Страница:
Сергей Алексеев
Волчья хватка-2
1
Сирое Урочище располагалось в северных Вещерских лесах и, несмотря на близость к обжитым землям, даже среди старых араксов считалось самым потаённым из всех иных урочищ Воинства. Многие поединщики, будь то вольные или вотчинные, получив поруку, под любым предлогом оказывались в районе места схватки, дабы отыскать дубраву, прочувствовать силу, исходящую от земляного ковра, и приготовиться к поединку. И редко кто из них по доброй воле отправлялся на Вещеру, чтоб отыскать это мрачное, с дурной славой Урочище; все знали, что попасть в монастырский скит возможно лишь по приговору суда Ослаба и обязательного послушания, которое длилось не меньше девяти месяцев.
Ровно столько, сколько требуется для зачатия и рождения нового человека.
По рассказам Елизаветы, если кто-то из поединщиков, разочаровавшись в мирской жизни и презрев обычаи, приходил в Вещерские леса, то мог блуждать здесь хоть до смерти, безрезультатно исхаживая пространство вдоль и поперёк. Чаще всего люди теряли рассудок и ориентацию, хотя пытались двигаться по солнцу, звёздам или компасу. Можно было, например, зайти с одной стороны и неожиданно оказаться совсем в другой, эдак за полсотни километров. Особо упрямые исследовали лес шаг за шагом, от дерева к дереву, даже нитки натягивали, но все равно блуждали и, кому удавалось вернуться, говорили потом, что в некоем месте слышали голоса, крики, мычание скота, лай собак, стук топора, даже чуяли дым, запах свежеиспечённого хлеба и отчётливо видели летающих пчёл — одним словом, полное ощущение человеческого жилья.
У всех, кто хаживал в недра Вещерских лесов, в том числе и у местных жителей, существовало поверье: если забрёл далеко и вдруг услышал треск сороки или назойливую кукушку, готовую сесть на голову, в тот же миг разворачивайся и пулей назад. Промедлишь и непременно заблудишься или найдёт помрачение ума, внезапное затмение и очнёшься потом неизвестно где и неизвестно кем: люди забывали, кто они, как их зовут, и не узнавали своих родственников.
Врачи называли это амнезией и полагали, что болезнь — заразная и передаётся неведомым путём…
Кстати, местные жители особенно здесь боялись сорочьего стрекота и не любили забираться далеко в лес, грибы, ягоды и прочие дары леса собирали поблизости от деревень и, когда ходили в его чащобные глубины по необходимости, говорили, будто там леший водит. И были уверены, что кроме метеостанции, поставленной здесь ещё с дореволюционных времён, в Вещерских лесах уже давно нет ни деревень, ни людей, ни, тем паче, монастыря. Да и самих метеорологов давно нет, поскольку из-за малозначительности результатов наблюдения попали под сокращение.
Когда-то здешние глухие леса были разделены просеками на три части, назывались дачами и принадлежали трём помещикам. Двое из них заготавливали древесину, сплавляли её по речкам и продавали купцам, а третий жил за счёт пахотных земель, леса не рубил, слыл человеком набожным и странноватым, ибо к сорока годам все ещё не женился. Соседи давно уговаривали его продать им свою дачу, и будто бы помещик почти согласился и поехал со своим объездчиком посмотреть угодья, чтобы назвать цену. Где уж он ездил и как, никто не знал, но вернулся только через два месяца, говорят, молчаливым и отрешённым, переоделся и, не сказав ничего своим домашним, тут же отправился в город. Сначала подумали, к нотариусу оформлять сделку, однако прошла неделя, другая — забеспокоились и бросились на поиски.
И обнаружили помещика лишь через два года в одном из северных монастырей, которому он отписал свою лесную дачу, а сам уже был иноком, принявшим обет молчания.
Обо всем этом поведал Ражному словоохотливый и весёлый калик, коему было поручено сопроводить осуждённого к одному бренке, обитающему возле Сирого Урочища.
Всякий воин Засадного Полка с раннего детства слышал о бренках и знал почти все; ими пугали, как пугают потусторонним адом, и разница лишь в том, что чистилище для грешника начиналось после смерти и спроводить туда был во власти лишь суд Божий. В сиротство же можно было угодить при жизни и по суду живого и реально существующего, хотя и ослабленного человека — Ослаба. И адские страдания приходилось испытывать не бестелесной душе, а конкретно живому телу, чувствительному, болючему и довольно малоприспособленному для мук.
Однако, глядя на каликов, Ражный сильно сомневался, что в этом монастырском ските так уж уродуют тело. Сирый, что вёл его на Вещеру, выглядел, как сдобный румяный калач, только что вынутый из печи. Всю дорогу он отчего-то похохатывал, откровенно радовался жизни и балагурил без конца о низменности мирской жизни, задавая риторические вопросы.
Изредка он останавливался, отскакивал назад и прислушивался.
— Слышь, воин? — спрашивал потом. — Тебе не кажется, кто-то за нами идёт?
— Не кажется, — бездумно бросал Ражный. Калик грозил пальцем:
— Нельзя в Сирое дорогу показывать!
— Да нас по следам вычислят, кому надо.
— А где ты видишь следы?
На северной Вещере выпал снег и уже не таял, хотя земля ещё не промёрзла. Ходить в такую пору бесследно уже не удавалось, но когда Ражный оглянулся назад, то увидел, как стремительная, курчавая позёмка заметает сдвоенные отпечатки ботинок.
— Это я задуваю, — удовлетворённо похвастался калик. — А вот если кто прётся сзади в пределах видимости, тогда плохо дело. Например, Сыч выследит, и будет нам наказание.
— Кто такой — Сыч?
— Ты что, не слыхал про него? У-у-у, лучше с ним не встречаться. Зверь! Говорят, совсем одичал, клыки выросли, когти…
— Да кто он такой?
— Аракс сумасшедший. Давно уж на Вещеру пришёл и бьёт всех, кто не понравится. Ему что калик, что послушник — не одного уж порвал. Требует дорогу указать в Сирое. Вздумал поживиться за счёт сирых, ума-разума поднабраться.
— Что же его в вериги не обрядят?
— Попробуй, поймай его, если озверел! — както восторженно сказал калик. — Хотели заковать, но ведь Сыч — птица ночная и летает бесшумно. Да и настоятель ему потакает.
— Это ещё зачем?
— Скажу по секрету, чтоб послушники не расслаблялись. А то ведь думают, коли свели на Вещеру, можно делать все что захочется. Иные чуть ли не вертепы тут устраивают. Мало того, что женщин воруют в окрестных сёлах — несчастных сорок обижают, кукушкам проходу не дают. Они, горемычные, вынуждены по деревьям прятаться, в дуплах отсиживаться. Сыч, он у настоятеля вместо нештатного надзирателя и палача. А в Урочище все равно пройти не может. Но если кто вольно или невольно дорогу ему покажет!.. Самый бедный будет на Вещере. В цепях сгноят заживо.
— Тебя сгноят, не меня, — отмахнулся Ражный. — Я дороги в Урочище не знаю.
Сирый откровенно захохотал:
— Разве можно наказать!.. Ой, не могу!.. Уже наказанного?! Ну ты, чудило!
— А тебя за что упекли?
Калик остановился, поднял палец и вымолвил искренне, со слезой в трепетном голосе:
— Ни за что! Всю жизнь был чист и безгрешен, как ангел!
Узнать, за какую провинность он попал в Сирое Урочище, было невозможно даже под пыткой. И это говорило о его приверженности Сергиевому воинству, несмотря на то, что калик бесконечно валял дурака.
Всю дорогу он не один раз пытался искусить Ражного, обращаясь мелким бесом: сначала намекал, мол, делать в Сиром нечего, тем паче холостому, на что тратить-то лучшие годы? На сидение в лесу, среди осуждённых араксов, считай, зеков? Среди безвольных, лишённых своего «я», а то и сумасшедших людей, прикованных к камням? И повиноваться настоятелю, который ну просто зверь и ещё страшнее Сыча? Будто бы каждый день он выходит из своей кельи и бьёт железным посохом сирых, и ладно, если попадёт по мягким местам, а то всем строптивым достаётся по лбу навершением. А навершение кованое, в виде желудей и дубовых листьев, поэтому на коже остаётся печать. И чем чаще попадает тебе от настоятеля, тем больше шишка, так что у иных ослушников эти жёлуди уже на лбу растут.
Ражный даже не откликался на его речи и вообще шагал за каликом молча, как и положено приговорённому, пока этот болтливый конвоир не потерял терпение.
— Ты хоть понимаешь, что осудили тебя не по справедливости? — остановившись, спросил он. — Или голова у тебя не варит? Не соображаешь, что это — заказ?
— Какой заказ? — Ражный тут же пожалел, что не сдержался.
— А такой! Как сейчас заказывают?
— Хватит брехать, сирый…
Тот огляделся и склонился к уху:
— Как ты думаешь, Колеватый обиделся на тебя? То-то!..
— Хочешь сказать, Ослаб заказы принимает? Калик слегка отшатнулся:
— Я этого не сказал. Но Ослаб, да будет тебе известно, из ума выжил. Колеватый челом ударил и оговорил тебя.
Ражный вспомнил последнюю встречу с генералом в Министерстве обороны и ухмыльнулся:
— Ну ты интриган!.. По башке тебе дать, что ли?
— Можешь, конечно, — согласился сирый. — Раз дашь — не встану…
— Колеватый — не тот поединщик, чтоб заниматься мерзостями!
— Ладно! Согласен!.. А если боярин тебя заказал? Пересвет наш любимый? Почуял, на пятки ему наступаешь, и вывел из игры? Ведь года через два-три ты бы двинул на боярское ристалище? Силами с Воропаем помериться? Он же твоего отца изувечил и шапку отнял. Да ты ведь устраивал с ним потешный поединок! Говорят, чуть только не уложил? Говорят, пожалел в последний миг… Это правда?
Редкостный калик попался, прозорливый: даже если смутить хотел, то недалёк был от правды или по самой её грани ходил, как эквилибрист, ибо Ражному приходили такие мысли…
— Жалко мне тебя, Ражный, — пользуясь молчанием, уже с тоской заговорил сирый. — Не по правде тебя осудили. За что?.. Ярое Сердце утратил?.. А кто его не утратил, если столько лет нет войны? Начнётся война, и загорится сердце. Первый раз, что ли?..
— Молчи, калик!
— Ты погляди, как подло тебе поединок устроили? С волком свели, которого ты вырастил! Которому был вожак стаи! Растравили зверя, сволочи, железом отпежили, глаз выбили и свели! И это все опричники Ослаба! А они без приказа…
— Да заткнись ты! — рявкнул Ражный и пошёл вперёд.
Калик догнал, заступил путь:
— Я-то заткнусь, но об этом сейчас все Воинство говорит! Даже иноки недовольны, ворчат…
— Что ты хочешь? Тебе что нужно?
— Ну, на хрен тебе в Сирое, сам подумай, а? — вдруг возмутился он, забегая то с одной стороны, то с другой. — Я же тебя не держу, да ты и помоложе, поздоровей меня… Плюнь ты на это дело, разворачивайся и дуй на все четыре стороны. Знаешь, сколько ныне проживает в Урочище и мытарится? Ё-ё-ёп!.. Сроду столько не было! Двести сорок восемь засадных душ, милый мой! Да ещё нас, каликов, два с половиной десятка. Это я не беру в расчёт ещё одну категорию насельников…
— Какую?
— Немазаную-сухую!.. Скоро весь Засадный Полк будет сидеть в Сиром! В Урочище места не хватает, по чердакам живут. Две казармы срубили, заселили под завязку и уже третью заложили!.. Я уже водить вас устал. Каждую неделю вожу по одному такому, как ты! А Ослаб все судит, судит…
Ражный слушал его вполуха, но названные цифры сложились в уме сами собой и заставили остановиться:
— Сколько сейчас в Сиром?
— Должно быть, двести семьдесят четыре с тобой будет. И с нами…
— Ничего себе…
— Это за два года, Ражный! — загорячился сирый. — Причём самых лучших араксов!.. Вольных скоро совсем на воле не останется, половину сюда загнали. Теперь вот и за вотчинников принялись…
— Погоди, а за что?
— Была бы шея! Петля найдётся!.. Кого за что: занялся, например, банковским бизнесом без благословления Ослаба — изменил Воинству, нельзя деньги в рост давать. Один такой банкир уже на Вещере отдыхает. Драч — слышал? За несколько лет такие деньги сделал! Считай, можно было весь Засадный Полк содержать. Нет же, сюда спровадили… За жестокость, например, в поединке или, наоборот, как тебя, за утрату Ярого Сердца… Да что там! За прижитых на стороне детей стали в Сирое загонять! А ведь разумные Ослабы когда-то даже поощряли за такое, чтоб кровь народа омолодить кровью араксов. После войны, помню, был тайный указ молодым засадникам вдовушек ласкать… И мы ласкали! А что их не ласкать-то, страдалиц? Какие потом ребятишки выросли! Посмотреть любо-дорого…
— И скольких же ты уговорил не ходить в Сирое? — в упор спросил Ражный.
Калик отступил:
— Одного все-таки уговорил. Потому что умный оказался, а остальные дураки, как ты.
— И всего-то?.. Тогда лучше молчи.
— А ты теперь посчитай, на сколько разделят тебя? Что будет представлять твоё «я», сообразил?.. Или не врубаешься в тему? Ты что, на гражданке не найдёшь себе применения? В спортсмены иди, завоюешь кучу олимпийских медалей, бабок нарубишь прорву, в загранку махнёшь, какой-нибудь замок купишь или дворец! Ну что тебе делать в этом скиту? Тем паче холостой, а ведь у нас никогда не женишься!
Ражный шёл вперёд не оглядываясь, сирый забежал с другой стороны:
— Смотри, дальше: лет через десять при самом хорошем раскладе тебя обратят в калики. Ну и что? Будешь ходить и разносить араксам поруки? Да это же тебе, вотчиннику, западло должно быть! Тем паче ты в Свадебном поединке уделал самого Колеватого! Ничего себе, планку взял!.. Теперь что? В калики после этого, в рабы? Чтоб все над тобой потешались, помыкали?.. Ну, если даже оценят твои способности — ты ведь у нас Ражный! — и поставят на ветер, разве это жизнь?
— Что значит поставят на ветер? — без интереса спросил он, хотя никогда не слышал такого выражения.
Калик понял, что сболтнул лишнее и замялся;
— Потом все узнаешь, после покаяния. Дело неблагодарное и неблагородное… Подумай, воин! Что тебя ждёт?
Ражный шёл, опустив голову, как и положено осуждённому араксу, а калик стрелял в него цепкими глазками и продолжал развивать тему:
— Я б на твоём месте враз слинял. Что ты держишься за воинство? Кому мы нынче нужны? Отечеству? Или самим себе только?.. Нравы, обычаи — все старьё, хлам. А посмотри, какая жизнь вокруг? Если жить с умом?
— Иди и живи. Ты-то что не уходишь?
— Не дети, давно бы ушёл, — вдруг искренне признался он, хотя в искренность этих сирых верить было нельзя. — Четыре сына у меня, по возрасту таких, как ты… Гнал их — не идут, на что-то ещё надеются… А один уже в Сиром отдыхает.
И показалось, голос калика треснул и размяк от внутренних слез. По крайней мере, он замолчал, обогнал осуждённого и часа полтора без оглядки шёл впереди — возможно, плакал про себя, и от этого Ражный поймал себя на мысли, что ещё не верит сирому, но очень хочет верить, поскольку и сам давно почувствовал некое странное брожение внутри Засадного Полка.
Что-то и в самом деле происходило в Сергиевом воинстве, скрытое от глаз самих араксов: опричник Радим впрямую говорил: уходи в мир, а вернёшься, другой Ослаб будет, суда избежишь… И несостоявшийся тесть Гайдамак намекал на некие события, творящиеся и среди иноков, и в окружении Ослаба, в тайной опричнине…
Что-то взбаламутило привычную жизнь засадников, и особенно жизнь стариков, задачей которых было обустраивать будущее существование Воинства, заботиться о продлении своих родов, женить внуков, правнуков и выдавать замуж внучек-правнучек, следить, чтоб мир был в молодых семьях, мир и дети. Если через девять месяцев после женитьбы не рождался наследник, старики себе места не находили, устраивали строгий спрос с молодого аракса, мол, что, внучка моя — бесплодная, коль не беременеет? Или ты никуда не годен?
Молодые обязаны были доказывать плодоносность своих родов, и если оказывалось, что жена и впрямь не может понести дитя, старики сами забирали её от аракса и уводили в Вещерские леса, где несчастная потом жила в одиночестве и называлась сорокой. А засаднику приводили другую невесту, и все начиналось сначала…
Так рассказывала кормилица Елизавета…
Почему Гайдамак не захотел отдать свою внучку в жены, с которой Ражный при его участии был обручён? С которой по его же воле отпраздновали восторженный праздник Манорамы… Прощения попросил, но не снял своего вета, не взял назад свои слова и невыполнимое для аракса условие — встать на колени и просить руки невесты, зная, что он никогда этого не сделает?
А потешный поединок с Пересветом — не причина, чтоб лишать правнучку женской судьбы, чтоб она до смерти куковала в Вещерских лесах…
Почему инок не захотел связать свой род с достойным ловчим родом Ражных?
А потому, что знал судьбу жениха, знал о предстоящем Судном поединке! Гайдамак знал все! И не он ли увёл Молчуна в тот вечер, возле дома Оксаны, чтоб вернуть его в звериный образ и выставить против Ражного на Судном поединке?
Что-то происходит в Сергиевом воинстве, и калик, похоже, не искушает, не врёт…
Однако тот вдруг остановился, обернулся весёлый и хитро прищурился.
— Слушай, Ражный, давай так, — сказал с задором. — Я тебя подведу к нормальному бренке. К знакомому, который меня уважает, а значит, и моих клиентов. Жалеть не будешь, и послушание пройдёт на ять. А ты сейчас же напишешь мне дарственную на все свои сбережения и недвижимость. Бумаги у меня заготовлены, только подмахнуть. Я потом заверю у нотариуса… Согласен? Ну, если ты такой упёртый, зачем тебе земное?
И этой привычной для каликов меркантильной речью враз перевернул все мысли Ражного.
Бренками назывались старцы, под водительством которых проходило девятимесячное послушание, — эдакие духовные наставники осуждённых, коим предстояло потом вступить в лоно Урочища. Поскольку скитское существование сирых было тщательно закрыто от остального воинства, то послушание было своеобразным курсом молодого бойца, где учили правилам монастырского общежития, а проще говоря, с потом и кровью отдирали от горделивой, самодостаточной личности аракса его «я», а вместе с ним и имя, данное от рождения.
Ражный молчал, и калик расценил это как колебание:
— Думаешь, мне лично твои деньги нужны? Да все на благо любимого тобой Воинства! Наши банкиры-то в Сиром! И я ведь за свой счёт хожу и езжу из конца в конец страны! Ну, если где выпью рюмку на казённые, так это и все. Да сколько их, казённых-то, дают? В один конец не хватает. Что мне с шапкой стоять в подземном переходе? А тебе деньги вообще теперь не нужны! Выскочить из Сирого ты сможешь лет через десять, не раньше. За это время случится не один дефолт или ещё что… У тебя есть сбережения?
— Нет.
— Как же нет? Ты бизнесом занимался, иностранными охотами! У тебя бабок должно быть немерено!
— Не заработал…
— Врёшь, Ражный! К тебе крутые ездили, буржуи…
— Можешь проверить счета…
— И недвижимости нет?
— Охотничью базу забирай, если Пересвет отдаст тебе Ражное Урочище.
Калик только сплюнул:
— А ты не ехидничай! Хлебом не корми, дай над бедным каликом посмеяться…
И обиделся уже до конца пути.
Некогда осуждённые и обращённые в каликов, араксы, казалось бы, лишались всякой воли, имени и прав воина Засадного Полка, однако при этом никогда не выглядели несчастными и раздавленными. Да, они вечно жаловались на свою судьбу, клянчили денег и ёрничали, но трудно было сыскать веселее человека, принадлежащего к Сергиевому воинству, чем калик, и объяснялось это довольно просто: вместо славы и чести поединщика осуждённый получал способности и качества, не доступные ни вольным, ни вотчинным араксам — легко проникать в Сирое Урочище и возвращаться назад, когда вздумается. И не только! Калики обладали умением пускать пыль в глаза и проходить через любые посты, заслоны и, говорят, если надо, то даже сквозь стены. А способностями — расположить к себе человека, войти к нему в доверие и погадать судьбу они могли тягаться с цыганами или профессиональными гипнотизёрами.
Калики существовали в Воинстве как профессиональные лазутчики и, обладая талантом лицедеев, психологов и лекарей, зная языки, а то и не по одному, легко проникали в стан противника. Бывало, по многу лет жили за границей, сами превращались в иностранцев с непривычными манерами, но стоило кому из них вернуться на Вещеру, вновь натягивали маску болтливых и лукавых каликов.
Вероятно, все эти качества и почти неограниченные возможности отчасти заменяли им прошлую славу побед, и они скоро привыкали к новому состоянию, как всякий осуждённый привыкает к лишению воли и тюремным стенам.
Везде жизнь…
Конечно, говорили, что в Сиром находились и те араксы, кто единожды вкусив состояния Правила, не мог выйти из него и был опасен не только для мира, но и для араксов, как, например, верижник Нирва, с которым был обещан Судный поединок. Поэтому их содержали прикованными к неподъёмным, чаше всего зарытым в яму, камням, чтоб они постоянно заземлялись. И это были действительно несчастные араксы. Однако Ражный знал, что его минует такая участь, поскольку его провинность была прямо противоположной — утрата Ярого Сердца.
Если бы он не спас волка, заправив ему кишки в полость и зашив берестяной ниткой, а догнал и разорвал его надвое, то победу в поединке зачли бы ему и сейчас он не шёл бы за говорливым каликом в добровольное заточение.
Ражный не испытывал ни страха, ни особого разочарования в предстоящей судьбе. Никто из его рода никогда не попадал в Сирое Урочище, и было даже любопытно познать, что это такое. Едва ступив в эти леса, он ощутил сильнейшее напряжение пространства, и казалось, достаточно вспомнить чувства, испытанные на правиле, как в тот же час можно приблизиться к состоянию Правила. И если не взлететь, то сделать весьма ощутимый холостой выхлоп энергии, способный поджечь сырое дерево. Единственным, что повергало его в состояние короткого шока, как после прямого удара в переносицу, и до боли тянуло в солнечном сплетении, было воспоминание об обязательном условии, которое он выполнял приговорённый в период послушничества под руководством бренки.
Он должен был сделать достоянием Сергиева воинства все личные приёмы ведения поединка, в том числе волчью хватку и наследственные способности вхождения в раж.
Бренка обязан был вывернуть его наизнанку, как пустой мучной мешок, и выбить всю пыль.
Сами эти старцы, по преданию, живущие в лесах где-то возле монастырского скита, были не менее таинственными, чем само Урочище. Некоторые поединщики говорили, что это и есть те самые опричники, другие же утверждали, что бренками становятся буйные араксы, просидевшие на цепях много лет, но не смирившие своего буйства, а сумевшие перевоплотить неуправляемую энергию Правила в некую иную, духовную. И были ещё те, кто доказывал, будто они в прошлом вообще не имели никакого отношения к Засадному Полку, а принадлежали к некой особой касте, поскольку ни с того ни с сего оказывались при дворах князей и государей в качестве воевод и послов, если говорить современным языком, по особым поручениям, вызывая раздражение у придворных.
В общем, толком о них никто ничего не знал.
Бренка буквально означало — звук, издаваемый костями, бренчащий скелет, гремящие останки человека. По рассказам кормилицы Елизаветы, так оно и было: старцы считались великими постниками, пили только воду и настолько иссыхали, что в прямом смысле бренчали костями. Однако при этом были очень подвижны и активны, поскольку для поддержания жизненного тонуса черпали энергию напрямую от солнца, и если было несколько дней пасмурно, то они становились вялыми и лежали, пережидая ненастье. Говорят, их в разное время было от трех до семи и они во главе с настоятелем управляли всей жизнью Сирого Урочища. Но каждый сам по себе значил очень мало, ибо и их личность так же была поделена на количество старцев.
Однако если старцы собирались вместе, то могли рукоположить избранного иноками духовного предводителя Сергиева воинства, для чего в их присутствии подрезали сухожилия и тем самым ослабляли. Поэтому Ослаб, взошедший на свой престол, почитал иноков, но признавал и уважал власть и силу бренок, наведываясь к ним для исповеди, или чтоб получить решающие советы по сложным вопросам духовной жизни Воинства.
Скорее всего, отсюда и возникла молва, что они и есть опричники.
Калики, прошедшие через их чистилище, то ли не любили вспоминать, то ли не имели права разглашать подробности существования старцев и сам обряд послушания. Однако при этом хвастались своими знакомствами и некими близкими отношениями с каким-нибудь бренкой.
Так же, как и у всех обитателей Сирого Урочища, у них не было имён…
Сирый привёл Ражного на бугор, напоминающий курган, обрамлённый по подножию старыми соснами, остановился на середине поляны и беспомощно огляделся:
— Во, дела! Обычно в это время на своём ристалище сидит!
— Это что, ристалище? — спросил Ражный.
— Такое ристалище, — злорадно захохотал калик, — каких ты сроду не видывал! Покатаешь земельку лопатками… — Он походил взад-вперёд, обошёл курган по опушке, вздохнул разочарованно: — Да, времена настали!.. Раньше бренки выходили встречать вашего брата. А теперь и старцев не хватает, у каждого чуть ли не по четыре десятка послушников!
Он оставил Ражного, а сам побежал в сторону высокого и густого бора, желтеющего в закатном солнце. В какой-то момент, хорошо видимый, он вдруг исчез, и там, где был в последний миг, осталось зеленовато-багровое пятно, похожее на очертания человека, которое впоследствии постепенно истаяло.
Вообще пространство здесь было странным: без ветра воздух колебался, отчего деревья слегка изламывались, как в горячем мареве, и создавалось ощущение призрачности окружающего мира. Поначалу Ражный думал, что это от температуры, поднимающейся из-за необработанной раны на предплечье, и пытался сморгнуть поволоку с глаз, однако марево лишь усиливалось по мере того, как они приближались к этому бугру.
Ровно столько, сколько требуется для зачатия и рождения нового человека.
По рассказам Елизаветы, если кто-то из поединщиков, разочаровавшись в мирской жизни и презрев обычаи, приходил в Вещерские леса, то мог блуждать здесь хоть до смерти, безрезультатно исхаживая пространство вдоль и поперёк. Чаще всего люди теряли рассудок и ориентацию, хотя пытались двигаться по солнцу, звёздам или компасу. Можно было, например, зайти с одной стороны и неожиданно оказаться совсем в другой, эдак за полсотни километров. Особо упрямые исследовали лес шаг за шагом, от дерева к дереву, даже нитки натягивали, но все равно блуждали и, кому удавалось вернуться, говорили потом, что в некоем месте слышали голоса, крики, мычание скота, лай собак, стук топора, даже чуяли дым, запах свежеиспечённого хлеба и отчётливо видели летающих пчёл — одним словом, полное ощущение человеческого жилья.
У всех, кто хаживал в недра Вещерских лесов, в том числе и у местных жителей, существовало поверье: если забрёл далеко и вдруг услышал треск сороки или назойливую кукушку, готовую сесть на голову, в тот же миг разворачивайся и пулей назад. Промедлишь и непременно заблудишься или найдёт помрачение ума, внезапное затмение и очнёшься потом неизвестно где и неизвестно кем: люди забывали, кто они, как их зовут, и не узнавали своих родственников.
Врачи называли это амнезией и полагали, что болезнь — заразная и передаётся неведомым путём…
Кстати, местные жители особенно здесь боялись сорочьего стрекота и не любили забираться далеко в лес, грибы, ягоды и прочие дары леса собирали поблизости от деревень и, когда ходили в его чащобные глубины по необходимости, говорили, будто там леший водит. И были уверены, что кроме метеостанции, поставленной здесь ещё с дореволюционных времён, в Вещерских лесах уже давно нет ни деревень, ни людей, ни, тем паче, монастыря. Да и самих метеорологов давно нет, поскольку из-за малозначительности результатов наблюдения попали под сокращение.
Когда-то здешние глухие леса были разделены просеками на три части, назывались дачами и принадлежали трём помещикам. Двое из них заготавливали древесину, сплавляли её по речкам и продавали купцам, а третий жил за счёт пахотных земель, леса не рубил, слыл человеком набожным и странноватым, ибо к сорока годам все ещё не женился. Соседи давно уговаривали его продать им свою дачу, и будто бы помещик почти согласился и поехал со своим объездчиком посмотреть угодья, чтобы назвать цену. Где уж он ездил и как, никто не знал, но вернулся только через два месяца, говорят, молчаливым и отрешённым, переоделся и, не сказав ничего своим домашним, тут же отправился в город. Сначала подумали, к нотариусу оформлять сделку, однако прошла неделя, другая — забеспокоились и бросились на поиски.
И обнаружили помещика лишь через два года в одном из северных монастырей, которому он отписал свою лесную дачу, а сам уже был иноком, принявшим обет молчания.
Обо всем этом поведал Ражному словоохотливый и весёлый калик, коему было поручено сопроводить осуждённого к одному бренке, обитающему возле Сирого Урочища.
Всякий воин Засадного Полка с раннего детства слышал о бренках и знал почти все; ими пугали, как пугают потусторонним адом, и разница лишь в том, что чистилище для грешника начиналось после смерти и спроводить туда был во власти лишь суд Божий. В сиротство же можно было угодить при жизни и по суду живого и реально существующего, хотя и ослабленного человека — Ослаба. И адские страдания приходилось испытывать не бестелесной душе, а конкретно живому телу, чувствительному, болючему и довольно малоприспособленному для мук.
Однако, глядя на каликов, Ражный сильно сомневался, что в этом монастырском ските так уж уродуют тело. Сирый, что вёл его на Вещеру, выглядел, как сдобный румяный калач, только что вынутый из печи. Всю дорогу он отчего-то похохатывал, откровенно радовался жизни и балагурил без конца о низменности мирской жизни, задавая риторические вопросы.
Изредка он останавливался, отскакивал назад и прислушивался.
— Слышь, воин? — спрашивал потом. — Тебе не кажется, кто-то за нами идёт?
— Не кажется, — бездумно бросал Ражный. Калик грозил пальцем:
— Нельзя в Сирое дорогу показывать!
— Да нас по следам вычислят, кому надо.
— А где ты видишь следы?
На северной Вещере выпал снег и уже не таял, хотя земля ещё не промёрзла. Ходить в такую пору бесследно уже не удавалось, но когда Ражный оглянулся назад, то увидел, как стремительная, курчавая позёмка заметает сдвоенные отпечатки ботинок.
— Это я задуваю, — удовлетворённо похвастался калик. — А вот если кто прётся сзади в пределах видимости, тогда плохо дело. Например, Сыч выследит, и будет нам наказание.
— Кто такой — Сыч?
— Ты что, не слыхал про него? У-у-у, лучше с ним не встречаться. Зверь! Говорят, совсем одичал, клыки выросли, когти…
— Да кто он такой?
— Аракс сумасшедший. Давно уж на Вещеру пришёл и бьёт всех, кто не понравится. Ему что калик, что послушник — не одного уж порвал. Требует дорогу указать в Сирое. Вздумал поживиться за счёт сирых, ума-разума поднабраться.
— Что же его в вериги не обрядят?
— Попробуй, поймай его, если озверел! — както восторженно сказал калик. — Хотели заковать, но ведь Сыч — птица ночная и летает бесшумно. Да и настоятель ему потакает.
— Это ещё зачем?
— Скажу по секрету, чтоб послушники не расслаблялись. А то ведь думают, коли свели на Вещеру, можно делать все что захочется. Иные чуть ли не вертепы тут устраивают. Мало того, что женщин воруют в окрестных сёлах — несчастных сорок обижают, кукушкам проходу не дают. Они, горемычные, вынуждены по деревьям прятаться, в дуплах отсиживаться. Сыч, он у настоятеля вместо нештатного надзирателя и палача. А в Урочище все равно пройти не может. Но если кто вольно или невольно дорогу ему покажет!.. Самый бедный будет на Вещере. В цепях сгноят заживо.
— Тебя сгноят, не меня, — отмахнулся Ражный. — Я дороги в Урочище не знаю.
Сирый откровенно захохотал:
— Разве можно наказать!.. Ой, не могу!.. Уже наказанного?! Ну ты, чудило!
— А тебя за что упекли?
Калик остановился, поднял палец и вымолвил искренне, со слезой в трепетном голосе:
— Ни за что! Всю жизнь был чист и безгрешен, как ангел!
Узнать, за какую провинность он попал в Сирое Урочище, было невозможно даже под пыткой. И это говорило о его приверженности Сергиевому воинству, несмотря на то, что калик бесконечно валял дурака.
Всю дорогу он не один раз пытался искусить Ражного, обращаясь мелким бесом: сначала намекал, мол, делать в Сиром нечего, тем паче холостому, на что тратить-то лучшие годы? На сидение в лесу, среди осуждённых араксов, считай, зеков? Среди безвольных, лишённых своего «я», а то и сумасшедших людей, прикованных к камням? И повиноваться настоятелю, который ну просто зверь и ещё страшнее Сыча? Будто бы каждый день он выходит из своей кельи и бьёт железным посохом сирых, и ладно, если попадёт по мягким местам, а то всем строптивым достаётся по лбу навершением. А навершение кованое, в виде желудей и дубовых листьев, поэтому на коже остаётся печать. И чем чаще попадает тебе от настоятеля, тем больше шишка, так что у иных ослушников эти жёлуди уже на лбу растут.
Ражный даже не откликался на его речи и вообще шагал за каликом молча, как и положено приговорённому, пока этот болтливый конвоир не потерял терпение.
— Ты хоть понимаешь, что осудили тебя не по справедливости? — остановившись, спросил он. — Или голова у тебя не варит? Не соображаешь, что это — заказ?
— Какой заказ? — Ражный тут же пожалел, что не сдержался.
— А такой! Как сейчас заказывают?
— Хватит брехать, сирый…
Тот огляделся и склонился к уху:
— Как ты думаешь, Колеватый обиделся на тебя? То-то!..
— Хочешь сказать, Ослаб заказы принимает? Калик слегка отшатнулся:
— Я этого не сказал. Но Ослаб, да будет тебе известно, из ума выжил. Колеватый челом ударил и оговорил тебя.
Ражный вспомнил последнюю встречу с генералом в Министерстве обороны и ухмыльнулся:
— Ну ты интриган!.. По башке тебе дать, что ли?
— Можешь, конечно, — согласился сирый. — Раз дашь — не встану…
— Колеватый — не тот поединщик, чтоб заниматься мерзостями!
— Ладно! Согласен!.. А если боярин тебя заказал? Пересвет наш любимый? Почуял, на пятки ему наступаешь, и вывел из игры? Ведь года через два-три ты бы двинул на боярское ристалище? Силами с Воропаем помериться? Он же твоего отца изувечил и шапку отнял. Да ты ведь устраивал с ним потешный поединок! Говорят, чуть только не уложил? Говорят, пожалел в последний миг… Это правда?
Редкостный калик попался, прозорливый: даже если смутить хотел, то недалёк был от правды или по самой её грани ходил, как эквилибрист, ибо Ражному приходили такие мысли…
— Жалко мне тебя, Ражный, — пользуясь молчанием, уже с тоской заговорил сирый. — Не по правде тебя осудили. За что?.. Ярое Сердце утратил?.. А кто его не утратил, если столько лет нет войны? Начнётся война, и загорится сердце. Первый раз, что ли?..
— Молчи, калик!
— Ты погляди, как подло тебе поединок устроили? С волком свели, которого ты вырастил! Которому был вожак стаи! Растравили зверя, сволочи, железом отпежили, глаз выбили и свели! И это все опричники Ослаба! А они без приказа…
— Да заткнись ты! — рявкнул Ражный и пошёл вперёд.
Калик догнал, заступил путь:
— Я-то заткнусь, но об этом сейчас все Воинство говорит! Даже иноки недовольны, ворчат…
— Что ты хочешь? Тебе что нужно?
— Ну, на хрен тебе в Сирое, сам подумай, а? — вдруг возмутился он, забегая то с одной стороны, то с другой. — Я же тебя не держу, да ты и помоложе, поздоровей меня… Плюнь ты на это дело, разворачивайся и дуй на все четыре стороны. Знаешь, сколько ныне проживает в Урочище и мытарится? Ё-ё-ёп!.. Сроду столько не было! Двести сорок восемь засадных душ, милый мой! Да ещё нас, каликов, два с половиной десятка. Это я не беру в расчёт ещё одну категорию насельников…
— Какую?
— Немазаную-сухую!.. Скоро весь Засадный Полк будет сидеть в Сиром! В Урочище места не хватает, по чердакам живут. Две казармы срубили, заселили под завязку и уже третью заложили!.. Я уже водить вас устал. Каждую неделю вожу по одному такому, как ты! А Ослаб все судит, судит…
Ражный слушал его вполуха, но названные цифры сложились в уме сами собой и заставили остановиться:
— Сколько сейчас в Сиром?
— Должно быть, двести семьдесят четыре с тобой будет. И с нами…
— Ничего себе…
— Это за два года, Ражный! — загорячился сирый. — Причём самых лучших араксов!.. Вольных скоро совсем на воле не останется, половину сюда загнали. Теперь вот и за вотчинников принялись…
— Погоди, а за что?
— Была бы шея! Петля найдётся!.. Кого за что: занялся, например, банковским бизнесом без благословления Ослаба — изменил Воинству, нельзя деньги в рост давать. Один такой банкир уже на Вещере отдыхает. Драч — слышал? За несколько лет такие деньги сделал! Считай, можно было весь Засадный Полк содержать. Нет же, сюда спровадили… За жестокость, например, в поединке или, наоборот, как тебя, за утрату Ярого Сердца… Да что там! За прижитых на стороне детей стали в Сирое загонять! А ведь разумные Ослабы когда-то даже поощряли за такое, чтоб кровь народа омолодить кровью араксов. После войны, помню, был тайный указ молодым засадникам вдовушек ласкать… И мы ласкали! А что их не ласкать-то, страдалиц? Какие потом ребятишки выросли! Посмотреть любо-дорого…
— И скольких же ты уговорил не ходить в Сирое? — в упор спросил Ражный.
Калик отступил:
— Одного все-таки уговорил. Потому что умный оказался, а остальные дураки, как ты.
— И всего-то?.. Тогда лучше молчи.
— А ты теперь посчитай, на сколько разделят тебя? Что будет представлять твоё «я», сообразил?.. Или не врубаешься в тему? Ты что, на гражданке не найдёшь себе применения? В спортсмены иди, завоюешь кучу олимпийских медалей, бабок нарубишь прорву, в загранку махнёшь, какой-нибудь замок купишь или дворец! Ну что тебе делать в этом скиту? Тем паче холостой, а ведь у нас никогда не женишься!
Ражный шёл вперёд не оглядываясь, сирый забежал с другой стороны:
— Смотри, дальше: лет через десять при самом хорошем раскладе тебя обратят в калики. Ну и что? Будешь ходить и разносить араксам поруки? Да это же тебе, вотчиннику, западло должно быть! Тем паче ты в Свадебном поединке уделал самого Колеватого! Ничего себе, планку взял!.. Теперь что? В калики после этого, в рабы? Чтоб все над тобой потешались, помыкали?.. Ну, если даже оценят твои способности — ты ведь у нас Ражный! — и поставят на ветер, разве это жизнь?
— Что значит поставят на ветер? — без интереса спросил он, хотя никогда не слышал такого выражения.
Калик понял, что сболтнул лишнее и замялся;
— Потом все узнаешь, после покаяния. Дело неблагодарное и неблагородное… Подумай, воин! Что тебя ждёт?
Ражный шёл, опустив голову, как и положено осуждённому араксу, а калик стрелял в него цепкими глазками и продолжал развивать тему:
— Я б на твоём месте враз слинял. Что ты держишься за воинство? Кому мы нынче нужны? Отечеству? Или самим себе только?.. Нравы, обычаи — все старьё, хлам. А посмотри, какая жизнь вокруг? Если жить с умом?
— Иди и живи. Ты-то что не уходишь?
— Не дети, давно бы ушёл, — вдруг искренне признался он, хотя в искренность этих сирых верить было нельзя. — Четыре сына у меня, по возрасту таких, как ты… Гнал их — не идут, на что-то ещё надеются… А один уже в Сиром отдыхает.
И показалось, голос калика треснул и размяк от внутренних слез. По крайней мере, он замолчал, обогнал осуждённого и часа полтора без оглядки шёл впереди — возможно, плакал про себя, и от этого Ражный поймал себя на мысли, что ещё не верит сирому, но очень хочет верить, поскольку и сам давно почувствовал некое странное брожение внутри Засадного Полка.
Что-то и в самом деле происходило в Сергиевом воинстве, скрытое от глаз самих араксов: опричник Радим впрямую говорил: уходи в мир, а вернёшься, другой Ослаб будет, суда избежишь… И несостоявшийся тесть Гайдамак намекал на некие события, творящиеся и среди иноков, и в окружении Ослаба, в тайной опричнине…
Что-то взбаламутило привычную жизнь засадников, и особенно жизнь стариков, задачей которых было обустраивать будущее существование Воинства, заботиться о продлении своих родов, женить внуков, правнуков и выдавать замуж внучек-правнучек, следить, чтоб мир был в молодых семьях, мир и дети. Если через девять месяцев после женитьбы не рождался наследник, старики себе места не находили, устраивали строгий спрос с молодого аракса, мол, что, внучка моя — бесплодная, коль не беременеет? Или ты никуда не годен?
Молодые обязаны были доказывать плодоносность своих родов, и если оказывалось, что жена и впрямь не может понести дитя, старики сами забирали её от аракса и уводили в Вещерские леса, где несчастная потом жила в одиночестве и называлась сорокой. А засаднику приводили другую невесту, и все начиналось сначала…
Так рассказывала кормилица Елизавета…
Почему Гайдамак не захотел отдать свою внучку в жены, с которой Ражный при его участии был обручён? С которой по его же воле отпраздновали восторженный праздник Манорамы… Прощения попросил, но не снял своего вета, не взял назад свои слова и невыполнимое для аракса условие — встать на колени и просить руки невесты, зная, что он никогда этого не сделает?
А потешный поединок с Пересветом — не причина, чтоб лишать правнучку женской судьбы, чтоб она до смерти куковала в Вещерских лесах…
Почему инок не захотел связать свой род с достойным ловчим родом Ражных?
А потому, что знал судьбу жениха, знал о предстоящем Судном поединке! Гайдамак знал все! И не он ли увёл Молчуна в тот вечер, возле дома Оксаны, чтоб вернуть его в звериный образ и выставить против Ражного на Судном поединке?
Что-то происходит в Сергиевом воинстве, и калик, похоже, не искушает, не врёт…
Однако тот вдруг остановился, обернулся весёлый и хитро прищурился.
— Слушай, Ражный, давай так, — сказал с задором. — Я тебя подведу к нормальному бренке. К знакомому, который меня уважает, а значит, и моих клиентов. Жалеть не будешь, и послушание пройдёт на ять. А ты сейчас же напишешь мне дарственную на все свои сбережения и недвижимость. Бумаги у меня заготовлены, только подмахнуть. Я потом заверю у нотариуса… Согласен? Ну, если ты такой упёртый, зачем тебе земное?
И этой привычной для каликов меркантильной речью враз перевернул все мысли Ражного.
Бренками назывались старцы, под водительством которых проходило девятимесячное послушание, — эдакие духовные наставники осуждённых, коим предстояло потом вступить в лоно Урочища. Поскольку скитское существование сирых было тщательно закрыто от остального воинства, то послушание было своеобразным курсом молодого бойца, где учили правилам монастырского общежития, а проще говоря, с потом и кровью отдирали от горделивой, самодостаточной личности аракса его «я», а вместе с ним и имя, данное от рождения.
Ражный молчал, и калик расценил это как колебание:
— Думаешь, мне лично твои деньги нужны? Да все на благо любимого тобой Воинства! Наши банкиры-то в Сиром! И я ведь за свой счёт хожу и езжу из конца в конец страны! Ну, если где выпью рюмку на казённые, так это и все. Да сколько их, казённых-то, дают? В один конец не хватает. Что мне с шапкой стоять в подземном переходе? А тебе деньги вообще теперь не нужны! Выскочить из Сирого ты сможешь лет через десять, не раньше. За это время случится не один дефолт или ещё что… У тебя есть сбережения?
— Нет.
— Как же нет? Ты бизнесом занимался, иностранными охотами! У тебя бабок должно быть немерено!
— Не заработал…
— Врёшь, Ражный! К тебе крутые ездили, буржуи…
— Можешь проверить счета…
— И недвижимости нет?
— Охотничью базу забирай, если Пересвет отдаст тебе Ражное Урочище.
Калик только сплюнул:
— А ты не ехидничай! Хлебом не корми, дай над бедным каликом посмеяться…
И обиделся уже до конца пути.
Некогда осуждённые и обращённые в каликов, араксы, казалось бы, лишались всякой воли, имени и прав воина Засадного Полка, однако при этом никогда не выглядели несчастными и раздавленными. Да, они вечно жаловались на свою судьбу, клянчили денег и ёрничали, но трудно было сыскать веселее человека, принадлежащего к Сергиевому воинству, чем калик, и объяснялось это довольно просто: вместо славы и чести поединщика осуждённый получал способности и качества, не доступные ни вольным, ни вотчинным араксам — легко проникать в Сирое Урочище и возвращаться назад, когда вздумается. И не только! Калики обладали умением пускать пыль в глаза и проходить через любые посты, заслоны и, говорят, если надо, то даже сквозь стены. А способностями — расположить к себе человека, войти к нему в доверие и погадать судьбу они могли тягаться с цыганами или профессиональными гипнотизёрами.
Калики существовали в Воинстве как профессиональные лазутчики и, обладая талантом лицедеев, психологов и лекарей, зная языки, а то и не по одному, легко проникали в стан противника. Бывало, по многу лет жили за границей, сами превращались в иностранцев с непривычными манерами, но стоило кому из них вернуться на Вещеру, вновь натягивали маску болтливых и лукавых каликов.
Вероятно, все эти качества и почти неограниченные возможности отчасти заменяли им прошлую славу побед, и они скоро привыкали к новому состоянию, как всякий осуждённый привыкает к лишению воли и тюремным стенам.
Везде жизнь…
Конечно, говорили, что в Сиром находились и те араксы, кто единожды вкусив состояния Правила, не мог выйти из него и был опасен не только для мира, но и для араксов, как, например, верижник Нирва, с которым был обещан Судный поединок. Поэтому их содержали прикованными к неподъёмным, чаше всего зарытым в яму, камням, чтоб они постоянно заземлялись. И это были действительно несчастные араксы. Однако Ражный знал, что его минует такая участь, поскольку его провинность была прямо противоположной — утрата Ярого Сердца.
Если бы он не спас волка, заправив ему кишки в полость и зашив берестяной ниткой, а догнал и разорвал его надвое, то победу в поединке зачли бы ему и сейчас он не шёл бы за говорливым каликом в добровольное заточение.
Ражный не испытывал ни страха, ни особого разочарования в предстоящей судьбе. Никто из его рода никогда не попадал в Сирое Урочище, и было даже любопытно познать, что это такое. Едва ступив в эти леса, он ощутил сильнейшее напряжение пространства, и казалось, достаточно вспомнить чувства, испытанные на правиле, как в тот же час можно приблизиться к состоянию Правила. И если не взлететь, то сделать весьма ощутимый холостой выхлоп энергии, способный поджечь сырое дерево. Единственным, что повергало его в состояние короткого шока, как после прямого удара в переносицу, и до боли тянуло в солнечном сплетении, было воспоминание об обязательном условии, которое он выполнял приговорённый в период послушничества под руководством бренки.
Он должен был сделать достоянием Сергиева воинства все личные приёмы ведения поединка, в том числе волчью хватку и наследственные способности вхождения в раж.
Бренка обязан был вывернуть его наизнанку, как пустой мучной мешок, и выбить всю пыль.
Сами эти старцы, по преданию, живущие в лесах где-то возле монастырского скита, были не менее таинственными, чем само Урочище. Некоторые поединщики говорили, что это и есть те самые опричники, другие же утверждали, что бренками становятся буйные араксы, просидевшие на цепях много лет, но не смирившие своего буйства, а сумевшие перевоплотить неуправляемую энергию Правила в некую иную, духовную. И были ещё те, кто доказывал, будто они в прошлом вообще не имели никакого отношения к Засадному Полку, а принадлежали к некой особой касте, поскольку ни с того ни с сего оказывались при дворах князей и государей в качестве воевод и послов, если говорить современным языком, по особым поручениям, вызывая раздражение у придворных.
В общем, толком о них никто ничего не знал.
Бренка буквально означало — звук, издаваемый костями, бренчащий скелет, гремящие останки человека. По рассказам кормилицы Елизаветы, так оно и было: старцы считались великими постниками, пили только воду и настолько иссыхали, что в прямом смысле бренчали костями. Однако при этом были очень подвижны и активны, поскольку для поддержания жизненного тонуса черпали энергию напрямую от солнца, и если было несколько дней пасмурно, то они становились вялыми и лежали, пережидая ненастье. Говорят, их в разное время было от трех до семи и они во главе с настоятелем управляли всей жизнью Сирого Урочища. Но каждый сам по себе значил очень мало, ибо и их личность так же была поделена на количество старцев.
Однако если старцы собирались вместе, то могли рукоположить избранного иноками духовного предводителя Сергиева воинства, для чего в их присутствии подрезали сухожилия и тем самым ослабляли. Поэтому Ослаб, взошедший на свой престол, почитал иноков, но признавал и уважал власть и силу бренок, наведываясь к ним для исповеди, или чтоб получить решающие советы по сложным вопросам духовной жизни Воинства.
Скорее всего, отсюда и возникла молва, что они и есть опричники.
Калики, прошедшие через их чистилище, то ли не любили вспоминать, то ли не имели права разглашать подробности существования старцев и сам обряд послушания. Однако при этом хвастались своими знакомствами и некими близкими отношениями с каким-нибудь бренкой.
Так же, как и у всех обитателей Сирого Урочища, у них не было имён…
Сирый привёл Ражного на бугор, напоминающий курган, обрамлённый по подножию старыми соснами, остановился на середине поляны и беспомощно огляделся:
— Во, дела! Обычно в это время на своём ристалище сидит!
— Это что, ристалище? — спросил Ражный.
— Такое ристалище, — злорадно захохотал калик, — каких ты сроду не видывал! Покатаешь земельку лопатками… — Он походил взад-вперёд, обошёл курган по опушке, вздохнул разочарованно: — Да, времена настали!.. Раньше бренки выходили встречать вашего брата. А теперь и старцев не хватает, у каждого чуть ли не по четыре десятка послушников!
Он оставил Ражного, а сам побежал в сторону высокого и густого бора, желтеющего в закатном солнце. В какой-то момент, хорошо видимый, он вдруг исчез, и там, где был в последний миг, осталось зеленовато-багровое пятно, похожее на очертания человека, которое впоследствии постепенно истаяло.
Вообще пространство здесь было странным: без ветра воздух колебался, отчего деревья слегка изламывались, как в горячем мареве, и создавалось ощущение призрачности окружающего мира. Поначалу Ражный думал, что это от температуры, поднимающейся из-за необработанной раны на предплечье, и пытался сморгнуть поволоку с глаз, однако марево лишь усиливалось по мере того, как они приближались к этому бугру.