Страница:
Модестъ лѣниво слушалъ, закинувъ руки подъ голову, и улыбался презрительно, высокомѣрно.
– Такъ ты принимаешь это во мнѣ, какъ пустыя слова? – произнесъ онъ протяжно, полный неизмѣримаго превосходства. – Ахъ, ты младенецъ тридцатилѣтній! Ну, и да благо ти будетъ, и да будеши долголѣтенъ на земли… Дай-ка папиросу, младенецъ!
Онъ помолчалъ, закуривая. Потомъ продолжалъ важно, угрюмо:
– Иногда, мой любезный, я такъ пугаюсь себя, что мнѣ и самому хочется, чтобы это были только пустыя слова… Но… Есть что то, знаешь, темное, первобытное въ моей душѣ… какая то первозданная ночь… Ко всему, что въ ней клубится, что родственно мраку, гніенію, тлѣнію, меня тянетъ непреодолимою, противъ воли, симпатіей… Я человѣкъ солнечной вѣры, другъ Иванъ, я былъ бы счастливъ сказать о себѣ, какъ Бальмонтъ:
– Ну, вотъ, что вздумалъ спрашивать, – добродушно сконфузился Иванъ.
– Однако?
– Чортъ ли упомнитъ… глупости всякія…
– Нѣтъ, ты припомни!..
– Да, ей Богу, Модестъ… Что тутъ вспоминать?… Никогда ничего особеннаго… Я, вѣдь, не то, что вашъ брать, утонченный человѣкъ…
– Да, вѣдь, не чурбанъ же ты, однако, и не звѣрь, которому природа указала для этихъ эмоцій инстинктивные сроки. Вѣдь всколыхнуло же въ тебѣ что нибудь идею пола, былъ какой-нибудь толчокъ, который однажды внезапно сдѣлалъ тебя изъ безполаго мальчишки мужчиною и указалъ дорогу къ наслажденію…
Иванъ, краснѣя и даже съ каплями пота на лбу, теръ ладонью свою раннюю лысину.
– Разумѣется, былъ…
– Ну?
– Да рѣшительно ничего нѣтъ интереснаго… какъ всѣ…
– Мнѣ интересно, – капризно, съ свѣтящимися глазами, приказалъ Модестъ. – Я требую, чтобы ты разсказалъ… Мнѣ это надо. Какъ новый человѣческій документъ. Я теперь собираю коллекцію такихъ начинаній…
– Для твоего философскаго труда? – съ благоговѣніемъ спросилъ Иванъ.
Модестъ прикрылъ глаза и съ растяжкою произнесъ:
– Да, для будущаго моего философскаго труда…
Противъ этого аргумента Иванъ уже никакъ не въ силахъ былъ протестовать: если-бы тѣмъ могъ содѣйствовать будущему философскому труду Модеста, онъ охотно позволилъ бы повѣсить себя на отдушникѣ за шею даже на немыленной бичевкѣ. Научная цѣль допроса сняла съ него стыдъ, и онъ дѣловито и обстоятельно изложилъ, будто рапортовалъ по службѣ начальству, постоянно, послѣ каждой фразы, понукая память свою, точно отвѣчая нетвердо въ ней улегшійся, лишь механически усвоенный, урокъ.
– Ну-съ, было мнѣ пятнадцать лѣтъ, ну-съ. Ну-съ, Епистимія тогда была молодая, ну-съ. Ну-съ, Симеонъ пріѣхалъ изъ университета на каникулы, ну-съ. Зачѣмъ, я думаю, они все вдвоемъ въ малину прячутся, ну-съ. Ну-съ, и однажды подкрался, подсмотрѣлъ ихъ въ малинѣ, ну-съ… Только и всего…
– Только и всего? – разочарованно повторилъ Модестъ. – И это твое первое мужское волненіе?
– Ужъ не знаю, первое-ли, пятое-ли… Только это я помню, a другія позабылъ… Можетъ, и было, что… Позабылъ!.. Я тебѣ говорю, Модестъ, – жалостно извинился онъ, – простой я человѣкъ, ужъ какая y меня психологія! Казарма!
– Д-да, Оскаромъ Уайльдомъ тебѣ не бывать, – пренебрежительно процѣдилъ сквозь зубы, съ закушенною въ нихъ папиросою, Модестъ. – И вѣчно то y васъ – напрямикъ: женщина… самка… бурбоны вы всѣ!.. всегда наглядная, грубая, пошлая женщина… Ф-фа!
Онъ подумалъ, вынулъ папиросу изо рта, перешвырнулъ ее черезъ комнату на мѣдный листъ и, значительно глядя на брата, сказалъ:
– Во мнѣ первую половую мечту пробудилъ Гаршина разсказъ… "Сказка о жабѣ и розѣ"… Помнишь?.. Ну? что же ты вытаращилъ на меня свои выразительные поручицкіе глаза?..
– Очень помню, Модестъ… Но… но… извини меня… Я никакъ не могу взять въ толкъ: Гаршинъ – и половая мысль… рѣшительно не вяжется, брать… Сказка отличная… трогательнѣйшая сказка, можно сказать… Но – хоть убей… что же есть тамъ такого?
– Я такъ и зналъ, что ты ничего не поймешь!.. Никто не понимаетъ…
Модестъ прикрылъ глаза рукою и мечтательно про скандировалъ слогъ за слогомъ:
– "И вдругъ, среди звонкаго и нѣжнаго рокота соловья, роза услышала знакомое хрипѣніе:
– Я сказала, что слопаю, и слопаю!."…Брр! – онъ странно содрогнулся и, помолчавъ, спросилъ съ насмѣшкою:
– Твои симпатіи, конечно, всѣ на сторонѣ этой пышноцвѣтной красавицы, погибающей дѣвственной розы?
– Конечно, да, Модестъ, – изумился Иванъ. – Полагаю… какъ всѣ… Иначе быть не можетъ…
– Ну, да… еще бы… "какъ всѣ!" "иначе быть не можетъ!" – презрительно передразнилъ Модестъ, поворачиваясь къ нему спиною, къ стѣнѣ – лицомъ.
– Не жабѣ же сочувствовать, Модестъ!..
Модестъ выдержалъ долгую паузу и возразилъ съ длинною, мечтательною растяжкою:
– Жабѣ, сочувствовать нельзя… н-нѣтъ, не то, чтобы нельзя… трудно… Есть въ человѣческой душѣ что-то такое, что… ну, словомъ, почему – въ концѣ концовъ какъ оно ни интересно – a не признаешься въ томъ… неудобно сочувствовать жабъ!.. Но когда сѣрая, жирная жаба хочетъ отправить въ брюхо свое цѣломудренный цвѣтокъ, на которомъ улетавшая утренняя роса оставила чистыя, прозрачныя слезинки, – это… это… любопытно, Иванъ! Клянусь тебѣ лысиною твоею, – чрезвычайно развлекательно и любопытно…
Странно смѣясь, повернулся онъ къ Ивану, поднялся на локтѣ, a въ глазахъ его мерцали нехорошіе огни, и на скулахъ загорѣлся румянецъ.
– Ты пойми, – сквозь неестественный сухой смѣхъ говорилъ онъ, – вѣдь я не то, чтобы… вѣдь и мнѣ жаль розы… И тогда вотъ, какъ я тебѣ сказалъ, жаль было, и теперь жаль… И лепестки подъ слезинками росы цѣню, и ароматъ, который даже жабу одурманилъ… все… Но только мнѣ всегда ужасно было – и сейчасъ вотъ досадно – на эту противную дѣвчонку, которая такъ преждевременно отшвырнула жабу отъ розы концомъ башмака…
– Если-бы она не отшвырнула, жаба слопала бы розу, – глубокомысленно замѣтилъ Иванъ.
Модестъ возразилъ съ тѣмъ же двусмысленнымъ, больнымъ смѣхомъ:
– Ну, ужъ и слопала бы… Авось, не всю… Можетъ быть, такъ только… на пробу… лепестокъ бы, другой укусила?..
Изъ корридора послышались голоса. Вошли Симеонъ и Вендль. Симеонъ, оживленный хорошими дѣловыми новостями, былъ въ духѣ, – вошелъ сильный, широкоплечій, стройный, съ гордо поднятой головой. Вендль ковылялъ за нимъ потихоньку, – странная, сказочная фигура добраго черта, наряднаго и изысканнаго, въ грустномъ, но притягивающемъ уродствѣ своемъ. При видѣ братьевъ, выраженіе лица Симеонова изъ побѣднаго смѣнилось въ саркастическое, однако еще не злое. Ужъ очень онъ былъ въ духѣ.
– Лежишь? – сатирически обратился онъ къ Модесту, оскаливая въ черной рамѣ усовъ и бороды зубные серпы свои. Тотъ взглянулъ въ пространство вверхъ и равнодушно отвѣтилъ:
– Лежу.
– Сидишь? – повернулся Симеонъ къ Ивану. Тотъ поежился и промямлилъ:
– Сижу.
Симеонъ тихо засмѣялся.
– Полюбуйся, Вендль: хороши душки? Этакъ вотъ они y меня съ утра до вечера. Одинъ, по диванамъ валяясь, нажилъ пролежни на бокахъ. Другой, ему внимая, какъ оракулу, по стулу въ сутки насквозь просиживаетъ. Если-бы не курили, такъ и за людей почесть нельзя. Хоть бы вы въ пикетъ, что-ли, играли или бильбоке завели.
– Купи, будемъ играть, – угрюмо возразилъ Иванъ.
– Коттаббосъ лучше. Купи греческій коттаббосъ! – холодно посовѣтовалъ Модестъ.
– Хотите сигаръ, ребята? – поспѣшилъ ласково вмѣшаться Вендль, видя, что правую щеку Симеона передернуло, и, значить, онъ, того и гляди, сейчасъ разразится филиппикой.
– Давай, – оживился Модестъ. – Я тебя люблю, Вендль. Ты дешевле полтинника не куришь.
– Подымай выше. По рублю штучка. Вчера сотню кліентъ подарилъ.
– Не давай, – сказалъ Симеонъ.
– Отчего? Мнѣ не жаль.
Симеонъ язвительно оскалился.
– Да вѣдь нищимъ на улицѣ ты по рублю не подаешь?
– Подавалъ бы, – добродушно извинился Вендль, – да рубли не самъ фабрикую, a казенныхъ не напасешься.
– Такъ и не дари лежебокамъ рублевыхъ сигаръ.
– Сравнилъ! – засмѣялся сконфуженный Вендль.
Но Симеонъ не смѣялся, a смотрѣлъ на братьевъ съ угрюмымъ высокомѣрнымъ презрѣніемъ и говорилъ:
– Право обращать рубль серебра въ дымъ надо заслужить.
– Не пугай, – старался отшутиться Вендль, – курить хорошія сигары люблю, a – заслужилъ-ли – врядъ-ли, не чувствую.
– Сколько ты зарабатываешь въ годъ? – спросилъ Симеонъ.
– Тысячъ двадцать пять, тридцать.
– Кури, – сказалъ Симеонъ съ видомъ спокойнаго превосходства, точно и въ самомъ дѣлѣ отъ него зависало, позволить или не позволить.
Вендль послалъ ему воздушный поцѣлуй съ комическимъ поклономъ:
– Merci!
Но Симеонъ, жесткій и насмѣшливый, ораторствовалъ:
– Твой трудъ превратился въ капиталъ. Твое дѣло, какъ ты используешь ренту.
Модестъ захохоталъ на кушеткѣ своей, подбрасывая одѣяло ногами.
– Симеонъ! Пощади! Марксъ въ гробу перевернулся.
Симеонъ не обратилъ на него ни малѣйшаго вниманія.
– Но дурнямъ даровые рубли не должны падать съ неба ни серебромъ, ни сигарами. Это развратъ. Лежебоки пусть курятъ "Зарю" или "Дюшесъ".
– Воздухъ отравятъ, – самому же будетъ скверно дышать, – съ улыбкою заступился Вендль.
A Модестъ вдругъ опустилъ ноги съ кушетки и спросилъ дѣловымъ и строгимъ голосомъ:
– Иванъ! Тахта въ угловой свободна?
Иванъ вскочилъ со стула, точно его командиръ вызвалъ, и весело вскрикнулъ, какъ морякъ на кораблѣ:
– Есть, капитанъ!
– Въ такомъ случаѣ… – Модестъ лѣниво перебросилъ черезъ плечо красивое одѣяло свое и свистнулъ:
– Айда! Перекочуемъ!
Вендль расхохотался.
– Проняло?
Модестъ лѣниво двигался къ двери и, влача за собою по полу полосатое одѣяло свое, отвѣчалъ:
– Отче Симеонтій въ проповѣдническомъ ударѣ и несносно жужжитъ.
– Жужжатъ мухи и трутни, – бросилъ въ спину ему Симеонъ. – A я рабочій муравей.
Модестъ чуть оглянулся черезъ плечо.
– Ну, и благодари сотворшаго тя онымъ и созижди кучу свою.
Симсонъ смотрѣлъ вслѣдъ и язвительно улыбался:
– Хоть посмотрѣть, какъ вы еще ногами двигаете. Я думалъ: разучились.
Братья ушли въ одну дверь, a въ другую – со стороны зала – тѣмъ временемъ, протискалась съ чайнымъ подносомъ, на которомъ возвышались два стакана и двѣ стеклянныя вазочки на тонкихъ ножкахъ – для варенья и для печенья, та самая неприглядная Марѳутка или Михрютка, какъ опредѣлялъ ее Вендль, опасаясь за переселеніе изъ ея отрепьевъ въ его драгоцѣнный армякъ неожиданныхъ насѣкомыхъ жителей.
– Искала, искала васъ по дому то, – обиженно произнесла эта удивительная дѣвица, сердито оттопыривая губу подъ астрономически вздернутымъ носомъ. – Чего въ своей комнатѣ не сидите?.. Тоже ходи за вами, стало быть, по хоромамъ-то, словно домовой…
Вендль захохоталъ и, повалившись на кушетку, освобожденную Модестомъ, въ весельи дрыгалъ тонкими ногами, a Симеонъ позеленѣлъ и, приблизившись къ дѣвчонкѣ въ раскаленно-гнѣвномъ спокойствіи, во просилъ ее голосомъ тихимъ, но зловѣщимъ, въ которомъ шипѣла угроза:
– A по какому это случаю ты, сударыня, изволишь сегодня разносить чай? Приличнѣе то тебя въ домѣ никого не нашлось? Если Анюта съ барышней Аглаей уѣхала по дачамъ, то остались Катька и Афросинья. Почему ты, обрубокъ кухонный, здѣсь топчешься? Гдѣ старшія двѣ?
Обрубокъ кухонный отвѣчалъ на это, столь же добру и злу внимая равнодушно, съ тою же совершенною невозмутимостью и чувствомъ служебной правоты:
– Афросинья, стало быть, въ залѣ гостямъ чай разливаетъ, a Катька, стало быть, побѣжала по тетеньку Епистимію, потому что, стало быть, барышня Зоя облила новое платье какаемъ…
Послѣдняя фраза спасла Марѳутку или Михрютку отъ уже готовой и, буквально, въ воздухѣ надъ нею повисшей, господской оплеухи. Услышавъ о новомъ платьѣ, облитомъ какао, Симеонъ уронилъ поднятую руку и поблѣднѣлъ, какъ смерть.
– Что? Новое платье? Какао? – пролепеталъ онъ, даже конвульсивно содрогнувшись всѣмъ тѣломъ своимъ.
Марфутка или Михрютка чутьемъ постигла психологическій моментъ и поспѣшила его использовать:
– Вы, баринъ, не извольте безпокоиться, – съ бойкою почтительностью отрапортовала она. – Тетенька Епистимія, стало быть, выведутъ. Онъ, стало быть, этотъ секретъ знаютъ…
И исчезла, какъ маленькая юркая лисица изъ пещеры мѣшковатаго льва, готовившагося ее растерзать.
A Симеонъ смотрѣлъ на Вендля съ остолбенѣлымъ видомъ, почти какъ помѣшанный, и бормоталъ жалкимъ голосомъ:
– Только что вчера заплатилъ за это новое платье по счету мадамъ Эпервье сорокъ четыре рубля. Точно пропасть бездонная эти мои сестрицы!
Вендлю онъ смѣшонъ былъ и жалокъ.
– Не нарочно же она! – извинительно вступился онъ.
Но Симеонъ, словно того ждалъ, такъ и вспыхнулъ бѣшенствомъ:
– Да – я кую, что-ли, деньги-то? Какао облилась! Отчего же я не обливаюсь! Ты не обливаешься? Марфутка вотъ эта не облилась? Оттого, что мы зарабатываемъ свое платье трудомъ, a ей готовое достается. Сорокъ четыре рубля! Это – тысяча триста двадцать рублей въ мѣсяцъ.
Вендль захохоталъ.
– Неужели Зоя Викторовна каждый день по платью изводитъ?
– Все равно! – сердито отмахнулся Симеонъ, – Сегодня Зоя облила новое платье, вчера Аглая расколола китайскую вазу, Матвѣй шагаетъ грязными сапожищами по бархатнымъ коврамъ, Модестъ папиросами прожигаетъ дыры въ обивкѣ мебели… Ходятъ сквозь твои деньги, сквозь твой комфортъ, какъ сквозь облако, и даже не удостаиваютъ замѣчать.
– Не первый день это y васъ началось, – спокойно замѣтилъ Вендль.
Но Симеонъ, мрачный и темный, нашелъ быстрое возраженіе:
– Прежде, покуда я былъ бѣденъ, имъ, по крайней мѣрѣ, было нечего портить. Дикари культурные! Безпризорная орда! Вотъ оно – воспитаніе безъ родителей! Выросли чудовищами, какъ на мусорѣ чертополохъ растетъ.
Вендль почувствовалъ, что тонъ Симеона, переставъ быть забавнымъ, царапаетъ его по нервамъ, и онъ усталъ и начинаетъ раздражаться.
– Въ томъ, что рано осиротѣли, полагаю, братья и сестры твои не виноваты, – сдержанно возразилъ онъ.
Но Симеонъ окинулъ его холоднымъ, увѣреннымъ взглядомъ:
– Я свой долгъ, по отношенію къ нимъ, исполнилъ. Образованіе далъ всѣмъ, кто какое осилилъ. Чрезъ учебныя заведенія провелъ. Спеціально воспитывать, хорошимъ манерамъ учить было не на что.
Вендль окинулъ его язвительнымъ взглядомъ. Ему рѣшительно хотѣлось сказать сейчасъ пріятелю что-нибудь очень не пріятельское.
– Да и гувернантки не уживались, – многозначительно засмѣялся онъ.
Но Симеонъ спокойно отвѣтилъ:
– Потому что развратныя твари.
Вендль, озадаченный, широко открылъ глаза.
– Да вѣдь ты же развращалъ то?
Симеонъ хладнокровно пожалъ плечами.
– Не все-ли равно, кто? Развѣ я могъ держать подлѣ Аглаи или Зои какую-нибудь завѣдомо падшую госпожу? Я человѣкъ холостой, – что съ меня взять? Жениться принципіально не хотѣлъ, содержанокъ имѣть средствъ не имѣлъ, a проститутками гнушался и гнушаюсь. Въ такихъ условіяхъ, конечно, – какой выпадалъ женскій случай на счастье мое, тотъ и бралъ. Это понятно. А, если ты гувернантка, то блюди себя въ домѣ честно, любовника не заводи.
Этого сюрприза Вендль не выдержалъ. Онъ завизжалъ отъ восторга и сталъ кататься по кушеткѣ.
– Отче Симеонтіе! Ты даже не подозрѣваешь, какъ ты великолѣпенъ.
A Симеонъ побѣдительно и властно говорилъ:
– Достаточно уже того скандала, что изъ нашего дома выпорхнула такая птаха, какъ Эмилія Ѳедоровна Вельсъ.
– За то какъ высоко взлетѣла-то! – замѣтилъ Вендль. – Сейчасъ передъ нею всѣ головы гнутся.
– Тѣмъ хуже, – оборвалъ Симеонъ. – Я человѣкъ нравственный. Мнѣ дѣвки вообще поганы. A ужъ когда не разобрать то-ли дѣвка, то-ли принцесса, – тутъ совсѣмъ съ души воротитъ.
– Какъ же ты y нея бываешь и сестрамъ бывать позволяешь?
– Дѣлами связанъ съ нею. Большими. Не позволь, – отомстить. Она вѣдь капризная. Деньгами не удивишь ее, – почтеніе подай. Ей это – что Аглая y нея бываетъ – дороже Каменнаго моста. Мнѣ, – конечно, претитъ… ножъ острый! Ну, да не надолго. Тутъ… – онъ замялся, спохватился, подозрительно взглянулъ, но вспомнилъ, что Вендль – это Вендль, и докончилъ:
– Тутъ… одни маленькіе счета кончить осталось… И аминь… Вамъ, madame, направо, намъ – налѣво… Конецъ!
III
– Такъ ты принимаешь это во мнѣ, какъ пустыя слова? – произнесъ онъ протяжно, полный неизмѣримаго превосходства. – Ахъ, ты младенецъ тридцатилѣтній! Ну, и да благо ти будетъ, и да будеши долголѣтенъ на земли… Дай-ка папиросу, младенецъ!
Онъ помолчалъ, закуривая. Потомъ продолжалъ важно, угрюмо:
– Иногда, мой любезный, я такъ пугаюсь себя, что мнѣ и самому хочется, чтобы это были только пустыя слова… Но… Есть что то, знаешь, темное, первобытное въ моей душѣ… какая то первозданная ночь… Ко всему, что въ ней клубится, что родственно мраку, гніенію, тлѣнію, меня тянетъ непреодолимою, противъ воли, симпатіей… Я человѣкъ солнечной вѣры, другъ Иванъ, я былъ бы счастливъ сказать о себѣ, какъ Бальмонтъ:
Но – представь себѣ: я больше всего люблю видѣть, – наоборотъ – какъ солнце меркнетъ и затмѣвается, какъ его поглощаетъ драконъ черной тучи, высланный на небо враждебною ночью… Когда я еще вѣрилъ и былъ богомоленъ, то часто, за обѣднею, дьяволъ смущалъ меня сладкою мечтою: какъ хорошо было бы перевернуть весь этотъ блескъ, золото, свѣтъ на сумракъ и кровь черной массы… Скажи, Иванъ: ты помнишь, какъ зародилась въ тебѣ первая половая мечта?
Я въ этотъ міръ пришелъ, чтобъ видѣть солнце…
– Ну, вотъ, что вздумалъ спрашивать, – добродушно сконфузился Иванъ.
– Однако?
– Чортъ ли упомнитъ… глупости всякія…
– Нѣтъ, ты припомни!..
– Да, ей Богу, Модестъ… Что тутъ вспоминать?… Никогда ничего особеннаго… Я, вѣдь, не то, что вашъ брать, утонченный человѣкъ…
– Да, вѣдь, не чурбанъ же ты, однако, и не звѣрь, которому природа указала для этихъ эмоцій инстинктивные сроки. Вѣдь всколыхнуло же въ тебѣ что нибудь идею пола, былъ какой-нибудь толчокъ, который однажды внезапно сдѣлалъ тебя изъ безполаго мальчишки мужчиною и указалъ дорогу къ наслажденію…
Иванъ, краснѣя и даже съ каплями пота на лбу, теръ ладонью свою раннюю лысину.
– Разумѣется, былъ…
– Ну?
– Да рѣшительно ничего нѣтъ интереснаго… какъ всѣ…
– Мнѣ интересно, – капризно, съ свѣтящимися глазами, приказалъ Модестъ. – Я требую, чтобы ты разсказалъ… Мнѣ это надо. Какъ новый человѣческій документъ. Я теперь собираю коллекцію такихъ начинаній…
– Для твоего философскаго труда? – съ благоговѣніемъ спросилъ Иванъ.
Модестъ прикрылъ глаза и съ растяжкою произнесъ:
– Да, для будущаго моего философскаго труда…
Противъ этого аргумента Иванъ уже никакъ не въ силахъ былъ протестовать: если-бы тѣмъ могъ содѣйствовать будущему философскому труду Модеста, онъ охотно позволилъ бы повѣсить себя на отдушникѣ за шею даже на немыленной бичевкѣ. Научная цѣль допроса сняла съ него стыдъ, и онъ дѣловито и обстоятельно изложилъ, будто рапортовалъ по службѣ начальству, постоянно, послѣ каждой фразы, понукая память свою, точно отвѣчая нетвердо въ ней улегшійся, лишь механически усвоенный, урокъ.
– Ну-съ, было мнѣ пятнадцать лѣтъ, ну-съ. Ну-съ, Епистимія тогда была молодая, ну-съ. Ну-съ, Симеонъ пріѣхалъ изъ университета на каникулы, ну-съ. Зачѣмъ, я думаю, они все вдвоемъ въ малину прячутся, ну-съ. Ну-съ, и однажды подкрался, подсмотрѣлъ ихъ въ малинѣ, ну-съ… Только и всего…
– Только и всего? – разочарованно повторилъ Модестъ. – И это твое первое мужское волненіе?
– Ужъ не знаю, первое-ли, пятое-ли… Только это я помню, a другія позабылъ… Можетъ, и было, что… Позабылъ!.. Я тебѣ говорю, Модестъ, – жалостно извинился онъ, – простой я человѣкъ, ужъ какая y меня психологія! Казарма!
– Д-да, Оскаромъ Уайльдомъ тебѣ не бывать, – пренебрежительно процѣдилъ сквозь зубы, съ закушенною въ нихъ папиросою, Модестъ. – И вѣчно то y васъ – напрямикъ: женщина… самка… бурбоны вы всѣ!.. всегда наглядная, грубая, пошлая женщина… Ф-фа!
Онъ подумалъ, вынулъ папиросу изо рта, перешвырнулъ ее черезъ комнату на мѣдный листъ и, значительно глядя на брата, сказалъ:
– Во мнѣ первую половую мечту пробудилъ Гаршина разсказъ… "Сказка о жабѣ и розѣ"… Помнишь?.. Ну? что же ты вытаращилъ на меня свои выразительные поручицкіе глаза?..
– Очень помню, Модестъ… Но… но… извини меня… Я никакъ не могу взять въ толкъ: Гаршинъ – и половая мысль… рѣшительно не вяжется, брать… Сказка отличная… трогательнѣйшая сказка, можно сказать… Но – хоть убей… что же есть тамъ такого?
– Я такъ и зналъ, что ты ничего не поймешь!.. Никто не понимаетъ…
Модестъ прикрылъ глаза рукою и мечтательно про скандировалъ слогъ за слогомъ:
– "И вдругъ, среди звонкаго и нѣжнаго рокота соловья, роза услышала знакомое хрипѣніе:
– Я сказала, что слопаю, и слопаю!."…Брр! – онъ странно содрогнулся и, помолчавъ, спросилъ съ насмѣшкою:
– Твои симпатіи, конечно, всѣ на сторонѣ этой пышноцвѣтной красавицы, погибающей дѣвственной розы?
– Конечно, да, Модестъ, – изумился Иванъ. – Полагаю… какъ всѣ… Иначе быть не можетъ…
– Ну, да… еще бы… "какъ всѣ!" "иначе быть не можетъ!" – презрительно передразнилъ Модестъ, поворачиваясь къ нему спиною, къ стѣнѣ – лицомъ.
– Не жабѣ же сочувствовать, Модестъ!..
Модестъ выдержалъ долгую паузу и возразилъ съ длинною, мечтательною растяжкою:
– Жабѣ, сочувствовать нельзя… н-нѣтъ, не то, чтобы нельзя… трудно… Есть въ человѣческой душѣ что-то такое, что… ну, словомъ, почему – въ концѣ концовъ какъ оно ни интересно – a не признаешься въ томъ… неудобно сочувствовать жабъ!.. Но когда сѣрая, жирная жаба хочетъ отправить въ брюхо свое цѣломудренный цвѣтокъ, на которомъ улетавшая утренняя роса оставила чистыя, прозрачныя слезинки, – это… это… любопытно, Иванъ! Клянусь тебѣ лысиною твоею, – чрезвычайно развлекательно и любопытно…
Странно смѣясь, повернулся онъ къ Ивану, поднялся на локтѣ, a въ глазахъ его мерцали нехорошіе огни, и на скулахъ загорѣлся румянецъ.
– Ты пойми, – сквозь неестественный сухой смѣхъ говорилъ онъ, – вѣдь я не то, чтобы… вѣдь и мнѣ жаль розы… И тогда вотъ, какъ я тебѣ сказалъ, жаль было, и теперь жаль… И лепестки подъ слезинками росы цѣню, и ароматъ, который даже жабу одурманилъ… все… Но только мнѣ всегда ужасно было – и сейчасъ вотъ досадно – на эту противную дѣвчонку, которая такъ преждевременно отшвырнула жабу отъ розы концомъ башмака…
– Если-бы она не отшвырнула, жаба слопала бы розу, – глубокомысленно замѣтилъ Иванъ.
Модестъ возразилъ съ тѣмъ же двусмысленнымъ, больнымъ смѣхомъ:
– Ну, ужъ и слопала бы… Авось, не всю… Можетъ быть, такъ только… на пробу… лепестокъ бы, другой укусила?..
Изъ корридора послышались голоса. Вошли Симеонъ и Вендль. Симеонъ, оживленный хорошими дѣловыми новостями, былъ въ духѣ, – вошелъ сильный, широкоплечій, стройный, съ гордо поднятой головой. Вендль ковылялъ за нимъ потихоньку, – странная, сказочная фигура добраго черта, наряднаго и изысканнаго, въ грустномъ, но притягивающемъ уродствѣ своемъ. При видѣ братьевъ, выраженіе лица Симеонова изъ побѣднаго смѣнилось въ саркастическое, однако еще не злое. Ужъ очень онъ былъ въ духѣ.
– Лежишь? – сатирически обратился онъ къ Модесту, оскаливая въ черной рамѣ усовъ и бороды зубные серпы свои. Тотъ взглянулъ въ пространство вверхъ и равнодушно отвѣтилъ:
– Лежу.
– Сидишь? – повернулся Симеонъ къ Ивану. Тотъ поежился и промямлилъ:
– Сижу.
Симеонъ тихо засмѣялся.
– Полюбуйся, Вендль: хороши душки? Этакъ вотъ они y меня съ утра до вечера. Одинъ, по диванамъ валяясь, нажилъ пролежни на бокахъ. Другой, ему внимая, какъ оракулу, по стулу въ сутки насквозь просиживаетъ. Если-бы не курили, такъ и за людей почесть нельзя. Хоть бы вы въ пикетъ, что-ли, играли или бильбоке завели.
– Купи, будемъ играть, – угрюмо возразилъ Иванъ.
– Коттаббосъ лучше. Купи греческій коттаббосъ! – холодно посовѣтовалъ Модестъ.
– Хотите сигаръ, ребята? – поспѣшилъ ласково вмѣшаться Вендль, видя, что правую щеку Симеона передернуло, и, значить, онъ, того и гляди, сейчасъ разразится филиппикой.
– Давай, – оживился Модестъ. – Я тебя люблю, Вендль. Ты дешевле полтинника не куришь.
– Подымай выше. По рублю штучка. Вчера сотню кліентъ подарилъ.
– Не давай, – сказалъ Симеонъ.
– Отчего? Мнѣ не жаль.
Симеонъ язвительно оскалился.
– Да вѣдь нищимъ на улицѣ ты по рублю не подаешь?
– Подавалъ бы, – добродушно извинился Вендль, – да рубли не самъ фабрикую, a казенныхъ не напасешься.
– Такъ и не дари лежебокамъ рублевыхъ сигаръ.
– Сравнилъ! – засмѣялся сконфуженный Вендль.
Но Симеонъ не смѣялся, a смотрѣлъ на братьевъ съ угрюмымъ высокомѣрнымъ презрѣніемъ и говорилъ:
– Право обращать рубль серебра въ дымъ надо заслужить.
– Не пугай, – старался отшутиться Вендль, – курить хорошія сигары люблю, a – заслужилъ-ли – врядъ-ли, не чувствую.
– Сколько ты зарабатываешь въ годъ? – спросилъ Симеонъ.
– Тысячъ двадцать пять, тридцать.
– Кури, – сказалъ Симеонъ съ видомъ спокойнаго превосходства, точно и въ самомъ дѣлѣ отъ него зависало, позволить или не позволить.
Вендль послалъ ему воздушный поцѣлуй съ комическимъ поклономъ:
– Merci!
Но Симеонъ, жесткій и насмѣшливый, ораторствовалъ:
– Твой трудъ превратился въ капиталъ. Твое дѣло, какъ ты используешь ренту.
Модестъ захохоталъ на кушеткѣ своей, подбрасывая одѣяло ногами.
– Симеонъ! Пощади! Марксъ въ гробу перевернулся.
Симеонъ не обратилъ на него ни малѣйшаго вниманія.
– Но дурнямъ даровые рубли не должны падать съ неба ни серебромъ, ни сигарами. Это развратъ. Лежебоки пусть курятъ "Зарю" или "Дюшесъ".
– Воздухъ отравятъ, – самому же будетъ скверно дышать, – съ улыбкою заступился Вендль.
A Модестъ вдругъ опустилъ ноги съ кушетки и спросилъ дѣловымъ и строгимъ голосомъ:
– Иванъ! Тахта въ угловой свободна?
Иванъ вскочилъ со стула, точно его командиръ вызвалъ, и весело вскрикнулъ, какъ морякъ на кораблѣ:
– Есть, капитанъ!
– Въ такомъ случаѣ… – Модестъ лѣниво перебросилъ черезъ плечо красивое одѣяло свое и свистнулъ:
– Айда! Перекочуемъ!
Вендль расхохотался.
– Проняло?
Модестъ лѣниво двигался къ двери и, влача за собою по полу полосатое одѣяло свое, отвѣчалъ:
– Отче Симеонтій въ проповѣдническомъ ударѣ и несносно жужжитъ.
– Жужжатъ мухи и трутни, – бросилъ въ спину ему Симеонъ. – A я рабочій муравей.
Модестъ чуть оглянулся черезъ плечо.
– Ну, и благодари сотворшаго тя онымъ и созижди кучу свою.
Симсонъ смотрѣлъ вслѣдъ и язвительно улыбался:
– Хоть посмотрѣть, какъ вы еще ногами двигаете. Я думалъ: разучились.
Братья ушли въ одну дверь, a въ другую – со стороны зала – тѣмъ временемъ, протискалась съ чайнымъ подносомъ, на которомъ возвышались два стакана и двѣ стеклянныя вазочки на тонкихъ ножкахъ – для варенья и для печенья, та самая неприглядная Марѳутка или Михрютка, какъ опредѣлялъ ее Вендль, опасаясь за переселеніе изъ ея отрепьевъ въ его драгоцѣнный армякъ неожиданныхъ насѣкомыхъ жителей.
– Искала, искала васъ по дому то, – обиженно произнесла эта удивительная дѣвица, сердито оттопыривая губу подъ астрономически вздернутымъ носомъ. – Чего въ своей комнатѣ не сидите?.. Тоже ходи за вами, стало быть, по хоромамъ-то, словно домовой…
Вендль захохоталъ и, повалившись на кушетку, освобожденную Модестомъ, въ весельи дрыгалъ тонкими ногами, a Симеонъ позеленѣлъ и, приблизившись къ дѣвчонкѣ въ раскаленно-гнѣвномъ спокойствіи, во просилъ ее голосомъ тихимъ, но зловѣщимъ, въ которомъ шипѣла угроза:
– A по какому это случаю ты, сударыня, изволишь сегодня разносить чай? Приличнѣе то тебя въ домѣ никого не нашлось? Если Анюта съ барышней Аглаей уѣхала по дачамъ, то остались Катька и Афросинья. Почему ты, обрубокъ кухонный, здѣсь топчешься? Гдѣ старшія двѣ?
Обрубокъ кухонный отвѣчалъ на это, столь же добру и злу внимая равнодушно, съ тою же совершенною невозмутимостью и чувствомъ служебной правоты:
– Афросинья, стало быть, въ залѣ гостямъ чай разливаетъ, a Катька, стало быть, побѣжала по тетеньку Епистимію, потому что, стало быть, барышня Зоя облила новое платье какаемъ…
Послѣдняя фраза спасла Марѳутку или Михрютку отъ уже готовой и, буквально, въ воздухѣ надъ нею повисшей, господской оплеухи. Услышавъ о новомъ платьѣ, облитомъ какао, Симеонъ уронилъ поднятую руку и поблѣднѣлъ, какъ смерть.
– Что? Новое платье? Какао? – пролепеталъ онъ, даже конвульсивно содрогнувшись всѣмъ тѣломъ своимъ.
Марфутка или Михрютка чутьемъ постигла психологическій моментъ и поспѣшила его использовать:
– Вы, баринъ, не извольте безпокоиться, – съ бойкою почтительностью отрапортовала она. – Тетенька Епистимія, стало быть, выведутъ. Онъ, стало быть, этотъ секретъ знаютъ…
И исчезла, какъ маленькая юркая лисица изъ пещеры мѣшковатаго льва, готовившагося ее растерзать.
A Симеонъ смотрѣлъ на Вендля съ остолбенѣлымъ видомъ, почти какъ помѣшанный, и бормоталъ жалкимъ голосомъ:
– Только что вчера заплатилъ за это новое платье по счету мадамъ Эпервье сорокъ четыре рубля. Точно пропасть бездонная эти мои сестрицы!
Вендлю онъ смѣшонъ былъ и жалокъ.
– Не нарочно же она! – извинительно вступился онъ.
Но Симеонъ, словно того ждалъ, такъ и вспыхнулъ бѣшенствомъ:
– Да – я кую, что-ли, деньги-то? Какао облилась! Отчего же я не обливаюсь! Ты не обливаешься? Марфутка вотъ эта не облилась? Оттого, что мы зарабатываемъ свое платье трудомъ, a ей готовое достается. Сорокъ четыре рубля! Это – тысяча триста двадцать рублей въ мѣсяцъ.
Вендль захохоталъ.
– Неужели Зоя Викторовна каждый день по платью изводитъ?
– Все равно! – сердито отмахнулся Симеонъ, – Сегодня Зоя облила новое платье, вчера Аглая расколола китайскую вазу, Матвѣй шагаетъ грязными сапожищами по бархатнымъ коврамъ, Модестъ папиросами прожигаетъ дыры въ обивкѣ мебели… Ходятъ сквозь твои деньги, сквозь твой комфортъ, какъ сквозь облако, и даже не удостаиваютъ замѣчать.
– Не первый день это y васъ началось, – спокойно замѣтилъ Вендль.
Но Симеонъ, мрачный и темный, нашелъ быстрое возраженіе:
– Прежде, покуда я былъ бѣденъ, имъ, по крайней мѣрѣ, было нечего портить. Дикари культурные! Безпризорная орда! Вотъ оно – воспитаніе безъ родителей! Выросли чудовищами, какъ на мусорѣ чертополохъ растетъ.
Вендль почувствовалъ, что тонъ Симеона, переставъ быть забавнымъ, царапаетъ его по нервамъ, и онъ усталъ и начинаетъ раздражаться.
– Въ томъ, что рано осиротѣли, полагаю, братья и сестры твои не виноваты, – сдержанно возразилъ онъ.
Но Симеонъ окинулъ его холоднымъ, увѣреннымъ взглядомъ:
– Я свой долгъ, по отношенію къ нимъ, исполнилъ. Образованіе далъ всѣмъ, кто какое осилилъ. Чрезъ учебныя заведенія провелъ. Спеціально воспитывать, хорошимъ манерамъ учить было не на что.
Вендль окинулъ его язвительнымъ взглядомъ. Ему рѣшительно хотѣлось сказать сейчасъ пріятелю что-нибудь очень не пріятельское.
– Да и гувернантки не уживались, – многозначительно засмѣялся онъ.
Но Симеонъ спокойно отвѣтилъ:
– Потому что развратныя твари.
Вендль, озадаченный, широко открылъ глаза.
– Да вѣдь ты же развращалъ то?
Симеонъ хладнокровно пожалъ плечами.
– Не все-ли равно, кто? Развѣ я могъ держать подлѣ Аглаи или Зои какую-нибудь завѣдомо падшую госпожу? Я человѣкъ холостой, – что съ меня взять? Жениться принципіально не хотѣлъ, содержанокъ имѣть средствъ не имѣлъ, a проститутками гнушался и гнушаюсь. Въ такихъ условіяхъ, конечно, – какой выпадалъ женскій случай на счастье мое, тотъ и бралъ. Это понятно. А, если ты гувернантка, то блюди себя въ домѣ честно, любовника не заводи.
Этого сюрприза Вендль не выдержалъ. Онъ завизжалъ отъ восторга и сталъ кататься по кушеткѣ.
– Отче Симеонтіе! Ты даже не подозрѣваешь, какъ ты великолѣпенъ.
A Симеонъ побѣдительно и властно говорилъ:
– Достаточно уже того скандала, что изъ нашего дома выпорхнула такая птаха, какъ Эмилія Ѳедоровна Вельсъ.
– За то какъ высоко взлетѣла-то! – замѣтилъ Вендль. – Сейчасъ передъ нею всѣ головы гнутся.
– Тѣмъ хуже, – оборвалъ Симеонъ. – Я человѣкъ нравственный. Мнѣ дѣвки вообще поганы. A ужъ когда не разобрать то-ли дѣвка, то-ли принцесса, – тутъ совсѣмъ съ души воротитъ.
– Какъ же ты y нея бываешь и сестрамъ бывать позволяешь?
– Дѣлами связанъ съ нею. Большими. Не позволь, – отомстить. Она вѣдь капризная. Деньгами не удивишь ее, – почтеніе подай. Ей это – что Аглая y нея бываетъ – дороже Каменнаго моста. Мнѣ, – конечно, претитъ… ножъ острый! Ну, да не надолго. Тутъ… – онъ замялся, спохватился, подозрительно взглянулъ, но вспомнилъ, что Вендль – это Вендль, и докончилъ:
– Тутъ… одни маленькіе счета кончить осталось… И аминь… Вамъ, madame, направо, намъ – налѣво… Конецъ!
III
Вендль собирался уѣзжать отъ Сарай-Бермятова и уже прощался, когда Марѳутка-Михрютка подала Симеону, вынутую изъ ящика, вечернюю почту. Газеты Симеонъ бросилъ на письменный столъ, a одинокое письмо въ розовомъ конвертикѣ вскрылъ… Прочиталъ и побурѣлъ отъ гнѣва…
– Что ты? – уставился на него Вендль, осторожно углубляясь горбомъ въ курьезный армякъ свой.
– Прочитай… – сквозь зубы буркнулъ Симеонъ, передавая листокъ нѣсколько дрожащею рукою.
– Стихи?!
– Анонимка – подлѣйшая… Это уже въ третій разъ.
– Ругаютъ?
– Да, не хвалятъ.
– Ишь! На ремингтонѣ!
Вендль, въ цилиндрѣ, читалъ, далеко предъ собою держа листокъ, потому что пэнснэ y него было сильное:
– Мерзавцы! – сказалъ Симеонъ и заходилъ по кабинету.
– Не обращай вниманія. Пустякъ. Въ порядкѣ вещей. Ты теперь богатый человѣкъ, a богатство возбуждаетъ злобу и зависть.
Симеонъ ходилъ по кабинету, молча, и видъ y него былъ не только гнѣвный, но и озабоченный…
– Нѣтъ, – вдругъ остановился онъ передъ Вендлемъ. – Такъ нельзя. Это не спроста. Тутъ что-то есть. Давеча – ты о клубскихъ слухахъ, теперь – анонимка. Если это Мерезовъ съ компаніей кутить и мутитъ, я выведу его на чистую воду…
– Охота волноваться изъ-за анонимнаго письма!
– Нѣтъ, нѣтъ. Я люблю видѣть свои карты ясно. Ну, ужъ и если…
Онъ выразительно тряхнулъ въ воздухѣ кулакомъ… Вендль сморщился и брезгливо возразилъ:
– Только безъ горячки, мой другъ! безъ бури въ стаканѣ воды! И, въ особенности, безъ татарщины.
– Нѣтъ, ужъ прошу извиненія: характера своего мнѣ не мѣнять стать, – оторвалъ, на ходу раздраженный Симеонъ.
– Да дѣло-то выѣденнаго яйца не стоитъ. Прощай.
Симеонъ горько улыбнулся.
– Хорошо тебѣ успокаивать, когда въ наличномъ золотѣ родился, чистюлькою выросъ, борьбы за деньги не знавалъ… папенька твой, я полагаю, лучше понялъ бы меня.
– О, это несомнѣнно! – воскликнулъ Вендль, выходя. – Это несомнѣнно… Между нимъ и тобою есть несомнѣнное сходство. Я даже больше того скажу: когда ты давеча стоялъ около новаго шкафа своего и любовно его разсматривалъ, ты мнѣ ужасно напомнилъ чѣмъ-то неуловимымъ почтеннаго моего покойника. Совершенно съ тѣмъ же выраженіемъ онъ любовался хорошими вещами, которыя оставались y него въ закладѣ… Еще разъ – au revoir.
Оставшись одинъ, Симеонъ долго сидѣлъ y письменнаго стола своего, гнѣвный и безмолвный, съ лицомъ мрачнымъ и тревожнымъ. Потомъ нажалъ пуговку электрическаго звонка и держалъ на ней палецъ, покуда не явилась Марѳутка.
– Епистимія здѣсь? – спросилъ онъ.
– На кухнѣ – барышнино платье отчистила, теперь, стало быть, замываетъ.
– Отходитъ пятно?
– Уже отошло…
– Скажи ей: если кончила, – нужна мнѣ, пусть придетъ сюда.
Тѣмъ временемъ, въ угловой комнатѣ, куда бѣжали средніе братья отъ Симеоновой воркотни, было тихо. Модестъ, лежа на тахтѣ, опершись подбородкомъ на ладони, читалъ "Maison Philibert" Жана Лорена. Иванъ раскладывалъ на карточномъ столикѣ какой-то сложный пасьянсъ: онъ зналъ ихъ множество, былъ мастеръ этого дѣла и гордился тѣмъ, что самъ изобрѣлъ къ нѣкоторымъ какіе-то сложные варіанты. Когда въ угловую вошелъ, быстрою, твердою, легкою походкою стройнаго оленя, самый младшій изъ братьевъ Сарай-Бермятовыхъ – Викторъ, Иванъ съ дружескою улыбкою закивалъ ему изъ-за пасьянса своего. Онъ уважалъ этого строгаго, не улыбающагося юношу, въ черной рабочей блузѣ, точно рясѣ аскетической, и немножко побаивался, такъ какъ чувствовалъ, что, обратно, Викторъ то нисколько его не уважаетъ, a ужъ къ любимцу его, Модесту – пожалуй, питаетъ чувство и поострѣе неуваженія.
Сегодня они еще не видались.
– Не знаете, граждане: братъ Симеонъ y себя? – спросилъ Викторъ, проходя мимо со спѣшнымъ и озабоченнымъ видомъ.
– A здороваться – упразднено? – насмѣшливо спросилъ съ тахты Модестъ, не отрывая глазъ отъ книги. Викторъ остановился.
– Здравствуйте и прощайте. Ѣду.
Модестъ отложилъ книгу на столикъ, нисколько не стѣсняясь тѣмъ, что смѣшалъ Ивановъ пасьянсъ, перевернулся навзничь, закинулъ руки подъ голову, a ноги поднялъ къ потолку и запѣлъ, нарочно гнуся въ носъ:
– По возвращеніи увидимся, – холодно отвѣтилъ Викторъ.
– Весьма удовлетворительно. Далеко ѣдешь?
– Брату Матвѣю адресъ мой будетъ извѣстенъ.
– Въ высшей степени опредѣленно. Merci.
– Не за что.
– Это, вотъ, и называется y васъ конспираціей?
Викторъ поглядѣлъ на него.
– Нѣтъ, не это, – сказалъ онъ, послѣ минуты молчанія, когда Модестъ опустилъ глаза и, чтобы скрыть смущеніе, опять заболталъ ногами и завопилъ во все горло:
– Мальбругъ въ походъ поѣхалъ. Ахъ, будетъ-ли назадъ?
– Буду, сокровище, буду, – невольно усмѣхнулся Викторъ.
Модестъ, словно польщенный, что вызвалъ улыбку на лицѣ суроваго брата, опустилъ ноги, пересталъ орать и заговорилъ проникновеннымъ тономъ обычнаго ему глубокомысленнаго шутовства, въ которомъ всегда было трудно разобраться, гдѣ шутка разграничена съ серьезомъ.
– Люблю я внезапные отъѣзды твои. Пріятно видѣть человѣка, y котораго на лицѣ написано сознаніе, что, перемѣщаясь изъ города въ городъ, онъ творитъ какіе-то необыкновенно серьезные результаты.
Викторъ пожалъ плечами.
– Если дѣло ждетъ въ Москвѣ или Петербургѣ, полагаю, что напрасно сидѣть въ Одессѣ или Кіевъ.
– Ерунда! – сказалъ Модестъ.
– Что ерунда? – удивился Викторъ.
– Москва, Кіевъ, Одесса. Всѣ города равны, какъ царство великаго звѣря.
– И всѣ – ерунда? – усмѣхнулся Викторъ.
A Модестъ закрылъ глаза и декламировалъ, будто пѣлъ:
– Города – бредъ. Ихъ нѣтъ. Вы только воображаете ихъ себѣ, но ихъ нѣтъ. Скверные, фальшивые призраки массовыхъ галлюцинацій. Въ городахъ правдивы только кладбища и публичные дома.
– То-то ты изъ этой правды не выходишь… – холодно замѣтилъ Викторъ.
– Господа! – съ тоскою вмѣшался Иванъ. – Неужели нельзя спорить, не оскорбляя другъ друга?
Но Модестъ надменно остановилъ его:
– Милѣйшій Жанъ Вальжанъ, не залѣзай въ чужое амплуа. Ты берешь тонъ всепрощающаго отрока, брата Матвѣя… Пора бы тебѣ знать, что оскорбить меня нельзя вообще, a Виктору это никогда не удается въ особенности…
И, обратясь къ младшему брату, онъ подчеркнуто отчеканилъ съ тою же нарочною надменностью:
– Да, я люблю навью тропу между свѣжими могилами. Кресты навѣваютъ бредъ, и плиты журчать легендами плоти. Ты читалъ y Крафтъ-Эбинга? Сержантъ Бернаръ выкапывалъ трупы юныхъ невѣстъ, чтобы любить ихъ.
– Завидуешь? – коротко спросилъ Викторъ. И Модестъ опять потерялся подъ прямымъ вопросомъ, какъ давеча, когда наивный Иванъ огорошилъ его простодушнымъ сомнѣніемъ, что онъ бьетъ Эмилію Ѳедоровну Вельсъ.
– Я не рожденъ для дерзновеній дѣйствія, – сухо уклонился онъ, – но всѣ они обогнаны дерзновеніемъ моей мечты.
– Ломайся, братъ, ломайся, – съ такою же сухостью возразилъ Викторъ. – Ничѣмъ не рискуешь. Дерзновенія мечты въ этой области полиціей не воспрещены. Напротивъ.
– Если ты, Викторъ, ищешь Симеона, – сказалъ Иванъ, сидѣвшій, какъ на иголкахъ, – то онъ сейчасъ навѣрное y себя въ кабинетѣ. Къ нему, всего нѣсколько минутъ тому назадъ, прошла любезновѣрная Епистимія…
– Придется, значитъ, разстроить ихъ tête à tête и ее отъ Симеона выжить.
– Ахъ, пожалуйста! – громко подхватилъ Модестъ, вслѣдъ уходящему Виктору. – Пришли ее къ намъ. A я то думаю: чего мнѣ сегодня не достаетъ? Сказки! Пришли ее къ намъ.
– Можешь самъ позвать, если она тебѣ нужна, – сухо отозвался Викторъ, повернувъ къ двери Симеона.
– Не сомнѣвался въ твоей любезности, – заочно поклонился Модестъ. – Иванъ! Постой y двери, посторожи Епистимію, чтобы не пропустить, когда она пойдетъ отъ Симеона… Мы зазовемъ ее къ себѣ, и она будетъ разсказывать намъ русскія сказки. Никто другой въ мірѣ не знаетъ такихъ мерзкихъ русскихъ сказокъ, какъ Епистимія, и никто не умѣетъ ихъ такъ аппетитно разсказывать. Ей дано произносить самыя ужасныя слова съ такимъ ангельскимъ спокойствіемъ, что они расцвѣтаютъ въ ея устахъ, какъ… жабы! – расхохотался онъ. – Знаешь, Иванъ? Мы ляжемъ на тахту, потушимъ лампу, снимемъ сапоги, и она, Епистимія, въ темнотѣ, будетъ намъ, какъ древнимъ боярамъ, чесать пятки и разсказывать свои мерзкія сказки.
– Что ты? – уставился на него Вендль, осторожно углубляясь горбомъ въ курьезный армякъ свой.
– Прочитай… – сквозь зубы буркнулъ Симеонъ, передавая листокъ нѣсколько дрожащею рукою.
– Стихи?!
– Анонимка – подлѣйшая… Это уже въ третій разъ.
– Ругаютъ?
– Да, не хвалятъ.
– Ишь! На ремингтонѣ!
Вендль, въ цилиндрѣ, читалъ, далеко предъ собою держа листокъ, потому что пэнснэ y него было сильное:
– Однако!
Честное созданье,
Душка Симеонъ.
Слямзилъ завѣщанье
Чуть не на мильонъ…
– Мерзавцы! – сказалъ Симеонъ и заходилъ по кабинету.
– Не обращай вниманія. Пустякъ. Въ порядкѣ вещей. Ты теперь богатый человѣкъ, a богатство возбуждаетъ злобу и зависть.
Симеонъ ходилъ по кабинету, молча, и видъ y него былъ не только гнѣвный, но и озабоченный…
– Нѣтъ, – вдругъ остановился онъ передъ Вендлемъ. – Такъ нельзя. Это не спроста. Тутъ что-то есть. Давеча – ты о клубскихъ слухахъ, теперь – анонимка. Если это Мерезовъ съ компаніей кутить и мутитъ, я выведу его на чистую воду…
– Охота волноваться изъ-за анонимнаго письма!
– Нѣтъ, нѣтъ. Я люблю видѣть свои карты ясно. Ну, ужъ и если…
Онъ выразительно тряхнулъ въ воздухѣ кулакомъ… Вендль сморщился и брезгливо возразилъ:
– Только безъ горячки, мой другъ! безъ бури въ стаканѣ воды! И, въ особенности, безъ татарщины.
– Нѣтъ, ужъ прошу извиненія: характера своего мнѣ не мѣнять стать, – оторвалъ, на ходу раздраженный Симеонъ.
– Да дѣло-то выѣденнаго яйца не стоитъ. Прощай.
Симеонъ горько улыбнулся.
– Хорошо тебѣ успокаивать, когда въ наличномъ золотѣ родился, чистюлькою выросъ, борьбы за деньги не знавалъ… папенька твой, я полагаю, лучше понялъ бы меня.
– О, это несомнѣнно! – воскликнулъ Вендль, выходя. – Это несомнѣнно… Между нимъ и тобою есть несомнѣнное сходство. Я даже больше того скажу: когда ты давеча стоялъ около новаго шкафа своего и любовно его разсматривалъ, ты мнѣ ужасно напомнилъ чѣмъ-то неуловимымъ почтеннаго моего покойника. Совершенно съ тѣмъ же выраженіемъ онъ любовался хорошими вещами, которыя оставались y него въ закладѣ… Еще разъ – au revoir.
Оставшись одинъ, Симеонъ долго сидѣлъ y письменнаго стола своего, гнѣвный и безмолвный, съ лицомъ мрачнымъ и тревожнымъ. Потомъ нажалъ пуговку электрическаго звонка и держалъ на ней палецъ, покуда не явилась Марѳутка.
– Епистимія здѣсь? – спросилъ онъ.
– На кухнѣ – барышнино платье отчистила, теперь, стало быть, замываетъ.
– Отходитъ пятно?
– Уже отошло…
– Скажи ей: если кончила, – нужна мнѣ, пусть придетъ сюда.
Тѣмъ временемъ, въ угловой комнатѣ, куда бѣжали средніе братья отъ Симеоновой воркотни, было тихо. Модестъ, лежа на тахтѣ, опершись подбородкомъ на ладони, читалъ "Maison Philibert" Жана Лорена. Иванъ раскладывалъ на карточномъ столикѣ какой-то сложный пасьянсъ: онъ зналъ ихъ множество, былъ мастеръ этого дѣла и гордился тѣмъ, что самъ изобрѣлъ къ нѣкоторымъ какіе-то сложные варіанты. Когда въ угловую вошелъ, быстрою, твердою, легкою походкою стройнаго оленя, самый младшій изъ братьевъ Сарай-Бермятовыхъ – Викторъ, Иванъ съ дружескою улыбкою закивалъ ему изъ-за пасьянса своего. Онъ уважалъ этого строгаго, не улыбающагося юношу, въ черной рабочей блузѣ, точно рясѣ аскетической, и немножко побаивался, такъ какъ чувствовалъ, что, обратно, Викторъ то нисколько его не уважаетъ, a ужъ къ любимцу его, Модесту – пожалуй, питаетъ чувство и поострѣе неуваженія.
Сегодня они еще не видались.
– Не знаете, граждане: братъ Симеонъ y себя? – спросилъ Викторъ, проходя мимо со спѣшнымъ и озабоченнымъ видомъ.
– A здороваться – упразднено? – насмѣшливо спросилъ съ тахты Модестъ, не отрывая глазъ отъ книги. Викторъ остановился.
– Здравствуйте и прощайте. Ѣду.
Модестъ отложилъ книгу на столикъ, нисколько не стѣсняясь тѣмъ, что смѣшалъ Ивановъ пасьянсъ, перевернулся навзничь, закинулъ руки подъ голову, a ноги поднялъ къ потолку и запѣлъ, нарочно гнуся въ носъ:
– Надолго исчезаешь?
Мальбругъ въ походъ поѣхалъ.
Ахъ, будетъ-ли назадъ?
– По возвращеніи увидимся, – холодно отвѣтилъ Викторъ.
– Весьма удовлетворительно. Далеко ѣдешь?
– Брату Матвѣю адресъ мой будетъ извѣстенъ.
– Въ высшей степени опредѣленно. Merci.
– Не за что.
– Это, вотъ, и называется y васъ конспираціей?
Викторъ поглядѣлъ на него.
– Нѣтъ, не это, – сказалъ онъ, послѣ минуты молчанія, когда Модестъ опустилъ глаза и, чтобы скрыть смущеніе, опять заболталъ ногами и завопилъ во все горло:
– Мальбругъ въ походъ поѣхалъ. Ахъ, будетъ-ли назадъ?
– Буду, сокровище, буду, – невольно усмѣхнулся Викторъ.
Модестъ, словно польщенный, что вызвалъ улыбку на лицѣ суроваго брата, опустилъ ноги, пересталъ орать и заговорилъ проникновеннымъ тономъ обычнаго ему глубокомысленнаго шутовства, въ которомъ всегда было трудно разобраться, гдѣ шутка разграничена съ серьезомъ.
– Люблю я внезапные отъѣзды твои. Пріятно видѣть человѣка, y котораго на лицѣ написано сознаніе, что, перемѣщаясь изъ города въ городъ, онъ творитъ какіе-то необыкновенно серьезные результаты.
Викторъ пожалъ плечами.
– Если дѣло ждетъ въ Москвѣ или Петербургѣ, полагаю, что напрасно сидѣть въ Одессѣ или Кіевъ.
– Ерунда! – сказалъ Модестъ.
– Что ерунда? – удивился Викторъ.
– Москва, Кіевъ, Одесса. Всѣ города равны, какъ царство великаго звѣря.
– И всѣ – ерунда? – усмѣхнулся Викторъ.
A Модестъ закрылъ глаза и декламировалъ, будто пѣлъ:
– Города – бредъ. Ихъ нѣтъ. Вы только воображаете ихъ себѣ, но ихъ нѣтъ. Скверные, фальшивые призраки массовыхъ галлюцинацій. Въ городахъ правдивы только кладбища и публичные дома.
– То-то ты изъ этой правды не выходишь… – холодно замѣтилъ Викторъ.
– Господа! – съ тоскою вмѣшался Иванъ. – Неужели нельзя спорить, не оскорбляя другъ друга?
Но Модестъ надменно остановилъ его:
– Милѣйшій Жанъ Вальжанъ, не залѣзай въ чужое амплуа. Ты берешь тонъ всепрощающаго отрока, брата Матвѣя… Пора бы тебѣ знать, что оскорбить меня нельзя вообще, a Виктору это никогда не удается въ особенности…
И, обратясь къ младшему брату, онъ подчеркнуто отчеканилъ съ тою же нарочною надменностью:
– Да, я люблю навью тропу между свѣжими могилами. Кресты навѣваютъ бредъ, и плиты журчать легендами плоти. Ты читалъ y Крафтъ-Эбинга? Сержантъ Бернаръ выкапывалъ трупы юныхъ невѣстъ, чтобы любить ихъ.
– Завидуешь? – коротко спросилъ Викторъ. И Модестъ опять потерялся подъ прямымъ вопросомъ, какъ давеча, когда наивный Иванъ огорошилъ его простодушнымъ сомнѣніемъ, что онъ бьетъ Эмилію Ѳедоровну Вельсъ.
– Я не рожденъ для дерзновеній дѣйствія, – сухо уклонился онъ, – но всѣ они обогнаны дерзновеніемъ моей мечты.
– Ломайся, братъ, ломайся, – съ такою же сухостью возразилъ Викторъ. – Ничѣмъ не рискуешь. Дерзновенія мечты въ этой области полиціей не воспрещены. Напротивъ.
– Если ты, Викторъ, ищешь Симеона, – сказалъ Иванъ, сидѣвшій, какъ на иголкахъ, – то онъ сейчасъ навѣрное y себя въ кабинетѣ. Къ нему, всего нѣсколько минутъ тому назадъ, прошла любезновѣрная Епистимія…
– Придется, значитъ, разстроить ихъ tête à tête и ее отъ Симеона выжить.
– Ахъ, пожалуйста! – громко подхватилъ Модестъ, вслѣдъ уходящему Виктору. – Пришли ее къ намъ. A я то думаю: чего мнѣ сегодня не достаетъ? Сказки! Пришли ее къ намъ.
– Можешь самъ позвать, если она тебѣ нужна, – сухо отозвался Викторъ, повернувъ къ двери Симеона.
– Не сомнѣвался въ твоей любезности, – заочно поклонился Модестъ. – Иванъ! Постой y двери, посторожи Епистимію, чтобы не пропустить, когда она пойдетъ отъ Симеона… Мы зазовемъ ее къ себѣ, и она будетъ разсказывать намъ русскія сказки. Никто другой въ мірѣ не знаетъ такихъ мерзкихъ русскихъ сказокъ, какъ Епистимія, и никто не умѣетъ ихъ такъ аппетитно разсказывать. Ей дано произносить самыя ужасныя слова съ такимъ ангельскимъ спокойствіемъ, что они расцвѣтаютъ въ ея устахъ, какъ… жабы! – расхохотался онъ. – Знаешь, Иванъ? Мы ляжемъ на тахту, потушимъ лампу, снимемъ сапоги, и она, Епистимія, въ темнотѣ, будетъ намъ, какъ древнимъ боярамъ, чесать пятки и разсказывать свои мерзкія сказки.