симеонъ кивнулъ головою.
– Да, теперь я женюсь и хорошо женюсь.
– Доброе дѣло. Пора.
– Скажи лучше: поздненько.
– Гдѣ же? Мы съ тобою однокурсники, a мнѣ еще нѣтъ сорока.
Симеонъ горько усмѣхнулся.
– Хорошъ женихъ – въ сорокъ лѣтъ! Но что дѣлать? Раньше я не имѣлъ права. Я никогда не могъ вообразить ее – въ бѣдности, безъ комфорта.
– Ахъ, – удивился Вендль – такъ и невѣста уже есть на примѣтѣ? Не зналъ. Поздравляю!
– Не съ чѣмъ, – спокойно возразилъ Симеонъ. – Я еще самъ не знаю, кто она будетъ.
– Позволь, ты сказалъ…
Симеонъ объяснилъ:
– Жену свою вообразить бѣдной не могу я. Понимаешь? Вообще жену, кто бы она ни была.
– Такъ женился бы на богатой, – усмѣхнулся Вендль. – Съ твоей фамиліей – легко. Симеонъ, стоя y новаго шкафа, медленно качалъ головою и говорилъ съ глубокимъ убѣжденіемъ.
– Это я за подлость считаю. Богатъ долженъ быть я, a не жена. Пусть она будетъ мнѣ всѣмъ обязана, какъ птичка въ готовомъ гнѣздѣ.
Онъ любовно погладилъ красивое гладкое, точно кровью облитое, дерево шкафа цѣпкою рукою своею, съ крѣпкими, нервными, чуть изогнутыми пальцами когтями, и продолжалъ мягкимъ, пониженнымъ голосомъ:
– Когда я женюсь, Вендль, ты не узнаешь меня. Я всю душу свою вложу въ семью мою.
– Милый мой, да ты, оказывается, тоже идеалистъ въ своемъ родѣ? – насмѣшливо удивился Вендль.
– Я семьянинъ по натурѣ. Настолько люблю семью, что до сихъ поръ не смѣлъ приближаться къ ея святынѣ. А, между тѣмъ, я мечтаю о женитьбѣ съ восемнадцати лѣтъ. И въ университетѣ, и послѣ… всегда! Объ этакой, знаешь ли, простой, красивой, дворянской женитьбѣ, по тихой, старомодной любви, которая теплится, какъ лампадка предъ иконой.
– Да, – усмѣхнулся Вендль. – Это хорошо, что ты наслѣдство получилъ. Въ наше время подобной лампадки безъ пятисотъ тысячъ не засвѣтишь.
Симеонъ не слушалъ его ироническихъ a parte. Гладя и лаская любезный шкафъ свой, онъ задумчиво говорилъ, глядя въ полировку, какъ въ зеркало:
– Странна моя судьба, Вендль. Я – семьянинъ, a къ сорока годамъ пришелъ старымъ холостякомъ. Всю жизнь я маялся, какъ добычникъ, по ненавистнымъ го родамъ, a вѣдь я, весь, человѣкъ земли. Съ головы до ногъ – баринъ. Хозяинъ. Усадебникъ.
– Идилліи жаждешь?
Симеонъ одобрительно склонилъ голову.
– Да, чего нибудь вродѣ семьи Ростовыхъ изъ "Войны и Мира" или хоть Левиныхъ въ "Аннѣ Карениной".
Вендль, съ усмѣшкою, возразилъ:
– Боюсь, мой другъ, что въ усадьбѣ Левина сей часъ стоить усмирительный отрядъ, a клавесинъ Наташи Ростовой перепиленъ пополамъ пейзанами во время аграрнаго погрома.
Но Симеонъ продолжалъ мечтать – и даже лицомъ прояснѣлъ.
– Десятинъ триста верстахъ въ пятнадцати отъ желѣзной дороги. Старинный барскій домъ. Липовая аллея. Конскій заводъ. Патріархальные сосѣди. Подъ большіе праздники – домашняя всенощная.
– Или – красный пѣтухъ, – вставилъ неумолимый Вендль.
– По воскресеньямъ – семейный выѣздъ въ церковь…
– Если въ субботу мужички не подсѣкли лошадямъ ножныя сухожилія.
– Встрѣчные крестьяне кланяются…
– Ну, ужъ это – изъ историческаго музея!
Симеонъ очнулся, какъ отъ сна, мрачно взглянулъ на Вендля, исказился лицомъ и сказалъ, тряхнувъ въ воздухѣ кулакомъ, точно кузнецъ молотомъ:
– У меня закланяются.
II
Примолкли. Симеонъ ждалъ, a Вендль конфузился.
– Объ этой казанской поѣздкѣ твоей сплетни ходятъ, – нерѣшительно намекнулъ онъ, наконецъ. Симеонъ пренебрежительно отмахнулся.
– Знаю. Чепуха.
Но Вендль ободрился и настаивалъ.
– Увѣряютъ, будто старикъ въ твое отсутствіе переписалъ-таки завѣщаніе въ пользу Мерезова.
– Гдѣ же оно? – усмѣхаясь, оскалилъ серпы свои Симеонъ.
– То-то, говорятъ, твою Епистимію надо спросить.
Послѣдовало молчаніе. Сатурнъ стучалъ надъ Летою косою. И когда онъ достучалъ до боя, и часы стали звонить восемь, Симеонъ, медленно ходившій по кабинету своему, медленно погасилъ въ пепельницѣ докуренную папиросу и заговорилъ глухо и важно:
– Борьба за состояніе покойнаго дяди изсушила мое тѣло, выпила мою кровь, отравила мой умъ, осквернила мою душу. Если-бы дядя, послѣ всѣхъ жертвъ моихъ, угостилъ меня такимъ сатанинскимъ сюрпризомъ, я, можетъ быть, задушилъ бы его, либо Ваську Мерезова, я, можетъ быть, пустилъ бы себѣ пулю въ лобъ. Но выкрасть завѣщаніе… брр… Я, милый мой, Сарай-Бермятовъ.
– Еще бы! – радостно подхватилъ Вендль.
A Симеонъ, угрюмо улыбаясь, говорилъ:
– Я сейчасъ, какъ Лорисъ-Меликовъ. Взялъ Карсъ штурмомъ, – нѣтъ, не вѣрятъ, говорятъ: врешь, армяшка! купилъ за милліонъ!
– Только не я. Преклоняюсь передъ фактомъ и покорно кричу: да здравствуетъ Симеонъ Побѣдитель!
Симеонъ сдѣлалъ скучливую гримасу и, опять закуривъ папиросу, опустился съ нею на диванъ y окна.
– Прибавь: побѣдитель въ одиночку. Потому что съ нелѣпою оравою моихъ братцевъ и сестрицъ – не чужое завоевать, a гляди въ оба, – своего бы не потерять.
– Да, твои братья… признаться… – сомнительно началъ добродушный и всеизвиняющій Вендль. Но Симеонъ холодно оборвалъ:
– Мразь!
Вендль сконфузился.
– Н-ну… ужъ ты слишкомъ.
Симеонъ все такъ же холодно утвердилъ:
– Вырожденцы, поскребыши, безнадежники, глупцы. Я очень радъ, что они не женятся. Лучше прекратить родъ, чѣмъ плодить психопатовъ.
– Викторъ – не психопатъ, – заступился Вендль.
Но Симеонъ ему и Виктора не уступилъ.
– Такъ соціалистъ, революціонеръ, анархистъ, коммунистъ или – какъ ихъ тамъ еще? Его скоро повѣсятъ.
Лицо его пожелтѣло и приняло выраженіе угрюмой сосредоточенности. Вендль наблюдалъ его и думалъ, что, если когда-нибудь Виктора въ самомъ дѣлъ станутъ вѣшать, и отъ Симеона зависѣть будетъ спасти, то врядъ ли онъ согласится хотя бы только ударить для того пальцемъ о палецъ. Симеонъ молча докурилъ папиросу и перешелъ черезъ комнату, чтобы аккуратно потушить ее въ той же пепельницѣ на письменномъ столѣ. Потомъ сталъ передъ Вендлемъ, заложилъ руки въ карманы брюкъ и, съ рѣшающимъ дѣло вызовомъ, сказалъ:
– Я смотрю на себя, какъ на послѣдняго изъ Сарай-Бермятовыхъ.
– До женитьбы и собственныхъ дѣтей?
Симеонъ кивнулъ головою.
– Да, теперь я женюсь и хорошо женюсь.
– Доброе дѣло. Пора.
– Скажи лучше: поздненько.
– Гдѣ же? Мы съ тобою однокурсники, a мнѣ еще нѣтъ сорока.
Симеонъ горько усмѣхнулся.
– Хорошъ женихъ – въ сорокъ лѣтъ! Но что дѣлать? Раньше я не имѣлъ права. Я никогда не могъ вообразить ее – въ бѣдности, безъ комфорта.
– Ахъ, – удивился Вендль – такъ и невѣста уже есть на примѣтѣ? Не зналъ. Поздравляю!
– Не съ чѣмъ, – спокойно возразилъ Симеонъ. – Я еще самъ не знаю, кто она будетъ.
– Позволь, ты сказалъ…
Симеонъ объяснилъ:
– Жену свою вообразить бѣдной не могу я. Понимаешь? Вообще жену, кто бы она ни была.
– Такъ женился бы на богатой, – усмѣхнулся Вендль. – Съ твоей фамиліей – легко. Симеонъ, стоя y новаго шкафа, медленно качалъ головою и говорилъ съ глубокимъ убѣжденіемъ.
– Это я за подлость считаю. Богатъ долженъ быть я, a не жена. Пусть она будетъ мнѣ всѣмъ обязана, какъ птичка въ готовомъ гнѣздѣ.
Онъ любовно погладилъ красивое гладкое, точно кровью облитое, дерево шкафа цѣпкою рукою своею, съ крѣпкими, нервными, чуть изогнутыми пальцами когтями, и продолжалъ мягкимъ, пониженнымъ голосомъ:
– Когда я женюсь, Вендль, ты не узнаешь меня. Я всю душу свою вложу въ семью мою.
– Милый мой, да ты, оказывается, тоже идеалистъ въ своемъ родѣ? – насмѣшливо удивился Вендль.
– Я семьянинъ по натурѣ. Настолько люблю семью, что до сихъ поръ не смѣлъ приближаться къ ея святынѣ. А, между тѣмъ, я мечтаю о женитьбѣ съ восемнадцати лѣтъ. И въ университетѣ, и послѣ… всегда! Объ этакой, знаешь ли, простой, красивой, дворянской женитьбѣ, по тихой, старомодной любви, которая теплится, какъ лампадка предъ иконой.
– Да, – усмѣхнулся Вендль. – Это хорошо, что ты наслѣдство получилъ. Въ наше время подобной лампадки безъ пятисотъ тысячъ не засвѣтишь.
Симеонъ не слушалъ его ироническихъ a parte. Гладя и лаская любезный шкафъ свой, онъ задумчиво говорилъ, глядя въ полировку, какъ въ зеркало:
– Странна моя судьба, Вендль. Я – семьянинъ, a къ сорока годамъ пришелъ старымъ холостякомъ. Всю жизнь я маялся, какъ добычникъ, по ненавистнымъ го родамъ, a вѣдь я, весь, человѣкъ земли. Съ головы до ногъ – баринъ. Хозяинъ. Усадебникъ.
– Идилліи жаждешь?
Симеонъ одобрительно склонилъ голову.
– Да, чего нибудь вродѣ семьи Ростовыхъ изъ "Войны и Мира" или хоть Левиныхъ въ "Аннѣ Карениной".
Вендль, съ усмѣшкою, возразилъ:
– Боюсь, мой другъ, что въ усадьбѣ Левина сей часъ стоить усмирительный отрядъ, a клавесинъ Наташи Ростовой перепиленъ пополамъ пейзанами во время аграрнаго погрома.
Но Симеонъ продолжалъ мечтать – и даже лицомъ прояснѣлъ.
– Десятинъ триста верстахъ въ пятнадцати отъ желѣзной дороги. Старинный барскій домъ. Липовая аллея. Конскій заводъ. Патріархальные сосѣди. Подъ большіе праздники – домашняя всенощная.
– Или – красный пѣтухъ, – вставилъ неумолимый Вендль.
– По воскресеньямъ – семейный выѣздъ въ церковь…
– Если въ субботу мужички не подсѣкли лошадямъ ножныя сухожилія.
– Встрѣчные крестьяне кланяются…
– Ну, ужъ это – изъ историческаго музея!
Симеонъ очнулся, какъ отъ сна, мрачно взглянулъ на Вендля, исказился лицомъ и сказалъ, тряхнувъ въ воздухѣ кулакомъ, точно кузнецъ молотомъ:
– У меня закланяются.
II
Въ то время, какъ Симеонъ и Вендль бесѣдовали о дѣлахъ своихъ въ кабинетѣ, a въ залѣ шумѣла и спорила вокругъ младшихъ братьевъ Сарай-Бермятовыхъ, исключеннаго студента Матвѣя и не только исключеннаго, но и разыскиваемаго техника Виктора, пестрая, разношерстная, мужская и женская, учащаяся молодежь, – въ одной изъ проходныхъ комнатъ между кабинетомъ и залою, почти безмебельной и съ повисшими въ лохмотьяхъ, когда-то дорогими обоями, тускло освѣщенной малосильною лампою подъ зеленымъ абажуромъ, лежалъ на весьма шикарной, дорогимъ краснымъ мебельнымъ бархатомъ обитой, кушеткѣ, прикрытый полосатымъ тонкимъ итальянскимъ одѣяломъ изъ шелковыхъ оческовъ, молодой человѣкъ лѣтъ 27, очень похожій на Симеона. Такой же желтый, черный, но съ еще болѣе безпокойнымъ, раздражительно подвижнымъ взглядомъ, ни секунды не стоявшимъ твердо, все блуждавшимъ, – безцѣльно и какъ бы съ досадою невольной каждый разъ ошибки, – съ предмета на предметъ… Словно глазамъ молодого человѣка встрѣчалось все не то, что надо, a того, что онъ, въ самомъ дѣлѣ, искалъ, никакъ не могъ вокругъ себя найти. Подлѣ, на вѣнскомъ стулѣ, сидѣлъ офицеръ въ пѣхотномъ мундирѣ, грузный блондинъ между тридцатью и тридцатью пятью годами, краснолицый, долговязый и преждевременно лысоватый со лба и висковъ, что дѣлало огромными уши его, совсѣмъ ужъ не такъ большія отъ природы. Первое впечатлѣніе отъ офицера этого было: вотъ такъ баба въ мундирѣ! И, только внимательно вглядываясь въ его ранѣе времени состарѣвшееся, нетрезвое лицо, можно было открыть въ уголкахъ губъ подъ темнорыжими усами, въ разрѣзѣ добродушныхъ желтокрасныхъ глазъ, въ линіи татарскихъ скулъ, нѣчто какъ будто тоже Сарай-Бермятовское, но расплывшееся, умягченное, безхарактерное… Офицеръ быль второй по старшинству за Симеономъ, брать, – Иванъ Сарай-Бермятовъ, лежащій молодой человѣкъ – третій, Модестъ. Въ семьѣ Сарай-Бермятовыхъ они двое составляли, такъ сказать, среднюю группу. Много младше Симеона и много старшіе остальныхъ братьевъ и сестеръ, они жили обособленно отъ перваго и другихъ и были очень дружны между собою. То есть, вѣрнѣе сказать: Иванъ былъ нѣжнѣйше влюбленъ въ брата Модеста, котораго искренно считалъ умнѣйшимъ, ученѣйшимъ, красивѣйшимъ, изящнѣйшимъ и благороднѣйшимъ молодымъ человѣкомъ во всей вселенной. A Модестъ благосклонно позволялъ себя обожать, весьма деспотически муштруя за то податливаго Ивана.
Сейчасъ между ними происходилъ довольно горячій споръ. Модестъ вчера вернулся домой поздно и, по обыкновенію пьяный. Утромъ съ похмелья былъ злой. А, со злости, принялся, за чаемъ, дразнить старшую сестру, юную красавицу Аглаю, нарочно разсказывая ей невозможно неприличные анекдоты, такъ что та расплакалась и, – бросивъ въ него полотенцемъ, – ушла вонъ изъ комнаты. A Модестъ, отъ злости-ли, отъ стыда-ли за себя, вытащилъ изъ буфета графинъ съ коньякомъ и опять напился. И вотъ теперь, снова выспавшись, дрожитъ отъ алкогольной лихорадки и нервничаетъ, кутаясь въ итальянское полосатое шелковое одѣяло. Иванъ уговаривалъ Модеста извиниться предъ сестрою, когда Аглая вернется изъ поѣздки: она, въ номинальномъ качествѣ хозяйки дома, вотъ уже въ теченіе цѣлой недѣли уѣзжала каждое утро на поиски дачи и возвращалась только съ вечернимъ поѣздомъ, послѣ десяти часовъ. Модестъ капризничалъ, доказывая, что Аглая сама оскорбила его, бросивъ въ него полотенцемъ, a что онъ – рѣшительно ничѣмъ не виноватъ:
– Что за лицемѣріе? Читаетъ же она Кузьмина и Зиновьеву-Аннибалъ… Я выражался очень сдержанно… У нихъ все это изображено откровеннѣе.
– Неловко такъ, Модестъ. Ты уже слишкомъ. Все таки, сестра… дѣвушка…
Модестъ сильно повернулся на кушеткѣ своей и, приподнявшись на локтѣ, сказалъ съ досадою:
– A чортъ-ли ей велитъ оставаться въ дѣвушкахъ? Шла бы замужъ. Чего ждетъ? Дяденька помре. Завѣщаніе утверждено. Приданое теперь есть.
Иванъ потупился и скромно возразилъ:
– Не велики деньги, Модестъ. По завѣщанію дяди, Аглаѣ приходится всего пять тысячъ.
Модестъ презрительно засмѣялся и сдѣлалъ гримасу.
– Отче Симеонтій изъ своихъ прибавить. Ему выгодно поскорѣе свалить съ плечъ обузы опекъ родственныхъ. Недолго намъ въ кучѣ сидѣть.
– Да, – вздохнулъ Иванъ, – разлетимся скоро. Сестры – замужъ, я – за полкомъ, куда-нибудь на западную границу…
– Матвѣй и Викторъ – въ тюрьму, либо на каторгу, – въ тонъ ему продолжалъ Модестъ.
– Типунъ тебѣ на языкъ.
Но Модестъ, смѣясь, откинулся на спину и, потягиваясь, какъ молодой котъ, сказалъ съ убѣжденіемъ и удовольствіемъ:
– Одинъ я при Симеонѣ до конца жизни своей пребуду.
– Врядъ-ли, – возразилъ Иванъ, качая облысѣлой и оттого ушастой головой. – Не очень-то онъ тебя обожаетъ.
– Именно потому и не уйду отъ него. Нуженъ же ему какой-нибудь тернъ въ лаврахъ его побѣднаго вѣнца. Вотъ мнѣ и амплуа. Онъ въ Капернаумъ – я въ Капернаумъ. Онъ во Іерихонъ, и я во Іерихонъ. Какъ бишь это? Тріумфаторъ Цезарь! Помни, что ты все таки человѣкъ… Я его! Вотъ ты увидишь, Жанъ Вальжанъ: я его!.. Дай ка мнѣ папиросу!
Онъ лежалъ, курилъ и, молча, улыбался.
Иванъ долго мялся на стулѣ своемъ. Наконецъ спросилъ:
– Ты уже рѣшилъ, какъ устроить капиталъ свой?
– Наслѣдственный-то? – небрежно откликнулся Модестъ.
– Благопріобрѣтеннаго, сколько мнѣ извѣстно, ты не имѣешь.
– Уже устраиваю. Черезъ банкъ Эмиліи Вельсъ и К°.
Иванъ не то испуганно, не то восторженно вытаращилъ наивные глаза свои.
– Фю-ю-ю! На мѣсяцъ хватить!
– За то воспоминаній и мечты – потомъ на всю жизнь.
Модестъ зѣвнулъ, закрылъ глаза и продолжалъ, закинувъ руки за голову:
– На что мнѣ капиталъ, Иванъ? Диванъ и мечта вотъ все, что мнѣ нужно.
– Мечтою сытьъ не будешь.
– Буду. Отче Симеонтій не допуститъ, чтобы Модестъ Сарай-Бермятовъ, родной братъ его, босячилъ на Толкучкѣ. Noblesse oblige. И одѣнетъ, и обуетъ, и кровъ дастъ.
– Со скрежетомъ зубовнымъ.
– Это наплевать.
Умолкли. Модестъ дремалъ. Иванъ смотрѣлъ на него съ любовью и тоскливо, нѣжно, подъ тихую лампу, думалъ. Потомъ сказалъ:
– Какъ странно, что ты и Симеонъ – дѣти однихъ родителей.
– По крайней мѣрѣ, одной матери, – лѣниво отозвался Модестъ. – Производители достовѣрны только въ государственномъ коннозаводствѣ. Тамъ контроль.
Иванъ покраснѣлъ и, въ самомъ дѣлѣ недовольный, замѣтилъ почти басомъ, стараясь быть учительнымъ и суровымъ:
– Аглая права: ты становишься невозможенъ.
A Модестъ говорилъ лѣниво, точно бредилъ:
– Я – мечтательная устрица. При чемъ тутъ былъ почтенный родитель, утверждать не смѣю. Но, что касается мамаши, полагаю, что она родила меня исключительно для семейнаго равновѣсія, устыдясь, что раньше дала жизнь такому волку, какъ Симеонъ. Міръ, другъ мой Ваня, красенъ встрѣчею контрастовъ.
– О, въ такомъ случаѣ, наша семья – красавица изъ красавицъ! – засмѣялся Иванъ…
A Модестъ продолжалъ:
– Подросткомъ, я любилъ миѳологію, потому что она – міръ контрастовъ. Быкъ похищаетъ Европу, Пазифая влюбляется въ быка. Кентавры, сфинксы. Я благодаренъ Симеону, что онъ далъ мнѣ классическое образованіе. Оно развило мою фантазію и выучило меня мечтать. Половина тѣла – женщина, половина – левъ со змѣинымъ хвостомъ… Помнишь, въ университетѣ я писалъ рефератъ о шабашахъ вѣдьмъ?
– Раньше, кажется, о нравахъ во Франціи при регентѣ?
– Начиналъ.
– И о маркизѣ де-Садъ? – чуть улыбнулся Иванъ.
– Было, – кивнулъ Модестъ.
– Темы у тебя!
– Кого что интересуетъ, – холодно возразилъ Модестъ и ловко швырнулъ папиросу черезъ комнату на мѣдный листъ y печки. Иванъ, качая головою, такъ что она ушами, какъ лопастями мельничнаго крыла, размахивала на стѣнной тѣни, говорилъ съ упрекомъ:
– Да ужъ хоть бы кончалъ. A то все – начала да наброски, вступленія да отрывки
Модестъ согласно кивалъ носомъ въ тактъ его словамъ: знаю, молъ, что скажешь, все заранѣе знаю! Не трудись! И – искреннимъ, довѣрчивымъ голосомъ, нисколько не похожимъ на тотъ, которымъ онъ говорилъ раньше, – носовой, искусственно насмѣшливый, условный, точно y актера, играющаго фатовъ на сценѣ, отвѣчалъ:
– У меня слишкомъ быстрое воображеніе. Формы чудовищныхъ контрастовъ летятъ, обгоняютъ слова. Образы остаются въ головѣ, лѣнясь выскользнуть на бумагу. Я не писатель, я мечтатель. Грезу я чувствую осязательно, какъ знаешь, бываетъ во снѣ. Я не думаю, чтобы въ Европѣ былъ поэтъ, который жилъ бы въ такой яркой смѣнѣ образовъ, какъ я. Но все это остается y меня въ мечтѣ, въ думѣ, въ головъ. Слова трудны и бѣдны, a перо скучно и мертво.
– Отъ подобныхъ мечтаній, мой милый, недолго съ ума сойти, – нравоучительно замѣтилъ Иванъ. Модестъ засмѣялся.
– Эка чѣмъ испугалъ! Да, можетъ быть, я уже сошелъ?
– Нехорошо. Запрутъ! – погрозилъ Иванъ. Модесть, словно серьезно прося, качалъ головою съ видомъ насмѣшливо-укоризненной самозащиты въ дѣлѣ, заранѣе и увѣренно выигранномъ:
– Ну, вотъ? кому мѣшаетъ смирный сумасшедшій? О, люди! Оставьте Модеста Сарай-Бермятова его дивану и миѳологіи и идите прочь.
– Но, вѣдь, въ одинъ прескверный день, вставши съ дивана, ты въ состояніи продѣлать такую миѳологію, что всѣ прокуроры ахнуть?
Модестъ посмотрѣлъ на брата внимательно, нахмурился и отвелъ глаза.
– Гм… A ты, Иванъ, однако, не такъ наивенъ, какъ кажешься. Но… Ваня! оставь сомнѣнья! – запѣлъ онъ изъ "Лоэнгрина". – Нѣтъ. Я трусъ. Воображеніе никогда не диктуетъ мнѣ желаній, настолько сильныхъ, чтобы перейти въ дѣйствіе. Съ меня совершенно достаточно моего бреда.
– И съ женщинами ты такъ?
– Больше, нежели въ чемъ либо другомъ… Меня еще въ гимназіи Воображалкинымъ прозвали… Помнишь, товарищи, въ седьмомъ, восьмомъ классѣ уже непремѣнно женщинъ знали… иные съ пятаго начали. По публичнымъ домамъ скитались, горничныхъ, швеекъ подманивали… Я никогда…
– Не то, что теперь? – поддразнилъ Иванъ, ухмыляясь и шевеля темно-рыжими усами.
Но Модестъ возразилъ съ сильною досадою:
– A что теперь? То же, что и тогда…
Иванъ искренно расхохотался и возразилъ:
– Извини меня, Модестъ, но это отъ тебя смѣшно слушать. Словно я тебя не знаю? Не мало вмѣстѣ валандались. Такихъ распутныхъ, какъ ты, поискать.
– A полно, пожалуйста! – съ досадой возразилъ Модестъ, нетерпѣливо шевелясь на кушеткѣ. – Много ты понимаешь… Создали ложную репутацію и носятся! Воображаютъ! Подумаешь, за что!.. У насъ это легко… Раздѣлъ человѣкъ спьяну женщину въ заведеніи до совершеннаго декольтэ, да вылилъ на нее бутылку шампанскаго, чтобы посмотрѣть, какъ золотое вино течетъ по розовой кожѣ, – вотъ ужъ и готовъ Калигула, а то и весь Неронъ.
– Однако, согласись, цѣломудренный братъ мой, не всякій же и на подобные души посягаетъ. Надо имѣть особое предрасположеніе, чтобы находить удовольствіе…
– Ахъ, оставь! Раздражаешь… Терпѣть не могу, когда люди говорятъ о томъ, въ чемъ они не смыслятъ, извини меня, ни уха, ни рыла, и повторяютъ мѣщанскую ерундовую мораль… Предрасположеніе какое-то выдумалъ – надо имѣть!.. Дай папироску!
Онъ закрылъ глаза и, куря, ворчалъ сквозь зубы:
– Предрасположенія-то – увы! – сколько угодно… Ты думаешь: я на предрасположеніе свое сердитъ? Напротивъ, очень папенькѣ съ маменькою благодаренъ. Чрезъ то, что ты называешь предрасположеніемъ, мнѣ только и интересно жить. Я наблюдаю себя и открываю въ себѣ цѣлый міръ… цѣлый адъ… Понимаешь? Глядѣться въ адъ – это жутко и хорошо… Предрасположеніе – это задорный лучъ поэзіи, падающій въ черную глубину души. Но – вотъ, что касается воли… дѣйственнаго импульса осуществляющей воли…
Онъ глубоко вздохнулъ и живо заговорилъ, дымя папироской:
– Повторяю тебѣ: я трусъ… Воображалкинымъ во шелъ въ жизнь – Воображалкинымъ и уйду изъ нея… Засидѣвшихся въ дѣвахъ барышенъ дразнятъ, что онѣ все карты раскидываютъ на трефоваго короля… Вотъ и я такъ-то гадаю, братъ мой… У какого это писателя чиновники, вмѣсто игорныхъ картъ, играли въ винтъ фотографическими карточками?
– У Чехова.
– Развѣ? Я ожидалъ: новѣе. Кой чортъ? Неужели я еще Чехова помню? Вѣдь это сто лѣтъ тому назадъ! Впрочемъ, тебѣ и книги въ руки. Вы, офицерство, ужасные консерваторы. Если читаете, то непремѣнно какое-нибудь старье… Такъ вотъ, любезный братъ мой Иванъ, y меня въ головѣ, изо дня въ день, изъ часа въ часъ, идетъ такая же воображаемая игра фотографическими карточками. И каждый, a въ особенности каждая, кто становится мнѣ извѣстенъ, непремѣнно попадаетъ въ эту мою фантастическую колоду и начинаетъ играть въ ней извѣстную роль… Понимаешь? Вотъ гдѣ, если тебѣ угодно знать, я, дѣйствительно, могу быть развратенъ. Ты не повѣришь, какіе смѣлые ходы я придумываю въ этихъ воображаемыхъ фотографическихъ пасьянсахъ моихъ, въ какой дерзкій и безстыдный шабашъ способенъ я смѣшать мою колоду… И этотъ бредъ волнуетъ меня, Иванъ, – признаюсь тебѣ: это волнуетъ и удовлетворяетъ…
Онъ подумалъ и, сильно куря, прибавилъ:
– Больше, чѣмъ настоящее, живое, больше, чѣмъ жизнь… Ты меня видалъ въ аѳинскихъ ночахъ, – и, вонъ, аттестацію даже выдаешь, что я исключительно распутенъ… Но если-бы я могъ разсказать тебѣ, показать, какъ все это y меня въ мозгу сплетается, свивается и танцуетъ… вотъ тогда бы ты понялъ, гдѣ онъ – настоящій то изобрѣтательный восторгъ наслажденія… Тѣло наше дрянь, Иванъ! что можетъ тѣло? Грѣшить до дна умѣетъ только мысль. Когда мысль – одинокая мысль тонетъ въ вожделѣніяхъ, какая тамъ къ чорту, въ сравненіи, нужна тебѣ аѳинская ночь!..
– Ты сойдешь съ ума, Модестъ! ты сойдешь съ ума! – печально твердилъ Иванъ, глубокомысленно качая головой.
Модестъ не отвѣчалъ. Иванъ конфузно потупился.
– Тогда я не понимаю, – робко сказалъ онъ. – Тогда… вотъ ты говорилъ на счетъ капитала… Тогда зачѣмъ тебѣ тратиться на Миличку Вельсъ?
– Ба! – небрежно возразилъ Модестъ. – Да вѣдь она, если хочешь, тоже что-то вродѣ бреда. Жрица богини Истаръ. Я положительно убѣжденъ, что уже зналъ ее три тысячи лѣтъ тому назадъ въ Сузахъ.
Онъ сѣлъ на кушеткѣ, сбросивъ съ ногъ одѣяло, и весело посмотрѣлъ на Ивана оживившимися, значительными глазами.
– Знаешь, – почти радостнымъ голосомъ сказалъ онъ, – знаешь? Вотъ я вижу: ты меня ея любовникомъ считаешь. A вѣдь, между тѣмъ, вотъ тебѣ честное слово: я никогда ея не имѣлъ. Если, конечно, не считать того, что было между нами въ Сузахъ.
Иванъ пожалъ плечами.
– Еще глупѣе.
Модестъ отвернулся отъ брата съ презрительнымъ вздохомъ, опять вытянулся вдоль кушетки и произнесъ менторскимъ тономъ, лежа къ Ивану спиной:
– Глупъ ты. Не понимаешь мучительныхъ восторговъ неудовлетворяемой жажды. Ты никогда не испытывалъ желанія прибить женщину, къ которой y тебя страсть?
Иванъ смутился.
– Да съ какой же стати?
– Никогда? – капризнымъ голосомъ настаивалъ Модестъ.
Иванъ даже бурый сталъ отъ румянца.
– Видишь-ли… Если хочешь… То есть… Вскорѣ послѣ производства… въ полку…
– Ну? – живо обернулся къ нему Модестъ.
– Да ничего особеннаго… Одна этакая… ну, дѣвка то есть… часы y меня стащила…
– Ну? – уже разочарованно повторилъ Модестъ.
– Ну, не выдержалъ, далъ по рожѣ. Не воруй.
– Въ кровь? – жадно спросилъ Модестъ, какъ бы хватаясь хоть за сію-то послѣднюю надежду на сильное ощущеніе.
– Сохрани Богъ! – съ искреннимъ испугомъ воскликнулъ Иванъ. – Что ты! Я и то потомъ чуть со стыда не сгорѣлъ.
– Слизнякъ!.. – со вздохомъ отвернулся Модестъ и долго молчалъ. Потомъ, окружаясь дымомъ, произнесъ порывисто и глухо, такъ что даже напомнилъ манеру Симеона:
– Когда я съ Эмиліей, мнѣ хочется только бить ее.
– Неужели позволяетъ? – изумился Иванъ.
Этотъ простодушный вопросъ засталъ Модеста врасплохъ.
– М-м-м… – промычалъ онъ. – Я мечтаю, что позволяетъ.
– То-то… – столь же простодушно успокоился Иванъ. – У нея такіе глаза, что скорѣе отъ самой дождешься.
Но Модестъ уже оправился, найдя подходящую карту въ фантастической колодѣ своей, и возразилъ съ упоеніемъ:
– Въ этомъ то и шикъ. Мечтать, будто ты истязаешь гордое и властное существо, это настолько прекрасно и тонко, что ты не въ состояніи даже вообразить своими бурбонскими мозгами. Ты обѣдаешь y нея завтра?
– Куда мнѣ съ вами!.. Вы – большіе корабли, a я маленькая лодочка.
– Послѣ обѣда навѣрное будутъ тройки. Дай-ка мнѣ взаймы рублей пятьдесятъ.
– Ей Богу, y самого – только десять, – сконфузился Иванъ. – Если хочешь, возьми семь. Я какъ нибудь… того… ничего… трешницей обойдусь.
– Чортъ съ тобой. Возьму y Скорлупкина. Этотъ болванъ всегда при деньгахъ.
– Съ тридцати-то рублеваго жалованья?
– A хозяйскій ящикъ на что? Всѣ приказчики воры.
– Гмъ… – замялся Иванъ. – Одолжаться подобными деньгами щекотливо, Модестъ.
– Деньги – не дворяне, родословія не помнятъ, – спокойно зѣвнулъ Модестъ.
– Но – если ты самъ увѣренъ, что краденыя?
– Нѣтъ, такого штемпеля я на нихъ не видалъ.
– Тогда – зачѣмъ бросать тѣнь на Скорлупкина?
– A что, онъ завянетъ, что-ли, отъ тѣни моей?
– Да, конечно, не расцвѣтетъ. Я не понимаю, какъ можно такъ неосторожно обращаться съ чужою репутаціей.
– Охъ, ты! Блаженъ мужъ, иже и скоты милуетъ!
– Скорлупкинъ совсѣмъ не скотъ. Хотя необразованный и смѣшной немножко, но очень услужливый и милый молодой человѣкъ.
– Относительно человѣчества его я оставляю вопросъ открытымъ, – зѣвая съ воемъ, сказалъ Модестъ. – A вотъ, что y него рыло красное и лакированное, – это вѣрно. И что, вмѣсто рукъ, y него красно-бурыя потныя копыта какія-то, это тоже сомнѣнію не подлежитъ. И что, съ этимъ-то краснымъ рыломъ и этими-то копытами, онъ изволилъ влюбиться въ нашу Аглаю, – это безспорнѣйшая истина номеръ третій.
– Есть! это есть! – добродушно засмѣялся Иванъ. – Этакій комикъ!.. Очень замѣтно есть.
По лицу Модеста проползла странная больная гримаса, которую онъ поспѣшилъ скрыть въ шутовской, цинической усмѣшкѣ.
– Когда Аглая выйдетъ замужъ, – сказалъ онъ – погаснетъ большой рессурсъ моихъ скудныхъ средствъ. У меня правило: кто въ нее влюбленъ, – сейчасъ денегъ занять.
– До Григорія Скорлупкина включительно?
– Почему нѣтъ? Влюбленный не хуже другихъ. Мнѣ онъ даже предпочтительно нравится. Я ему сочувствую. Я желалъ бы, чтобы онъ имѣлъ успѣхъ. Аглая и онъ – это пикантно. Что-то изъ балета "Красавица и звѣрь".
Глаза y него, когда онъ говорилъ это, были туманные, испуганные, a голосъ глухой, лживый, скрывающій.
– И тутъ контрастъ? – усмѣхаясь, намекнулъ Иванъ на давешній разговоръ.
– И яркій, – сухо сказалъ Модестъ.
– Но безнадежный.
Модестъ долго молчалъ. Потомъ возразилъ тономъ холоднымъ и скучающимъ.
– Вотъ слово, котораго моя миѳологія не признаетъ.
Иванъ неодобрительно закачалъ головою.
– Пустословъ ты, Модестъ. Умнѣйшая ты голова, честнѣйшее сердце, образованнѣйшій человѣкъ, вотъ есть y тебя эта черточка – любишь оболгать себя пустымъ словомъ. Ну, хорошо, что говорится между нами, одинъ я слышу тебя. А, вѣдь, послушай кто посторонній, – подумаетъ, что ты, въ самомъ дѣлѣ, способенъ – такъ вотъ, для спектакля одного курьезнаго – родную сестру какому нибудь чучелѣ Скорлупкину отдать…
Сейчасъ между ними происходилъ довольно горячій споръ. Модестъ вчера вернулся домой поздно и, по обыкновенію пьяный. Утромъ съ похмелья былъ злой. А, со злости, принялся, за чаемъ, дразнить старшую сестру, юную красавицу Аглаю, нарочно разсказывая ей невозможно неприличные анекдоты, такъ что та расплакалась и, – бросивъ въ него полотенцемъ, – ушла вонъ изъ комнаты. A Модестъ, отъ злости-ли, отъ стыда-ли за себя, вытащилъ изъ буфета графинъ съ коньякомъ и опять напился. И вотъ теперь, снова выспавшись, дрожитъ отъ алкогольной лихорадки и нервничаетъ, кутаясь въ итальянское полосатое шелковое одѣяло. Иванъ уговаривалъ Модеста извиниться предъ сестрою, когда Аглая вернется изъ поѣздки: она, въ номинальномъ качествѣ хозяйки дома, вотъ уже въ теченіе цѣлой недѣли уѣзжала каждое утро на поиски дачи и возвращалась только съ вечернимъ поѣздомъ, послѣ десяти часовъ. Модестъ капризничалъ, доказывая, что Аглая сама оскорбила его, бросивъ въ него полотенцемъ, a что онъ – рѣшительно ничѣмъ не виноватъ:
– Что за лицемѣріе? Читаетъ же она Кузьмина и Зиновьеву-Аннибалъ… Я выражался очень сдержанно… У нихъ все это изображено откровеннѣе.
– Неловко такъ, Модестъ. Ты уже слишкомъ. Все таки, сестра… дѣвушка…
Модестъ сильно повернулся на кушеткѣ своей и, приподнявшись на локтѣ, сказалъ съ досадою:
– A чортъ-ли ей велитъ оставаться въ дѣвушкахъ? Шла бы замужъ. Чего ждетъ? Дяденька помре. Завѣщаніе утверждено. Приданое теперь есть.
Иванъ потупился и скромно возразилъ:
– Не велики деньги, Модестъ. По завѣщанію дяди, Аглаѣ приходится всего пять тысячъ.
Модестъ презрительно засмѣялся и сдѣлалъ гримасу.
– Отче Симеонтій изъ своихъ прибавить. Ему выгодно поскорѣе свалить съ плечъ обузы опекъ родственныхъ. Недолго намъ въ кучѣ сидѣть.
– Да, – вздохнулъ Иванъ, – разлетимся скоро. Сестры – замужъ, я – за полкомъ, куда-нибудь на западную границу…
– Матвѣй и Викторъ – въ тюрьму, либо на каторгу, – въ тонъ ему продолжалъ Модестъ.
– Типунъ тебѣ на языкъ.
Но Модестъ, смѣясь, откинулся на спину и, потягиваясь, какъ молодой котъ, сказалъ съ убѣжденіемъ и удовольствіемъ:
– Одинъ я при Симеонѣ до конца жизни своей пребуду.
– Врядъ-ли, – возразилъ Иванъ, качая облысѣлой и оттого ушастой головой. – Не очень-то онъ тебя обожаетъ.
– Именно потому и не уйду отъ него. Нуженъ же ему какой-нибудь тернъ въ лаврахъ его побѣднаго вѣнца. Вотъ мнѣ и амплуа. Онъ въ Капернаумъ – я въ Капернаумъ. Онъ во Іерихонъ, и я во Іерихонъ. Какъ бишь это? Тріумфаторъ Цезарь! Помни, что ты все таки человѣкъ… Я его! Вотъ ты увидишь, Жанъ Вальжанъ: я его!.. Дай ка мнѣ папиросу!
Онъ лежалъ, курилъ и, молча, улыбался.
Иванъ долго мялся на стулѣ своемъ. Наконецъ спросилъ:
– Ты уже рѣшилъ, какъ устроить капиталъ свой?
– Наслѣдственный-то? – небрежно откликнулся Модестъ.
– Благопріобрѣтеннаго, сколько мнѣ извѣстно, ты не имѣешь.
– Уже устраиваю. Черезъ банкъ Эмиліи Вельсъ и К°.
Иванъ не то испуганно, не то восторженно вытаращилъ наивные глаза свои.
– Фю-ю-ю! На мѣсяцъ хватить!
– За то воспоминаній и мечты – потомъ на всю жизнь.
Модестъ зѣвнулъ, закрылъ глаза и продолжалъ, закинувъ руки за голову:
– На что мнѣ капиталъ, Иванъ? Диванъ и мечта вотъ все, что мнѣ нужно.
– Мечтою сытьъ не будешь.
– Буду. Отче Симеонтій не допуститъ, чтобы Модестъ Сарай-Бермятовъ, родной братъ его, босячилъ на Толкучкѣ. Noblesse oblige. И одѣнетъ, и обуетъ, и кровъ дастъ.
– Со скрежетомъ зубовнымъ.
– Это наплевать.
Умолкли. Модестъ дремалъ. Иванъ смотрѣлъ на него съ любовью и тоскливо, нѣжно, подъ тихую лампу, думалъ. Потомъ сказалъ:
– Какъ странно, что ты и Симеонъ – дѣти однихъ родителей.
– По крайней мѣрѣ, одной матери, – лѣниво отозвался Модестъ. – Производители достовѣрны только въ государственномъ коннозаводствѣ. Тамъ контроль.
Иванъ покраснѣлъ и, въ самомъ дѣлѣ недовольный, замѣтилъ почти басомъ, стараясь быть учительнымъ и суровымъ:
– Аглая права: ты становишься невозможенъ.
A Модестъ говорилъ лѣниво, точно бредилъ:
– Я – мечтательная устрица. При чемъ тутъ былъ почтенный родитель, утверждать не смѣю. Но, что касается мамаши, полагаю, что она родила меня исключительно для семейнаго равновѣсія, устыдясь, что раньше дала жизнь такому волку, какъ Симеонъ. Міръ, другъ мой Ваня, красенъ встрѣчею контрастовъ.
– О, въ такомъ случаѣ, наша семья – красавица изъ красавицъ! – засмѣялся Иванъ…
A Модестъ продолжалъ:
– Подросткомъ, я любилъ миѳологію, потому что она – міръ контрастовъ. Быкъ похищаетъ Европу, Пазифая влюбляется въ быка. Кентавры, сфинксы. Я благодаренъ Симеону, что онъ далъ мнѣ классическое образованіе. Оно развило мою фантазію и выучило меня мечтать. Половина тѣла – женщина, половина – левъ со змѣинымъ хвостомъ… Помнишь, въ университетѣ я писалъ рефератъ о шабашахъ вѣдьмъ?
– Раньше, кажется, о нравахъ во Франціи при регентѣ?
– Начиналъ.
– И о маркизѣ де-Садъ? – чуть улыбнулся Иванъ.
– Было, – кивнулъ Модестъ.
– Темы у тебя!
– Кого что интересуетъ, – холодно возразилъ Модестъ и ловко швырнулъ папиросу черезъ комнату на мѣдный листъ y печки. Иванъ, качая головою, такъ что она ушами, какъ лопастями мельничнаго крыла, размахивала на стѣнной тѣни, говорилъ съ упрекомъ:
– Да ужъ хоть бы кончалъ. A то все – начала да наброски, вступленія да отрывки
Модестъ согласно кивалъ носомъ въ тактъ его словамъ: знаю, молъ, что скажешь, все заранѣе знаю! Не трудись! И – искреннимъ, довѣрчивымъ голосомъ, нисколько не похожимъ на тотъ, которымъ онъ говорилъ раньше, – носовой, искусственно насмѣшливый, условный, точно y актера, играющаго фатовъ на сценѣ, отвѣчалъ:
– У меня слишкомъ быстрое воображеніе. Формы чудовищныхъ контрастовъ летятъ, обгоняютъ слова. Образы остаются въ головѣ, лѣнясь выскользнуть на бумагу. Я не писатель, я мечтатель. Грезу я чувствую осязательно, какъ знаешь, бываетъ во снѣ. Я не думаю, чтобы въ Европѣ былъ поэтъ, который жилъ бы въ такой яркой смѣнѣ образовъ, какъ я. Но все это остается y меня въ мечтѣ, въ думѣ, въ головъ. Слова трудны и бѣдны, a перо скучно и мертво.
– Отъ подобныхъ мечтаній, мой милый, недолго съ ума сойти, – нравоучительно замѣтилъ Иванъ. Модестъ засмѣялся.
– Эка чѣмъ испугалъ! Да, можетъ быть, я уже сошелъ?
– Нехорошо. Запрутъ! – погрозилъ Иванъ. Модесть, словно серьезно прося, качалъ головою съ видомъ насмѣшливо-укоризненной самозащиты въ дѣлѣ, заранѣе и увѣренно выигранномъ:
– Ну, вотъ? кому мѣшаетъ смирный сумасшедшій? О, люди! Оставьте Модеста Сарай-Бермятова его дивану и миѳологіи и идите прочь.
– Но, вѣдь, въ одинъ прескверный день, вставши съ дивана, ты въ состояніи продѣлать такую миѳологію, что всѣ прокуроры ахнуть?
Модестъ посмотрѣлъ на брата внимательно, нахмурился и отвелъ глаза.
– Гм… A ты, Иванъ, однако, не такъ наивенъ, какъ кажешься. Но… Ваня! оставь сомнѣнья! – запѣлъ онъ изъ "Лоэнгрина". – Нѣтъ. Я трусъ. Воображеніе никогда не диктуетъ мнѣ желаній, настолько сильныхъ, чтобы перейти въ дѣйствіе. Съ меня совершенно достаточно моего бреда.
– И съ женщинами ты такъ?
– Больше, нежели въ чемъ либо другомъ… Меня еще въ гимназіи Воображалкинымъ прозвали… Помнишь, товарищи, въ седьмомъ, восьмомъ классѣ уже непремѣнно женщинъ знали… иные съ пятаго начали. По публичнымъ домамъ скитались, горничныхъ, швеекъ подманивали… Я никогда…
– Не то, что теперь? – поддразнилъ Иванъ, ухмыляясь и шевеля темно-рыжими усами.
Но Модестъ возразилъ съ сильною досадою:
– A что теперь? То же, что и тогда…
Иванъ искренно расхохотался и возразилъ:
– Извини меня, Модестъ, но это отъ тебя смѣшно слушать. Словно я тебя не знаю? Не мало вмѣстѣ валандались. Такихъ распутныхъ, какъ ты, поискать.
– A полно, пожалуйста! – съ досадой возразилъ Модестъ, нетерпѣливо шевелясь на кушеткѣ. – Много ты понимаешь… Создали ложную репутацію и носятся! Воображаютъ! Подумаешь, за что!.. У насъ это легко… Раздѣлъ человѣкъ спьяну женщину въ заведеніи до совершеннаго декольтэ, да вылилъ на нее бутылку шампанскаго, чтобы посмотрѣть, какъ золотое вино течетъ по розовой кожѣ, – вотъ ужъ и готовъ Калигула, а то и весь Неронъ.
– Однако, согласись, цѣломудренный братъ мой, не всякій же и на подобные души посягаетъ. Надо имѣть особое предрасположеніе, чтобы находить удовольствіе…
– Ахъ, оставь! Раздражаешь… Терпѣть не могу, когда люди говорятъ о томъ, въ чемъ они не смыслятъ, извини меня, ни уха, ни рыла, и повторяютъ мѣщанскую ерундовую мораль… Предрасположеніе какое-то выдумалъ – надо имѣть!.. Дай папироску!
Онъ закрылъ глаза и, куря, ворчалъ сквозь зубы:
– Предрасположенія-то – увы! – сколько угодно… Ты думаешь: я на предрасположеніе свое сердитъ? Напротивъ, очень папенькѣ съ маменькою благодаренъ. Чрезъ то, что ты называешь предрасположеніемъ, мнѣ только и интересно жить. Я наблюдаю себя и открываю въ себѣ цѣлый міръ… цѣлый адъ… Понимаешь? Глядѣться въ адъ – это жутко и хорошо… Предрасположеніе – это задорный лучъ поэзіи, падающій въ черную глубину души. Но – вотъ, что касается воли… дѣйственнаго импульса осуществляющей воли…
Онъ глубоко вздохнулъ и живо заговорилъ, дымя папироской:
– Повторяю тебѣ: я трусъ… Воображалкинымъ во шелъ въ жизнь – Воображалкинымъ и уйду изъ нея… Засидѣвшихся въ дѣвахъ барышенъ дразнятъ, что онѣ все карты раскидываютъ на трефоваго короля… Вотъ и я такъ-то гадаю, братъ мой… У какого это писателя чиновники, вмѣсто игорныхъ картъ, играли въ винтъ фотографическими карточками?
– У Чехова.
– Развѣ? Я ожидалъ: новѣе. Кой чортъ? Неужели я еще Чехова помню? Вѣдь это сто лѣтъ тому назадъ! Впрочемъ, тебѣ и книги въ руки. Вы, офицерство, ужасные консерваторы. Если читаете, то непремѣнно какое-нибудь старье… Такъ вотъ, любезный братъ мой Иванъ, y меня въ головѣ, изо дня въ день, изъ часа въ часъ, идетъ такая же воображаемая игра фотографическими карточками. И каждый, a въ особенности каждая, кто становится мнѣ извѣстенъ, непремѣнно попадаетъ въ эту мою фантастическую колоду и начинаетъ играть въ ней извѣстную роль… Понимаешь? Вотъ гдѣ, если тебѣ угодно знать, я, дѣйствительно, могу быть развратенъ. Ты не повѣришь, какіе смѣлые ходы я придумываю въ этихъ воображаемыхъ фотографическихъ пасьянсахъ моихъ, въ какой дерзкій и безстыдный шабашъ способенъ я смѣшать мою колоду… И этотъ бредъ волнуетъ меня, Иванъ, – признаюсь тебѣ: это волнуетъ и удовлетворяетъ…
Онъ подумалъ и, сильно куря, прибавилъ:
– Больше, чѣмъ настоящее, живое, больше, чѣмъ жизнь… Ты меня видалъ въ аѳинскихъ ночахъ, – и, вонъ, аттестацію даже выдаешь, что я исключительно распутенъ… Но если-бы я могъ разсказать тебѣ, показать, какъ все это y меня въ мозгу сплетается, свивается и танцуетъ… вотъ тогда бы ты понялъ, гдѣ онъ – настоящій то изобрѣтательный восторгъ наслажденія… Тѣло наше дрянь, Иванъ! что можетъ тѣло? Грѣшить до дна умѣетъ только мысль. Когда мысль – одинокая мысль тонетъ въ вожделѣніяхъ, какая тамъ къ чорту, въ сравненіи, нужна тебѣ аѳинская ночь!..
– Ты сойдешь съ ума, Модестъ! ты сойдешь съ ума! – печально твердилъ Иванъ, глубокомысленно качая головой.
Модестъ не отвѣчалъ. Иванъ конфузно потупился.
– Тогда я не понимаю, – робко сказалъ онъ. – Тогда… вотъ ты говорилъ на счетъ капитала… Тогда зачѣмъ тебѣ тратиться на Миличку Вельсъ?
– Ба! – небрежно возразилъ Модестъ. – Да вѣдь она, если хочешь, тоже что-то вродѣ бреда. Жрица богини Истаръ. Я положительно убѣжденъ, что уже зналъ ее три тысячи лѣтъ тому назадъ въ Сузахъ.
Онъ сѣлъ на кушеткѣ, сбросивъ съ ногъ одѣяло, и весело посмотрѣлъ на Ивана оживившимися, значительными глазами.
– Знаешь, – почти радостнымъ голосомъ сказалъ онъ, – знаешь? Вотъ я вижу: ты меня ея любовникомъ считаешь. A вѣдь, между тѣмъ, вотъ тебѣ честное слово: я никогда ея не имѣлъ. Если, конечно, не считать того, что было между нами въ Сузахъ.
Иванъ пожалъ плечами.
– Еще глупѣе.
Модестъ отвернулся отъ брата съ презрительнымъ вздохомъ, опять вытянулся вдоль кушетки и произнесъ менторскимъ тономъ, лежа къ Ивану спиной:
– Глупъ ты. Не понимаешь мучительныхъ восторговъ неудовлетворяемой жажды. Ты никогда не испытывалъ желанія прибить женщину, къ которой y тебя страсть?
Иванъ смутился.
– Да съ какой же стати?
– Никогда? – капризнымъ голосомъ настаивалъ Модестъ.
Иванъ даже бурый сталъ отъ румянца.
– Видишь-ли… Если хочешь… То есть… Вскорѣ послѣ производства… въ полку…
– Ну? – живо обернулся къ нему Модестъ.
– Да ничего особеннаго… Одна этакая… ну, дѣвка то есть… часы y меня стащила…
– Ну? – уже разочарованно повторилъ Модестъ.
– Ну, не выдержалъ, далъ по рожѣ. Не воруй.
– Въ кровь? – жадно спросилъ Модестъ, какъ бы хватаясь хоть за сію-то послѣднюю надежду на сильное ощущеніе.
– Сохрани Богъ! – съ искреннимъ испугомъ воскликнулъ Иванъ. – Что ты! Я и то потомъ чуть со стыда не сгорѣлъ.
– Слизнякъ!.. – со вздохомъ отвернулся Модестъ и долго молчалъ. Потомъ, окружаясь дымомъ, произнесъ порывисто и глухо, такъ что даже напомнилъ манеру Симеона:
– Когда я съ Эмиліей, мнѣ хочется только бить ее.
– Неужели позволяетъ? – изумился Иванъ.
Этотъ простодушный вопросъ засталъ Модеста врасплохъ.
– М-м-м… – промычалъ онъ. – Я мечтаю, что позволяетъ.
– То-то… – столь же простодушно успокоился Иванъ. – У нея такіе глаза, что скорѣе отъ самой дождешься.
Но Модестъ уже оправился, найдя подходящую карту въ фантастической колодѣ своей, и возразилъ съ упоеніемъ:
– Въ этомъ то и шикъ. Мечтать, будто ты истязаешь гордое и властное существо, это настолько прекрасно и тонко, что ты не въ состояніи даже вообразить своими бурбонскими мозгами. Ты обѣдаешь y нея завтра?
– Куда мнѣ съ вами!.. Вы – большіе корабли, a я маленькая лодочка.
– Послѣ обѣда навѣрное будутъ тройки. Дай-ка мнѣ взаймы рублей пятьдесятъ.
– Ей Богу, y самого – только десять, – сконфузился Иванъ. – Если хочешь, возьми семь. Я какъ нибудь… того… ничего… трешницей обойдусь.
– Чортъ съ тобой. Возьму y Скорлупкина. Этотъ болванъ всегда при деньгахъ.
– Съ тридцати-то рублеваго жалованья?
– A хозяйскій ящикъ на что? Всѣ приказчики воры.
– Гмъ… – замялся Иванъ. – Одолжаться подобными деньгами щекотливо, Модестъ.
– Деньги – не дворяне, родословія не помнятъ, – спокойно зѣвнулъ Модестъ.
– Но – если ты самъ увѣренъ, что краденыя?
– Нѣтъ, такого штемпеля я на нихъ не видалъ.
– Тогда – зачѣмъ бросать тѣнь на Скорлупкина?
– A что, онъ завянетъ, что-ли, отъ тѣни моей?
– Да, конечно, не расцвѣтетъ. Я не понимаю, какъ можно такъ неосторожно обращаться съ чужою репутаціей.
– Охъ, ты! Блаженъ мужъ, иже и скоты милуетъ!
– Скорлупкинъ совсѣмъ не скотъ. Хотя необразованный и смѣшной немножко, но очень услужливый и милый молодой человѣкъ.
– Относительно человѣчества его я оставляю вопросъ открытымъ, – зѣвая съ воемъ, сказалъ Модестъ. – A вотъ, что y него рыло красное и лакированное, – это вѣрно. И что, вмѣсто рукъ, y него красно-бурыя потныя копыта какія-то, это тоже сомнѣнію не подлежитъ. И что, съ этимъ-то краснымъ рыломъ и этими-то копытами, онъ изволилъ влюбиться въ нашу Аглаю, – это безспорнѣйшая истина номеръ третій.
– Есть! это есть! – добродушно засмѣялся Иванъ. – Этакій комикъ!.. Очень замѣтно есть.
По лицу Модеста проползла странная больная гримаса, которую онъ поспѣшилъ скрыть въ шутовской, цинической усмѣшкѣ.
– Когда Аглая выйдетъ замужъ, – сказалъ онъ – погаснетъ большой рессурсъ моихъ скудныхъ средствъ. У меня правило: кто въ нее влюбленъ, – сейчасъ денегъ занять.
– До Григорія Скорлупкина включительно?
– Почему нѣтъ? Влюбленный не хуже другихъ. Мнѣ онъ даже предпочтительно нравится. Я ему сочувствую. Я желалъ бы, чтобы онъ имѣлъ успѣхъ. Аглая и онъ – это пикантно. Что-то изъ балета "Красавица и звѣрь".
Глаза y него, когда онъ говорилъ это, были туманные, испуганные, a голосъ глухой, лживый, скрывающій.
– И тутъ контрастъ? – усмѣхаясь, намекнулъ Иванъ на давешній разговоръ.
– И яркій, – сухо сказалъ Модестъ.
– Но безнадежный.
Модестъ долго молчалъ. Потомъ возразилъ тономъ холоднымъ и скучающимъ.
– Вотъ слово, котораго моя миѳологія не признаетъ.
Иванъ неодобрительно закачалъ головою.
– Пустословъ ты, Модестъ. Умнѣйшая ты голова, честнѣйшее сердце, образованнѣйшій человѣкъ, вотъ есть y тебя эта черточка – любишь оболгать себя пустымъ словомъ. Ну, хорошо, что говорится между нами, одинъ я слышу тебя. А, вѣдь, послушай кто посторонній, – подумаетъ, что ты, въ самомъ дѣлѣ, способенъ – такъ вотъ, для спектакля одного курьезнаго – родную сестру какому нибудь чучелѣ Скорлупкину отдать…