Алексеев Валерий Алексеевич. Проект «АЦ»

   Славик и Лена посмеивались над её попытками, поэтому она всё чаще исчезала и летала тайком от всех, хотя Виктор Васильевич ей категорически запрещал.
   Рита была добрая девочка и хорошо ко мне относилась. Она пыталась мне объяснить, как это делается, но я не способен был уловить даже принцип: при словах «гравитация» и «поле» я просто терялся.
   Черепашка и была первая, кого я «услышал». Однажды, играя с ней в прятки, я остановился посреди комнаты в недоумении: последнее время она всё чаще взлетала под потолок, где я не мог её найти, и это меня обижало. Вдруг я услышал какой-то гул, словно кровь стучала в ушах, и слабый хрипловатый голосок, совсем не похожий на Ритин, зашептал:
   – Ищи, ищи, голубчик… Андрюшенька, миленький, какой же ты смешной!..
   – Что ты сказала? – переспросил я от неожиданности.
   – Ничего, – растерянно отозвалась Рита.
   Она потеряла над собой контроль и возникла там, где от меня спряталась: в углу за платяным шкафом.
   – А разве я что-нибудь сказала? – спросила она.
   – Нет, нет, мне показалось! – поспешил я ответить.
   – Ты врёшь! – вдруг тихо сказала Рита. – А ну вас всех!
   Она вскочила и выбежала из комнаты.
   А я был настолько счастлив, что чуть не пустился плясать.
   – Я слышу, чёрт возьми! Я тоже слышу! Не такая уж я бездарность!

16

   Теперь у меня была одна задача: по возможности скрыть это от Виктора Васильевича. Передо мной открывались блестящие перспективы: не зная о том, что я слышу, Воробьёв не станет передо мной закрываться, и я его прослушаю.
   Первый из всех! Посмотрим, что скажет на это Борька Махонин.
   Блокироваться наглухо я ещё не умел, но стоп-контроль освоил довольно прилично. Задачка «не думать о белом медведе» была мне вполне по плечу. Вся трудность сводилась к тому, как скрыть прослушанные уже мысли. Раз я их принял и понял, значит, и Воробьёв их тоже поймёт. Собственно, никаких секретов я узнавать не собирался, мне даже не приходило в голову, что желание моё некрасивое. Для меня это была просто трудная техническая задача:
   прослушать Воробьёва так, чтобы он этого не заметил. О своих подозрениях и страхах я уже давным-давно позабыл.
   На следующей автогенке я сидел весь как наэлектризованный.
   – Что-то ты напрягаешься сегодня, – сказал мне Виктор Васильевич. – И слишком часто щёлкаешь выключателем. Так недолго и поломаться. Ну-ка, расслабимся. Установка: «У меня тёплое, спокойное, неподвижное лицо».
   Начинай. «У меня тёплое, спокойное, неподвижное лицо. Я уверен в себе, мне ничто не грозит, я способен за себя постоять, и мне нечего тревожиться.» Ну вот, опять защёлкал! Что с тобой, Андрюша?
   А я смотрел на него с ужасом: Воробьёв говорил мне всё это, не шевеля губами. Значит, он уже знает?
   – Прекрати щёлкать немедленно! – рассердился Виктор Васильевич. – Или я уйду из класса. Что такое, на самом деле! Ну разумеется, мы с тобой давно уже не разговариваем вслух. Ровно две недели. Что в этом странного?
   От растерянности я позабыл о перебивке и сидел с раскрытым ртом.
   – Ай-яй-яй! – засмеялся Виктор Васильевич. – И ты, Врут, решил меня подслушать. А ведь подслушивать нехорошо! Разве мама тебе этого не говорила?
   «Вы-то подслушиваете», – подумал я.
   – С твоего ведома, милый мальчик. Это в корне меняет дело. Ты был честно предупреждён. Ну что ж, если тебя это до сих пор тревожит, давай займёмся блокировкой. А то ты все выключатели поломаешь в своей бедной головке.
   Помнишь, две недели назад мы учились думать – о двух, о трёх вещах сразу и тебе это показалось неинтересным? А между тем суть абсолютной блокировки связана именно с этим. Представь себе…
   Господи, до чего это было просто! А я-то так мучился! Честное слово, чуть не заплакал от досады. Берётся основная мысль и берётся фоновая, любая. Ну, например, «Я африканский жираф». Затем фоновая «опускается», и между нами – глухая стена.
   – «Я африканский жираф» – очень мило, – сказал Виктор Васильевич (я продолжаю для простоты говорить «сказал», на самом деле он ничего мне не говорил вслух, мы сидели друг напротив друга совершенно молча), – но тут, Андрюша, вот какая сложность. Ведь я-то этот ключ знаю. А раз уж знаю, всё расшифровывается элементарно… Нет, нет, не трудись подбирать ключик в моём присутствии. Уж если тебе так не терпится от меня отгородиться, займись этим дома, на досуге. И помни: фоновая мысль «забывается» только понарошку…
   помнишь, я тебе объяснял. Забыть её по-настоящему ты не имеешь права.
   Кстати, это стоит труда, и немалого. Ну, раз уж надо… В этом желании ты, к сожалению, не одинок. Такие виртуозы, как Борис Махонин, меняют ключик каждые пятнадцать минут. А Олег Рыжов… но это уже высший класс… так он вообще не опускает фоновую мысль для верности, а продолжает её развивать, думая при этом о другом. О чём, не знаю. Наверное, о чём-то более существенном. Но вот какой казус иногда получается: развитие фоновой мысли даёт иногда блестящие, совершенно неожиданные выводы… а основная так и чахнет в полуподвале.
   Виктор Васильевич говорил ещё что-то, но я его уже не слушал.
   Боже мой, какое же я почувствовал облегчение, когда сразу после урока поднялся на лифте под купол и там, чувствуя себя в одиночестве, придумал себе прекрасную блокировку: «Печальный демон, дух изгнанья…»
   В столовой я гордо прошёл мимо столика Дмитриенки, чувствуя себя закованным в сталь и бетон. Ну-ка, подступитесь ко мне! Славка был настолько изумлён, что не успел вовремя зачехлиться, и я прослушал его сбивчивый шепоток:
   «А наш-то, наш-то… дым из ушей валит!» – «Оставь ты его, что он тебе дался?» – ответила ему Лена.
   А Черепашка в этот день не спустилась к обеду, и я сидел в гордом одиночестве. Бедняжка, она не умела думать о двух вещах сразу!

17

   Вернувшись в комнату, я долго смотрел на себя в зеркало и остался доволен.
   Особенно мне понравилось выражение моих глаз – ясное и спокойное. Но только я успел подумать об этом, как сразу же мне стало стыдно. Спецкурс давал себя знать: появилась привычка гнать от себя ненужные, недостойные мысли.
   Вдруг что-то остро кольнуло меня в сердце – как толстой иглой, я даже испугался. Но это была не физическая боль: со мной так бывало и раньше – от жалости к маме или к отцу. Сейчас я чувствовал (сам не знаю, каким образом, но чувствовал определённо): с мамой и с отцом всё в порядке. Так что же тогда? И снова кольнуло. Потом я почувствовал такую сильную боль в плече и ключице, что у меня потемнело в глазах.
   «Черепашка моя!» – подумал я и кинулся в её комнату.
   Черепашка сидела в кресле невидимая и горько плакала.
   – Ну что за манера! – сказал я, превозмогая боль. – Какое удовольствие плакать, если ты себя не видишь? Всё равно что умываться в темноте. Включись немедленно!
   – Я тебе… не телевизор, – всхлипывая, возразила Ритка. – Я, может быть, не хочу, чтоб меня видели…
   – Долеталась? – спросил я.
   Вместо ответа послышались новые всхлипывания.
   И боже ж ты мой, как у меня заломило плечо! Я чуть не взвыл от боли.
   – Я, кажется, руку сломала, – сквозь стон и плач проговорила Черепашка.
   – Разбилась вся… не удержалась…
   Скривившись, я прислушался к себе. Нет, руку я однажды ломал, болит не так.
   – Ты что? – с испугом спросила Черепашка: я её не видел, но она-то видела, как я гримасничаю.
   – Спокойно, – ответил я. – Сиди и не двигайся.
   Я знал, что мне делать. Я думал об этой боли, не прогоняя её прочь, я вдумывался в неё, вызывал её на себя всю. И словно бетонная балка обрушилась мне на плечо, тряхнула, придавила, проволоклась, оставив жгучие ссадины…
   Я стиснул зубы и, обливаясь весь ледяным потом, прислонился к стене. «Бедная Черепашка, – повторял я про себя, – бедная Черепашка, как же ей было больно… Сидела и плакала одна, пока я упивался своими достижениями. А если бы она разбилась совсем, что бы тогда со мной было?»
   Когда я открыл глаза, оказалось, что я сижу на полу, а Ритка, уже совершенно видимая, стоит надо мной и тянет меня за руку.
   – Вставай же, ну вставай! – упрашивала меня Черепашка.
   Я осторожно высвободил руку и поднялся. Знобило, шатало.
   – Что, обморок? Обморок? Ну скажи, что ты молчишь? – спрашивала Черепашка, заглядывая мне в лицо.
   – Я… ничего… – проговорил я с трудом. – Как ты?
   Она махнула рукой:
   – Да что ты, всё сразу прошло! Я так испугалась. Ты сделался весь белый. С тобой это часто бывает?
   – Нет, в первый раз, – ответил я.
   – Дроздову надо сказать! – И Ритка метнулась к двери.
   Я её остановил: так будет лучше, чтобы она ничего не узнала.
   – Я сам скажу. Только ты уж больше не летай в одиночку.
   – При чём тут я? – возмутилась Черепашка.
   – Действительно, ни при чём, – спохватившись, ответил я. – Ну ладно, пойду, полежу, а то голова что-то кружится.
   Вернувшись к себе, я снял рубаху; плечо и спина у меня были в багровых и синих полосах, и чувствовал я себя так, как будто меня вытащили из-под колёс самосвала.
   Ну вот, подумал я, и у меня появилась своя специализация…

18

   Я получил от мамы письмо – третье по счёту. Новостей у мамы не было никаких, поэтому она писала об одном и том же:
   «Дорогой мой сыночек! Ты даже представить не можешь, как я рада, что ты наконец у меня устроен. Очень мне понравилось твоё последнее письмо: такое серьёзное, спокойное, складное. Но если правда всё, что ты пишешь, значит, мы с тобой просто счастливые. Учись, дорогой мой, прилежно, слушайся учителей, дружи с ребятами и береги себя. Ты пишешь, что у вас там тепло, но я слушаю сводки по телевизору, и мне что-то не верится. Одевайся потеплее, горло не застуди. Ты ничего не написал, есть ли у вас там в школе врачи. Я сильно беспокоюсь, сообщи поскорее…»
   Врачей здесь не было, ни одного, если не считать меня. Как раз сейчас у меня болело горло, точнее, не у меня, а у Леночки Кныш, которая злоупотребила мороженым, и мне было очень её жалко. Но разве напишешь об этом маме?
   «Отец заходил, очень тобой интересовался, так с сомнением слушал мой рассказ, но прочитал твоё последнее письмо и, кажется, поверил. Он успокаивал меня, что не может быть спецшкола без врача, но, пока я не получу от тебя ответ на этот вопрос, всё буду волноваться. Ты же у меня один на свете.
   Да, ещё отец сказал, что к вам наверняка приезжают учёные из Академгородка читать лекции, беседовать и присматриваться, кто на что способен. Сыночек, будь внимательнее: кто знает, может быть, от этого зависит вся твоя судьба.
   Вперёд не выскакивай – ты же знаешь, выскочек нигде не любят, – но постарайся обратить на себя внимание, чтобы тебя заметили и запомнили на всякий случай…»
   Ох, уж эти мне родительских советы! Как будто они подаются из древнего мира.
   Ну кто ж сейчас себя так ведёт?
   «Конечно, что тебе мои советы, ты всё равно поступишь по-своему. Ну, до свидания, учись, не ленись, не забывай свою маму. Крепко целую тебя. Мама.
   Да, приходил Веня из итальянской школы, спрашивал, куда ты пропал. Я ему всё рассказала. Он позавидовал от души. Напиши и ему, он хороший, по-моему, мальчик. Ещё раз обнимаю тебя и целую. От общественных нагрузок не уклоняйся! Твоя мама».
   А никаких общественных нагрузок здесь не давали. Я подумал об этом – и удивился. Действительно, как-то не по-нашему получается. Живём каждый сам по себе. Хоть бы собрание одно провели. Учителя, называется! Я не большой любитель собраний, но Славке Дмитриенко мог бы кое-что сказать. При всех, чтоб запомнил. Или вечер какой-нибудь организовать: при таких-то талантах можно настоящий цирк устроить.
   И ещё: за все эти два месяца никто к нам в гости не приезжал. Ни из Академгородка, ниоткуда. Это тоже было странно.
   Я перечитал мамино письмо раз, наверное, десять, слёзы у меня на глазах ещё не высохли, но тут ко мне постучались.
   Я сунул письмо в стол и сказал:
   – Войдите!
   Я думал, что это соскучилась и пришла ко мне одинокая Черепашка, но в комнату вошла Соня.
   – Да ладно, – сердито сказала она, когда я поспешно заблокировался. – Всё и так ясно. Спит твоя Маргарита и знать про тебя забыла. После вечерних занятий приходи в мою комнату, поговорить надо.
   – Без Риты? – поинтересовался я.
   – Конечно, без. Сам понимаешь.
   Я понимал. Можно было, конечно, поставить условие: или с Черепашкой, или никак. Покрасоваться немного, представиться этаким, знаете ли, защитником обездоленных. Но любопытство победило, и я молча кивнул.
   – Ишь, загородился! – с неодобрением сказала Соня.
   – А ты?
   – Ладно, ладно…
   И она ушла.

19

   Вечером в третьей комнате я, к своему удивлению, увидел только Соню и Олега.
   Соня сидела на постели, Олег – в кресле у окна. Он молча показал на свободное место возле журнального столика. Я сел.
   – Лена спит, – пояснил Олег, – а Махонин и Дмитриенко пожелали присутствовать дистанционно. Простим товарищам их маленькую слабость?
   «Простим», – сказал я молча. Должно быть, это получилось у меня несколько более многословно, потому что Соня фыркнула, а Олег нахмурился.
   – Ну, ну, полегче! – услышал я голос Борьки Махонина. – При дамах-то нехорошо.
   – Впрочем, если товарищ настаивает, – ехидно зашептал мне на ухо Дмитриенко, – мы можем явиться, так сказать, «о натюрель».
   – Без гарнира, – добавил Борька и захохотал.
   Тут мне пришло в голову, что умение грамотно и логически мыслить вовсе не мешает человеку оставаться дураком, если он дурак от рождения. Глупость
   – это не отсутствие ума, это что-то другое. Но сейчас было не время развивать эту мысль, и я оставил её про запас, запихнув подальше за блокировку. А блочок я себе выбрал ослепительный, просто райское яблочко, а не блочок:
   «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утёсах». Я с наслаждением повторял в уме эту фразу, смакуя каждое слово.
   – Да прекратите кобениться! – сердито сказала Соня. – Все вы гении, это общеизвестно.
   – Иными словами, можно говорить вслух, – сказал Олег.
   Я покосился на стену.
   – Всё в порядке, Андрей, никто нас не слушает.
   – Каким же образом это можно установить? – спросил я.
   – Об этом потом, – ответил Олег. – Долго объяснять. Не будем отвлекаться.
   Наступила полная тишина.
   – Ну что ж, – сказал Олег, – прежде чем начать, я хотел бы от своего имени и от всех нас ещё раз перед тобой извиниться. Причины нашего недоверия ты теперь понимаешь.
   Я понимал и раньше, но не сказал ничего.
   – Принимаешь наши извинения? – сухо спросил Олег.
   – Да чего там… – Я покраснел.
   – Значит, с этим покончено. Андрей, ты свежий человек, расскажи нам, что тебя беспокоит. Может быть, есть какие-нибудь сомнения?
   Как раз последнее время меня ничто не беспокоило, но Олег говорил серьёзно, и все мои старые опасения опять зашевелились.
   Соня и Олег выжидательно на меня смотрели.
   – Ну что? – начал я неуверенно. – Возможно, я и глупости буду говорить, но кое-что мне до сих пор кажется здесь странным. Во-первых, почему только семь человек? Ради этого содержать… – Я сделал неопределённый жест рукой. – Нерентабельно.
   – А мы пробная партия, – возразил Борькин голос. – Получится – объявят массовый набор.
   – Что получится-то? – спросил я. Разговаривать заочно я ещё не привык. Всё время хотелось обернуться. – Что получится-то, ты хоть знаешь?
   Борька отмолчался.
   – Теперь второе, – продолжал я. – Меня не волнует, что нас по-особому учат:
   в конце концов, это даже интересно. Вопрос: почему нет учебников? Пусть вузовские, пусть для техникумов, но учебники быть должны.
   – Возможно, учебники ещё не написаны, – сказал Олег. – По той же причине.
   – Ну хорошо, – уступил я. – Допустим, можно и без учебников. А где язык? Без иностранного ни в один вуз не примут. А в каком институте требуют, чтобы поступающие гнули взглядом трамплины?
   – Подумаешь! – пробурчал из-за стены Борька. – Нельзя уж и побаловаться!
   – Не мешай! – одёрнул его Олег. – Человек грамотно рассуждает.
   – Ещё бы! – сказал Славкин голос. – Мы же сами ему ключ задали. Попробовал бы он, как мы, с нуля начинать.
   – Ну, и какие же выводы? – спросил Олег, пропустив эти слова мимо ушей.
   – Выводы? – спросил я, стараясь выгадать время и собраться с мыслями. Как раз насчёт выводов у меня было слабовато. – Ну, предварительно, вчерне…
   Система у них какая-то… не наша.
   Соня заёрзала, но ничего не сказала.
   – Что значит «не наша»? – строго спросил Олег. – Выражайся точнее.
   – В смысле – не советская, – брякнул я.
   – А какая же? – с любопытством спросила Соня.
   – Не знаю.
   – Доказательства, – потребовал Олег.
   Но теперь я уже точно знал, что стою на верном пути.
   – Ты комсомолец? – спросил я его.
   – Да.
   – Где же твоя организация?
   Стало тихо, как в погребе. Купол за окном, весь запорошённый снегом, матово мерцал, подсвеченный изнутри.
   – Чёткий подход, – похвалил меня Олег. – Комсомолец здесь я один. Вот и руковожу… добровольно.
   – Отчего же добровольно? – спросил я. – Тебя учителя о чём-нибудь спрашивали? Поручали тебе что-нибудь? Нет. Извини меня, но так не бывает.
   – Правильно, – согласился Олег. – Не бывает. Ну, а выводы где?
   – Да знаем мы эти выводы, – засмеялась Соня. – Ещё один союзник у Борьки Махонина. Попался мальчик в лапы иностранной разведки.
   – Попрошу не пятнать моё доброе имя! – возмутился Махонин. – Я давно уже отказался от этого заблуждения. Во-первых, не лапы, а руки. А во-вторых, не иностранной, а нашей. И в-третьих – не попался, а попал. Нас готовят к выполнению ответственного задания.
   – Точно, – сказал я. – Предстоит погнуть трамплины всех империалистических бассейнов. Чтоб не ныряли.
   Я бы ещё порассуждал на эту тему, тем более что даже Славка захихикал, но Олег меня остановил.
   – Шутки в сторону, – сказал он недовольно. – Здесь не детский сад. Значит, иностранная версия предпочтительнее?
   – Тоже отпадает, – уверенно ответил я. – Диаметр купола что-то около трехсот метров. С самолёта такую штуку наши давно бы уже засекли.
   – Это при условии, что мы находимся в Западной Сибири, – проговорил Олег.
   Я опешил:
   – А где же ещё?
   – Да где угодно. В Канаде, например…
   Я посмотрел на Олега, потом на Соню – ни тени улыбки.
   – Постойте, – растерянно сказал я. – Я прилетел сюда на «ТУ-154»…
   – Ты в этом уверен? – поинтересовался Олег.
   – Ну как же! У меня даже билет сохранился.
   – А как ты себя чувствовал во время полёта? – спросила Соня. – Головка не кружилась?
   Я похолодел.
   – А что… у вас тоже? – спросил я после паузы.
   – В том-то и дело, – ответил Олег.
   Снова стало тихо. Олег и Соня смотрели на меня, а я был совершенно ошарашен, не знал, что и подумать. Олег поглаживал свою стриженую голову (интересно, кто его здесь стрижёт, да ещё под нуль). Соня зябко поёживалась, руки она держала между коленями, хотя в комнате было тепло.
   – Слушайте… – заговорил я. – Но если это так… если вы меня не дурачите, то как же можно… Как же можно учиться? Паясничать, кувыркаться? В теннис играть?
   – А что ты предлагаешь делать? – спокойно спросил Олег.
   Меня взорвало:
   – Ну, знаете ли! Если вы несколько месяцев только меня и дожидались, чтобы спросить совета… то знаете, кто вы? Не люди, а божьи коровки!
   Олег поднял брови и усмехнулся.
   – Ну, вот и для Славика кличка нашлась, – сказала Соня. – Он называет это «пассивным соучастием».
   – Это вопрос терминологии, – холодно возразил из-за стены Славка. – Можно назвать это «оптимальным вариантом поведения в экстремальной ситуации». А за «божью коровку» Андрюша ещё ответит.
   – Между прочим, – заметил Олег, – это относилось не только к тебе. Андрей имел в виду, что все мы здесь божьи коровки.
   – Или попросту трусы! – сказал я сердито. – Занюханные конспираторы! Не знаю, как вы, а я не собираюсь сидеть сложа руки.
   – А что ты собираешься делать? – спросил Олег.
   – Пойду сейчас к Дроздову и спрошу напрямик: «Вы советский человек или нет?
   Если нет, я требую немедленно вернуть меня на родину».
   – А как ты думаешь, – спросил Олег, – как ты думаешь, где сейчас Дроздов и чем он занимается?
   – Отдыхает, наверное, – удивлённо ответил я. – У себя в домике…
   – Ты видел, как он отдыхает?
   – Конечно, нет. Домик-то без окон.
   – И тебе не пришло в голову, как это люди могут жить без окон?
   Я молчал: действительно, не пришло.
   – Так вот, – сказал Олег, – твои учителя сейчас стоят в тесном чуланчике друг против друга и не двигаются. Все трое. Как манекены.
   – Отдыхают, – со смехом добавил Борька из-за стены.
   – А… а что это с ними? – спросил я, запинаясь. Только сейчас мне стало по-настоящему жутко.
   – Спокойно, Андрей, – сказал Олег. – Только без паники. Они подзаряжаются от сети. Впрочем, питание я пока отключил… поэтому мы так свободно и разговариваем. Но времени у нас в обрез, иначе они не успеют подзарядиться… Так что ты побыстрее бери себя в руки. Соображай.
   А тут и соображать было нечего. Я вспомнил, как старательно «птичий базар»
   изображал оживлённую человеческую беседу (всё-таки моё первое впечатление оказалось точным), как испугалась Соня, промолвив «Ещё бы!» в ответ на моё замечание, что учителя наши несколько вяловаты… Наверное, в день моего прибытия ночная беседа в третьей комнате несколько затянулась…
   – Машины, – сказал я отчего-то шёпотом. – Обучающие машины…
   – И долго же ты, братец, думал, – снисходительно проговорил из своей комнаты Борис. – Уж подвели, уж ткнули носом…
   – Ты позабыл, наверное, Боря, – сказала Соня, – как ты рыдал и кидался на стенку, когда мы тебя ткнули носом… Андрей ведёт себя куда спокойнее.
   – Вернётся к себе – поплачет, – заметил Славка.
   – И ничего удивительного, – миролюбиво сказал Борис. – Я, правда, не сразу поверил. Кнопку на стул Скворцову подкладывал…
   – Ну, это была рискованная затея, – недовольно проговорил Олег. – Можно было испортить аппаратуру.
   Все эти разговоры доносились до меня как-то издалека.
   – Послушайте, – сказал я, – так, значит, они не люди…
   Все засмеялись.
   – Очень тонкое замечание, – сказала Соня.
   – Товарищ ещё не дозрел, – добавил Славка.
   – Да я не о том! – сказал я сердито. – Не люди – те, кто их сделал. Вот в чём беда.
   Ребята притихли. Соня и Олег смотрели на меня с уважением.
   – Прекрасно держишь мысль, – серьёзно сказал Олег. – Тут, правда, есть и другие мнения. Так что, будь добр, поясни.
   – Всё ясно даже ежу, – ответил я. – Машины – значит, кто-то их сделал. И на кого-то они работают. Допустим, на хозяев. И, если эти хозяева сами как люди, зачем им делать механических человеков? Значит, что-то с ними не так, какой-то непорядок. Не рискуют они показаться. Может, у них хоботы вместо носов. Либо ноги не тем концом воткнуты. Либо ещё хуже. Не понимаю, какие тут могут быть мнения. И у кого.
   – Борис, ты что-нибудь имеешь сказать? – спросил Олег.
   Молчание.
   – Да нет у него никаких мнений, – сказала Соня. – Он их меняет по три раза на дню. В глаза смотреть правде боится.
   – Ладно, ладно… – пробурчал Борька. – Подумаешь, разошлась!
   – Значит, нет возражений, – подытожил Олег. – Тут я на днях провёл один эксперимент… Не посоветовавшись, извиняюсь. Сидели мы с Дроздовым-, беседовали о разном. Вдруг я говорю ему, так, шутя: «Вы здесь, Аркадий Сергеевич, прямо как удельный князёк. Хотел бы я увидеть ваше начальство».
   Он и глазом не моргнул: «Увидите». Я спрашиваю: «А какое у вас начальство, страшное?» – «На чей взгляд», – отвечает. И всё смеётся. Жутковато смеются машины, вам не кажется?
   – Ай, не отвлекайся ты! – с досадой сказала Соня. – Дальше-то что?
   – Дальше я ему говорю: «А по телефону сними связаться нельзя? Или по радио?»
   Он – вопросом на вопрос: «А что, у тебя есть жалобы?» – «Есть, говорю, только не жалобы, а вопросы». – «Какие?» – «Вам сказать не могу». И тут, смотрю, Дроздов наш вырубился. Сидит и смотрит на меня пустыми глазами, как выключенный телевизор. Я испугался, туда-сюда, вижу – ожил. «Так о чём мы с тобой разговаривали?» Вот и все дела. Нельзя от машины требовать большего.
   На что её настроили, то она и делает.
   – А на что их настроили? – спросил я Олега. – Это хоть можно определить?
   – Пока установлено только одно, – ответил Олег, – все трое запрограммированы на наши реакции. Вот если ты сядешь и замрёшь… ну, наглухо отключишься…
   ну, как бы умрёшь… они тоже отключаются и могут так сидеть хоть целый день. Как манекены. И из этого можно сделать очень грустный вывод…
   – Какой? – спросил я. Сердце у меня замерло. Хотя что ещё хуже можно услышать?
   – А такой, что, как только мы расхотим учиться, вся эта система, – Олег сделал широкий жест рукой, – вся эта система перестанет работать.
   – Ну и пускай перестаёт! – крикнул я. – И пускай убираются ко всем чертям.
   Мы же у себя дома, не пропадём!
   – Нет, Андрей, – тихо сказал Олег, – в том-то и дело, что мы не у себя дома.

20

   Кто-то громко, демонстративно зевнул.
   – Ладно, я пошёл, – сказал Борькин голос. – Считайте, что меня нету.
   Спокойной ночи, малыши.
   – Вот он всегда так! – проговорила Соня. – Уползает, как улитка, в свою раковину.
   – В чём-то Махоня прав, – заметил Славка. – Ввели новобранца в курс – и давайте на этом успокоимся. Время позднее, педагогов пора подключать, а то они выспаться не успеют. У Андрюшиного изголовья пускай Сонечка подежурит, сердечных капель ему поднесёт…