Александр Вулых. Исповедь Роллс-Ройса

Александр Вулых
Исповедь Роллс-Ройса

   Поверь, любезный Читатель, трудно удержаться даже от самого краткого изложения каждого из поэтических сочинений моего младого талантливого друга – автора книги, которую тебе выпала масть сейчас вот держать в руках, – чрезвычайно трудно.
   Но я радуюсь: впереди тебя ждет кайф самого высокого разлива, а также доброкачественный смех, порою неудержимо переходящий в хохот, и, главное, узнавание черт современной тебе действительности, изображаемой А. Вулыхом – лириком, сатириком, юмористом, остряком, каламбуристом – с безукоризненным мастерством, не так уж и часто встречающимся на нынешнем густо населенном Олимпе.
   Усмиряя усилием воли спазмы хохота и вчитываясь в стихотворения, напоминающие то остросюжетные баллады, то авантюрные новеллы, то карнавальные анекдоты, ты, Читатель, непременно вспомнишь, так сказать, древнейший НИИ Шутовства и, естественно, его ведущих научных сотрудников, профессиональных шутов, которым Культура Времени вменяла в служебный долг использовать не только лирические экзерсисы и виды забавного «развлекалова», но и ту страсть нрава, то есть ума и души, которую великий поэт Державин именовал способностью «с сердечной простотой беседовать с Богами и истину царям с улыбкой говорить».
   Ну, разумеется, и сегодня, как всегда, любой человек волен сердечно побеседовать с Богами о неразрешимости мировых вопросов и насчет недостатков социальной житухи, а вот высказать нынешним вышеупомянутым «царям» много чего наболевшего на душе – тут хоть и разгонишься, да не разговоришься из-за не совсем еще долитой после отстоя перестроечной пены демократичности. Это и пытаются делать вместо нас, как говорится, простых людей доброй воли и довольно инертных граждан, бесстрашные научные со-труднники этого самого НИИ.
   Именно благодаря им высшие чины, временно исполняющие обязанности богов, по совместительству – царей, с большим, полагаю, удовольствием наматывают, будут наматывать себе на ус печально-горькую правду о неприглядных сторонах действительности, об образцах некрасивого поведения богемствующей, как теперь говорят, элиты, об абсурдностях и уродствах быта, короче, о сложностях жизни «разнокалиберных» людей от обывателей, таксистов, буфетчиц, ментов до прокуроров, олигархов, упакованных спортсменов, крутых урок и, прости, Господи, за сквернословие, гламур-ных блядей полусвета, а об «одиссее» человекоподобного роллс-ройса я уж и не говорю.
   Все это удивительно интересное чтение нам дарит с большой буквы Шут, Шут современный, Саша Вулых, автор блистательно смехотворных, а потому и в высшей степени оздоровительных сочинений, каждое из которых… стоп, стоп, воздержимся, любезный Читатель, хотя от пересказа первая книга поэта, конечно, не «выдохнется», но, как-никак, потеряет градуса полтора своей восьмидесятиградусной поэтической крепости, чего я безумно страшусь как пьяница с полувековым стажем.

Юз Ялешковский Июль 2010

Душа наизнанку

Плач народного любимца

 
Я с детства стать хотел звездой
В божественном сиянье,
Чтоб мне в любви своей святой
Признались россияне!
 
 
И чтоб, когда я пел бы стих
Культуры нашей ради,
Хватал поклонниц бы моих
Сердечный друг кондратий.
 
 
И чтоб сиял на сцене я
От восхищенных взоров,
И чтоб автограф у меня
Брал сам Филипп Киркоров!
 
 
Чтоб гонорар мой был высок,
Как Эйфелева башня,
И чтобы, как цветы у ног,
Мои шуршали башли!
 
 
Чтоб журналюги по стране,
Везде, куда ни гляньте,
Писали оды обо мне
И о моем таланте!
И чтоб пьянили, как вино,
Торжественные звуки…
Но есть сомнение одно —
Ведь не напишут, суки!
 
 
Точней, напишут, но не то,
Что надо написать бы…
Напишут, что блевал на стол
Во время чьей-то свадьбы,
 
 
Что я газетчикам грублю,
Что я в душе подонок,
И что я мальчиков люблю
Сильнее, чем девчонок!
 
 
И даже если про меня
Дают телесюжеты,
Вся эта лживая фигня
Крадется из газеты,
 
 
В которой красною строкой
Написано бесстыдно,
Что я не ангел, не герой…
А мне до слез обидно!
 
 
Но я, презрев и стыд, и страх,
За счет своей фактуры
Останусь в девичьих сердцах
Разносчиком культуры,
Когда, мечту свою храня,
В ответ скажу на это,
Что жопы нету у меня,
А есть душа поэта!
 

Старшина

   – Товарищ старшина, скажите, а крокодилы летают?
   – Нет, они передвигаются по-пластунски.
   – А вот товарищ полковник говорил, что они летают.
   – Ну да, правильно, летают, но низенько так, совсем низенько.

Армейский анекдот

1

 
Старшина милиции Мезенко
Хохотал, вцепившись в руль рукою:
– «Крокодилы летают низенько!»
Это ж надо выдумать такое!
Крокодилы летают… Да что ты!
Ну и насмешил меня, Сафронов!
Раньше б за такие анекдоты
Жрал бы ты лапшу из макаронов!..
 
 
Он притормозил у светофора.
 
 
– Мысли у тебя не там витают.
А вообще, забавный ты… умора!
Жаль, что крылья скоро обломают.
Жизнь такая, елкины моталки…
 
 
Желтый милицейский «жигуленок»
Зыркнул глазом бешеной мигалки
По ночной гостинице «Орленок».
 
 
– Вы, товарищ старшина, напрасно.
Может, Вам, конечно, и виднее,
Но взгляните, как земля прекрасна,
Как ночной простор жасмином веет!
 
 
Над Москвой, огнями заселенной,
Было гулко, как в огромном зале…
 
 
Ты, Сафронов, молодой, зеленый…
Как тебя в милицию-то взяли?
 
 
– Ой, да лучше б Вы, Василий Фролыч,
Рассказали о своей награде!
 
 
– Глянь-ка, под колеса лезет, сволочь!..
Да чего рассказывать, Геннадий?
Был при исполненье… Ух, паскуда!
Да куда ж ты, сучий ты окурок?
 
 
– Может, ей, Василий Фролыч, худо,
Может, у нее мужик придурок?
Неужели Вам ее не жалко?
Может, есть какая-то причина?
– Что, впервые увидал давалку?
Эх, Сафронов, тоже мне, мужчина!..
Третий, третий, слышишь, я – четвертый!
Как прием? Пора б уже проспаться.
Тут подруга ждет тебя у «Спорта»,
Спрашивает: «Где сержант Бабадзе?»
 
 
«Жигули» свернули.
– Понимаешь,
Ты, Сафронов, как с луны свалился.
По ночам стишки, небось, кропаешь?
Ладно, я шучу… Ты где родился?
 
 
– Я, товарищ старшина, нездешний.
 
 
– Понимаю. Значит, не столичный…
Так откуда?
 
 
– Я б сказал, конечно,
Только Ваш вопрос сугубо личный.
 
 
– Все-тки ты толкуешь по-уродски…
Не пойму я, кто ты по породе?
Вот служил со мной Илюха Бродский,
Тоже вякал что-то в этом роде.
Зря темнишь насчет происхожденья,
Ведь у нас сейчас другое время:
Я вот проявляю уваженье
К чукчам или к разным там евреям.
Ладно, не серчай… Хозяин – барин.
А вообще, ей-богу, горе с вами…
Э… послушай, эй, взгляни-ка, парень,
Что это летит над проводами?
 
 
Старшина нажал акселератор,
«Жигули» рванули с диким хрустом.
 
 
– Я клянусь Миколой, родным братом,
Это вроде той бандуры с Рустом!
«Жигули» летели по проспекту.
 
 
– Ты держись, сказал, держись, Сафронов!
Ща работка будет интеллекту,
Только бы хватило нам патронов!
 
 
Старшина рванул со страшной силой
Кобуру с ремня на портупее.
На вспотевшем лбу набухли жилы…
 
 
– Только бы успеть!.. Ах, не успею!
Руль возьми, кому сказал, а ну-ка!
Погоди, сейчас догоним гада.
Стой, ты слышишь, приземляйся, с-сука!
Я стреляю!!!
 
 
– Старшина, не надо!
 
 
– Ты с ума сошел, ты спятил, Гена!
Улетит, уйдет же за границу!
Синяя протяжная сирена
Распорола гулкую столицу.
Старшина обеими руками
Стиснул рукоятку пистолета.
Где-то под ночными облаками
Вспыхнула во тьме полоска света.
Вспыхнула – и в это же мгновенье
Пять хлопков под вопли «На, зараза!»
Предварили грохот столкновенья
Фонаря с передней частью «ВАЗа».
 
 
Высоко в ночи горели звезды,
Слабый свет позвякивал в плафоне.
Цвел жасмин, и теплый майский воздух
Был особо свеж на этом фоне.
Над проспектом провисала полночь.
Старшина коряво встал с асфальта.
 
 
«– Вроде жив, – решил Василий Фролыч, —
Надо ж совершить такое сальто!»
 
 
Он лицо ощупал, матюгнулся
(бледная луна едва светила),
Осторожно сделал шаг, споткнулся
И увидел… тело крокодила.
Длинное приплюснутое тело
С панцирем зеленого оттенка,
С головой, которая глядела
Грустными глазами на Мезенко,
И с хвостом чешуйчатым, как шина,
С рваными следами от проколов…
 
 
– Бог еп-понский, что за чертовщина?
Надо бланки взять для протоколов!
Старшине внезапно стало жарко.
– Это дело так нельзя оставить!
Может, он сбежал из зоопарка?
Точно. Надо протокол составить!
Нет, постой… А если из Египта?
Может, у него какое свойство?
Хорошо, но он ведь здесь погиб-то…
Точно. Надо позвонить в посольство!
 
 
В будке с телефоном-автоматом,
Пахнущим арабским «Флер д'амуром»,
Он протяжно выругался матом
И набрал знакомый номер МУРа:
 
 
– Позовите мне посла Бабадзе,
Я Мезенко, старшина, Василий.
Поскорее приезжайте, братцы,
Крокодила вашего убили!…
 

2

 
Красноватый свет горел при входе
В тишине приемного покоя.
 
 
– В операционную, Володя!
Побыстрей давай!
– А что такое?
– Побыстрее! Кто сейчас дежурит?
– Абрамян… А что с тобою, Вера?
 
 
– Да со мной, как видишь, все в ажуре,
Привезла вот милиционера.
Там у них авария случилась,
Приезжаем – вроде все живые,
А пока везли – так прояснилось:
У него раненья пулевые!
Пять ранений… Подними подушку.
Думала, ей-богу, не доедем…
 
 
– А второй?
 
 
– Отправили в психушку.
Он о крокодилах что-то бредил.
Все кричал: «Да вот он, окаянный!
Я его убил!»… Ты понимаешь?
– Что, и вправду так?
 
 
– Володь, ты пьяный
Или просто дурака валяешь?
 
 
– Погоди ты… Дай-ка я хоть гляну
На него… Мне надо разобраться!
 
 
– Да вези скорее к Абрамяну,
После будешь этим заниматься!
– Подожди!… – он приподнял подушку
И откинул полог покрывала.
 
 
– Что с тобой, Володенька?
 
 
– Мне душно…
Здесь вот… Слушай, Вера, этот малый
Круче терминатора… на теле
Там все чисто… даже нету пятен!
Но в него стреляли в самом деле!
 
 
– Вовка, ты с ума сошел, ты спятил?
 

3

 
Желтая решетчатая стенка
Заслоняла корпус психбольницы.
– Эй, ты кто?
 
 
– Я старшина Мезенко,
А тебя как звать?
 
 
– Поэт Синицын.
 
 
– Слышь, поэт, мне снова Это снилось.
Ты б растолковал, куда мне деться?
 
 
Дверь в палату резко отворилась.
– Ну-с, как самочувствие, гвардейцы?
Все еще во сне читаем Кафку
Или с крокодилами летаем?
Вижу, вижу, дело на поправку,
Скоро все залечим, залатаем.
Скоро делом, наконец, займетесь
В здравом духе и в здоровой силе!
Вы, Синицын, на завод вернетесь,
Вы, Мезенко… кстати, нам звонили,
Спрашивали, как себя ведете,
Как готов к труду и обороне?
Говорили, приступил к работе
Ваш товарищ… как его… Сафронин.
У него раненье не опасно.
Все прошло, как белый дым… Короче,
Поправляйтесь, вон как жизнь прекрасна!
Хватит людям головы морочить!
 
 
Он ушел. Мезенко встал с кровати.
 
 
– Пусть отпустют, если так считают.
Мож, и впрямь башку морочить хватит,
Но тогда чего же в ней летает?
Слышь, Синицын, ты, наверно, знаешь, —
Старшина ударил в грудь рукою, —
Здесь Оно летает, понимаешь?
Хрен ё знает, что это такое?
А усну – так ляжет предо мною,
Выпучив такие, знаешь, зенки…
Хрен ё знает, что это такое! —
Простонал в отчаяньи Мезенко.
– Ночь за ночью эта гнида снится!
Разъясни мне, кто она, подлюка?
 
 
– Это же душа… – сказал Синицын, —
Страшная, Василий Фролыч, штука!
 
 
– К черту все лекарства и уколы!
Разъясни, я поделюсь обедом,
И клянусь, клянусь тебе Миколой —
Никому на расскажу об этом!
Только облегчи мое страданье!
 
 
– Ладно… Глянь, стоит ли кто под дверью…
В общем, слушай, есть одно преданье.
Есть одно восточное поверье…
 

4

 
Снежная поземка ворошила
Жухлую листву по тротуару.
Желтая патрульная машина
Медленно катилась по бульвару.
Город был красивый и нарядный,
Как бы в ожидании парада…
– Ген, давай свернем-ка к Баррикадной,
Заскочить в одно местечко надо.
 
 
Он притормозил у светофора,
Сделал разворот, остановился.
 
 
– Подожди в машине, Ген, я скоро.
Ты совсем, я вижу, простудился.
 
 
Он поправил серую фуражку
Со словами «Тут кругом запарка!»
И в плаще, раскрытом нараспашку,
Побежал к ограде зоопарка.
Он бежал, бежал что было силы.
Кто-то испугался: «Что, облава?»
Он окликнул:
– Где тут крокодилы?
 
 
– Ради Бога, прямо и направо…
 
 
– Только бы успеть, ах, не успею…
Надо было все-таки без Генки!
 
 
Он свернул и побежал быстрее.
За вольером у какой-то стенки
Он услышал, как сказал служитель:
– К ним нельзя! Они сейчас закрыты.
– Смирно! – крикнул он. – Вы доложите,
Как питанье? Крокодилы сыты?
 
 
Дверь открыли.
 
 
– Только не сердитесь.
Одному сейчас мне очень трудно…
Народились вот… Да вы садитесь…
Тут окрокодилилась Гертруда.
 
 
Старшина поправил портупею,
Вытащил из кобуры пакетик:
– Дайте, батя, я их пожалею,
Как-никак, а все-тки ж это дети!
Только народились, говорите…
У меня конфеты тут, горошек…
Нате вот, конфетки, нате, жрите…
С хлебом жрите… Уй ты мой хороший!
Ладно, я пошел…
 
 
Он встал неспешно,
Отряхнул с ладоней крошки хлеба.
Веяло холодным и предснежным
Празднеством ноябрьского неба.
Старшина милиции Мезенко
На ремне поправил портупею.
 
 
– На носу зима, ты чуешь, Генка?
Глянь, как по земле поземка веет…
Глянь, как стужа над землею бродит…
А весной опять набухнут почки…
Как считаешь, есть душа в природе
Или нет? Как думаешь?…
 
 
– Так точно!
 
 
– Точно… Вот ее я и шукаю.
Объясни, чего о ней ты понял?
 
 
– Я, товарищ старшина, не знаю.
Я, товарищ старшина, не помню.
 
 
Над Москвой, огнями заселенной,
Было гулко, как в огромном зале…
– Да, Сафронов, ты еще зеленый.
Как тебя в милицию-то взяли?
 

апрель 1988 года.

Митя Рудаков

   Российскому электорату посвящается

 
Нам порой в аду легко и сладко,
А в раю – тоска, хоть помирай.
Русская душа – она загадка,
И ее попробуй разгадай.
 
 
Он работал в банке на Таганке,
У него был сейф и дырокол,
И портрет жены на фото в рамке
Украшал его рабочий стол.
 
 
Был он честен по российским меркам,
Не имел ни денег, ни врагов…
Вот таким вот неприметным клерком
Шел по жизни Митя Рудаков.
 
 
Но в одно прекрасное мгновенье,
Будто бы во сне или в бреду
В лифте с председателем правленья
Он столкнулся на свою беду.
 
 
И в раздумьях, видимо, о вечном,
Посмотрев на Митю, как отец,
Тот сказал, обняв его за плечи:
– Знаешь, Митя, нам пришел пиздец!
На прощанье, улыбнувшись криво,
Заглянув за грань добра и зла,
Он ушел, а с ним ушли активы
И зарплата Митина ушла.
 
 
Можно было ахать или охать,
Только след начальника простыл.
Думали сперва о шефе плохо,
Но потом, как водится, он всплыл.
 
 
Понапрасну имя не позоря,
Сохранив в глазах былой кураж,
Всплыл у ресторана «Мама Зоя»,
Оживив собой речной пейзаж.
 
 
Всплыл, слегка подпортив настроенье
Свадьбе, что справлял Иван Черных.
– Ни хуя себе благословенье! —
произнес растроганный жених.
 
 
Но раскинув в этот миг мозгами,
Тамада сказал, насупив бровь:
– Пусть так будет с вашими врагами,
а вообще – совет вам да любовь!
 

* * *

 
Горько было на душе у Мити
И темно, как в чреве полыньи:
Обрывались жизненные нити,
Связанные с будущим семьи.
 
 
И когда, придя домой на ощупь,
Он явил моральный крах и треск,
То в глазах своей любимой тещи
Обнаружил он знакомый блеск.
 
 
Нежным взором и душевной фразой
Одарила теща из-под век:
– Митенька, ты просто скотобаза!
Я не вижу, где здесь человек?
 
 
Весь в говне, оплеван и заблеван,
Как лесной какой-то партизан…
У Наташки вон у Королевой
Муж – красавец, человек, Тарзан!
 
 
И таким как он – не грех гордиться,
Мускулы, улыбка на лице,
И жена – любимая певица,
Да и сам он – бывший офицер.
 
 
Ты глуши хоть водку, хоть чинзану,
Но семьей обязан дорожить.
В общем, знаешь что? Иди к Тарзану,
Может, он тебя научит жить!
 

* * *

 
О семье потерянной тоскуя,
Ощетинясь, как в иголках еж,
Бедный Митя вышел на Тверскую,
Где канючил моросящий дождь.
 
 
И наперекор стихии вздорной
Он пошел куда глядят глаза,
Прямо в клуб, где брился в гримуборной
Человек по имени Тарзан.
 
 
– Вы меня, конечно, извините,
Я ведь к вам, я – Митя Рудаков.
– Я все знаю, – произнес Учитель, —
Кто послал и кто ты сам таков.
 
 
Я все вижу, ты не сомневайся,
Жизнь – она такая: кто кого.
Не горюй. Вставай и раздевайся,
И не бойся, Митя, ничего!
 
 
Обнажив несмело ягодицы,
Митя встал, футболку теребя…
И Тарзан сказал ему: «Годится!
Сделаем мужчину из тебя!
 
 
Я тебе открою два секрета.
Первый: если сердце слезы льет,
Знай, проходит все, пройдет и это,
Помни имя-отчество свое!
 
 
И еще – за жизнью показушной
Истина скрывается одна:
Женщины коварны и бездушны.
Исключенье – лишь моя жена.»
 

* * *

 
Зал был залит мягким светом в блестках
В поздний час, когда из-за кулис
В белых стрингах и носках в полоску
Митя вышел танцевать стриптиз.
 
 
И среди расплывчатых, как пятна,
Женских лиц, смотрящих на него,
Ощутил он чей-то взгляд приятный
Местом, где кончается живот.
 
 
Он поднял глаза, и женский пальчик
Поманил брильянтовым кольцом:
– Ну, иди сюда, хороший мальчик,
Потанцуешь – будешь молодцом!
 
 
В кабинете для приватных танцев
Женщина сказала: – Эй, ковбой!
Ты пока не губернатор Шанцев,
Будь попроще, стань самим собой!
 
 
И тогда взволнованный, вспотевший,
Закатив глаза под потолок,
Он затанцевал, как потерпевший,
Зажимая даму между ног.
 
 
А когда рука Элеоноры
Заползла в матерчатый лоскут,
Митя ощутил своим прибором
Благодарность за нелегкий труд.
 
 
– Что, малыш, никак озябли плечи?
Я могу их чем-нибудь укрыть.
Если б мы продолжили наш вечер,
Денег бы могло побольше быть!
 
 
– Я не знаю, – отозвался Митя,
посмотрев с опаскою назад, —
Разрешит ли это мой Учитель,
Человек по имени Тарзан?
 
 
И застыв в предчувствии ответа,
Он услышал: «Отправляйся в путь.
Знай – проходит все, пройдет и это,
Главное, про имя не забудь!»
 

* * *

 
В «БМВ», летящем на Рублево,
Митя осязал неясный страх.
Что-то не к добру водитель Лева
Улыбался фиксой на зубах.
 
 
И потом – задернутые шторы,
Словно это черный «воронок»,
Да еще рука Элеоноры,
Гладящая Митю между ног.
 
 
Митина душа была не рада:
Ночь, среди кромешной тишины —
Особняк, высокая ограда…
А с другой, конечно, стороны
 
 
Пятьдесят свечей в огромном зале,
Сумрачном, как кинопавильон,
И она – с бездонными глазами,
И в ее руке – «Дом Периньон».
 
 
И глоток шампанского в постели,
И слетевший с головы парик,
И слова Тарзана, еле-еле
Слышимые сквозь животный крик:
 
 
– Митя! Митька! Ми-ай-ми-ой-милый!
Да, Митюша! Ми-ай-ми-ой-е!
Делай так! Сильнее! Изнасилуй!…
 
 
– Помни имя-отчество свое!
– Митенька-а-а! Ударь меня с размаху!
 
 
– Ах, с размаху? Получай, коза!
 
 
– Помни имя…
 
 
– Да пошел ты на хуй!
 
 
– Как «пошел ты на хуй?» Я Тарзан!
 
 
В тот же миг торжественно и чинно,
Точно зная, в жизни что почем,
Опустилась вдруг рука мужчины
Мите на горячее плечо.
 
 
Митя вздрогнул и, покрывшись потом,
Закричал пронзительно: «Кто тут?!»
 
 
– Это Гагик, – отозвался кто-то, —
Гагик это… Так меня зовут.
 
 
В тот момент, крича от страха матом,
Митя и не знал, что, например,
Гагик был народным депутатом
С голубым значком ЛДПР.
 
 
Он носил салатовые гольфы
И широкий фетровый берет.
От него балдел Владимир Вольфыч
И тащился весь подкомитет.
 
 
Он имел спокойный кроткий норов
И улыбку детского врача,
А его жена Элеонора
В фитнес-клуб ходила по ночам.
 
 
И сейчас, когда она слиняла
Из-под Мити в тренажерный зал,
Гагик вставил Митю в одеяло
И спокойным голосом сказал:
 
 
– Вы меня, конечно, извините,
Только все же, вопреки молвы
Мы за русских, мы за бедных, Митя,
Это значит – за таких, как вы!
 
 
Наш народ не прост, он очень сложен,
И судьба его порою зла.
Митя, вы на наш народ похожи,
Тоже вот раздеты догола.
Кнут нужды вас всех и бьет, и лупит,
А ведь, между нами, впереди
 
 
Знаете, какая жизнь наступит
На Земле, когда мы победим?
Хочешь, я спрошу тебя на ушко,
За кого бы ты голосовал?..
Бедный Митя укусил подушку
И по-русски горько застонал.
 

* * *

 
Пережив еще одно паденье
Вскоре не во сне, а наяву
Он лежал на кожаном сиденье
В той же тачке по пути в Москву.
 
 
И, ощупав свой карман понуро,
Он достал оттуда не спеша
Сотенную мятую купюру
В деньгах государства США.
 
 
В голове его варилась каша:
«Матушка родная, Боже мой,
Что расскажет он жене Наташе,
Принеся вот это вот домой?»
– Что там, деньги? Баксы – это клево!..
 
 
Не спеша водитель сбросил газ.
 
 
– Раздевайся, я Рублёвский Лёва,
У тебя еще оплачен час!
Что-то у тебя в кармане густо,
А ведь деньги, Митя, это зло.
Ну, давай, давай сюда «капусту»,
Что ж, тебе сегодня повезло!
 

* * *

 
В клуб вернулся Митя лишь под утро,
Тихо, как бродячий пилигрим,
В час, когда зари рассветной пудра
На Москву накладывала грим.
 
 
За рекою над Нескучным садом
Звездочка скатилась, как слеза.
 
 
– Ничего не говори, не надо.
Я все знаю, – произнес Тарзан.
 
 
И на грудь упав к нему невольно,
Митя понял прошлой жизни суть.
 
 
– Больно, Митя?
 
 
Он ответил: «Больно».
 
 
– Где?
 
 
– Вот здесь, – он показал на грудь.
 
 
– И еще… вон там…
 
 
По небу где-то
Розовый рассвет привычно плыл.
– Знай, проходит все, пройдет и это,
Хорошо, что имя не забыл!
 

* * *

 
Просветленный, как с глотка нарзана,
Окунаясь в грохот городской,
Митя возвращался от Тарзана
По рассветной утренней Тверской.
 
 
А Москва дышала свежим дымом
Выхлопных столичных сигарет
И летела птицей-тройкой мимо,
Не заметив, как на красный свет
 
 
Сиротливо поднимая плечи,
Без двора, без денег, без кола
Шел прохожий, шел заре на встречу,
И душа его была светла.
 

Поэт и телешоу

   Вадиму Степанцову

 
Мой друг Вадим, изящной фразы мастер,
Отнюдь не ради славы и лавэ
С большой охотой принимал участье
Во всевозможных шоу на ТВ.
 
 
Ленивым взором вглядываясь в лица,
Лишенные дыхания любви,
Он просто жаждал с ними поделиться
Тем, чем поэты делятся с людьми.
 
 
А именно – не скотством и не блядством,
Не тем, чем обладают торгаши,
А скромным нерастраченным богатством
Крылатой неприкаянной души.
 
 
На шоу Лики Кремер и Лолиты,
Где он читал стихи и песни пел,
Он видел тех, кто были знамениты,
Но в ком родник души заплесневел.
 
 
И он, как врач, целил его глаголом,
Когда среди житейских вьюг и стуж
Своим талантом беззащитно голым
Он наполнял лоханки слабых душ.
Он шел на эти шоу, как на плаху,
Безропотно доверившись судьбе,
И вот однажды сам Андрей Малахов
Решил поэта пригласить к себе.
 
 
– Вадим, солдатик, душечка, кормилец,
Приди ко мне во вторник на эфир,
Там соведущий, мой однофамилец —
Геннадий, очень сложный пассажир!
 
 
От всех его рецептов этих рвотных
Я в камеру, Вадим, могу сблевать.
А ты глаголом жжешь сердца животных,
Тебе, я знаю, нечего терять!
 
 
Ты сможешь с ним общаться без облома,
Тебе подобный стресс необходим.
И тема хорошо тебе знакома —
Мужская импотенция, Вадим!
 
 
У нас там был герой из Кондопоги,
Один дедок. Но знаешь, в эту ночь
Он гонорар забрал и сделал ноги…
Теперь, Вадим, ты должен нам помочь!
 
 
Ну все, договорились, муха-бляха?
До завтра, не забудь взять документ!
Целую, Вадик, твой Андрей Малахов.
Смотри не наебенься, импотент!
 
 
Поэт с его высокими мечтами
От приглашенья не пришел в восторг…
В тот вечер, позвонив какой-то Тане,
Он пригласил девчонку в «Главпивторг».
 
 
Они сидели друг напротив друга.
Вадим смотрел, как прямо впереди
Под красной блузкой двигались упруго
Округлости ее тугой груди.
 
 
Он ей читал поэмы и сонеты,
В нее вперяя пылкий страстный взгляд.
Так постоянно делают поэты,
Когда духовной близости хотят.
 
 
Она уже такой имела опыт,
Она уже все знала наперед:
И это вот дыхание и шепот,
И поцелуи в шею и в живот,
 
 
И этот скучный неуютный город,
И глупые прогулки при луне,
И эта фраза, что он скажет скоро:
 
 
– Поехали в Сокольники ко мне…
Он снова посмотрел на эту сучку
С душой, обитой под диванный плюш,
И прошептал, погладив нежно ручку: