Страница:
Александра Егорушкина
Настоящая принцесса и Бродячий Мостик
© А. Егоршкина, 2012
© «Wexler Publishing», 2012
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
© «Wexler Publishing», 2012
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Пролог,
в котором над Петербургом летает большая ушастая птица
Огромная ушастая птица кружила на своих мягких бесшумных крыльях высоко-высоко над городом, выше его огней, выше его крыш, башен и шпилей, выше мигающих светофоров и сияющих рекламных щитов, выше паутины проводов, затянувшей улицы, проспекты и площади. Там, в вышине, где небо было черным и глубоким, как колодец в неизвестность, рассекали воздух крылья филина, горели желтым огнем его зоркие глаза, высматривали что-то внизу – что-то, ведомое только ему. Он все чертил и чертил круги над городом, то снижаясь так, что едва не задевал когтями крыши, то поднимаясь выше, так, что видел сразу и далекие корабли в порту, и одинаковые коробки бесчисленных новостроек. Филин кружил и кружил, он словно нес стражу, охраняя город.
А город жил своей обычной жизнью, зажигал вечерние фонари, ронял осенние листья на дорожки садов и скверов, выдыхал теплый воздух мощными легкими метро, фыркал пылью дорог, хлопал сотнями дверей, жужжал и гудел машинами, переговаривался тысячами голосов, переглядывался тысячами окон. И если бы филин пожелал этого, он мог бы заглянуть в каждое из них, потому что для обитателей города он оставался невидимым.
Но филина на самом-то деле интересовало только одно окно, подоконник которого был тесно заставлен горшочками с кактусами. Там, за этим окном, на тихой узкой улочке, на третьем этаже старинного дома, украшенного по фасаду затейливыми лепными узорами, под апельсиновым абажуром, льющим мягкий свет из-под потолка, стояла на цыпочках у пианино девочка лет пяти с огненно-рыжими волосами, заплетенными в две косички. Она была такая маленькая, что едва дотягивалась до клавиатуры, чуть не утыкаясь в нее веснушчатым носом. Девочка старательно подбирала одним пальцем песенку про Чижика-Пыжика, сбивалась, вздыхала, но упрямо начинала с начала. Время от времени она поглядывала на часы, будто кого-то ждала, а потом снова принималась подбирать простенькую мелодию.
«Уху», – удовлетворенно ухнул филин, внимательно посмотрев на девочку, – и резко взмыл вверх.
Ветер, примчавшийся с далекого залива, распушил пестрые перья птицы. Внизу разматывались ленточки улиц, затихал вечерний шум, понемногу начинали гаснуть окна. Наконец, ловко скользя в потоках холодного ветра, филин очутился над площадью, ярко освещенной оранжевыми фонарями, которые покачивались на ветру. От площади, словно лучи от звезды, разбегалось несколько шумных улиц, не затихавших даже в столь поздний час. А над самой площадью высился дом, известный своим причудливым видом каждому обитателю города – этот сливочного цвета дом в шоколадно-коричневых узорах лепки напоминал скорее замок с множеством окон, украшенный двумя высоченными башнями. К одной из них и направился филин: он стремглав влетел в распахнутое узкое, освещенное изнутри окошко на самом верху башни, под неразличимым снизу бордюром из знаков Зодиака. Окно тут же захлопнулось.
Едва коснувшись пола, филин исчез, а на его месте мгновенно возник невысокий пожилой человек с седеющей бородой и в серебряных очках. Потирая замерзшие руки, он запер окно и устало опустился в глубокое кресло.
– Все в порядке. Ну что ж, значит, не зря я здесь…
А город жил своей обычной жизнью, зажигал вечерние фонари, ронял осенние листья на дорожки садов и скверов, выдыхал теплый воздух мощными легкими метро, фыркал пылью дорог, хлопал сотнями дверей, жужжал и гудел машинами, переговаривался тысячами голосов, переглядывался тысячами окон. И если бы филин пожелал этого, он мог бы заглянуть в каждое из них, потому что для обитателей города он оставался невидимым.
Но филина на самом-то деле интересовало только одно окно, подоконник которого был тесно заставлен горшочками с кактусами. Там, за этим окном, на тихой узкой улочке, на третьем этаже старинного дома, украшенного по фасаду затейливыми лепными узорами, под апельсиновым абажуром, льющим мягкий свет из-под потолка, стояла на цыпочках у пианино девочка лет пяти с огненно-рыжими волосами, заплетенными в две косички. Она была такая маленькая, что едва дотягивалась до клавиатуры, чуть не утыкаясь в нее веснушчатым носом. Девочка старательно подбирала одним пальцем песенку про Чижика-Пыжика, сбивалась, вздыхала, но упрямо начинала с начала. Время от времени она поглядывала на часы, будто кого-то ждала, а потом снова принималась подбирать простенькую мелодию.
«Уху», – удовлетворенно ухнул филин, внимательно посмотрев на девочку, – и резко взмыл вверх.
Ветер, примчавшийся с далекого залива, распушил пестрые перья птицы. Внизу разматывались ленточки улиц, затихал вечерний шум, понемногу начинали гаснуть окна. Наконец, ловко скользя в потоках холодного ветра, филин очутился над площадью, ярко освещенной оранжевыми фонарями, которые покачивались на ветру. От площади, словно лучи от звезды, разбегалось несколько шумных улиц, не затихавших даже в столь поздний час. А над самой площадью высился дом, известный своим причудливым видом каждому обитателю города – этот сливочного цвета дом в шоколадно-коричневых узорах лепки напоминал скорее замок с множеством окон, украшенный двумя высоченными башнями. К одной из них и направился филин: он стремглав влетел в распахнутое узкое, освещенное изнутри окошко на самом верху башни, под неразличимым снизу бордюром из знаков Зодиака. Окно тут же захлопнулось.
Едва коснувшись пола, филин исчез, а на его месте мгновенно возник невысокий пожилой человек с седеющей бородой и в серебряных очках. Потирая замерзшие руки, он запер окно и устало опустился в глубокое кресло.
– Все в порядке. Ну что ж, значит, не зря я здесь…
Глава 1,
в которой голубой попугай падает с жердочки, а Лизе объясняют, что музыканта из нее не выйдет, и все бы кончилось плохо, не перебеги ей дорогу черный кот
Когда громадный голубой попугай Визирь с громким стуком шлепнулся на пол своей клетки, подняв тучу пыли, Лиза от неожиданности ойкнула и опустила смычок. Потом она поймала устремленный на нее взгляд Гертруды Генриховны и ойкнула еще раз.
– Это же в голове не укладывается, – сказала Гертруда Генриховна замогильным голосом. – Лиза, вы хоть сами понимаете, что играете?! Это же Мендельсон, а не «Чижик-Пыжик!» – название песенки она произнесла чуть ли не брезгливо. Лиза съежилась.
– Ни в какие воррота! – заорал опомнившийся Визирь. – Бездаррно! Бездаррно! Ррыжая куррица! Позоррище!
Вот именно, – кивнула Гертруда Генриховна. – Мое терпение лопнуло. Я отказываюсь заниматься с вами. Так и передайте Наталье Борисовне. Впрочем, нет, я сама переговорю с ней.
Разволновавшейся Лизе почему-то представилось, как Гертруда Генриховна вплывает в окно Бабушкиного кабинета верхом на метле. И со смычком в зубах.
– Бездаррно! – повторил Визирь понравившееся слово. – Корротышка! – добавил он, а потом скакнул по жердочке вбок и, склонив голову, нежно проворковал: – Перрчику, Герртруда? Каррамельку?
Гертруда Генриховна, шагая, как циркуль, подошла к визиревой клетке и накрыла ее лазоревым, в цвет попугая, платком. Это было единственное яркое пятно во всей громадной, пустой и невероятно пыльной комнате. Лиза в панике поискала, куда девать глаза от испепеляющего взгляда Гертруды Генриховны, которую с самого начала их знакомства называла про себя Горгоной Медузовной, и наткнулась на собственное отражение в высоком, потускневшем от пыли зеркале – маленькая рыжая девочка в клетчатой школьной форме прижимает к груди скрипку. А ведь все было так хорошо! Лиза без запинки отыграла упражнения зануды Шрадика, правильно вспомнила все эти душные гаммы, и Гертруда не ругалась! Занимались они всего три месяца, с сентября, и Гертруда всегда скупилась на похвалы. Но сегодня она даже кивнула и пробурчала «Весьма удовлетворительно», а ведь Бабушка предупреждала Лизу, что в устах строгой преподавательницы это наивысшая похвала! Что же теперь случилось? Лиза и успела-то сыграть всего тактов десять Мендельсона…
Может быть, Гертруда Генриховна так испугалась из-за своего Визиря? Но ведь он сразу вспорхнул обратно на жердочку! И вообще Лизе совсем не было жалко Визиря. Поделом мерзкой птице! Раньше Лиза его у Гертруды Генриховны не видела, – должно быть, он появился здесь всего день-два назад, и без него было значительно лучше. Мало того, что перед началом урока этот попугаище, неслышно подлетев к Лизе в темном коридоре, вцепился ей в волосы и пребольно клюнул в темечко, и хорошо еще, что кудрявая лизина грива несколько смягчила удар! Так к тому же весь урок птица, водворенная в новенькую клетку, не мигая, глядела на Лизу круглым коричневым глазом, отчего у бедняжки дрожали руки и даже порвалась струна. Нет, Визиря Лизе совсем не было жалко.
– Звук у вас отвратительный – словно кошку за хвост дерете, – продолжала между тем Гертруда Генриховна, и Лизе вдруг подумалось, что с Гертруды и впрямь станется обижать кошек. – Смычок вы вообще не знаете, как держать. И не советую вам искать другого педагога, ничего у вас из этого не выйдет. Всего вам доброго. Попытайте счастья на другом поприще. – Все это она говорила, тесня Лизу в прихожую, к куртке и ботинкам.
– Всего добррого! – донеслось из-под платка. – Прроваливай! Ррыжая мымрра! Кошмаррр! Скррипачка! Виррррртуоз!
– Довольно, Визирь! – прикрикнула на него Гертруда Генриховна. Она так торопилась выставить Лизу вон, что даже самолично принесла из комнаты папку с нотами и скрипичный футляр.
– Ваш папа, Лиза, – не унималась она, – ваш папа, Лиза, был бы вами очень и очень недоволен!
Этого ей говорить вовсе не следовало. Лиза застегнула последнюю пуговицу, взяла рюкзак, футляр и папку и вышла за дверь, гордо задрав конопатый нос. Однако на темной лестнице закипавшие слезы пришлось уже вытирать варежкой.
«Жаба, – думала Лиза. – Жаба Горгона. Нет, не жаба. Жабы не бывают такие тощие и черные. Ящерица». Она несколько утешилась, представив себе, как дома доберется до верхней полки книжного стеллажа, достанет любимую «Жизнь животных» Брэма и подыщет там на цветной вклейке подходящую рептилию. Обычно от этого ей становилось легче.
Но утешение было слабое, а обида слишком сильная: слезы полились ручьем. Лиза стояла на темной лестнице, изо всех сил прижимая к себе скрипку и папку с нотами, и всхлипывала. Она представила себе, как сейчас ей придется возвращаться домой, под дождем, по лужам, на холодном ветру, и ботинки обязательно промокнут, а потом еще оправдываться перед Бабушкой, а Бабушка наверняка будет ругаться, а Гертруда ей нажалуется – и Лиза заплакала еще горше. Но пока она искала по карманам платок, стоя на лестничной площадке, слезы потихоньку высохли сами. Лиза шмыгнула носом и решила: «Надо идти… А то еще Горгона выглянет…» Прямо перед Лизой было высокое окно с разноцветным витражом, похожим на плащ Арлекина. Каждый раз, неохотно плетясь на урок к строгой Горгоне, Лиза задерживалась у окна, до последнего оттягивая неизбежную минуту, когда придется нажать кнопку звонка. Поглядев во двор сначала через синее стеклышко, а потом через зеленое, Лиза тяжело вздохнула и медленно стала спускаться вниз по лестнице. Обычно она бежала вприпрыжку, через ступеньку, мысленно вереща «свобода!», но после Гертрудиного крика ноги вообще идти не желали.
Как всегда, Лиза, пыхтя, долго пихала упрямую дверь боком, стараясь не стукнуться скрипкой о стену, и, как всегда, в конце концов дверь подалась безо всякого предупреждения, и Лиза пулей вылетела из подъезда, едва не упав в лужу перед крыльцом. При этом она чуть не сбила с ног высокую, тонкую, как хлыст, даму в красном кожаном пальто с пышным меховым воротником. Дама снисходительно усмехнулась, скривив ярко накрашенные губы, и скользнула в подъезд. «На Гертруду ужасно похожа, – подумалось Лизе, – только еще противнее!»
…На улице дул пронизывающий ветер, да еще с неба сыпалось (или лилось?) нечто среднее между жидким снегом и подмороженным дождем. Во всяком случае, колючие капли летели Лизе в лицо вместе с порывами ветра, а ветер несся по Миллионной улице с такой скоростью, словно у него была одна-единственная задача – во что бы то ни стало сбить Лизу с ног. Она поглубже натянула на уши зеленую шерстяную шапочку с помпоном и, пригнув голову, побрела в сторону Дворцовой площади. Сегодня привычный путь казался девочке бесконечным.
Под ногами чавкала жидкая коричневая кашица, которая еще два дня назад была пушистым белым снегом. Ветер вырывал из рук нотную папку, толкался, пихался, пытался сорвать шапочку, дергал за помпон, совал мокрые холодные пальцы за шиворот – словом, вел себя ничуть не лучше троечника Кости Царапкина, который не давал Лизе прохода в школе. При мысли о школе Лиза снова зашмыгала носом. Вот если бы завтра было воскресенье! Хотя в такую погоду гулять не пойдешь, но ведь и дома всегда есть чем заняться. Только вот, наверно, Бабушка до самого воскресенья будет сердиться. А то и дольше. И вообще, завтра, наоборот, четверг и английский первым уроком.
Лиза была так расстроена, что ничего не видела вокруг. Сегодня она не помахала рукой черным атлантам у Эрмитажа, не посмотрела на ангела, замершего на верхушке колонны, и даже не стала считать плитки Дворцовой под ногами. Минут пять она стучала зубами в ожидании троллейбуса, потом с трудом втиснулась в его тесно набитое нутро и, стоя у кого-то на ноге (этот кто-то был очень недоволен), доехала до Петроградской. «За что? Непонятно…» – бормотала Лиза, обходя многочисленные лужи и ежась от холода. «Вот бы научиться впадать в зимнюю спячку, – мечтала она. – Укрыться одеялом с головой и проспать всю зиму. А потом просыпаешься – уже каникулы, и никакого мороза. Только ведь тогда я и Новый год пропущу…» Нотная папка тыкала ее в бок острым углом, а скрипичный футляр внезапно сделался ужасно тяжелым и все время колотил Лизу по ноге, так что на минутку ей даже захотелось выбросить и скрипку, и ноты.
Никогда в жизни ей еще не было так плохо, и поэтому, забыв о Бабушкиных наставлениях, она решила пойти проходными дворами, которых на Петроградской великое множество. «Может, там хоть ветра нет…», – подумала Лиза.
Но, похоже, ветер собрался преследовать Лизу до самого дома. Он упорно гнался за ней, выскальзывал из-за угла, забегал то слева, то справа, а потом поставил Лизе подножку, она споткнулась и с размаху наступила в лужу. Ботинок мигом наполнился холодной водой, а Лизины глаза – слезами. Она свернула на полузатопленную детскую площадку, плюхнулась на поломанные качели под выщербленным пластиковым козырьком и уже не пыталась больше сдерживать рыдания: все равно ее распухший нос и покрасневшие глаза никто не видит. В ушах до сих пор звучал въедливый голос Гертруды: «Ваш папа, Лиза, был бы вами очень и очень недоволен!» Но ведь Лиза точно знала, что папа бы ее никогда и ни за что не ругал. Правда, она его совсем не помнила, как и маму… и именно поэтому подковырка Гертруды довела ее до слез.
Ни папа, ни мама профессиональными музыкантами не были, но зато папа замечательно пел песни под гитару – так рассказывала Бабушка. Бабушка еще говорила, что они везде и всегда брали с собой гитару: на дачу, в гости, в походы. И в одном таком походе на высокий-высокий пик они оба бесследно пропали. В горах поднялась страшная вьюга, и со снежных вершин сошла лавина, а когда идет лавина, ее не остановишь, и альпинисты почти никогда не успевают спастись. Во всяком случае, так рассказывала Бабушка, которая вообще-то не очень любила эту тему: она сразу делалась не похожей на себя, принималась сморкаться в маленький кружевной платочек и выходила из комнаты.
Но Лизе и одного такого рассказа хватило на всю жизнь: она часто представляла гул и грохот лавины, и как альпинисты теряют друг друга в снежных вихрях, и папа с мамой исчезают в белой пелене. И не возвращаются домой. Лизе тогда было всего несколько месяцев. И осталась от них только старенькая черно-белая фотография, сделанная еще до свадьбы – даже на ней видно, какие они оба были рыжие. А еще молодые и веселые… Уж на что Горгона противная, а все-таки как ей повезло: она откуда-то знала Лизиного папу! Повезло – не то что Лизе, которая его, можно сказать, никогда в жизни не видела…
Наплакавшись, Лиза подняла голову.
Двор был совершенно незнакомый; более того, из него вели четыре арки, а Лиза даже не могла вспомнить, через какую из них она сюда попала. Хотя уже смеркалось, ни над одним подъездом не горели лампочки и, что вообще необъяснимо, все до единого окна были темные. Стояла тишина, которую нарушал только шелест мокрого снега по пластиковому козырьку качелей. Почему-то сюда не долетал шум с улицы, гул и гудки машин… а сколько именно дворов я прошла: два, три, четыре?
Хотя еще минуту назад Лиза с ужасом представляла себе разгневанное лицо Бабушки, сейчас ей больше всего на свете захотелось оказаться дома, а там – будь что будет. Лиза быстро спрыгнула с качелей и… вновь очутилась по щиколотку в луже. На этот раз уже обеими ногами. Так что пришлось сесть обратно: лужа оказалась глубокой. И широкой. Во весь двор. Непонятно было, откуда она взялась. Впору было снова зареветь, но слезы кончились.
Внезапно в мертвой тишине, наполнявшей двор, ей послышался шорох многочисленных крыльев, как будто над домами, снижаясь, кружила стая огромных черных птиц. Теперь Лизе стало по-настоящему страшно. По стенам домов побежали какие-то тени, черные окна раззявились, как оскаленные рты. Тени заходили вверх-вниз, все быстрее и быстрее, закачались, как маятник, закивали, а шорохи вокруг делались все громче, и вот уже тени заполнили собой весь двор, а потом на противоположной стене Лиза увидела очертание перепончатого крыла, и тотчас на другой возник чей-то страшный клювастый профиль…
Не то чтобы Лиза была такой уж трусихой, и уж темноты-то она точно не боялась, но сейчас на ее месте кто угодно почувствовал бы себя по меньшей мере неуютно. Сердце у нее запрыгало, как воробушек в силке, девочка съежилась, стараясь сделаться как можно меньше и незаметнее.
– А мне вовсе и не страшно… – громко сказала Лиза, хотя зубы у нее предательски застучали. – И н-н-ничуточк-к-ки. И ни к-к-капельки. Сейчас пойду домой. Только вот вспомню, куда мне идти – и пойду. А то Бабушка разволнуется. Да и есть хочется.
Звук собственного голоса успокоил ее, но черные тени закачались еще быстрее, будто прислушиваясь к Лизиным словам. Лиза зажмурилась и поджала ноги. «Все очень просто, – сказала она себе, продолжая стучать зубами. – Я на них не смотрю, я их не вижу, я составляю план. Надо заглянуть в каждую арку по очереди», – сообразила она и уже стала собираться с духом, чтобы отправиться вброд через лужу, но тут даже сквозь зажмуренные веки ощутила, что шуршащие черные тени подползли совсем близко. Лиза вскочила и открыла глаза. Так и есть! Они заполонили всю площадку, а одна, змеясь по земле, скользила прямиком к Лизе.
Лиза, стараясь не завизжать, завертела головой: «Надо бежать! Может быть, вон туда? Или туда? Нет, если я побегу, они меня догонят…» Она вжалась в спинку качелей. И неожиданно в рыжей Лизиной голове возникла и закрутилась привязчивая мелодия того самого «Чижика-Пыжика», о котором с таким отвращением говорила Гертруда. И, сама не зная почему, Лиза вдруг принялась дрожащими губами насвистывать эту простенькую песенку.
При первых же звуках тени замерли на месте, а через несколько тактов…
Они…
…принялись отступать!
Тени стремительно ползли прочь, они бежали, они исчезали! А потом над одним из подъездов загорелся фонарь. Потом над соседним… И еще один. «Чижик-Пыжик, где ты был…» – Лиза все насвистывала и не могла остановиться.
– Мяу? – прозвучало в двух шагах от Лизы. Она обернулась и перевела дух. На краешке песочницы сидел черный бродячий кот с белой грудкой. Из полутьмы возник еще один, серый в полосочку, и чинно сел рядышком с черным. Затем к ним присоединился белый в рыжих пятнах.
– Мяау! – раздалось с противоположной стороны двора. К песочнице двинулся четвертый кот, просто рыжий, да еще и с рваным ухом.
– Привет, – на всякий случай сказала им Лиза. Теперь, когда тени исчезли и зловещий шорох умолк, а рядом, как по мановению волшебной палочки, появились коты, страшно уже не было. Очень хотелось погладить кого-нибудь из четверых, но…
Черно-белый кот гибко спрыгнул с песочницы и, изящно лавируя по отмелям огромной лужи, двинулся к Лизе.
– Мурремурр, – он посмотрел ей в лицо, сощурил янтарно-желтые глаза и выгнул спину. Затем потерся о Лизины ноги, развернулся и направился к самой дальней арке. Лиза в полном недоумении смотрела ему вслед. Кот остановился, оглянулся и муркнул, на этот раз уже вопросительно:
– Мяомурр?
Лиза подхватила папку и скрипку и, стараясь ступать по следам кота, поспешила за ним. Как это ни странно, она ни разу не зачерпнула воду ботинками. Кот уверенно вел ее за собой и время от времени оглядывался, словно хотел убедиться, что Лиза не потеряется. Арка вела в другой двор, совершенно нормальный двор, даже красивый, со сквериком, с множеством уютно светящихся оранжевым и желтым окон. А за коваными воротами, освещенными чугунным старинным фонарем, шумела улица, мерцали вывески и, расплескивая лужи, неслись машины…
У ворот кот сел, аккуратно уложил хвост вокруг лапок и еще раз мяукнул:
– Мяоау!
– Спасибо! – на всякий случай сказала Лиза. Кот будто только того и ждал: даже не посмотрев ей вслед, он скользнул в подвальное окошко и растворился в сырой темноте.
Облегченно вздохнув, Лиза миновала ворота и очутилась прямо напротив своего собственного дома. На всякий случай она обернулась.
Никаких кованых ворот уже не было, и старинного фонаря тоже – обычная стена, ровные ряды окон, задернутые занавески, голубые отсветы телевизоров… Лиза тяжело вздохнула, посмотрела на часики и принялась рыться в кармане в поисках ключа. А ведь до конца урока еще пятнадцать минут. Сейчас придется что-то объяснять Бабушке.
– Это же в голове не укладывается, – сказала Гертруда Генриховна замогильным голосом. – Лиза, вы хоть сами понимаете, что играете?! Это же Мендельсон, а не «Чижик-Пыжик!» – название песенки она произнесла чуть ли не брезгливо. Лиза съежилась.
– Ни в какие воррота! – заорал опомнившийся Визирь. – Бездаррно! Бездаррно! Ррыжая куррица! Позоррище!
Вот именно, – кивнула Гертруда Генриховна. – Мое терпение лопнуло. Я отказываюсь заниматься с вами. Так и передайте Наталье Борисовне. Впрочем, нет, я сама переговорю с ней.
Разволновавшейся Лизе почему-то представилось, как Гертруда Генриховна вплывает в окно Бабушкиного кабинета верхом на метле. И со смычком в зубах.
– Бездаррно! – повторил Визирь понравившееся слово. – Корротышка! – добавил он, а потом скакнул по жердочке вбок и, склонив голову, нежно проворковал: – Перрчику, Герртруда? Каррамельку?
Гертруда Генриховна, шагая, как циркуль, подошла к визиревой клетке и накрыла ее лазоревым, в цвет попугая, платком. Это было единственное яркое пятно во всей громадной, пустой и невероятно пыльной комнате. Лиза в панике поискала, куда девать глаза от испепеляющего взгляда Гертруды Генриховны, которую с самого начала их знакомства называла про себя Горгоной Медузовной, и наткнулась на собственное отражение в высоком, потускневшем от пыли зеркале – маленькая рыжая девочка в клетчатой школьной форме прижимает к груди скрипку. А ведь все было так хорошо! Лиза без запинки отыграла упражнения зануды Шрадика, правильно вспомнила все эти душные гаммы, и Гертруда не ругалась! Занимались они всего три месяца, с сентября, и Гертруда всегда скупилась на похвалы. Но сегодня она даже кивнула и пробурчала «Весьма удовлетворительно», а ведь Бабушка предупреждала Лизу, что в устах строгой преподавательницы это наивысшая похвала! Что же теперь случилось? Лиза и успела-то сыграть всего тактов десять Мендельсона…
Может быть, Гертруда Генриховна так испугалась из-за своего Визиря? Но ведь он сразу вспорхнул обратно на жердочку! И вообще Лизе совсем не было жалко Визиря. Поделом мерзкой птице! Раньше Лиза его у Гертруды Генриховны не видела, – должно быть, он появился здесь всего день-два назад, и без него было значительно лучше. Мало того, что перед началом урока этот попугаище, неслышно подлетев к Лизе в темном коридоре, вцепился ей в волосы и пребольно клюнул в темечко, и хорошо еще, что кудрявая лизина грива несколько смягчила удар! Так к тому же весь урок птица, водворенная в новенькую клетку, не мигая, глядела на Лизу круглым коричневым глазом, отчего у бедняжки дрожали руки и даже порвалась струна. Нет, Визиря Лизе совсем не было жалко.
– Звук у вас отвратительный – словно кошку за хвост дерете, – продолжала между тем Гертруда Генриховна, и Лизе вдруг подумалось, что с Гертруды и впрямь станется обижать кошек. – Смычок вы вообще не знаете, как держать. И не советую вам искать другого педагога, ничего у вас из этого не выйдет. Всего вам доброго. Попытайте счастья на другом поприще. – Все это она говорила, тесня Лизу в прихожую, к куртке и ботинкам.
– Всего добррого! – донеслось из-под платка. – Прроваливай! Ррыжая мымрра! Кошмаррр! Скррипачка! Виррррртуоз!
– Довольно, Визирь! – прикрикнула на него Гертруда Генриховна. Она так торопилась выставить Лизу вон, что даже самолично принесла из комнаты папку с нотами и скрипичный футляр.
– Ваш папа, Лиза, – не унималась она, – ваш папа, Лиза, был бы вами очень и очень недоволен!
Этого ей говорить вовсе не следовало. Лиза застегнула последнюю пуговицу, взяла рюкзак, футляр и папку и вышла за дверь, гордо задрав конопатый нос. Однако на темной лестнице закипавшие слезы пришлось уже вытирать варежкой.
«Жаба, – думала Лиза. – Жаба Горгона. Нет, не жаба. Жабы не бывают такие тощие и черные. Ящерица». Она несколько утешилась, представив себе, как дома доберется до верхней полки книжного стеллажа, достанет любимую «Жизнь животных» Брэма и подыщет там на цветной вклейке подходящую рептилию. Обычно от этого ей становилось легче.
Но утешение было слабое, а обида слишком сильная: слезы полились ручьем. Лиза стояла на темной лестнице, изо всех сил прижимая к себе скрипку и папку с нотами, и всхлипывала. Она представила себе, как сейчас ей придется возвращаться домой, под дождем, по лужам, на холодном ветру, и ботинки обязательно промокнут, а потом еще оправдываться перед Бабушкой, а Бабушка наверняка будет ругаться, а Гертруда ей нажалуется – и Лиза заплакала еще горше. Но пока она искала по карманам платок, стоя на лестничной площадке, слезы потихоньку высохли сами. Лиза шмыгнула носом и решила: «Надо идти… А то еще Горгона выглянет…» Прямо перед Лизой было высокое окно с разноцветным витражом, похожим на плащ Арлекина. Каждый раз, неохотно плетясь на урок к строгой Горгоне, Лиза задерживалась у окна, до последнего оттягивая неизбежную минуту, когда придется нажать кнопку звонка. Поглядев во двор сначала через синее стеклышко, а потом через зеленое, Лиза тяжело вздохнула и медленно стала спускаться вниз по лестнице. Обычно она бежала вприпрыжку, через ступеньку, мысленно вереща «свобода!», но после Гертрудиного крика ноги вообще идти не желали.
Как всегда, Лиза, пыхтя, долго пихала упрямую дверь боком, стараясь не стукнуться скрипкой о стену, и, как всегда, в конце концов дверь подалась безо всякого предупреждения, и Лиза пулей вылетела из подъезда, едва не упав в лужу перед крыльцом. При этом она чуть не сбила с ног высокую, тонкую, как хлыст, даму в красном кожаном пальто с пышным меховым воротником. Дама снисходительно усмехнулась, скривив ярко накрашенные губы, и скользнула в подъезд. «На Гертруду ужасно похожа, – подумалось Лизе, – только еще противнее!»
…На улице дул пронизывающий ветер, да еще с неба сыпалось (или лилось?) нечто среднее между жидким снегом и подмороженным дождем. Во всяком случае, колючие капли летели Лизе в лицо вместе с порывами ветра, а ветер несся по Миллионной улице с такой скоростью, словно у него была одна-единственная задача – во что бы то ни стало сбить Лизу с ног. Она поглубже натянула на уши зеленую шерстяную шапочку с помпоном и, пригнув голову, побрела в сторону Дворцовой площади. Сегодня привычный путь казался девочке бесконечным.
Под ногами чавкала жидкая коричневая кашица, которая еще два дня назад была пушистым белым снегом. Ветер вырывал из рук нотную папку, толкался, пихался, пытался сорвать шапочку, дергал за помпон, совал мокрые холодные пальцы за шиворот – словом, вел себя ничуть не лучше троечника Кости Царапкина, который не давал Лизе прохода в школе. При мысли о школе Лиза снова зашмыгала носом. Вот если бы завтра было воскресенье! Хотя в такую погоду гулять не пойдешь, но ведь и дома всегда есть чем заняться. Только вот, наверно, Бабушка до самого воскресенья будет сердиться. А то и дольше. И вообще, завтра, наоборот, четверг и английский первым уроком.
Лиза была так расстроена, что ничего не видела вокруг. Сегодня она не помахала рукой черным атлантам у Эрмитажа, не посмотрела на ангела, замершего на верхушке колонны, и даже не стала считать плитки Дворцовой под ногами. Минут пять она стучала зубами в ожидании троллейбуса, потом с трудом втиснулась в его тесно набитое нутро и, стоя у кого-то на ноге (этот кто-то был очень недоволен), доехала до Петроградской. «За что? Непонятно…» – бормотала Лиза, обходя многочисленные лужи и ежась от холода. «Вот бы научиться впадать в зимнюю спячку, – мечтала она. – Укрыться одеялом с головой и проспать всю зиму. А потом просыпаешься – уже каникулы, и никакого мороза. Только ведь тогда я и Новый год пропущу…» Нотная папка тыкала ее в бок острым углом, а скрипичный футляр внезапно сделался ужасно тяжелым и все время колотил Лизу по ноге, так что на минутку ей даже захотелось выбросить и скрипку, и ноты.
Никогда в жизни ей еще не было так плохо, и поэтому, забыв о Бабушкиных наставлениях, она решила пойти проходными дворами, которых на Петроградской великое множество. «Может, там хоть ветра нет…», – подумала Лиза.
Но, похоже, ветер собрался преследовать Лизу до самого дома. Он упорно гнался за ней, выскальзывал из-за угла, забегал то слева, то справа, а потом поставил Лизе подножку, она споткнулась и с размаху наступила в лужу. Ботинок мигом наполнился холодной водой, а Лизины глаза – слезами. Она свернула на полузатопленную детскую площадку, плюхнулась на поломанные качели под выщербленным пластиковым козырьком и уже не пыталась больше сдерживать рыдания: все равно ее распухший нос и покрасневшие глаза никто не видит. В ушах до сих пор звучал въедливый голос Гертруды: «Ваш папа, Лиза, был бы вами очень и очень недоволен!» Но ведь Лиза точно знала, что папа бы ее никогда и ни за что не ругал. Правда, она его совсем не помнила, как и маму… и именно поэтому подковырка Гертруды довела ее до слез.
Ни папа, ни мама профессиональными музыкантами не были, но зато папа замечательно пел песни под гитару – так рассказывала Бабушка. Бабушка еще говорила, что они везде и всегда брали с собой гитару: на дачу, в гости, в походы. И в одном таком походе на высокий-высокий пик они оба бесследно пропали. В горах поднялась страшная вьюга, и со снежных вершин сошла лавина, а когда идет лавина, ее не остановишь, и альпинисты почти никогда не успевают спастись. Во всяком случае, так рассказывала Бабушка, которая вообще-то не очень любила эту тему: она сразу делалась не похожей на себя, принималась сморкаться в маленький кружевной платочек и выходила из комнаты.
Но Лизе и одного такого рассказа хватило на всю жизнь: она часто представляла гул и грохот лавины, и как альпинисты теряют друг друга в снежных вихрях, и папа с мамой исчезают в белой пелене. И не возвращаются домой. Лизе тогда было всего несколько месяцев. И осталась от них только старенькая черно-белая фотография, сделанная еще до свадьбы – даже на ней видно, какие они оба были рыжие. А еще молодые и веселые… Уж на что Горгона противная, а все-таки как ей повезло: она откуда-то знала Лизиного папу! Повезло – не то что Лизе, которая его, можно сказать, никогда в жизни не видела…
Наплакавшись, Лиза подняла голову.
Двор был совершенно незнакомый; более того, из него вели четыре арки, а Лиза даже не могла вспомнить, через какую из них она сюда попала. Хотя уже смеркалось, ни над одним подъездом не горели лампочки и, что вообще необъяснимо, все до единого окна были темные. Стояла тишина, которую нарушал только шелест мокрого снега по пластиковому козырьку качелей. Почему-то сюда не долетал шум с улицы, гул и гудки машин… а сколько именно дворов я прошла: два, три, четыре?
Хотя еще минуту назад Лиза с ужасом представляла себе разгневанное лицо Бабушки, сейчас ей больше всего на свете захотелось оказаться дома, а там – будь что будет. Лиза быстро спрыгнула с качелей и… вновь очутилась по щиколотку в луже. На этот раз уже обеими ногами. Так что пришлось сесть обратно: лужа оказалась глубокой. И широкой. Во весь двор. Непонятно было, откуда она взялась. Впору было снова зареветь, но слезы кончились.
Внезапно в мертвой тишине, наполнявшей двор, ей послышался шорох многочисленных крыльев, как будто над домами, снижаясь, кружила стая огромных черных птиц. Теперь Лизе стало по-настоящему страшно. По стенам домов побежали какие-то тени, черные окна раззявились, как оскаленные рты. Тени заходили вверх-вниз, все быстрее и быстрее, закачались, как маятник, закивали, а шорохи вокруг делались все громче, и вот уже тени заполнили собой весь двор, а потом на противоположной стене Лиза увидела очертание перепончатого крыла, и тотчас на другой возник чей-то страшный клювастый профиль…
Не то чтобы Лиза была такой уж трусихой, и уж темноты-то она точно не боялась, но сейчас на ее месте кто угодно почувствовал бы себя по меньшей мере неуютно. Сердце у нее запрыгало, как воробушек в силке, девочка съежилась, стараясь сделаться как можно меньше и незаметнее.
– А мне вовсе и не страшно… – громко сказала Лиза, хотя зубы у нее предательски застучали. – И н-н-ничуточк-к-ки. И ни к-к-капельки. Сейчас пойду домой. Только вот вспомню, куда мне идти – и пойду. А то Бабушка разволнуется. Да и есть хочется.
Звук собственного голоса успокоил ее, но черные тени закачались еще быстрее, будто прислушиваясь к Лизиным словам. Лиза зажмурилась и поджала ноги. «Все очень просто, – сказала она себе, продолжая стучать зубами. – Я на них не смотрю, я их не вижу, я составляю план. Надо заглянуть в каждую арку по очереди», – сообразила она и уже стала собираться с духом, чтобы отправиться вброд через лужу, но тут даже сквозь зажмуренные веки ощутила, что шуршащие черные тени подползли совсем близко. Лиза вскочила и открыла глаза. Так и есть! Они заполонили всю площадку, а одна, змеясь по земле, скользила прямиком к Лизе.
Лиза, стараясь не завизжать, завертела головой: «Надо бежать! Может быть, вон туда? Или туда? Нет, если я побегу, они меня догонят…» Она вжалась в спинку качелей. И неожиданно в рыжей Лизиной голове возникла и закрутилась привязчивая мелодия того самого «Чижика-Пыжика», о котором с таким отвращением говорила Гертруда. И, сама не зная почему, Лиза вдруг принялась дрожащими губами насвистывать эту простенькую песенку.
При первых же звуках тени замерли на месте, а через несколько тактов…
Они…
…принялись отступать!
Тени стремительно ползли прочь, они бежали, они исчезали! А потом над одним из подъездов загорелся фонарь. Потом над соседним… И еще один. «Чижик-Пыжик, где ты был…» – Лиза все насвистывала и не могла остановиться.
– Мяу? – прозвучало в двух шагах от Лизы. Она обернулась и перевела дух. На краешке песочницы сидел черный бродячий кот с белой грудкой. Из полутьмы возник еще один, серый в полосочку, и чинно сел рядышком с черным. Затем к ним присоединился белый в рыжих пятнах.
– Мяау! – раздалось с противоположной стороны двора. К песочнице двинулся четвертый кот, просто рыжий, да еще и с рваным ухом.
– Привет, – на всякий случай сказала им Лиза. Теперь, когда тени исчезли и зловещий шорох умолк, а рядом, как по мановению волшебной палочки, появились коты, страшно уже не было. Очень хотелось погладить кого-нибудь из четверых, но…
Черно-белый кот гибко спрыгнул с песочницы и, изящно лавируя по отмелям огромной лужи, двинулся к Лизе.
– Мурремурр, – он посмотрел ей в лицо, сощурил янтарно-желтые глаза и выгнул спину. Затем потерся о Лизины ноги, развернулся и направился к самой дальней арке. Лиза в полном недоумении смотрела ему вслед. Кот остановился, оглянулся и муркнул, на этот раз уже вопросительно:
– Мяомурр?
Лиза подхватила папку и скрипку и, стараясь ступать по следам кота, поспешила за ним. Как это ни странно, она ни разу не зачерпнула воду ботинками. Кот уверенно вел ее за собой и время от времени оглядывался, словно хотел убедиться, что Лиза не потеряется. Арка вела в другой двор, совершенно нормальный двор, даже красивый, со сквериком, с множеством уютно светящихся оранжевым и желтым окон. А за коваными воротами, освещенными чугунным старинным фонарем, шумела улица, мерцали вывески и, расплескивая лужи, неслись машины…
У ворот кот сел, аккуратно уложил хвост вокруг лапок и еще раз мяукнул:
– Мяоау!
– Спасибо! – на всякий случай сказала Лиза. Кот будто только того и ждал: даже не посмотрев ей вслед, он скользнул в подвальное окошко и растворился в сырой темноте.
Облегченно вздохнув, Лиза миновала ворота и очутилась прямо напротив своего собственного дома. На всякий случай она обернулась.
Никаких кованых ворот уже не было, и старинного фонаря тоже – обычная стена, ровные ряды окон, задернутые занавески, голубые отсветы телевизоров… Лиза тяжело вздохнула, посмотрела на часики и принялась рыться в кармане в поисках ключа. А ведь до конца урока еще пятнадцать минут. Сейчас придется что-то объяснять Бабушке.
Глава 2,
в которой Бабушка недоумевает, а у Лизы появляется новый учитель
Высунув от усердия язык, Лиза повернула в замке ключ и бочком проскользнула в дверь. На душе было противно, и даже аромат прославленных Бабушкиных сырников ничуточки не улучшил Лизиного настроения.
– Елизавета! – загремела Бабушка из кухонных далей. – Ты прогуляла музыку?
– Бабушка! – Лиза решила сознаться с порога. – Меня Гертруда Генриховна выгнала! Совсем!
В кухне загрохотало, в освещенном дверном проеме показалась Бабушка и устремилась к Лизе.
– Как выгнала? Ты что, подложила ей дохлую мышь?!
– Я старалась! Я ничего… А она говорит, заниматься не будет больше! Позвонит тебе… Я играла, а Визирь шлепнулся, а Гертруда как заорет…
– Гертруда Генриховна, – поправила Бабушка строгим профессорским тоном, продолжая гладить по рыжей голове уткнувшуюся ей в шаль Лизу. – Какой визирь?
– Я ей все играла как надо! Правда! Мне даже самой нравилось! А она на «вы» меня стала называть, представляешь? А он почему-то упал!.. А она как закричит! И он как завопит!.. И выгнала!
– Может, лучше переоденешься и пойдем пообедаем? – неожиданно предложила Бабушка.
От волнений Лиза проголодалась и после супа и второго съела еще четыре сырника. Бабушка пила кофе, задавала вопросы и с удовольствием любовалась, как Лиза ест. Хотя корм был, к сожалению, не в коня: Лизе, с рождения маленькой и тощенькой, похоже, предстояло быть такой и впредь, несмотря на завидный аппетит. Поставив перед внучкой чашку какао, Бабушка сказала, что теперь ход событий ей более или менее ясен: Лиза хорошо сыграла гаммы и упражнения, потом начала разбирать с листа Мендельсона, и тогда новый Гертрудин попугай свалился с жердочки, а сама Гертруда Генриховна разгневалась.
– Не то чтобы мне что-то стало понятно, – призналась Бабушка, – одно могу сказать: ты тут ни при чем. И не она не будет больше с тобой заниматься, а ты с ней. Обидели мою маленькую! (На это Лиза фыркнула.) Не расстраивайся, Лиллибет, настоящие принцессы не огорчаются, когда на них кричат всякие там, они держатся прямо и гордо поднимают голову!
Лизе не очень хотелось именно сейчас играть в «настоящих принцесс» – любимую Бабушкину педагогическую игру; тем не менее она выпрямилась и задрала нос, но сразу же опустила его обратно и уставилась в чашку, разрисованную голубыми цветами:
– Она сказала, что из меня ничего не выйдет.
– И ты что, ей поверила? – удивилась Бабушка.
Лиза тоже удивилась: учительница же сказала, значит, правда. Лиза привыкла считать, что взрослые всегда правы, тем более учителя. Даже когда повышают голос.
– Ах, ну да, – поняла ее Бабушка и надолго замолчала. Лиза рассеянно утянула и съела еще один сырник.
– Ладно, – сказала Бабушка наконец. – Давай делай уроки, а я пойду всем звонить. Гертруде твоей…
– Гертруде Генриховне, – поправила ее Лиза. – Бабушка, а что значит имя «Гертруда»?
– «Драгоценное копье». Видимо, твоя наставница старается если разить, так наповал, – ответила Бабушка и удалилась.
Звонок Горгоне много времени не занял. Повесив трубку, Бабушка вошла, постучав, в комнату Лизы и некоторое время стояла на пороге и смотрела, как та сочиняет по-английски рассказ на тему «Моя квартира».
– Я слышу, ты тут, – не поднимая головы от тетрадки, сказала Лиза. – У тебя шпилька из прически сползает. Бабушка, а если я пишу про мою комнату, стоит описывать игрушки? – Она показала на плюшевую голубую свинью, жившую на диване. – А как будет «плюшевый?»
– Посмотри в словаре, – Бабушка тихо уплыла, и на кухне снова затренькал телефон.
Доделав уроки и запихнув тетрадки в рюкзак, Лиза вспомнила было о своем намерении полистать Брэма, но взглянула на футляр, позабытый в углу, и ей стало совестно. Она очень любила свою скрипочку, простенькое фабричное изделие, и сейчас ей казалось, что Горгона накричала даже не столько на саму Лизу, сколько на ни в чем не повинный инструмент. «Да еще я сама хотела ее выбросить! Правда, всего на секундочку, но ведь ужасно хотела же, значит, считается», – покаянно подумала Лиза. Когда-то Бабушка объяснила крошечной Лизе, что у уважающего себя музыкального инструмента должно быть собственное имя, и назвала первую малюсенькую скрипочку Виви. Нынешняя скрипка была уже третья по счету, большая, взрослая, и звали ее Виви Третья. Открыв футляр, Лиза раскутала зеленый шерстяной платок и погладила теплое дерево. «Виви, прости меня, пожалуйста, это все из-за Горгоны», – прошептала Лиза, и уже хотела устроиться на диване с книжкой, как в дверь снова постучала Бабушка.
– Дай-ка, Бетси, английский посмотреть. Очень интересно, как у тебя получилось про игрушки. Завтра физкультура, смотри опять форму не забудь. Я понимаю, что ты не любишь физкультуру, но ходить на нее изволь.
– Там эстафету надо бегать. И строем стоять заставляют, – пискнула Лиза. – И ходить. Настоящие принцессы не ходят строем.
– Настоящие принцессы, – усмехнулась Бабушка, – держатся достойно в любых обстоятельствах. Кстати, Лизетта, ты не могла бы немножко еще поиграть сегодня вечером? Я тут пригласила одного хорошего человека тебя послушать. Да не бойся ты, он добрый. А я хочу, чтобы он тебе объяснил, что все у тебя получается.
Лиза переполошилась и побежала срочно репетировать. Она торопливо поставила пюпитр, тщательно натерла смычок канифолью, раскрыла учебник, приложила скрипку к плечу и взмахнула смычком.
– Елизавета! – загремела Бабушка из кухонных далей. – Ты прогуляла музыку?
– Бабушка! – Лиза решила сознаться с порога. – Меня Гертруда Генриховна выгнала! Совсем!
В кухне загрохотало, в освещенном дверном проеме показалась Бабушка и устремилась к Лизе.
– Как выгнала? Ты что, подложила ей дохлую мышь?!
– Я старалась! Я ничего… А она говорит, заниматься не будет больше! Позвонит тебе… Я играла, а Визирь шлепнулся, а Гертруда как заорет…
– Гертруда Генриховна, – поправила Бабушка строгим профессорским тоном, продолжая гладить по рыжей голове уткнувшуюся ей в шаль Лизу. – Какой визирь?
– Я ей все играла как надо! Правда! Мне даже самой нравилось! А она на «вы» меня стала называть, представляешь? А он почему-то упал!.. А она как закричит! И он как завопит!.. И выгнала!
– Может, лучше переоденешься и пойдем пообедаем? – неожиданно предложила Бабушка.
От волнений Лиза проголодалась и после супа и второго съела еще четыре сырника. Бабушка пила кофе, задавала вопросы и с удовольствием любовалась, как Лиза ест. Хотя корм был, к сожалению, не в коня: Лизе, с рождения маленькой и тощенькой, похоже, предстояло быть такой и впредь, несмотря на завидный аппетит. Поставив перед внучкой чашку какао, Бабушка сказала, что теперь ход событий ей более или менее ясен: Лиза хорошо сыграла гаммы и упражнения, потом начала разбирать с листа Мендельсона, и тогда новый Гертрудин попугай свалился с жердочки, а сама Гертруда Генриховна разгневалась.
– Не то чтобы мне что-то стало понятно, – призналась Бабушка, – одно могу сказать: ты тут ни при чем. И не она не будет больше с тобой заниматься, а ты с ней. Обидели мою маленькую! (На это Лиза фыркнула.) Не расстраивайся, Лиллибет, настоящие принцессы не огорчаются, когда на них кричат всякие там, они держатся прямо и гордо поднимают голову!
Лизе не очень хотелось именно сейчас играть в «настоящих принцесс» – любимую Бабушкину педагогическую игру; тем не менее она выпрямилась и задрала нос, но сразу же опустила его обратно и уставилась в чашку, разрисованную голубыми цветами:
– Она сказала, что из меня ничего не выйдет.
– И ты что, ей поверила? – удивилась Бабушка.
Лиза тоже удивилась: учительница же сказала, значит, правда. Лиза привыкла считать, что взрослые всегда правы, тем более учителя. Даже когда повышают голос.
– Ах, ну да, – поняла ее Бабушка и надолго замолчала. Лиза рассеянно утянула и съела еще один сырник.
– Ладно, – сказала Бабушка наконец. – Давай делай уроки, а я пойду всем звонить. Гертруде твоей…
– Гертруде Генриховне, – поправила ее Лиза. – Бабушка, а что значит имя «Гертруда»?
– «Драгоценное копье». Видимо, твоя наставница старается если разить, так наповал, – ответила Бабушка и удалилась.
Звонок Горгоне много времени не занял. Повесив трубку, Бабушка вошла, постучав, в комнату Лизы и некоторое время стояла на пороге и смотрела, как та сочиняет по-английски рассказ на тему «Моя квартира».
– Я слышу, ты тут, – не поднимая головы от тетрадки, сказала Лиза. – У тебя шпилька из прически сползает. Бабушка, а если я пишу про мою комнату, стоит описывать игрушки? – Она показала на плюшевую голубую свинью, жившую на диване. – А как будет «плюшевый?»
– Посмотри в словаре, – Бабушка тихо уплыла, и на кухне снова затренькал телефон.
Доделав уроки и запихнув тетрадки в рюкзак, Лиза вспомнила было о своем намерении полистать Брэма, но взглянула на футляр, позабытый в углу, и ей стало совестно. Она очень любила свою скрипочку, простенькое фабричное изделие, и сейчас ей казалось, что Горгона накричала даже не столько на саму Лизу, сколько на ни в чем не повинный инструмент. «Да еще я сама хотела ее выбросить! Правда, всего на секундочку, но ведь ужасно хотела же, значит, считается», – покаянно подумала Лиза. Когда-то Бабушка объяснила крошечной Лизе, что у уважающего себя музыкального инструмента должно быть собственное имя, и назвала первую малюсенькую скрипочку Виви. Нынешняя скрипка была уже третья по счету, большая, взрослая, и звали ее Виви Третья. Открыв футляр, Лиза раскутала зеленый шерстяной платок и погладила теплое дерево. «Виви, прости меня, пожалуйста, это все из-за Горгоны», – прошептала Лиза, и уже хотела устроиться на диване с книжкой, как в дверь снова постучала Бабушка.
– Дай-ка, Бетси, английский посмотреть. Очень интересно, как у тебя получилось про игрушки. Завтра физкультура, смотри опять форму не забудь. Я понимаю, что ты не любишь физкультуру, но ходить на нее изволь.
– Там эстафету надо бегать. И строем стоять заставляют, – пискнула Лиза. – И ходить. Настоящие принцессы не ходят строем.
– Настоящие принцессы, – усмехнулась Бабушка, – держатся достойно в любых обстоятельствах. Кстати, Лизетта, ты не могла бы немножко еще поиграть сегодня вечером? Я тут пригласила одного хорошего человека тебя послушать. Да не бойся ты, он добрый. А я хочу, чтобы он тебе объяснил, что все у тебя получается.
Лиза переполошилась и побежала срочно репетировать. Она торопливо поставила пюпитр, тщательно натерла смычок канифолью, раскрыла учебник, приложила скрипку к плечу и взмахнула смычком.