Страница:
Гриневич подлил Насте кофе и откусил пирожок.
– Я так понимаю, что ты насчет покушения на Богомолова информацию собираешь, верно?
– Верно, – кивнула Настя.
– Так вот, имей в виду, в театре, не только в «Новой Москве», но и в любом, собирать информацию трудно, – предупредил ее Гриневич. – Много выдумок выслушаешь, так что дели все, что тебе скажут, на сто пятьдесят и многократно проверяй и перепроверяй. Во-первых, все панически боятся худрука, а уж если он в едином лице еще и директор, то страха перед ним еще больше. Во-вторых, актеры – они особенные, никогда об этом не забывай. Они выдумывают и свято верят в то, что говорят, поэтому выглядят совершенно искренними. Они постоянно в профессии, и любой разговор, особенно с незнакомым человеком, это повод сыграть такой, знаешь ли, мини-моноспектакль, пускай даже только для одного зрителя. Они тут же придумывают историю, чтобы в ней была динамика, был драматизм, драйв, с удовольствием ее разыгрывают и свято верят в правдивость того, что говорят, как на сцене. И даже если не верят, им хватает элементарных профессиональных навыков, чтобы выглядеть очень убедительными. Они кого угодно вокруг пальца обведут. Но хитрость их будет совершенно детской, наивной и беззлобной. Для них важно одно: чтобы им давали играть. И играть они готовы всегда, всюду и перед кем угодно.
– Неужели для всех поголовно? – не поверила Настя.
– Нет, конечно. Есть те, кто помешан на своей работе, а есть такие, для которых не так важно выйти на сцену, как важно заработать денег своими умениями, поэтому они не держатся особенно за роли в спектаклях, а с удовольствием подрабатывают на корпоративах и частных вечеринках. Во всяком случае, они сами про себя так говорят. Но это на самом деле только видимость. Просто им не дают играть то, что они хотят, и столько, сколько им хочется, вот они и придумывают, что им не очень-то и хочется. Придумывают и сами же в это верят. Ты пойми, Настя, актер – это человек абсолютно подневольный, зависимый, он не властен над свой жизнью и работой, он ждет, когда его позовут, когда ему предложат, когда его назначат. То есть постоянно зависит в своей работе и в жизни от чужой воли, от чужого интереса, от чужого желания, мнения, настроения, точки зрения. Актер ничего не может сам. И даже когда его уже выбрали, предложили, назначили, он должен делать то, что ему велит режиссер, то есть должен лепить тот образ, который видит постановщик. У актера есть только одна свобода: в выборе средств, которыми он будет решать задачу, поставленную режиссером. Больше ему ничего не подвластно. В этом весь и ужас. Отсюда и характеры у них такие детские, хотя выглядеть они могут серьезно и солидно, но на самом деле особенности профессии не позволяют им развивать в себе способность к поступку.
– А как же разделение на лагеря? Я много слышала о подобных скандалах в театрах, когда хотели выжить режиссера, и так далее. Да ты и сам мне только что рассказывал, как в «Новой Москве» разделились на две группы из-за Арбениной.
– Вот именно. Разделение на лагеря. Это совершенно детская модель поведения – ты за «красных» или за «белых»? Сбиться в кучку, в стаю, обсуждать, но не высовываться, не проявлять индивидуальность. Я не говорю, что актеры – плохие, чудесные, они талантливые, необыкновенные, просто профессия вынуждает их быть такими, никакими другими они по определению быть не могут. А те, кто может, кто не боится проявить индивидуальность и характер, те становятся режиссерами.
Выйдя от Гриневича, Настя села в машину и двинулась в сторону «Власты», по дороге обдумывая услышанное. По здравом размышлении пришла к неутешительному выводу, что Гриневич, пожалуй, не прав или прав не во всем. Не может так быть. Просто он, видимо, не в том настроении, может быть, поцапался с кем-то из актеров, вот и наговорил сгоряча. В любом случае он тоже деятель театра, и к его словам нужно относиться с известной критичностью. Делить на сто пятьдесят, как он сам же и посоветовал.
– Владик, я вся в сомнениях, – призналась Настя Стасову. – У меня нет уверенности, что смогу справиться с театром. Я только что встречалась со своим знакомым, он в театре работает…
– В том самом? – с интересом перебил ее Стасов.
– Нет, в другом. Так вот, после разговора с ним у меня возникли опасения, что я там не разберусь и ничего толкового не сделаю. Может, откажемся от этого заказа?
– С ума сошла, – пробурчал Владислав Николаевич. – Я Вавилову такую сумму заломил, а он согласился и не поперхнулся. Это же наши доходы, а наши доходы – это ваши, между прочим, зарплаты и премиальные, так что выбрось все глупости из головы и начинай работать.
– Да как работать-то! – простонала Настя. – И с кем? С молоденьким мальчиком, который еще пока ничего не умеет? Ладно бы работать с кем-то опытным, кого я хорошо знаю и на кого могу положиться, а с этим? Я ведь даже не представляю себе степень его надежности. А вдруг ему ничего нельзя поручать и все нужно контролировать и перепроверять? Я ж замаюсь. Ну пожалей ты меня, Стасов!
– Меня бы кто пожалел, – угрюмо откликнулся он. – Думаешь, мне легко? У меня голова чугунная, будто из железных опилок сделанная, и сушняк жуткий. И спать хочется, глаза прямо сами закрываются.
– С чего бы? – вздернула брови Настя. – Это ты так напраздновался в честь вчерашнего Дня милиции?
– В честь твоей новой работы, неблагодарное ты существо. А еще женщина!
– А это-то при чем? – удивилась она.
– Ты должна быть мягкой и жалостливой. Я, между прочим, вчера Колю Блинова до посинения упаивал, чтобы он разрешил тебе работать и не возникал. Думаешь, легко было?
– Ну и как, уговорил?
– Да куда он денется с подводной лодки после такого количества хорошего спиртного! – махнул рукой Стасов. – И ресторан я выбрал не последний. И все ради тебя, между прочим. Так что ты, подруга, не тяни, поезжай к нему прямо сейчас, пока он еще после вчерашнего в себя не пришел и назад не отыграл. Ты же с ним знакома, как я понял?
– Знакома, – кивнула Настя.
– Кошка между вами не пробегала?
– Вроде нет, мы с ним мирно работали.
– Ну и славно. Давай, езжай, куй железо. А насчет мальчонки не переживай, мы все когда-то были молодыми и начинающими, и ты, и я, и Сережка Зарубин, и с нами тоже никто не хотел в паре работать, все опытных и знающих хотели. И ничего, как-то выправились, выучились, пороху нанюхались, в люди вышли. Вспомни себя тридцать лет назад, тоже ведь ничего не умела и всех боялась. Справишься. И потом, может, он толковым окажется, этот мальчик, и ты сможешь его попутно чему-то научить. Сережка тебе только спасибо за это скажет.
– Да уж, учитель из меня – как из тебя лилипут, – вздохнула Настя, окидывая взглядом двухметровую фигуру начальника.
Она положила в сумку чистый блокнот, позвонила Николаю Николаевичу Блинову, договорилась с ним о встрече, потом связалась с Зарубиным, который пообещал прислать нового сотрудника Антона Сташиса туда, куда Настя скажет, и тогда, когда ей будет удобно. Распланировав остаток дня, она покинула офис детективного агентства и отправилась к следователю.
Несмотря на заверения Стасова о том, что он со следователем Блиновым обо всем договорился, Николай Николаевич встретил Настю суховато и почти официально, всем своим видом давая понять, что присутствие частного детектива в радиусе километра от официального следствия совершенно неуместно и, более того, незаконно. Но данное накануне слово нарушать он все-таки не стал, хотя обставил свое согласие на Настино участие в расследовании массой оговорок и ограничений. Впрочем, все эти оговорки и ограничения были понятны Насте Каменской с самого начала, она была к ним готова и ничего неожиданного от Николая Николаевича не услышала.
– Финансовые документы я из театра изъял, буду плотно работать с главным бухгалтером. Сейф худрука мы вскрыли, бумаги все забрали. Буду вызывать чиновников из Департамента культуры, Минкульт, на всякий случай, тоже потрясу, в общем, дел невпроворот. Операм я дал задание покопаться внутри семьи, там тоже надо поискать. Но скорее всего, причина покушения лежит в области деловых отношений на высоком уровне, так что в театре, как я считаю, делать вообще нечего. Но если тебе так охота…
– Это не мне, – осторожно встряла Настя, – это Вавилову, брату жены Богомолова.
– Ну и черт с ним, – сердито отозвался Блинов. – Все равно для порядка надо и в театре информацию собирать, хотя, на мой взгляд, это пустой номер. Еще один опер с территории разрабатывает линию убийства из хулиганских побуждений и шерстит местную шпану, Зарубин помогает мне с деловыми отношениями, а ты с пацаненком сиди в театре, может, научишь его уму-разуму. И посмей только скрыть от меня хоть одно слово, хоть самый маленький фактик, я тебя урою по самое не балуйся, а у Стасова твоего лицензию отнимут. Ты никто, звать тебя никак, и полномочий у тебя никаких нет. Поняла, сыночка?
– Поняла, папаня, – засмеялась Настя.
Надо же, она совсем забыла эту его смешную приговорку, а ведь когда-то, впервые услышав сакраментальное «Поняла, сыночка?», да еще с ударением в слове «поняла» на первом слоге, она долго смеялась, а потом еще несколько дней фыркала, вспоминая слова следователя Блинова. И ведь не так много времени прошло с тех пор, как они в последний раз вместе работали по делу, всего-то года полтора, а уже все забыто, и кажется, что это было в какой-то совершенно другой, прошлой жизни.
Театр просыпался. Всю ночь он спал крепко, и даже шаги охранника и дежурного пожарного его не тревожили, к этим шагам он привык и давно перестал их слышать. Накануне давали искрометную комедию, публика хохотала, и настроение у Театра было превосходным. Комедии он любил, особенно гротесковые. Еще одним достоинством вчерашнего спектакля были довольно простые декорации, которые убрали уже через час после того, как опустился занавес. Сцена стояла пустая, декорации аккуратно составлены в «карман», и всю ночь Театр дышал свободно, полной грудью. А то, бывает, не разберут декорации, оставят на утро, вся сцена забита, и Театру в такие ночи казалось, что ему нечем дышать и что-то давит на грудь и голову. Даже не давит, а распирает изнутри.
Но этой ночью он спал спокойно и сны видел радостные, потому что после комедийных спектаклей во всех помещениях, словно плотный дым, стояла аура веселья и удовольствия. Это приподнятое настроение буквально клубилось по зрительному залу с сиденьями, накрытыми на ночь огромными полотнищами, пряталось в проемах между лепным и выдвижным порталами, поднималось к падугам и выше, к самым колосникам. И от этого и сон был крепким, и сновидения – легкими.
Без четверти семь лязгнул замок – открыли запертые на ночь двери служебного входа, и в десять минут восьмого Театр уловил знакомые тяжелые шаги: уборщица Маруся. Фамилии ее Театр не понимал, но слышал, что другие уборщицы называли ее именно так, Марусей, а Владимир Игоревич Бережной называл ее странным словом «Матлюба». Что это слово означало, Театр не знал, но подозревал, что что-то уважительное, потому что Владимир Игоревич, директор-распорядитель, вообще такой человек, добрый, внимательный, работников Театра любит и относится к ним с уважением. Но до чего же тяжела походка у Маруси-Матлюбы! Женщина вроде небольшая, миниатюрная даже, худенькая, а ходит так, что у Театра все внутри дрожит, и в самых дальних закутках эта дрожь отдается. То ли дело Зиночка из бухгалтерии, вот уж она ходит – не ходит, а летает, ногами пола не касаясь, а ведь дама корпулентная, весит не меньше центнера.
А еще Театр очень любил кошек, не всех, конечно, всех-то он и не видал никогда, а их родных, собственных, театральных, и тех, что прибились к зданию и живут в нем, и тех, что живут у артистов и приходят в гости. Ну, не сами, конечно, приносят их хозяева, но все равно получается «в гости», и Театр всегда этому радуется, потому что приходят кошки в гости именно к нему, к Театру. А как же иначе? Все люди стремятся в Театр «зачем-то»: либо работать, либо удовольствие получать, развлекаться. А вот кошки и коты, которых приносят хозяева, являются именно что в гости к самому Театру, потому как ни работы у них тут нет, ни спектаклей им никаких не надобно. Ходят и трутся себе об углы. И тот факт, что к Театру, как к живому существу, приходят гости, поднимало настроение и придавало ему ощущение собственной значимости и равнозначности людям.
На самом деле «в гости» к Театру ходили только двое: кошка Эсмеральда, хозяйкой которой была известная актриса Арбенина, и ее сыночек, котик по имени Гамлет, которого приносил старинный друг Арбениной актер Пантелеев Степан Кондратьевич, милый старикан, проработавший в этом Театре всю жизнь и преданный ему всей душой. Только Гамлета что-то не видно, потому что Степан Кондратьевич умер, в фойе даже портрет его висел в траурной рамке и с некрологом, а Гамлет с тех пор больше не появлялся. Где он? Как он там, бедолага? Тоже, наверное, как и Театр, горюет по старому актеру. Гамлет… Смешной такой кот был, белоснежный, как и мамочка его Эсмеральда, пушистый до невозможности, но, как и мамочка, с характером. Только если у Эсмеральды характер выражается в том, что она мало кого любит и мало кому позволяет себя брать на руки, то есть избирательная такая кошечка, привередливая, то Гамлет жуть какой обидчивый, на него даже не так посмотришь – и все, он уже в депрессии, уже не трется бочком и щечкой об углы в помещениях, а забивается у Степана Кондратьевича в гримерке под гримировальный столик, морду в пол и болеет. И еще Гамлет на дух не выносил спиртного и постоянно скандалил со своим хозяином, который это дело очень уважал и частенько позволял себе. Нет, конечно, не в день спектакля, а так… Степан Кондратьевич Театру до того предан был, что приходил чуть не каждый день, независимо от того, есть у него спектакль или репетиция или нет. А спектаклей и репетиций с каждым годом становилось все меньше и меньше… Не любил художественный руководитель Театра старого актера, да он почти всех стариков не любит, кроме Арбениной да еще парочки корифеев. Ну и пожалуйста, Театр в ответ тоже худрука Богомолова не жаловал. А чего его жаловать, скажите на милость, если он, кроме своей обожаемой классики, ничего путного ставить не хочет? Ведь как хорошо: комедия, бурлеск, гротеск, танцы, песни, блестки, дым, музыка грохочет, зал взрывается хохотом и аплодисментами! Красота! И у Театра настроение хорошее, и у людей, которые в Театр пришли, тоже. И актеры радуются, потому что играть страдание всегда тяжело, а играть комедию – весело. Еще лучше – когда вообще все непонятно. И пусть даже это не комедия, пусть пьеса про серьезное, даже, черт с ним, пусть это будет классика, но чтобы авангардно, чтобы новаторски, необычно, актеры на веревках из-под падуг спускаются или проваливаются в люки, исчезают и снова появляются, а еще Театру очень нравились декорации, похожие на абстрактную живопись. Одним словом, чем непонятнее и загадочнее, тем лучше. Вот он слышал, как когда-то, много лет назад, обсуждали постановку «Трех сестер» в Театре на Таганке, так это ж одно удовольствие послушать! Жаль, что нельзя было посмотреть… Жесткий ритм военного марша, такого порой громкого, что голосов артистов не слыхать, железный задник в виде обветшалого иконостаса, по которому льется вода, зеркальная стена, увеличивающая пространство, перекошенная пластика актеров – все кричит о разрухе и перепутанности мира, в котором истинные страдания неумолимо соскальзывают в шутовской балаган. Вот это спектакль так спектакль, нынешним не чета!
Очень давно, за несколько лет до Октябрьской революции, построили здание для Театра варьете. Потом началась смута, Гражданская война, а в середине двадцатых годов здание, к тому времени запущенное и полуразрушенное, привели в порядок и устроили там театр, которому дали название «Новая Москва». Искусство принадлежит народу. Искусство в массы, и все такое. Спектакли ставили революционные, пропагандистские, новаторские, старались, чтобы искусство молодой страны Советов ничем не напоминало классический театр, процветавший при царизме-империализме. Театр, который за несколько дореволюционных лет привык к краскам, яркости, музыке, бурлеску и всеобщей радости и веселью, принял новые постановки с энтузиазмом, ему все нравилось, он считал, что театр должен быть именно таким и никаким другим, но, собственно, никакого другого он и не знал.
Потом, после войны, мода на авангард как-то поутихла, стали ставить отечественную и зарубежную классику и современные идеологически выверенные пьесы, ставили строго, по Станиславскому и Немировичу-Данченко, без того, что так нравилось Театру и к чему он привык за годы своего существования. Все было очень серьезно, очень по правде, очень жизненно, правдоподобно. И Театр откровенно заскучал. Не было праздника. Не было…
Наконец, в семидесятые годы, пришел тот режиссер, которого Театр ждал: новатор, не боящийся смелых экспериментов, веселый, неординарный, талантливый и яркий. Театр ожил. Никакой тебе классики, больше похожей на документальное кино, когда показывают заседание парткома или революционную действительность, никакой скуки, никакой монотонности, все разнообразно, смешно и непонятно. Или очень серьезно и даже грустно, до слез, но все равно малопонятно, только пробивается сквозь сукно кулис смутное ощущение трагичности и невосполнимости потери, закамуфлированное странными и чудными образами текста, костюмов, декораций и актерской игры.
Театр с момента своего создания жил ощущением, что вот сейчас занавес раздвинется – и начнется чудо. С приходом нового режиссера это чудо вернулось в жизнь Театра, и снова появилась тайна, и снова возникло предвкушение волшебства.
А потом режиссер умер, и пришел на его место скучный Богомолов, который не только стариков не уважает и людей за людей не считает, но и ставит не то, что Театру нравится. Понятное дело, ему надо кассу собрать, билеты продать, чтобы на вырученные деньги заплатить всем зарплату, купить материалы для оформления новых спектаклей и вообще решить множество финансовых вопросов. Но ведь прежний режиссер как-то это все решал, а скучно не было… Впрочем, тогда была советская власть, и все деньги шли из бюджета, а теперь сам черт ногу сломит, прежде чем разберется, откуда какая копейка взялась. Может, он и неплохой, этот Богомолов, но не любил его Театр, не любил – и все тут. В конце концов, главный человек в Театре – это артист, потому что именно он выходит на сцену, и именно он доносит до зрителя все то, что имели сказать автор пьесы и режиссер. Если не будет артиста, то, хоть ты сто раз нобелевский лауреат в области литературы, никто твою пьесу на подмостках не увидит, и хоть ты тысячу раз лауреат премии «Золотая маска», но без актеров ни один режиссер свой замысел не воплотит. Так что будьте любезны актера уважать, любить его и потакать всем его капризам, потому что без него ничего не будет. Вообще ничего. Никаких театров, никаких драматургов и режиссеров, и даже членам жюри, которые премии распределяют, тоже делать будет нечего. Так-то вот.
Однако почти неделю назад с худруком Львом Алексеевичем Богомоловым случилась беда. Кто-то ударил его бейсбольной битой по голове, проломил череп, и теперь художественный руководитель театра «Новая Москва» лежит без сознания, а весь Театр гудит и обсуждает, кто мог это сделать и что теперь будет дальше. Вернется ли Лев Алексеевич к работе? Если да, то кто был его любимчиком, так им и останется, а кого он не замечал, того замечать и не начнет. Это – если вернется. А если нет? Если останется глубоким инвалидом и работать в Театре не сможет? Кто его заменит? И кто тогда станет «любимой женой падишаха», а кто отправится в изгнание? Лев Алексеевич репетировал новую пьесу, теперь работу продолжает очередной режиссер Семен Дудник, молодой, амбициозный, как нынче говорят – креативный. Означает ли это, что, если не вернется в театр Богомолов, его место займет Дудник? Маловероятно. Театр ничего не слышал о том, чтобы у Семена были какие-то поддерживающие связи наверху, а без связей кто ж тебя назначит? Сколько бы таланта у тебя ни было, не те сейчас времена, чтобы по таланту назначали. В нынешнее время на любую должность назначают по кумовству и непотизму. Слово «непотизм» Театр выучил относительно недавно в ходе репетиций одной современной пьесы и весьма гордился новым приобретением своего не очень-то богатого лексикона.
В основном обитателей Театра интересовало, «что будет дальше». А вот Театр больше интересовался вопросом, «кто это сделал и почему». Он был дальновидным, этот старый Театр, и прекрасно понимал, что от ответа на второй вопрос впрямую зависит ответ на первый, а никак не наоборот. Взять хотя бы того же Дудника для примера. Мог он совершить покушение на Льва Алексеевича? Да, конечно же, мог. Чего ему не смочь-то? Молодой, здоровый, сильный мужчина, и выгода ему прямая, не будет над ним висеть хамоватый и грубый самодур худрук-директор, а глядишь, и сам худруком станет, если повезет. Только если это он Богомолова битой ударил, так не в кресло худрука-директора сядет, а совсем в другое место. Вот и выходит, что от того, кто «шляпку спер», зависит и ответ на вопрос: «Кто тетку пришил?» Не бывать Дуднику худруком, если он преступник. Так что, прежде чем думать о том, что будет дальше, надо знать, кто преступление совершил.
Поэтому Театр с особым вниманием прислушивался и присматривался к тому, что происходит в связи с расследованием.
А происходило что-то невнятное. Сначала приходили какие-то мужчины, которые сидели подолгу в кабинетах художественного руководителя и директора-распорядителя, потом они ушли и забрали с собой много всяких бумаг. Театру было странно, что эти чужие люди сидели в кабинете Богомолова, которого не было, его положили в больницу, и вызывали туда других работников Театра и о чем-то с ними беседовали. Театр даже попытался было прислушаться к этим беседам, но они все были скучные, про одно и то же, и слушать он перестал, только наблюдал и старался делать выводы. Но выводы никак не делались.
А сегодня пришел только один из этих чужих мужчин, самый молодой, и с ним какая-то женщина, которую Театр раньше никогда не видел.
Настя Каменская сидела в своей машине перед зданием театра «Новая Москва» и ждала Антона Сташиса. Так получилось, что она приехала почти на двадцать минут раньше оговоренного времени, потому что маршрут от дома до театра был для нее новым, и правильно рассчитать время ей не удалось. Она немного опустила стекло, в которое немедленно начал просачиваться сырой прохладный ноябрьский воздух, закурила и решила использовать время до встречи со Сташисом для того, чтобы еще раз вспомнить и систематизировать информацию, которую Антон ей изложил накануне, когда они встречались на Петровке.
Художественный руководитель, он же директор театра «Новая Москва» Лев Алексеевич Богомолов вечером перед покушением, 6 ноября, в субботу, находился в другом театре на юбилее известного и любимого всей страной актера, которому исполнилось 75 лет. Праздновали пышно, было много гостей: артистов, режиссеров, журналистов, искусствоведов и прочих людей, имеющих отношение к театральному искусству. Закончилось все банкетом. Лев Алексеевич возвращался домой поздно, он был не за рулем, поскольку банкет предполагал спиртное, его подвозил один из гостей, у которого была служебная машина с водителем. Лев Алексеевич попросил остановить машину не около своего подъезда, а у соседнего дома, и дальше пошел пешком. Почему? Кто его знает. В принципе довольно странной выглядит ситуация, когда человек возвращается домой в три часа ночи и почему-то не доезжает на машине до подъезда, а выходит раньше. Для чего? Прогуляться захотел? Глупо, ведь очень поздно и потому опасно. Или были какие-то другие причины? Но важно одно: ни тот, кто подвозил Богомолова, ни водитель не могли видеть, что произошло возле подъезда. А там Льва Алексеевича ударили бейсбольной битой по голове и проломили череп. Было это около трех часов ночи. Время установлено приблизительно, поквартирным опросом выявлен свидетель, который примерно в два пятнадцать – два двадцать возвращался домой и никого у подъезда не видел, а патрульная машина, проезжавшая по маршруту ровно в три ноль семь, обнаружила лежащего на земле Богомолова и вызвала наряд и «Скорую». По показаниям жены Богомолова, все ценные вещи остались при нем, часы, бумажник – все на месте, то есть на ограбление не похоже. Это могли быть местные отморозки, которые просто увидели не совсем трезвого, хорошо одетого мужчину и решили вступить с ним в диалог, но диалог почему-то не состоялся. Или у них мог быть умысел на грабеж, но им что-то помешало, не исключено, что они заметили все ту же патрульную машину. Но если это не местные пацаны и не случайные грабители, надо искать мотивы для убийства. Конечно, очень соблазнительной была лежащая на поверхности версия, что на Богомолова напал тот, кто его подвозил, либо один, либо вместе с водителем, и на самом деле Лев Алексеевич вышел у самого подъезда, а эти два свидетеля нагло врут, что высадили его раньше и ничего не видели. Ах, как соблазнительно было раскрыть преступление по горячим следам! В этих двоих вцепились мертвой хваткой, но ничего не вышло. Ни мотива для убийства у них не было, ни даже самого крошечного расхождения в показаниях.
– Я так понимаю, что ты насчет покушения на Богомолова информацию собираешь, верно?
– Верно, – кивнула Настя.
– Так вот, имей в виду, в театре, не только в «Новой Москве», но и в любом, собирать информацию трудно, – предупредил ее Гриневич. – Много выдумок выслушаешь, так что дели все, что тебе скажут, на сто пятьдесят и многократно проверяй и перепроверяй. Во-первых, все панически боятся худрука, а уж если он в едином лице еще и директор, то страха перед ним еще больше. Во-вторых, актеры – они особенные, никогда об этом не забывай. Они выдумывают и свято верят в то, что говорят, поэтому выглядят совершенно искренними. Они постоянно в профессии, и любой разговор, особенно с незнакомым человеком, это повод сыграть такой, знаешь ли, мини-моноспектакль, пускай даже только для одного зрителя. Они тут же придумывают историю, чтобы в ней была динамика, был драматизм, драйв, с удовольствием ее разыгрывают и свято верят в правдивость того, что говорят, как на сцене. И даже если не верят, им хватает элементарных профессиональных навыков, чтобы выглядеть очень убедительными. Они кого угодно вокруг пальца обведут. Но хитрость их будет совершенно детской, наивной и беззлобной. Для них важно одно: чтобы им давали играть. И играть они готовы всегда, всюду и перед кем угодно.
– Неужели для всех поголовно? – не поверила Настя.
– Нет, конечно. Есть те, кто помешан на своей работе, а есть такие, для которых не так важно выйти на сцену, как важно заработать денег своими умениями, поэтому они не держатся особенно за роли в спектаклях, а с удовольствием подрабатывают на корпоративах и частных вечеринках. Во всяком случае, они сами про себя так говорят. Но это на самом деле только видимость. Просто им не дают играть то, что они хотят, и столько, сколько им хочется, вот они и придумывают, что им не очень-то и хочется. Придумывают и сами же в это верят. Ты пойми, Настя, актер – это человек абсолютно подневольный, зависимый, он не властен над свой жизнью и работой, он ждет, когда его позовут, когда ему предложат, когда его назначат. То есть постоянно зависит в своей работе и в жизни от чужой воли, от чужого интереса, от чужого желания, мнения, настроения, точки зрения. Актер ничего не может сам. И даже когда его уже выбрали, предложили, назначили, он должен делать то, что ему велит режиссер, то есть должен лепить тот образ, который видит постановщик. У актера есть только одна свобода: в выборе средств, которыми он будет решать задачу, поставленную режиссером. Больше ему ничего не подвластно. В этом весь и ужас. Отсюда и характеры у них такие детские, хотя выглядеть они могут серьезно и солидно, но на самом деле особенности профессии не позволяют им развивать в себе способность к поступку.
– А как же разделение на лагеря? Я много слышала о подобных скандалах в театрах, когда хотели выжить режиссера, и так далее. Да ты и сам мне только что рассказывал, как в «Новой Москве» разделились на две группы из-за Арбениной.
– Вот именно. Разделение на лагеря. Это совершенно детская модель поведения – ты за «красных» или за «белых»? Сбиться в кучку, в стаю, обсуждать, но не высовываться, не проявлять индивидуальность. Я не говорю, что актеры – плохие, чудесные, они талантливые, необыкновенные, просто профессия вынуждает их быть такими, никакими другими они по определению быть не могут. А те, кто может, кто не боится проявить индивидуальность и характер, те становятся режиссерами.
Выйдя от Гриневича, Настя села в машину и двинулась в сторону «Власты», по дороге обдумывая услышанное. По здравом размышлении пришла к неутешительному выводу, что Гриневич, пожалуй, не прав или прав не во всем. Не может так быть. Просто он, видимо, не в том настроении, может быть, поцапался с кем-то из актеров, вот и наговорил сгоряча. В любом случае он тоже деятель театра, и к его словам нужно относиться с известной критичностью. Делить на сто пятьдесят, как он сам же и посоветовал.
– Владик, я вся в сомнениях, – призналась Настя Стасову. – У меня нет уверенности, что смогу справиться с театром. Я только что встречалась со своим знакомым, он в театре работает…
– В том самом? – с интересом перебил ее Стасов.
– Нет, в другом. Так вот, после разговора с ним у меня возникли опасения, что я там не разберусь и ничего толкового не сделаю. Может, откажемся от этого заказа?
– С ума сошла, – пробурчал Владислав Николаевич. – Я Вавилову такую сумму заломил, а он согласился и не поперхнулся. Это же наши доходы, а наши доходы – это ваши, между прочим, зарплаты и премиальные, так что выбрось все глупости из головы и начинай работать.
– Да как работать-то! – простонала Настя. – И с кем? С молоденьким мальчиком, который еще пока ничего не умеет? Ладно бы работать с кем-то опытным, кого я хорошо знаю и на кого могу положиться, а с этим? Я ведь даже не представляю себе степень его надежности. А вдруг ему ничего нельзя поручать и все нужно контролировать и перепроверять? Я ж замаюсь. Ну пожалей ты меня, Стасов!
– Меня бы кто пожалел, – угрюмо откликнулся он. – Думаешь, мне легко? У меня голова чугунная, будто из железных опилок сделанная, и сушняк жуткий. И спать хочется, глаза прямо сами закрываются.
– С чего бы? – вздернула брови Настя. – Это ты так напраздновался в честь вчерашнего Дня милиции?
– В честь твоей новой работы, неблагодарное ты существо. А еще женщина!
– А это-то при чем? – удивилась она.
– Ты должна быть мягкой и жалостливой. Я, между прочим, вчера Колю Блинова до посинения упаивал, чтобы он разрешил тебе работать и не возникал. Думаешь, легко было?
– Ну и как, уговорил?
– Да куда он денется с подводной лодки после такого количества хорошего спиртного! – махнул рукой Стасов. – И ресторан я выбрал не последний. И все ради тебя, между прочим. Так что ты, подруга, не тяни, поезжай к нему прямо сейчас, пока он еще после вчерашнего в себя не пришел и назад не отыграл. Ты же с ним знакома, как я понял?
– Знакома, – кивнула Настя.
– Кошка между вами не пробегала?
– Вроде нет, мы с ним мирно работали.
– Ну и славно. Давай, езжай, куй железо. А насчет мальчонки не переживай, мы все когда-то были молодыми и начинающими, и ты, и я, и Сережка Зарубин, и с нами тоже никто не хотел в паре работать, все опытных и знающих хотели. И ничего, как-то выправились, выучились, пороху нанюхались, в люди вышли. Вспомни себя тридцать лет назад, тоже ведь ничего не умела и всех боялась. Справишься. И потом, может, он толковым окажется, этот мальчик, и ты сможешь его попутно чему-то научить. Сережка тебе только спасибо за это скажет.
– Да уж, учитель из меня – как из тебя лилипут, – вздохнула Настя, окидывая взглядом двухметровую фигуру начальника.
Она положила в сумку чистый блокнот, позвонила Николаю Николаевичу Блинову, договорилась с ним о встрече, потом связалась с Зарубиным, который пообещал прислать нового сотрудника Антона Сташиса туда, куда Настя скажет, и тогда, когда ей будет удобно. Распланировав остаток дня, она покинула офис детективного агентства и отправилась к следователю.
Несмотря на заверения Стасова о том, что он со следователем Блиновым обо всем договорился, Николай Николаевич встретил Настю суховато и почти официально, всем своим видом давая понять, что присутствие частного детектива в радиусе километра от официального следствия совершенно неуместно и, более того, незаконно. Но данное накануне слово нарушать он все-таки не стал, хотя обставил свое согласие на Настино участие в расследовании массой оговорок и ограничений. Впрочем, все эти оговорки и ограничения были понятны Насте Каменской с самого начала, она была к ним готова и ничего неожиданного от Николая Николаевича не услышала.
– Финансовые документы я из театра изъял, буду плотно работать с главным бухгалтером. Сейф худрука мы вскрыли, бумаги все забрали. Буду вызывать чиновников из Департамента культуры, Минкульт, на всякий случай, тоже потрясу, в общем, дел невпроворот. Операм я дал задание покопаться внутри семьи, там тоже надо поискать. Но скорее всего, причина покушения лежит в области деловых отношений на высоком уровне, так что в театре, как я считаю, делать вообще нечего. Но если тебе так охота…
– Это не мне, – осторожно встряла Настя, – это Вавилову, брату жены Богомолова.
– Ну и черт с ним, – сердито отозвался Блинов. – Все равно для порядка надо и в театре информацию собирать, хотя, на мой взгляд, это пустой номер. Еще один опер с территории разрабатывает линию убийства из хулиганских побуждений и шерстит местную шпану, Зарубин помогает мне с деловыми отношениями, а ты с пацаненком сиди в театре, может, научишь его уму-разуму. И посмей только скрыть от меня хоть одно слово, хоть самый маленький фактик, я тебя урою по самое не балуйся, а у Стасова твоего лицензию отнимут. Ты никто, звать тебя никак, и полномочий у тебя никаких нет. Поняла, сыночка?
– Поняла, папаня, – засмеялась Настя.
Надо же, она совсем забыла эту его смешную приговорку, а ведь когда-то, впервые услышав сакраментальное «Поняла, сыночка?», да еще с ударением в слове «поняла» на первом слоге, она долго смеялась, а потом еще несколько дней фыркала, вспоминая слова следователя Блинова. И ведь не так много времени прошло с тех пор, как они в последний раз вместе работали по делу, всего-то года полтора, а уже все забыто, и кажется, что это было в какой-то совершенно другой, прошлой жизни.
Театр просыпался. Всю ночь он спал крепко, и даже шаги охранника и дежурного пожарного его не тревожили, к этим шагам он привык и давно перестал их слышать. Накануне давали искрометную комедию, публика хохотала, и настроение у Театра было превосходным. Комедии он любил, особенно гротесковые. Еще одним достоинством вчерашнего спектакля были довольно простые декорации, которые убрали уже через час после того, как опустился занавес. Сцена стояла пустая, декорации аккуратно составлены в «карман», и всю ночь Театр дышал свободно, полной грудью. А то, бывает, не разберут декорации, оставят на утро, вся сцена забита, и Театру в такие ночи казалось, что ему нечем дышать и что-то давит на грудь и голову. Даже не давит, а распирает изнутри.
Но этой ночью он спал спокойно и сны видел радостные, потому что после комедийных спектаклей во всех помещениях, словно плотный дым, стояла аура веселья и удовольствия. Это приподнятое настроение буквально клубилось по зрительному залу с сиденьями, накрытыми на ночь огромными полотнищами, пряталось в проемах между лепным и выдвижным порталами, поднималось к падугам и выше, к самым колосникам. И от этого и сон был крепким, и сновидения – легкими.
Без четверти семь лязгнул замок – открыли запертые на ночь двери служебного входа, и в десять минут восьмого Театр уловил знакомые тяжелые шаги: уборщица Маруся. Фамилии ее Театр не понимал, но слышал, что другие уборщицы называли ее именно так, Марусей, а Владимир Игоревич Бережной называл ее странным словом «Матлюба». Что это слово означало, Театр не знал, но подозревал, что что-то уважительное, потому что Владимир Игоревич, директор-распорядитель, вообще такой человек, добрый, внимательный, работников Театра любит и относится к ним с уважением. Но до чего же тяжела походка у Маруси-Матлюбы! Женщина вроде небольшая, миниатюрная даже, худенькая, а ходит так, что у Театра все внутри дрожит, и в самых дальних закутках эта дрожь отдается. То ли дело Зиночка из бухгалтерии, вот уж она ходит – не ходит, а летает, ногами пола не касаясь, а ведь дама корпулентная, весит не меньше центнера.
А еще Театр очень любил кошек, не всех, конечно, всех-то он и не видал никогда, а их родных, собственных, театральных, и тех, что прибились к зданию и живут в нем, и тех, что живут у артистов и приходят в гости. Ну, не сами, конечно, приносят их хозяева, но все равно получается «в гости», и Театр всегда этому радуется, потому что приходят кошки в гости именно к нему, к Театру. А как же иначе? Все люди стремятся в Театр «зачем-то»: либо работать, либо удовольствие получать, развлекаться. А вот кошки и коты, которых приносят хозяева, являются именно что в гости к самому Театру, потому как ни работы у них тут нет, ни спектаклей им никаких не надобно. Ходят и трутся себе об углы. И тот факт, что к Театру, как к живому существу, приходят гости, поднимало настроение и придавало ему ощущение собственной значимости и равнозначности людям.
На самом деле «в гости» к Театру ходили только двое: кошка Эсмеральда, хозяйкой которой была известная актриса Арбенина, и ее сыночек, котик по имени Гамлет, которого приносил старинный друг Арбениной актер Пантелеев Степан Кондратьевич, милый старикан, проработавший в этом Театре всю жизнь и преданный ему всей душой. Только Гамлета что-то не видно, потому что Степан Кондратьевич умер, в фойе даже портрет его висел в траурной рамке и с некрологом, а Гамлет с тех пор больше не появлялся. Где он? Как он там, бедолага? Тоже, наверное, как и Театр, горюет по старому актеру. Гамлет… Смешной такой кот был, белоснежный, как и мамочка его Эсмеральда, пушистый до невозможности, но, как и мамочка, с характером. Только если у Эсмеральды характер выражается в том, что она мало кого любит и мало кому позволяет себя брать на руки, то есть избирательная такая кошечка, привередливая, то Гамлет жуть какой обидчивый, на него даже не так посмотришь – и все, он уже в депрессии, уже не трется бочком и щечкой об углы в помещениях, а забивается у Степана Кондратьевича в гримерке под гримировальный столик, морду в пол и болеет. И еще Гамлет на дух не выносил спиртного и постоянно скандалил со своим хозяином, который это дело очень уважал и частенько позволял себе. Нет, конечно, не в день спектакля, а так… Степан Кондратьевич Театру до того предан был, что приходил чуть не каждый день, независимо от того, есть у него спектакль или репетиция или нет. А спектаклей и репетиций с каждым годом становилось все меньше и меньше… Не любил художественный руководитель Театра старого актера, да он почти всех стариков не любит, кроме Арбениной да еще парочки корифеев. Ну и пожалуйста, Театр в ответ тоже худрука Богомолова не жаловал. А чего его жаловать, скажите на милость, если он, кроме своей обожаемой классики, ничего путного ставить не хочет? Ведь как хорошо: комедия, бурлеск, гротеск, танцы, песни, блестки, дым, музыка грохочет, зал взрывается хохотом и аплодисментами! Красота! И у Театра настроение хорошее, и у людей, которые в Театр пришли, тоже. И актеры радуются, потому что играть страдание всегда тяжело, а играть комедию – весело. Еще лучше – когда вообще все непонятно. И пусть даже это не комедия, пусть пьеса про серьезное, даже, черт с ним, пусть это будет классика, но чтобы авангардно, чтобы новаторски, необычно, актеры на веревках из-под падуг спускаются или проваливаются в люки, исчезают и снова появляются, а еще Театру очень нравились декорации, похожие на абстрактную живопись. Одним словом, чем непонятнее и загадочнее, тем лучше. Вот он слышал, как когда-то, много лет назад, обсуждали постановку «Трех сестер» в Театре на Таганке, так это ж одно удовольствие послушать! Жаль, что нельзя было посмотреть… Жесткий ритм военного марша, такого порой громкого, что голосов артистов не слыхать, железный задник в виде обветшалого иконостаса, по которому льется вода, зеркальная стена, увеличивающая пространство, перекошенная пластика актеров – все кричит о разрухе и перепутанности мира, в котором истинные страдания неумолимо соскальзывают в шутовской балаган. Вот это спектакль так спектакль, нынешним не чета!
Очень давно, за несколько лет до Октябрьской революции, построили здание для Театра варьете. Потом началась смута, Гражданская война, а в середине двадцатых годов здание, к тому времени запущенное и полуразрушенное, привели в порядок и устроили там театр, которому дали название «Новая Москва». Искусство принадлежит народу. Искусство в массы, и все такое. Спектакли ставили революционные, пропагандистские, новаторские, старались, чтобы искусство молодой страны Советов ничем не напоминало классический театр, процветавший при царизме-империализме. Театр, который за несколько дореволюционных лет привык к краскам, яркости, музыке, бурлеску и всеобщей радости и веселью, принял новые постановки с энтузиазмом, ему все нравилось, он считал, что театр должен быть именно таким и никаким другим, но, собственно, никакого другого он и не знал.
Потом, после войны, мода на авангард как-то поутихла, стали ставить отечественную и зарубежную классику и современные идеологически выверенные пьесы, ставили строго, по Станиславскому и Немировичу-Данченко, без того, что так нравилось Театру и к чему он привык за годы своего существования. Все было очень серьезно, очень по правде, очень жизненно, правдоподобно. И Театр откровенно заскучал. Не было праздника. Не было…
Наконец, в семидесятые годы, пришел тот режиссер, которого Театр ждал: новатор, не боящийся смелых экспериментов, веселый, неординарный, талантливый и яркий. Театр ожил. Никакой тебе классики, больше похожей на документальное кино, когда показывают заседание парткома или революционную действительность, никакой скуки, никакой монотонности, все разнообразно, смешно и непонятно. Или очень серьезно и даже грустно, до слез, но все равно малопонятно, только пробивается сквозь сукно кулис смутное ощущение трагичности и невосполнимости потери, закамуфлированное странными и чудными образами текста, костюмов, декораций и актерской игры.
Театр с момента своего создания жил ощущением, что вот сейчас занавес раздвинется – и начнется чудо. С приходом нового режиссера это чудо вернулось в жизнь Театра, и снова появилась тайна, и снова возникло предвкушение волшебства.
А потом режиссер умер, и пришел на его место скучный Богомолов, который не только стариков не уважает и людей за людей не считает, но и ставит не то, что Театру нравится. Понятное дело, ему надо кассу собрать, билеты продать, чтобы на вырученные деньги заплатить всем зарплату, купить материалы для оформления новых спектаклей и вообще решить множество финансовых вопросов. Но ведь прежний режиссер как-то это все решал, а скучно не было… Впрочем, тогда была советская власть, и все деньги шли из бюджета, а теперь сам черт ногу сломит, прежде чем разберется, откуда какая копейка взялась. Может, он и неплохой, этот Богомолов, но не любил его Театр, не любил – и все тут. В конце концов, главный человек в Театре – это артист, потому что именно он выходит на сцену, и именно он доносит до зрителя все то, что имели сказать автор пьесы и режиссер. Если не будет артиста, то, хоть ты сто раз нобелевский лауреат в области литературы, никто твою пьесу на подмостках не увидит, и хоть ты тысячу раз лауреат премии «Золотая маска», но без актеров ни один режиссер свой замысел не воплотит. Так что будьте любезны актера уважать, любить его и потакать всем его капризам, потому что без него ничего не будет. Вообще ничего. Никаких театров, никаких драматургов и режиссеров, и даже членам жюри, которые премии распределяют, тоже делать будет нечего. Так-то вот.
Однако почти неделю назад с худруком Львом Алексеевичем Богомоловым случилась беда. Кто-то ударил его бейсбольной битой по голове, проломил череп, и теперь художественный руководитель театра «Новая Москва» лежит без сознания, а весь Театр гудит и обсуждает, кто мог это сделать и что теперь будет дальше. Вернется ли Лев Алексеевич к работе? Если да, то кто был его любимчиком, так им и останется, а кого он не замечал, того замечать и не начнет. Это – если вернется. А если нет? Если останется глубоким инвалидом и работать в Театре не сможет? Кто его заменит? И кто тогда станет «любимой женой падишаха», а кто отправится в изгнание? Лев Алексеевич репетировал новую пьесу, теперь работу продолжает очередной режиссер Семен Дудник, молодой, амбициозный, как нынче говорят – креативный. Означает ли это, что, если не вернется в театр Богомолов, его место займет Дудник? Маловероятно. Театр ничего не слышал о том, чтобы у Семена были какие-то поддерживающие связи наверху, а без связей кто ж тебя назначит? Сколько бы таланта у тебя ни было, не те сейчас времена, чтобы по таланту назначали. В нынешнее время на любую должность назначают по кумовству и непотизму. Слово «непотизм» Театр выучил относительно недавно в ходе репетиций одной современной пьесы и весьма гордился новым приобретением своего не очень-то богатого лексикона.
В основном обитателей Театра интересовало, «что будет дальше». А вот Театр больше интересовался вопросом, «кто это сделал и почему». Он был дальновидным, этот старый Театр, и прекрасно понимал, что от ответа на второй вопрос впрямую зависит ответ на первый, а никак не наоборот. Взять хотя бы того же Дудника для примера. Мог он совершить покушение на Льва Алексеевича? Да, конечно же, мог. Чего ему не смочь-то? Молодой, здоровый, сильный мужчина, и выгода ему прямая, не будет над ним висеть хамоватый и грубый самодур худрук-директор, а глядишь, и сам худруком станет, если повезет. Только если это он Богомолова битой ударил, так не в кресло худрука-директора сядет, а совсем в другое место. Вот и выходит, что от того, кто «шляпку спер», зависит и ответ на вопрос: «Кто тетку пришил?» Не бывать Дуднику худруком, если он преступник. Так что, прежде чем думать о том, что будет дальше, надо знать, кто преступление совершил.
Поэтому Театр с особым вниманием прислушивался и присматривался к тому, что происходит в связи с расследованием.
А происходило что-то невнятное. Сначала приходили какие-то мужчины, которые сидели подолгу в кабинетах художественного руководителя и директора-распорядителя, потом они ушли и забрали с собой много всяких бумаг. Театру было странно, что эти чужие люди сидели в кабинете Богомолова, которого не было, его положили в больницу, и вызывали туда других работников Театра и о чем-то с ними беседовали. Театр даже попытался было прислушаться к этим беседам, но они все были скучные, про одно и то же, и слушать он перестал, только наблюдал и старался делать выводы. Но выводы никак не делались.
А сегодня пришел только один из этих чужих мужчин, самый молодой, и с ним какая-то женщина, которую Театр раньше никогда не видел.
Настя Каменская сидела в своей машине перед зданием театра «Новая Москва» и ждала Антона Сташиса. Так получилось, что она приехала почти на двадцать минут раньше оговоренного времени, потому что маршрут от дома до театра был для нее новым, и правильно рассчитать время ей не удалось. Она немного опустила стекло, в которое немедленно начал просачиваться сырой прохладный ноябрьский воздух, закурила и решила использовать время до встречи со Сташисом для того, чтобы еще раз вспомнить и систематизировать информацию, которую Антон ей изложил накануне, когда они встречались на Петровке.
Художественный руководитель, он же директор театра «Новая Москва» Лев Алексеевич Богомолов вечером перед покушением, 6 ноября, в субботу, находился в другом театре на юбилее известного и любимого всей страной актера, которому исполнилось 75 лет. Праздновали пышно, было много гостей: артистов, режиссеров, журналистов, искусствоведов и прочих людей, имеющих отношение к театральному искусству. Закончилось все банкетом. Лев Алексеевич возвращался домой поздно, он был не за рулем, поскольку банкет предполагал спиртное, его подвозил один из гостей, у которого была служебная машина с водителем. Лев Алексеевич попросил остановить машину не около своего подъезда, а у соседнего дома, и дальше пошел пешком. Почему? Кто его знает. В принципе довольно странной выглядит ситуация, когда человек возвращается домой в три часа ночи и почему-то не доезжает на машине до подъезда, а выходит раньше. Для чего? Прогуляться захотел? Глупо, ведь очень поздно и потому опасно. Или были какие-то другие причины? Но важно одно: ни тот, кто подвозил Богомолова, ни водитель не могли видеть, что произошло возле подъезда. А там Льва Алексеевича ударили бейсбольной битой по голове и проломили череп. Было это около трех часов ночи. Время установлено приблизительно, поквартирным опросом выявлен свидетель, который примерно в два пятнадцать – два двадцать возвращался домой и никого у подъезда не видел, а патрульная машина, проезжавшая по маршруту ровно в три ноль семь, обнаружила лежащего на земле Богомолова и вызвала наряд и «Скорую». По показаниям жены Богомолова, все ценные вещи остались при нем, часы, бумажник – все на месте, то есть на ограбление не похоже. Это могли быть местные отморозки, которые просто увидели не совсем трезвого, хорошо одетого мужчину и решили вступить с ним в диалог, но диалог почему-то не состоялся. Или у них мог быть умысел на грабеж, но им что-то помешало, не исключено, что они заметили все ту же патрульную машину. Но если это не местные пацаны и не случайные грабители, надо искать мотивы для убийства. Конечно, очень соблазнительной была лежащая на поверхности версия, что на Богомолова напал тот, кто его подвозил, либо один, либо вместе с водителем, и на самом деле Лев Алексеевич вышел у самого подъезда, а эти два свидетеля нагло врут, что высадили его раньше и ничего не видели. Ах, как соблазнительно было раскрыть преступление по горячим следам! В этих двоих вцепились мертвой хваткой, но ничего не вышло. Ни мотива для убийства у них не было, ни даже самого крошечного расхождения в показаниях.