Страница:
Сергей Алексеев
Сокровища Валькирии. Правда и вымысел
Валек – золотая рыбка
Мы умирали с дедом в феврале 1957 года: он от тяжелых фронтовых ран, а я – от никому не известной и не понятной болезни. У деда в госпитале отняли половину легких, вторая половина сейчас отекала и до смерти оставалось совсем немного, однако из-за сильного и мощного сердца он справлялся с удушьем и порой даже начинал разговаривать со мной бодрым прерывистым шепотом. Я лежал пластом, как парализованный, утратил дар речи, не двигался, не испытывал никакой боли, возможно потому, что был ледяной и по выражению матушки, таял, будто весенняя сосулька. Однако при этом обостренно видел, слышал и чувствовал все, что вокруг происходит.
Дед привык умирать, а я еще не знал, что это такое, поэтому мы оба хладнокровно лежали и ждали последнего часа. Хладнокровно в прямом смысле, потому что температура у меня упала до тридцати четырех градусов. Бабушка днями и ночами стояла на коленях перед иконами в горнице, где был дед, но молилась за меня, и то ли от отчаяния, то ли по незнанию просила боженьку внука оставить, а деда прибрать, причем, обращалась к нему без всякого страха, как-то по-свойски, будто с соседом договаривалась. Отец все время тулупа не снимал, куда-то ездил на лошади, искал врачей, но возвращался один и громко матерился; матушка, если не суетилась по хозяйству и не пестовала братьев-двойняшек (сестра уже ходила в школу и жила на квартире в Торбе, за семь километров), то сидела возле постели, грела мои руки и крадучись плакала потом в закутке. Никто не знал, сколько нам оставалось жить, пока отец наконец-то не привез откуда-то фельдшерицу, большую, румяную тетку. Она посмотрела мне в рот, в глаза, перевернула с боку на бок, словно трупик, смерила температуру.
– Не долго осталось. – будто утешила она родителей. – Холодный, с такой температурой не живут. К деду не прикоснулась, лишь взглянула издалека.
– До вечера не дотянет, – определила ему срок. – Вот-вот отмучается.
И выписала нам обоим справки о смерти. Это чтобы лишний раз не ехать за сорок пять верст по метельной февральской дороге.
В то время мои родители еще безоглядно верили в медицину и после такого заключения в доме сразу стало тихо, заговорили шепотом, но я все слышал. Матушка готовилась бежать в Торбу за моей сестрой и чтоб дядя Саша Русинов сообщил родне. Он был образованный, работал начальником лесоучастка, и у него в конторе был единственный телефон.
– Ничего, Серега. – громко сказал дед, когда отец повез фельдшерицу в обратный путь. – Весна скоро, река разольется. Мы с тобой на рыбалку поедем. Поймаем рыбу валек. Я знаю место, где она клюет.
Про эту невиданную рыбу он говорил давно, все собирался выловить ее в нашей реке Чети, искал место, где водится, однако так ни разу и не поймал. И никто у нас в округе валька не то, что не ловил, а и слыхом не слыхивал. Дед любил рассказывать про эту рыбу, но только когда мы оставались вдвоем в лодке, где-нибудь под крутояром, подальше от чужих ушей, и еще всегда предупреждал, чтоб я держал язык за зубами. По его словам, валек отличается от других рыб не размерами, красотой или вкусом, а тем, что по достижению определенного возраста приплывает в реки из океанских глубин один раз в жизни, чтоб наглотаться золотых самородков. Рыба эта точно знает все речки, ручьи и проточные озера, где есть россыпи, и если поймал, значит, тут и золото ищи. Причем, ее ничто не задержит – ни пороги, ни высокие водопады, ни мели, только б воды было с вершок, везде пройдет, перепрыгнет. Заходя в реки через холодные северные моря, в поисках россыпей, поднимается до самых Саян и Алтая. Бывает, ловят валька даже в горных ручьях за многие тысячи километров от моря. А наглотавшись золота, спускается эта рыбка вниз и возвращается в океаны, где и живет до смерти на страшной глубине, никакой сетью не достанешь.
Вот она-то и есть сказочная золотая рыбка!
Если поймать валька и вспороть, можно найти до горсти самородков. Дед объяснял пристрастие этой рыбы к драгоценному металлу не жадностью, как бывает у людей, а жестокой необходимостью: золото выполняло роль балласта, чтоб спускаться на дно океана за каким-то специфическим кормом. Размером она была не крупная, ровно сорок сантиметров, как на подбор, и вес имела не большой, до двух фунтов, потому без дополнительного груза спуститься глубоко не могла. А если она не поест этого корма, то не может отметать икру, то есть размножаться. Так что, чем больше в желудке золота, тем дольше валек может оставаться на дне, кормиться и продлять свой род. Однако же иные рыбы от жадности глотали такие крупные самородки, что потом всплыть не могли и погибали от высокого давления.
Мой дед не был наивным фантазером, никогда не тешился несбыточными надеждами, а скорее относился к реалистам и прагматикам, ибо жизнь прожил суровую, но при этом не утратил природного любопытства. Поймать валька он рассчитывал по чисто практическим соображениям: найденное золото думал сдать государству, а на положенные двадцать пять процентов купить отцу мотоцикл – ни охотой, ни рыбалкой, ни бондарным промыслом заработать на него было невозможно. Дело в том, что однажды ему стало совсем худо, и дядя Саша Русинов повез его на мотоцикле в больницу. Едва они помчались на этой двухколесной чудо-технике, как у деда прекратилась одышка, он в буквальном смысле ожил, сидел в заднем седле, смеялся и пел, а когда приехали в больницу, велел поворачивать назад.
Он верил в мотоцикл, как в лечебное средство.
Вечером дед не умер, но мне стало еще хуже. Однако я по-прежнему не чувствовал боли. Оказывается, у меня закрылись глаза, и почти исчезло дыхание, чего я не заметил. Чудилось, что на улице весна, разлив, мы с дедом сидим под яром в долбленке и ловим рыбу валек. Хорошо и страшно, потому что вода вокруг вспучивается, крутится глубокими воронками. Я был на рыбалке и одновременно слышал и будто бы видел, что происходит вокруг. К вечеру пришли мои крестные – дядя Анисим и тетя Поля Рыжовы, наши единственные соседи: деревня была всего на два двора. Они сели возле меня и, кажется, просидели всю ночь.
Месяца за три до болезни я страшно захотел соли и начал есть ее горстями. Родители это заметили, сперва даже посмеялись, затем поругали и спрятали солонку – я стал воровать. Сначала из мешка в старой избе, но когда и его убрали, то у коров из яслей, где лежала огромная серая глыба. Брал молоток, пробирался в стайку, откалывал кусочки и сосал, как леденец. До сих пор помню этот потрясающий и притягательный вкус; ничего кроме соли, я не ел с такой жадностью и страстью ни в детстве, ни потом. У коровьей глыбы скоро был пойман с поличным, лавочка и тут закрылась и тогда я стал бегать к крестной. Тетя Поля в тайне от всех насыпала мне маленькую синюю плошку и это было лучшее угощение. Однако дядя Анисим увидел это дело, и настрого запретил давать мне соль.
Я был уверен, что заболел только по этой причине. И чтобы вылечить меня, надо-то было всего – дать горсть соли. Но об этом никто не знал, а если я начинал просить и говорить, что поможет только соль, никто не верил – мало ли что больной ребенок говорит…
Тетя Поля сидела возле постели и мне хотелось попросить у нее хотя бы крупинку, но язык уже давно не шевелился и голоса не было, а сами они не догадывались, что мне нужно.
Так я дожил до утра и на восходе солнца, когда буран ненадолго улегся, к нам и явился этот человек. Сначала я его только слышал – тихий, гудящий голос, объясняющий бабушке, что ему не холодно, он ничуть не замерз и чаю пить не станет. Он был странно одет: белая, шелковая рубаха с пояском и цацками, а сверху большой ямщицкий тулуп нараспашку. И на ногах, в мороз и ветер, красные хромовые сапоги в обтяжку!
Мы жили на границе двух районов, на единственной в наших местах дороге, и то зимней, конной. Проезжий народ заходил к нам погреться и потому самовар или на худой случай, чайник, были всегда наготове. Обычно путники снимали тулупы, валенки (чтоб скорее согрелись ноги), усаживались к печи, матушка наливала им чаю из шиповника с медом и подавала горячие кружки.
Этот путник даже не присел с дороги, хотя был пеший, только шапку снял, тулуп в угол скинул и будто бы сразу определил, что в доме кто-то умирает. Отец еще не вернулся и потому бабушка, как большуха, встретила этого странноватого гостя настороженно и поначалу вроде бы скрыть попыталась семейное горе. Однако путник без спроса вошел в комнату и склонился надо мной. Причем, так низко, что я ощутил его лицо над своим и открыл глаза.
Скорее всего, это был старик, по крайней мере, в памяти осталась густая, крепкая, словно из проволоки, и совершенно белая борода с большими усами, длинные, с сильной проседью волосы, однако мне до сих пор кажется, что он не был старцем и вообще старым человеком. Я не запомнил лица, или его черты потом стерлись в сознании; остался лишь некий образ – орлиный, пугающий и одновременно завораживающий. Он распрямился и, постукивая палкой об пол, опять без позволения, зашел к делу в горницу, по-хозяйски притворив за собой дверь.
Мать с бабушкой должно быть, сробели, ничего ему не сказали, зато обрадовались, что я открыл глаза. Стояли возле постели, звали меня по имени, просили сказать что-нибудь, но сами косились на дверь горницы, тревожно переглядывались, а путник все не появлялся. Представление о времени исказилось, я осознавал лишь день и ночь, и сколько пробыл незнакомец у деда, отметить не мог. Матушка потом говорила, часа три, но мне показалось, он зашел и тут же вышел. Что он там делал, никто не видел и заглянуть в горницу не посмели, даже моя смелая и властная бабушка, которая опасалась, как бы этот прохожий чего не украл да не ушел через окно. Воров и разбойников в наших краях хватало, потому что в окрестных леспромхозовских поселках полно было вербованных и сибулонцев – зеков, когда-то отсидевших в Сиблаге и осевших по деревням. И даже при этом она не насмелилась хотя бы подглядеть, что происходит в горнице и только ворчала:
– Ну что вот, а? Что они там шушукаются, лешаки? Может они знакомые?.. И Семен не зовет… Кабы дурного ничего не сделал. Глаза-то у него черные, цыганские.
Деда моего звали Семен Тимофеевич…
Когда же гость наконец вышел, то сразу стал командовать.
– Положите их вместе. В одно помещение!
– Да ведь нехорошо будет, – воспротивилась бабушка. – Нельзя ребенку смотреть, как дедушка помирает…
– Он не помрет, – заявил незнакомец. – А вдвоем им легче бороться будет. Перекладывайте мальчишку в горницу!
Матушка подняла меня вместе с одеялом, перенесла и уложила на бабушкину постель, напротив деда. Я обрадовался, хотел протянуть к нему руку, но не смог. Однако я заметил, что дед повеселел.
– Ладно, потом и поручкаемся. – сказал он. – Когда сила появится.
Незнакомец развязал свою котомку, достал кисет, и оттуда не табак извлек, а горсточку крупных кристаллов.
– Ну-ка, открывай рот! – приказал. – Да только не глотай.
Через секунду у меня был полный рот соли! Я стиснул зубы, чтоб не отняли, поскольку бабушка уже сделала строгое лицо и завела:
– Что ты дал-то ему, лешак?
– Соли дал, – обронил путник, наблюдая за мной. – Захочешь воды – скажешь.
Я не пил уже несколько дней…
– Да разве можно робенку столько давать? – возмутилась бабушка и двинулась ко мне.
– Можно, если просит. Вы посмотрите кругом, метель второй месяц, солнца нет, как же без соли?
– Да где это видано?..
– Мальчишка просил?
– Просил, дак ладно ли…
– Ладно! А вы не дали! Ох, темнота кромешная… Ребенок знает, что хочет. И лучше вас!
– А ты кто будешь-то? Лекарь, что ли?…
– Я и лекарь и пекарь! – огрызнулся путник. – Болезнь запустили, оголодал ребенок, теперь одной солью не обойдешься. Тело лечить надо! У него жила иссохла.
Тем временем я рассосал всю соль, дотянулся до рта и показал, что хочу пить.
– Чего маячишь-то? – ворчливо спросил путник. – Чего надо? Если воды хочешь, так и скажи.
– Пить хочу! – неожиданно для себя выдавил я.
– Ну вот! А я уж думал, ты язык проглотил! – забалагурил он. – Ну-ка, дайте парню воды!
Матушка стала поить меня из ложки, а бабушка увидела, что я зашевелился и заговорил. Теперь она наконец-то подобрела к путнику и сдалась.
– А как тело-то лечить?
– Как лечить… Побегать придется.
– Дак побегаем, коль надо.
– Ну-ка, покажите мне скотину! – вдруг велел путник.
Бабушка накинула полушубок и безропотно повела его во двор. Обычно привередливая и строптивая, она теперь была готова на все и даже не спрашивала, зачем незнакомцу потребовалась наша скотина (ее особенно чужим не показывали, колдунов боялись, которые могли изрочить корову – молоко присохнет или не растелится).
Они скоро вернулись, гость был озадачен.
– Не годится. Нужен красный бык.
– Да где же его взять? – охала бабушка. – Я красных и не видала сроду…
– Не знаю, думайте, вспоминайте, ищите. Чтоб обязательно красный, без единого пятнышка. Иначе парню не встать на ноги, так и останется лежнем.
Я слышал, как мать с бабушкой начали вспоминать, у кого по деревням какой масти скотина, и все получалось, только красно-пестрая. А путник твердил про красного быка и заставлял думать. Наконец, матушка вспомнила, что в Чарочке у Голохвастовых красная корова и вроде бы без пятен.
И вдруг у них есть прошлогодний бычок?
– Хозяина нет, кто поедет? – загоревала бабушка. – А до Чарочки двадцать верст…
– А ты сходи и приведи! – приказал путник. – Хочешь, чтоб внук поднялся – иди.
Та было засобиралась, однако передумала и послала матушку – должно быть, все-таки опасалась оставить на нее избу и больных. Мать оделась, заглянула в горницу, погладила меня по волосам.
– Я скоро, Серенька, потерпи….
Тем временем бабушка крадучись от чужака в доме достала из сундука старый медный чайник, в котором хранились деньги (копили на мотоцикл), вынула все, что там было, даже мелочь, отдала матери, заплакала, зашептала:
– Ой, боюсь я его, вон как зыркает. Не знаю, к добру ли, к худу принесло лешего. Да ведь что нам робить-то? Ой-ей-ей… Ну, иди с богом, уж как-нибудь…
Матушка поцеловала меня и пошла.
– И гляди, комолого не бери! – вслед ей сказал путник. – Обязательно, чтоб с рогами был.
– Господи, боже мой! – только и ахнула бабушка. – Еще и с рогами надо…
И мать ушла за красным быком. Она так любила нас, что сказали бы ей привести зеленого, она бы нашла и привела. А путник зашел в горницу с поленом, бросил его вместо подушки, лег на пол и захрапел. Бабушка не утерпела, на цыпочках к дедовой постели подкралась, разбудила и что-то долго шептала, косясь на незнакомца.
– Иди, ступай, – отчетливо сказал дед. – И не чеши языком. Чего разбудила-то? Сон хороший видал, Карна приходила.
Тогда я еще не знал, кто это – Карна, однако бабушке это имя было известно, поскольку она тут же надулась и сердито зашвыркала носом.
– Ладно, будет, – проворчал дед. – Быка-то нашли?
– Валю в Чарочку послала, – призналась бабушка. – Все деньги ей отдала…
– Зачем все-то?
– А ежели он разбойник какой? Трофима нет, перебьет нас, да и поминай как звали. Ты глянь-ко, ведь истинно лешак, а зыркнет, так страх берет. Ведь что сказал? Чужих в избу не запускайте, мол, чтоб меня тут никто не видал. И никому словечка не скажите про меня!… Это на что ему, чтоб не видали, не слыхали? Ох, худое замыслил, лешак…
– Он не разбойник, – рассудил дед. – И не лешак.
– Ну, бродяга, или сибулонец…
– И не бродяга. Он человек другой породы. Слушайся его и не перечь.
Бабушке и это не понравилось, но из-за своего характера согласиться и промолчать не могла.
– У ихнего брата одна порода: ходят да смотрят, что плохо лежит, – умышленно громко заворчала она и ушла, по путник не проснулся.
Отец увез фельдшерицу и приехал немного выпивший, ввалился в горницу прямо в тулупе, схватил мои ладони своими горячими руками.
– Живой, бродяга…
И лишь потом увидел незнакомца.
Отец был человеком вспыльчивым и даже отчаянным, если его раскачать. Сам драк не затевал, но если за живое задели, тогда держись, биться будет насмерть. Возможно, потому отца считали смелым и дерзким человеком, хотя на самом деле сам он так о себе не думал, и я не раз был свидетелем, как он проявлял чудеса смирения, чтоб не ходить в рукопашную.
Тут он вдруг сробел, растерялся, к путнику даже не подошел, ничего не спросил (почему это чужой человек в горнице спит?), только посмотрел на него внимательно и чуть ли не убежал. Я слышал, как они шептались с бабушкой, но одновременно ревели оголодавшие братья-двойняшки, так что я ничего не разобрал. Потом выяснилось, что отец распряг измученного коня, завел в стойло, а сам встал на лыжи и ушел в Яранское, искать красного быка, потому что только там имелась скотина подобной масти. И будто в прошлом году он сам видел годовалого быка у Пивоваровых и еще удивился, какой он красный и яркий.
Отец всего лишь четыре года ходил в школу и даже в армии не служил из-за сожженной в детстве, изувеченной левой руки, однако при всей кажущейся темноте, всю жизнь тянулся к знаниям, много читал и искренне верил в науку. Особенно после того, как год назад в космосе появился первый искусственный спутник. Хорошо помню, как он несколько ночей не спал, бегая под звездным небом, и всем спать не давал, кричал, прыгал, хохотал, а потом играл на гармошке и раззадоривал матушку – говорил, что отмечает праздник человечества, но бабушка издыхала: мол, в отца бес вселился. Ко всякой ворожбе и колдовству он относился с усмешкой, людей, которые верят во все это, считал дураками. И потому оставалось загадкой, что с ним сделалось, если он вдруг бросился искать красного быка.
Матушка вернулась через сутки ночью с пустыми руками, оказывается, успела обойти несколько деревень, добралась чуть ли не до райцентра, пересмотрела полсотни быков, своих и колхозных, однако такого, как требовал путник, нигде не было. Ей советовали сходить в Черный Яр, в другой район, где якобы видели совершенно красного теленка, только неизвестно, быка или телку. И вот теперь матушка примчалась, чтоб глянуть, что дома творится, перевести дух и бежать дальше.
Путник все это время проспал на полене и наконец-то проснулся, встал сердитым, от еды отказался, только ковш воды из кадки выпил и начал ругаться на матушку, дескать, темные вы и полоротые люди, даже красного быка не можете найти. И сказал потом, постукивая пальцем по столу:
– Если к утру не приведете мне быка, я пойду и найду сам. Но тогда вашего мальчишку заберу и уведу с собой.
Женщины перепугались, бабушка немедля запрягла отдохнувшего коня и поехала, как в сказке, – куда глаза глядят. Матушка, видимо, решила задобрить гостя, на стол собрала, выставила бутылку водки, но тот пить-есть решительно отказался, дверь в горницу прикрыл, чтоб мы с дедом ничего не слышали, и начал с матерью какой-то разговор. Бубнили они долго, чуть ли не до утра, пока отец не пришел.
– В нашем районе красных быков нету! – заключил он и пошел смотреть, жив ли я.
Куда ездила бабушка, неизвестно, однако к восходу поспела, и когда ее увидели в окно, дома сразу же возник радостный переполох: за санями шел бык, привязанный к пряслу.
– Ведет! Ведет быка!
Отец с матушкой выбежали на улицу, а гость, говорят, даже в окно не посмотрел, только покряхтел и начал собираться.
– Ладно, полоротые, сидите и ждите. Сам пойду! – сказал он, когда все вернулись в избу.
– Дак чем этот-то не подходит? – возмутилась и перепугалась бабушка. – Ведь ни пятнышка на нем, с рожищами этакими и весь красный! Я же за него, лешака, столь денег отдала!
– А на лбу у него что?
– Дак звездочка на лбу! И то махонькая!
– То-то и оно! – путник зашел в горницу и сунул мне в рот всего один кристалл соли. – Это значит, бычок родился ночью. А надо, чтобы на заре!
Хлопнула дверь, и в избе наступила полная тишина.
Должно быть, родители сели за стол, советоваться. Они всегда так делали, если требовалось обсудить что-либо важное, однако дед проснулся, откашлялся и кликнул бабушку.
– Вы там особенно не суетитесь, – сказал спокойно, без одышки. – Не найти нам быка. Пускай он приведет.
– Он-то, лешак, приведет! – сразу завелась бабушка. – Да ведь Сережку заберет за этого быка! Сказал: ежели сам найду, мальчишку с собой уведу!
– Так и так его уведут. Пускай уж он возьмет.
– Как – уведут!?
– Ну, вырастет, найдется ему девка какая и уведет! – засмеялся дед и ко мне повернулся. – Ты-то как хочешь? Жениться или по свету походить?
– Сам всю жизнь бродяжил! – закипятилась она. – Сколь ты дома-то прожил, лешак? То война, то промысел, то и сказать грех – бабенки гулящие. И не лежи сейчас, дак убежал бы опять куда!
– Да будет тебе! – добродушно отмахнулся дед. – Раз парню судьба такая выходит, ничего не сделаешь…
Бабушка видела, что мы оживаем, и уже ничем жертвовать не хотела.
– Ты что же, внука ему отдашь? Чего он такого сделал, чтоб робенка забирать? Да где это видано?! Вы, должно, сговорились с ним!
Дед завернул таким матом, что бабушка сердито засопела и умолкла – вот это была игра слов! Однако не надолго, скоро опять подсела к деду, спросила примиряюще:
– И на что ему бык-от? Вот заладил, ищи ему быка да и все. Как это он лечить собирается?
– Не наше дело, не лезь, – спокойно посоветовал дед – тоже не хотел ссориться. – Ничего мы не понимаем в этом деле, и понимать нам не надо. Вылечит, и ладно.
– А вы про что с ним три часа кряду разговаривали? – подозрительно спросила бабушка. – Ты его знаешь, что ли?
– Его не знаю, а людей из их племени встречал.
– Это что за племя такое?
– Ну есть такое племя, на нас не похожее. Гои называются.
– Дак чего, нерусский он, что ли?
– Почему нерусский-то? Русские они…
– Что-то я не слыхала про этакое племя…
– Да ты много чего не слыхала и не видала…
– И где они живут?
– Кто их знает? Везде живут, ходят, ездят…
– Значит, цыгане! – определила она. – Я так и думала! То-то гляжу, зыркает!
– Не цыгане они! – дед что-то скрывал и потому терпел, еще не ругался, но был уже на пределе. – Порода такая, гои. Хорошие люди, совестливые, дурного не делают, живут по справедливости. И больше ничего не знаю.
– Знаешь, да сказать не хочешь! – не унималась бабушка. – А то бы три часа сидели шушукались… Тебя от тифа в гражданскую кто вылечил? Тоже эти гои? Уж не от нее ли лешак этот явился? От старухи-то, с которой ты робенка прижил?
Дед даже материться не стал, махнул рукой, отвернулся к стенке и замолчал, а бабушка закусила губу, взяла красного быка со звездочкой в повод и повела назад, откуда взяла.
Тогда я еще не знал, что приключилось с дедом в гражданскую войну, об этом в семье никогда не говорили, и не понимал бабушкиной подозрительности и пытливости, однако с той поры запомнил это слово – гой, и когда сказки читал, где баба-яга спрашивала, мол, гой еси, добрый молодец, то сразу вспоминал этого путника и все понимал. Но однажды на уроке, кажется, во втором классе, кто-то спросил, что это значит, и учительница неожиданно заявила, дескать, это просто игра ничего не означающих слов. Согласиться с таким суждением я не мог, поскольку Гоя видел живьем, а «еси» знал из молитвы, которую слышал каждый день и знал назубок: «Отче наш! Еже еси на Небеси…». Чтоб было понятнее, бабушка переводила для меня молитвы, и это звучало так: «Отец наш! Ты есть на Небе». Потому баба-яга не играла в слова, а конкретно спрашивала – гой есть, добрый молодец, или нет?
Все эти свои знания я и вывалил учительнице. Реакция оказалась непредсказуемой: батю вызвали в школу и стали ругать, что у нас в семье мракобесие и религиозная пропаганда. В общем, он вернулся домой и с помощью ремня объяснил мне, чтоб научился держать язык за зубами и в школе не разбалтывал, чему учат и что говорят в семье.
Но это уже было потом, а сейчас бабушка свела негодного быка, вернулась еще более сердитая и заявила решительно.
– Хоть какие они, эти твои цыгане совестливые, а внука своего не отдам! И не надо нам ихнего быка и лекарства!
– Я говорил, не цыган, он, а гой, – терпеливо напомнил дед.
– Все одно, ко двору близко не подпущу! Пускай идет со своим быком…
– Лучше пусть внук помрет, что ли? – взвинтился он. – Или лежнем на всю жизнь останется? Раз обычай у них такой – на ноги поднимет, пусть забирает. Худого не будет, а может, внук через него в люди выйдет, мир посмотрит.
– Вот, опять свое начал, – забранилась бабушка. – Вечно путаешься с кем попало, всяких цыган в избу пускаешь. А ведь старик уже, три войны прошел…
На сей раз дед запышкал, словно рассерженный медведь и подтянул к себе еловый батожок.
Нелюбовь к цыганам у нас в семье началась с того, что месяцев в восемь они меня чуть не украли. Я не помню этого случая и знаю по рассказам, что к нам в деревню на ночевку заехали цыгане. Это был какой-то не покорившийся власти табор – им после войны запретили кочевать, а они будто уходили в дали несусветные – аж в Сербию. Цыгане встали за поскотиной и развели костры, но попросили, чтоб детей с одной старой цыганкой пустили переночевать в избу – дело было зимой. Бабушка как чувствовала неладное и пускать не хотела, мол, вшей натащут и украдут что-нибудь, однако дед на правах главы семьи разрешил. Около десятка цыганят поместилось на печи и полатях, двух грудничков положили на топчан за печкой, а сама цыганка пристроилась на полу. Бабушкино сердце не выдержало, раздобрилось. Сначала она подала детям миску с медом (была своя пасека и добра этого хоть залейся), затем предложила чаю цыганке, наконец, разговорилась, начались гадания по картам, по черной книге и по руке, и в результате все узнали свою судьбу, в том числе, и я. Цыганка сулила мне жизни семьдесят шесть лет и смерть от воды – она всем щедро раздавала сроки жизни, богатство и счастье, даже корове, которая должна была принести скоро двух телят и даже отцовой Карьке, казенной сельповской кобыле, много лет не жеребившейся.
Дед привык умирать, а я еще не знал, что это такое, поэтому мы оба хладнокровно лежали и ждали последнего часа. Хладнокровно в прямом смысле, потому что температура у меня упала до тридцати четырех градусов. Бабушка днями и ночами стояла на коленях перед иконами в горнице, где был дед, но молилась за меня, и то ли от отчаяния, то ли по незнанию просила боженьку внука оставить, а деда прибрать, причем, обращалась к нему без всякого страха, как-то по-свойски, будто с соседом договаривалась. Отец все время тулупа не снимал, куда-то ездил на лошади, искал врачей, но возвращался один и громко матерился; матушка, если не суетилась по хозяйству и не пестовала братьев-двойняшек (сестра уже ходила в школу и жила на квартире в Торбе, за семь километров), то сидела возле постели, грела мои руки и крадучись плакала потом в закутке. Никто не знал, сколько нам оставалось жить, пока отец наконец-то не привез откуда-то фельдшерицу, большую, румяную тетку. Она посмотрела мне в рот, в глаза, перевернула с боку на бок, словно трупик, смерила температуру.
– Не долго осталось. – будто утешила она родителей. – Холодный, с такой температурой не живут. К деду не прикоснулась, лишь взглянула издалека.
– До вечера не дотянет, – определила ему срок. – Вот-вот отмучается.
И выписала нам обоим справки о смерти. Это чтобы лишний раз не ехать за сорок пять верст по метельной февральской дороге.
В то время мои родители еще безоглядно верили в медицину и после такого заключения в доме сразу стало тихо, заговорили шепотом, но я все слышал. Матушка готовилась бежать в Торбу за моей сестрой и чтоб дядя Саша Русинов сообщил родне. Он был образованный, работал начальником лесоучастка, и у него в конторе был единственный телефон.
– Ничего, Серега. – громко сказал дед, когда отец повез фельдшерицу в обратный путь. – Весна скоро, река разольется. Мы с тобой на рыбалку поедем. Поймаем рыбу валек. Я знаю место, где она клюет.
Про эту невиданную рыбу он говорил давно, все собирался выловить ее в нашей реке Чети, искал место, где водится, однако так ни разу и не поймал. И никто у нас в округе валька не то, что не ловил, а и слыхом не слыхивал. Дед любил рассказывать про эту рыбу, но только когда мы оставались вдвоем в лодке, где-нибудь под крутояром, подальше от чужих ушей, и еще всегда предупреждал, чтоб я держал язык за зубами. По его словам, валек отличается от других рыб не размерами, красотой или вкусом, а тем, что по достижению определенного возраста приплывает в реки из океанских глубин один раз в жизни, чтоб наглотаться золотых самородков. Рыба эта точно знает все речки, ручьи и проточные озера, где есть россыпи, и если поймал, значит, тут и золото ищи. Причем, ее ничто не задержит – ни пороги, ни высокие водопады, ни мели, только б воды было с вершок, везде пройдет, перепрыгнет. Заходя в реки через холодные северные моря, в поисках россыпей, поднимается до самых Саян и Алтая. Бывает, ловят валька даже в горных ручьях за многие тысячи километров от моря. А наглотавшись золота, спускается эта рыбка вниз и возвращается в океаны, где и живет до смерти на страшной глубине, никакой сетью не достанешь.
Вот она-то и есть сказочная золотая рыбка!
Если поймать валька и вспороть, можно найти до горсти самородков. Дед объяснял пристрастие этой рыбы к драгоценному металлу не жадностью, как бывает у людей, а жестокой необходимостью: золото выполняло роль балласта, чтоб спускаться на дно океана за каким-то специфическим кормом. Размером она была не крупная, ровно сорок сантиметров, как на подбор, и вес имела не большой, до двух фунтов, потому без дополнительного груза спуститься глубоко не могла. А если она не поест этого корма, то не может отметать икру, то есть размножаться. Так что, чем больше в желудке золота, тем дольше валек может оставаться на дне, кормиться и продлять свой род. Однако же иные рыбы от жадности глотали такие крупные самородки, что потом всплыть не могли и погибали от высокого давления.
Мой дед не был наивным фантазером, никогда не тешился несбыточными надеждами, а скорее относился к реалистам и прагматикам, ибо жизнь прожил суровую, но при этом не утратил природного любопытства. Поймать валька он рассчитывал по чисто практическим соображениям: найденное золото думал сдать государству, а на положенные двадцать пять процентов купить отцу мотоцикл – ни охотой, ни рыбалкой, ни бондарным промыслом заработать на него было невозможно. Дело в том, что однажды ему стало совсем худо, и дядя Саша Русинов повез его на мотоцикле в больницу. Едва они помчались на этой двухколесной чудо-технике, как у деда прекратилась одышка, он в буквальном смысле ожил, сидел в заднем седле, смеялся и пел, а когда приехали в больницу, велел поворачивать назад.
Он верил в мотоцикл, как в лечебное средство.
Вечером дед не умер, но мне стало еще хуже. Однако я по-прежнему не чувствовал боли. Оказывается, у меня закрылись глаза, и почти исчезло дыхание, чего я не заметил. Чудилось, что на улице весна, разлив, мы с дедом сидим под яром в долбленке и ловим рыбу валек. Хорошо и страшно, потому что вода вокруг вспучивается, крутится глубокими воронками. Я был на рыбалке и одновременно слышал и будто бы видел, что происходит вокруг. К вечеру пришли мои крестные – дядя Анисим и тетя Поля Рыжовы, наши единственные соседи: деревня была всего на два двора. Они сели возле меня и, кажется, просидели всю ночь.
Месяца за три до болезни я страшно захотел соли и начал есть ее горстями. Родители это заметили, сперва даже посмеялись, затем поругали и спрятали солонку – я стал воровать. Сначала из мешка в старой избе, но когда и его убрали, то у коров из яслей, где лежала огромная серая глыба. Брал молоток, пробирался в стайку, откалывал кусочки и сосал, как леденец. До сих пор помню этот потрясающий и притягательный вкус; ничего кроме соли, я не ел с такой жадностью и страстью ни в детстве, ни потом. У коровьей глыбы скоро был пойман с поличным, лавочка и тут закрылась и тогда я стал бегать к крестной. Тетя Поля в тайне от всех насыпала мне маленькую синюю плошку и это было лучшее угощение. Однако дядя Анисим увидел это дело, и настрого запретил давать мне соль.
Я был уверен, что заболел только по этой причине. И чтобы вылечить меня, надо-то было всего – дать горсть соли. Но об этом никто не знал, а если я начинал просить и говорить, что поможет только соль, никто не верил – мало ли что больной ребенок говорит…
Тетя Поля сидела возле постели и мне хотелось попросить у нее хотя бы крупинку, но язык уже давно не шевелился и голоса не было, а сами они не догадывались, что мне нужно.
Так я дожил до утра и на восходе солнца, когда буран ненадолго улегся, к нам и явился этот человек. Сначала я его только слышал – тихий, гудящий голос, объясняющий бабушке, что ему не холодно, он ничуть не замерз и чаю пить не станет. Он был странно одет: белая, шелковая рубаха с пояском и цацками, а сверху большой ямщицкий тулуп нараспашку. И на ногах, в мороз и ветер, красные хромовые сапоги в обтяжку!
Мы жили на границе двух районов, на единственной в наших местах дороге, и то зимней, конной. Проезжий народ заходил к нам погреться и потому самовар или на худой случай, чайник, были всегда наготове. Обычно путники снимали тулупы, валенки (чтоб скорее согрелись ноги), усаживались к печи, матушка наливала им чаю из шиповника с медом и подавала горячие кружки.
Этот путник даже не присел с дороги, хотя был пеший, только шапку снял, тулуп в угол скинул и будто бы сразу определил, что в доме кто-то умирает. Отец еще не вернулся и потому бабушка, как большуха, встретила этого странноватого гостя настороженно и поначалу вроде бы скрыть попыталась семейное горе. Однако путник без спроса вошел в комнату и склонился надо мной. Причем, так низко, что я ощутил его лицо над своим и открыл глаза.
Скорее всего, это был старик, по крайней мере, в памяти осталась густая, крепкая, словно из проволоки, и совершенно белая борода с большими усами, длинные, с сильной проседью волосы, однако мне до сих пор кажется, что он не был старцем и вообще старым человеком. Я не запомнил лица, или его черты потом стерлись в сознании; остался лишь некий образ – орлиный, пугающий и одновременно завораживающий. Он распрямился и, постукивая палкой об пол, опять без позволения, зашел к делу в горницу, по-хозяйски притворив за собой дверь.
Мать с бабушкой должно быть, сробели, ничего ему не сказали, зато обрадовались, что я открыл глаза. Стояли возле постели, звали меня по имени, просили сказать что-нибудь, но сами косились на дверь горницы, тревожно переглядывались, а путник все не появлялся. Представление о времени исказилось, я осознавал лишь день и ночь, и сколько пробыл незнакомец у деда, отметить не мог. Матушка потом говорила, часа три, но мне показалось, он зашел и тут же вышел. Что он там делал, никто не видел и заглянуть в горницу не посмели, даже моя смелая и властная бабушка, которая опасалась, как бы этот прохожий чего не украл да не ушел через окно. Воров и разбойников в наших краях хватало, потому что в окрестных леспромхозовских поселках полно было вербованных и сибулонцев – зеков, когда-то отсидевших в Сиблаге и осевших по деревням. И даже при этом она не насмелилась хотя бы подглядеть, что происходит в горнице и только ворчала:
– Ну что вот, а? Что они там шушукаются, лешаки? Может они знакомые?.. И Семен не зовет… Кабы дурного ничего не сделал. Глаза-то у него черные, цыганские.
Деда моего звали Семен Тимофеевич…
Когда же гость наконец вышел, то сразу стал командовать.
– Положите их вместе. В одно помещение!
– Да ведь нехорошо будет, – воспротивилась бабушка. – Нельзя ребенку смотреть, как дедушка помирает…
– Он не помрет, – заявил незнакомец. – А вдвоем им легче бороться будет. Перекладывайте мальчишку в горницу!
Матушка подняла меня вместе с одеялом, перенесла и уложила на бабушкину постель, напротив деда. Я обрадовался, хотел протянуть к нему руку, но не смог. Однако я заметил, что дед повеселел.
– Ладно, потом и поручкаемся. – сказал он. – Когда сила появится.
Незнакомец развязал свою котомку, достал кисет, и оттуда не табак извлек, а горсточку крупных кристаллов.
– Ну-ка, открывай рот! – приказал. – Да только не глотай.
Через секунду у меня был полный рот соли! Я стиснул зубы, чтоб не отняли, поскольку бабушка уже сделала строгое лицо и завела:
– Что ты дал-то ему, лешак?
– Соли дал, – обронил путник, наблюдая за мной. – Захочешь воды – скажешь.
Я не пил уже несколько дней…
– Да разве можно робенку столько давать? – возмутилась бабушка и двинулась ко мне.
– Можно, если просит. Вы посмотрите кругом, метель второй месяц, солнца нет, как же без соли?
– Да где это видано?..
– Мальчишка просил?
– Просил, дак ладно ли…
– Ладно! А вы не дали! Ох, темнота кромешная… Ребенок знает, что хочет. И лучше вас!
– А ты кто будешь-то? Лекарь, что ли?…
– Я и лекарь и пекарь! – огрызнулся путник. – Болезнь запустили, оголодал ребенок, теперь одной солью не обойдешься. Тело лечить надо! У него жила иссохла.
Тем временем я рассосал всю соль, дотянулся до рта и показал, что хочу пить.
– Чего маячишь-то? – ворчливо спросил путник. – Чего надо? Если воды хочешь, так и скажи.
– Пить хочу! – неожиданно для себя выдавил я.
– Ну вот! А я уж думал, ты язык проглотил! – забалагурил он. – Ну-ка, дайте парню воды!
Матушка стала поить меня из ложки, а бабушка увидела, что я зашевелился и заговорил. Теперь она наконец-то подобрела к путнику и сдалась.
– А как тело-то лечить?
– Как лечить… Побегать придется.
– Дак побегаем, коль надо.
– Ну-ка, покажите мне скотину! – вдруг велел путник.
Бабушка накинула полушубок и безропотно повела его во двор. Обычно привередливая и строптивая, она теперь была готова на все и даже не спрашивала, зачем незнакомцу потребовалась наша скотина (ее особенно чужим не показывали, колдунов боялись, которые могли изрочить корову – молоко присохнет или не растелится).
Они скоро вернулись, гость был озадачен.
– Не годится. Нужен красный бык.
– Да где же его взять? – охала бабушка. – Я красных и не видала сроду…
– Не знаю, думайте, вспоминайте, ищите. Чтоб обязательно красный, без единого пятнышка. Иначе парню не встать на ноги, так и останется лежнем.
Я слышал, как мать с бабушкой начали вспоминать, у кого по деревням какой масти скотина, и все получалось, только красно-пестрая. А путник твердил про красного быка и заставлял думать. Наконец, матушка вспомнила, что в Чарочке у Голохвастовых красная корова и вроде бы без пятен.
И вдруг у них есть прошлогодний бычок?
– Хозяина нет, кто поедет? – загоревала бабушка. – А до Чарочки двадцать верст…
– А ты сходи и приведи! – приказал путник. – Хочешь, чтоб внук поднялся – иди.
Та было засобиралась, однако передумала и послала матушку – должно быть, все-таки опасалась оставить на нее избу и больных. Мать оделась, заглянула в горницу, погладила меня по волосам.
– Я скоро, Серенька, потерпи….
Тем временем бабушка крадучись от чужака в доме достала из сундука старый медный чайник, в котором хранились деньги (копили на мотоцикл), вынула все, что там было, даже мелочь, отдала матери, заплакала, зашептала:
– Ой, боюсь я его, вон как зыркает. Не знаю, к добру ли, к худу принесло лешего. Да ведь что нам робить-то? Ой-ей-ей… Ну, иди с богом, уж как-нибудь…
Матушка поцеловала меня и пошла.
– И гляди, комолого не бери! – вслед ей сказал путник. – Обязательно, чтоб с рогами был.
– Господи, боже мой! – только и ахнула бабушка. – Еще и с рогами надо…
И мать ушла за красным быком. Она так любила нас, что сказали бы ей привести зеленого, она бы нашла и привела. А путник зашел в горницу с поленом, бросил его вместо подушки, лег на пол и захрапел. Бабушка не утерпела, на цыпочках к дедовой постели подкралась, разбудила и что-то долго шептала, косясь на незнакомца.
– Иди, ступай, – отчетливо сказал дед. – И не чеши языком. Чего разбудила-то? Сон хороший видал, Карна приходила.
Тогда я еще не знал, кто это – Карна, однако бабушке это имя было известно, поскольку она тут же надулась и сердито зашвыркала носом.
– Ладно, будет, – проворчал дед. – Быка-то нашли?
– Валю в Чарочку послала, – призналась бабушка. – Все деньги ей отдала…
– Зачем все-то?
– А ежели он разбойник какой? Трофима нет, перебьет нас, да и поминай как звали. Ты глянь-ко, ведь истинно лешак, а зыркнет, так страх берет. Ведь что сказал? Чужих в избу не запускайте, мол, чтоб меня тут никто не видал. И никому словечка не скажите про меня!… Это на что ему, чтоб не видали, не слыхали? Ох, худое замыслил, лешак…
– Он не разбойник, – рассудил дед. – И не лешак.
– Ну, бродяга, или сибулонец…
– И не бродяга. Он человек другой породы. Слушайся его и не перечь.
Бабушке и это не понравилось, но из-за своего характера согласиться и промолчать не могла.
– У ихнего брата одна порода: ходят да смотрят, что плохо лежит, – умышленно громко заворчала она и ушла, по путник не проснулся.
Отец увез фельдшерицу и приехал немного выпивший, ввалился в горницу прямо в тулупе, схватил мои ладони своими горячими руками.
– Живой, бродяга…
И лишь потом увидел незнакомца.
Отец был человеком вспыльчивым и даже отчаянным, если его раскачать. Сам драк не затевал, но если за живое задели, тогда держись, биться будет насмерть. Возможно, потому отца считали смелым и дерзким человеком, хотя на самом деле сам он так о себе не думал, и я не раз был свидетелем, как он проявлял чудеса смирения, чтоб не ходить в рукопашную.
Тут он вдруг сробел, растерялся, к путнику даже не подошел, ничего не спросил (почему это чужой человек в горнице спит?), только посмотрел на него внимательно и чуть ли не убежал. Я слышал, как они шептались с бабушкой, но одновременно ревели оголодавшие братья-двойняшки, так что я ничего не разобрал. Потом выяснилось, что отец распряг измученного коня, завел в стойло, а сам встал на лыжи и ушел в Яранское, искать красного быка, потому что только там имелась скотина подобной масти. И будто в прошлом году он сам видел годовалого быка у Пивоваровых и еще удивился, какой он красный и яркий.
Отец всего лишь четыре года ходил в школу и даже в армии не служил из-за сожженной в детстве, изувеченной левой руки, однако при всей кажущейся темноте, всю жизнь тянулся к знаниям, много читал и искренне верил в науку. Особенно после того, как год назад в космосе появился первый искусственный спутник. Хорошо помню, как он несколько ночей не спал, бегая под звездным небом, и всем спать не давал, кричал, прыгал, хохотал, а потом играл на гармошке и раззадоривал матушку – говорил, что отмечает праздник человечества, но бабушка издыхала: мол, в отца бес вселился. Ко всякой ворожбе и колдовству он относился с усмешкой, людей, которые верят во все это, считал дураками. И потому оставалось загадкой, что с ним сделалось, если он вдруг бросился искать красного быка.
Матушка вернулась через сутки ночью с пустыми руками, оказывается, успела обойти несколько деревень, добралась чуть ли не до райцентра, пересмотрела полсотни быков, своих и колхозных, однако такого, как требовал путник, нигде не было. Ей советовали сходить в Черный Яр, в другой район, где якобы видели совершенно красного теленка, только неизвестно, быка или телку. И вот теперь матушка примчалась, чтоб глянуть, что дома творится, перевести дух и бежать дальше.
Путник все это время проспал на полене и наконец-то проснулся, встал сердитым, от еды отказался, только ковш воды из кадки выпил и начал ругаться на матушку, дескать, темные вы и полоротые люди, даже красного быка не можете найти. И сказал потом, постукивая пальцем по столу:
– Если к утру не приведете мне быка, я пойду и найду сам. Но тогда вашего мальчишку заберу и уведу с собой.
Женщины перепугались, бабушка немедля запрягла отдохнувшего коня и поехала, как в сказке, – куда глаза глядят. Матушка, видимо, решила задобрить гостя, на стол собрала, выставила бутылку водки, но тот пить-есть решительно отказался, дверь в горницу прикрыл, чтоб мы с дедом ничего не слышали, и начал с матерью какой-то разговор. Бубнили они долго, чуть ли не до утра, пока отец не пришел.
– В нашем районе красных быков нету! – заключил он и пошел смотреть, жив ли я.
Куда ездила бабушка, неизвестно, однако к восходу поспела, и когда ее увидели в окно, дома сразу же возник радостный переполох: за санями шел бык, привязанный к пряслу.
– Ведет! Ведет быка!
Отец с матушкой выбежали на улицу, а гость, говорят, даже в окно не посмотрел, только покряхтел и начал собираться.
– Ладно, полоротые, сидите и ждите. Сам пойду! – сказал он, когда все вернулись в избу.
– Дак чем этот-то не подходит? – возмутилась и перепугалась бабушка. – Ведь ни пятнышка на нем, с рожищами этакими и весь красный! Я же за него, лешака, столь денег отдала!
– А на лбу у него что?
– Дак звездочка на лбу! И то махонькая!
– То-то и оно! – путник зашел в горницу и сунул мне в рот всего один кристалл соли. – Это значит, бычок родился ночью. А надо, чтобы на заре!
Хлопнула дверь, и в избе наступила полная тишина.
Должно быть, родители сели за стол, советоваться. Они всегда так делали, если требовалось обсудить что-либо важное, однако дед проснулся, откашлялся и кликнул бабушку.
– Вы там особенно не суетитесь, – сказал спокойно, без одышки. – Не найти нам быка. Пускай он приведет.
– Он-то, лешак, приведет! – сразу завелась бабушка. – Да ведь Сережку заберет за этого быка! Сказал: ежели сам найду, мальчишку с собой уведу!
– Так и так его уведут. Пускай уж он возьмет.
– Как – уведут!?
– Ну, вырастет, найдется ему девка какая и уведет! – засмеялся дед и ко мне повернулся. – Ты-то как хочешь? Жениться или по свету походить?
– Сам всю жизнь бродяжил! – закипятилась она. – Сколь ты дома-то прожил, лешак? То война, то промысел, то и сказать грех – бабенки гулящие. И не лежи сейчас, дак убежал бы опять куда!
– Да будет тебе! – добродушно отмахнулся дед. – Раз парню судьба такая выходит, ничего не сделаешь…
Бабушка видела, что мы оживаем, и уже ничем жертвовать не хотела.
– Ты что же, внука ему отдашь? Чего он такого сделал, чтоб робенка забирать? Да где это видано?! Вы, должно, сговорились с ним!
Дед завернул таким матом, что бабушка сердито засопела и умолкла – вот это была игра слов! Однако не надолго, скоро опять подсела к деду, спросила примиряюще:
– И на что ему бык-от? Вот заладил, ищи ему быка да и все. Как это он лечить собирается?
– Не наше дело, не лезь, – спокойно посоветовал дед – тоже не хотел ссориться. – Ничего мы не понимаем в этом деле, и понимать нам не надо. Вылечит, и ладно.
– А вы про что с ним три часа кряду разговаривали? – подозрительно спросила бабушка. – Ты его знаешь, что ли?
– Его не знаю, а людей из их племени встречал.
– Это что за племя такое?
– Ну есть такое племя, на нас не похожее. Гои называются.
– Дак чего, нерусский он, что ли?
– Почему нерусский-то? Русские они…
– Что-то я не слыхала про этакое племя…
– Да ты много чего не слыхала и не видала…
– И где они живут?
– Кто их знает? Везде живут, ходят, ездят…
– Значит, цыгане! – определила она. – Я так и думала! То-то гляжу, зыркает!
– Не цыгане они! – дед что-то скрывал и потому терпел, еще не ругался, но был уже на пределе. – Порода такая, гои. Хорошие люди, совестливые, дурного не делают, живут по справедливости. И больше ничего не знаю.
– Знаешь, да сказать не хочешь! – не унималась бабушка. – А то бы три часа сидели шушукались… Тебя от тифа в гражданскую кто вылечил? Тоже эти гои? Уж не от нее ли лешак этот явился? От старухи-то, с которой ты робенка прижил?
Дед даже материться не стал, махнул рукой, отвернулся к стенке и замолчал, а бабушка закусила губу, взяла красного быка со звездочкой в повод и повела назад, откуда взяла.
Тогда я еще не знал, что приключилось с дедом в гражданскую войну, об этом в семье никогда не говорили, и не понимал бабушкиной подозрительности и пытливости, однако с той поры запомнил это слово – гой, и когда сказки читал, где баба-яга спрашивала, мол, гой еси, добрый молодец, то сразу вспоминал этого путника и все понимал. Но однажды на уроке, кажется, во втором классе, кто-то спросил, что это значит, и учительница неожиданно заявила, дескать, это просто игра ничего не означающих слов. Согласиться с таким суждением я не мог, поскольку Гоя видел живьем, а «еси» знал из молитвы, которую слышал каждый день и знал назубок: «Отче наш! Еже еси на Небеси…». Чтоб было понятнее, бабушка переводила для меня молитвы, и это звучало так: «Отец наш! Ты есть на Небе». Потому баба-яга не играла в слова, а конкретно спрашивала – гой есть, добрый молодец, или нет?
Все эти свои знания я и вывалил учительнице. Реакция оказалась непредсказуемой: батю вызвали в школу и стали ругать, что у нас в семье мракобесие и религиозная пропаганда. В общем, он вернулся домой и с помощью ремня объяснил мне, чтоб научился держать язык за зубами и в школе не разбалтывал, чему учат и что говорят в семье.
Но это уже было потом, а сейчас бабушка свела негодного быка, вернулась еще более сердитая и заявила решительно.
– Хоть какие они, эти твои цыгане совестливые, а внука своего не отдам! И не надо нам ихнего быка и лекарства!
– Я говорил, не цыган, он, а гой, – терпеливо напомнил дед.
– Все одно, ко двору близко не подпущу! Пускай идет со своим быком…
– Лучше пусть внук помрет, что ли? – взвинтился он. – Или лежнем на всю жизнь останется? Раз обычай у них такой – на ноги поднимет, пусть забирает. Худого не будет, а может, внук через него в люди выйдет, мир посмотрит.
– Вот, опять свое начал, – забранилась бабушка. – Вечно путаешься с кем попало, всяких цыган в избу пускаешь. А ведь старик уже, три войны прошел…
На сей раз дед запышкал, словно рассерженный медведь и подтянул к себе еловый батожок.
Нелюбовь к цыганам у нас в семье началась с того, что месяцев в восемь они меня чуть не украли. Я не помню этого случая и знаю по рассказам, что к нам в деревню на ночевку заехали цыгане. Это был какой-то не покорившийся власти табор – им после войны запретили кочевать, а они будто уходили в дали несусветные – аж в Сербию. Цыгане встали за поскотиной и развели костры, но попросили, чтоб детей с одной старой цыганкой пустили переночевать в избу – дело было зимой. Бабушка как чувствовала неладное и пускать не хотела, мол, вшей натащут и украдут что-нибудь, однако дед на правах главы семьи разрешил. Около десятка цыганят поместилось на печи и полатях, двух грудничков положили на топчан за печкой, а сама цыганка пристроилась на полу. Бабушкино сердце не выдержало, раздобрилось. Сначала она подала детям миску с медом (была своя пасека и добра этого хоть залейся), затем предложила чаю цыганке, наконец, разговорилась, начались гадания по картам, по черной книге и по руке, и в результате все узнали свою судьбу, в том числе, и я. Цыганка сулила мне жизни семьдесят шесть лет и смерть от воды – она всем щедро раздавала сроки жизни, богатство и счастье, даже корове, которая должна была принести скоро двух телят и даже отцовой Карьке, казенной сельповской кобыле, много лет не жеребившейся.