Алексеев Валерий Алексеевич. Проект «АЦ»

Валерий Алексеевич Алексеев
Проект «АЦ»

1

   Я шёл домой «с тяжёлым сердцем»; как говорит моя мама. Дело было даже не в двойке по алгебре: за свою жизнь я нахватал их никак не меньше двухсот и успел притерпеться. Правда, это была первая двойка в новом журнале за восьмой класс; как сказала Ольга Максимовна, состоялось открытие сезона.
   Ольгу Максимовну это обстоятельство огорчало намного больше, чем меня. Она не понимала (или не хотела понимать), что рано или поздно это должно было случиться: журнал без двоек существует только в воображении учителей. В таком журнале и пятёрки будут выглядеть подозрительно: филькина грамота, а не журнал. Гораздо больше меня огорчали слова, которые Ольга Максимовна сказала после урока: «Ты забываешь, что тебя только из жалости перевели в восьмой класс». Я не нуждался ни в какой жалости: я не был ни дебилом, ни эпилептиком, а двойки получал только потому, что слишком много запустил – начиная с шестого класса, когда от нас с мамой начал уходить отец. Я говорю «начал уходить», и правильно говорю, потому что он уходил слишком долго (всё никак не мог собраться): что-то около года, да и до сих пор ещё навещает нас «по закону», хотя лучше бы ему этого не делать. Тогда, в шестом классе, мне было совершенно не до занятий: мама всё время плакала, и мне то приходилось мирить их с отцом, то уговаривать её, что всё обойдётся и без него проживём.
   Я никому не рассказывал в школе о своих семейных делах и маме запретил, но, видно, бабушки и дедушки из родительского комитета дознались и попросили учителей «оказать мальчику снисхождение». Обиднее всего было то, что два года школа толковала обо всём этом за моей спиной и только сегодня Ольга Максимовна по молодости проговорилась. Она, конечно, тут же спохватилась, вся покраснела, но я не подал и виду, что это меня задело. Я только сказал:
   «Обратно всё равно не переведут», – и она успокоилась. Зато теперь у меня не оставалось другого выхода: я должен был немедленно, сегодня или завтра, перейти в другую школу, где обо мне ничего не знают и не станут «проявлять снисхождение».
   Стоял хороший тёплый сентябрь, деревья ещё не успели пожелтеть, и всё вокруг – и мостовая и дома – было сухое и прогретое. Мне до смерти хотелось уехать куда-нибудь подальше, но на дорогу нужны были деньги, а денег у нас с мамой не имелось. Лишних, по крайней мере: всё было рассчитано до копеечки.
   И тут мне на глаза попалось это объявление. Вид у него был несерьёзный:
   висело оно, косо прилепленное к фонарному столбу, хотя и напечатано было в типографии, красными и синими буквами. Спешить мне было некуда, домой не хотелось, поэтому я читал все объявления и афиши, которые попадались мне по дороге.

   «Объявляется приём учащихся шестых-восьмых классов в спецшколу-интернат для одарённых переростков. Живописные места, санаторный режим, бесплатное питание, общеобразовательная подготовка в рамках десятилетки, уклон по выбору учащихся, обучение ведётся под наблюдением психологов. Обращаться по телефону…»

   В другое время я бы и внимания не обратил на эту бумажку: мало ли куда приглашают – и на лесозаготовки, и даже на сбор лекарственных трав, – но сегодня я как раз обдумывал свой переход в другую школу, а кроме того, меня зацепили слова насчёт «одарённых переростков». Переростком я как раз был самым настоящим, поскольку сидел в шестом классе два года, но до сих пор меня так никто не называл, разве что отец, когда он начинал ссориться с мамой. Между прочим, на него я даже не сердился: он сам измучился за эти годы, не знал, куда деваться, и слов особенно не выбирал.
   Я потоптался возле столба, перечитал объявление раз, наверное, десять.
   «Уклон по выбору» – это мне было понятно, но фраза насчёт наблюдения психологов не понравилась. Какие-то смутные мысли вызывали эти слова – насчёт колонии для трудновоспитуемых детей или чего-нибудь в этом роде.
   На всякий случай я решил отлепить объявление и захватить его домой, чтобы при случае посоветоваться с мамой. С тех пор как отец окончательно ушёл, мы с мамой советовались каждый вечер: она мне рассказывала про свои бухгалтерские дела, жаловалась на грубияна Ивана Сергеевича, а я подсказывал ей, как следует с ним разговаривать.
   К моему удивлению, листок с объявлением отлепился очень легко: как свежеприклеенная почтовая марка. Я сложил его пополам, сунул в учебник физики и тут заметил, что на той стороне переулка стоит и наблюдает за мной Чиполлино. Чиполлино был парень с нашего двора. Собственно, его звали Венька, но он учился в спецшколе с итальянским языком, при этом был кругленький, толстый и совершенно не обижался, когда его называли Чиполлино.
   По-итальянски он болтал довольно быстро, да это и не удивительно: его отец был журналист-международник и знал, наверно, тридцать языков, в том числе готтентотский. Чиполлино всех ребят со двора водил к себе послушать, как отец говорит по-готтентотски, и отец его никогда не отказывался: щёлкал и свистел, у него это получалось очень лихо. – Что это ты делаешь?
   – крикнул мне Чиполлино. Он не хотел подходить ко мне ближе, потому что неделю назад зажулил у меня марку Бурунди и, видимо, боялся, что я начну выяснять отношения.
   Настроение у меня как-то сразу поднялось, я перешёл на другую сторону и протянул Чиполлино руку.
   – Да вот, понимаешь ли, – сказал я как можно небрежнее, – перехожу в спецшколу.
   – В языковую? – спросил Чиполлино, и по лицу его видно было, что он не очень-то мне поверил.
   – Да нет, в научно-перспективную, – ответил я, не моргнув и глазом, хотя в объявлении ничего об этом сказано не было.
   – Ну что ж, дело хорошее, – солидно сказал Чиполлино. – Но там, наверно, конкурс большой.
   – Посмотрим, – ответил я, и мы пошли вместе к дому.
   О марке я ему не стал напоминать, потому что идея перебраться в спецшколу занимала меня всё больше. Я был уверен, что мама обрадуется: во-первых, с деньгами станет полегче, а во-вторых, спецшкола – это уже почти профессия.
   Но мама забеспокоилась.
   – А далеко это? – спросила она тревожно.
   В объявлении ничего об этом не было написано.
   – Да где-нибудь под Москвой, – ответил я наугад.
   – И что ж, ты всё время там жить будешь? – допытывалась она. – А как же я тут одна?
   – Ну мама, ну что ты, на самом – деле! Бесплатное питание, санаторный режим.
   Чего ещё – надо?
   – Не отпущу я тебя, – сказала она решительно. – Без зимнего пальто…
   старое-то ты уже совсем износил… Не отпущу!
   Но я уже наверняка знал, что отпустит. Когда мама начинает говорить решительно, это значит, что она почти уже согласна.
   – Зима ещё не скоро, – ответил я. – А кроме того, попытка – не пытка. Надо ещё поступить.
   – Не примут тебя, – сказала мама со вздохом. – Ты же у меня отстающий.
   – Чего там гадать? Сейчас пойду и позвоню. И всё узнаю.
   – Так вечер уже!
   – Ничего, попробую.
   Не слушая, что мама кричит мне вдогонку, я побежал на улицу. Позвонил из телефона-автомата – и сразу меня соединили.
   – Приём заявлений кончается завтра, – ответил мне мужской голос. – Приезжайте лучше сейчас. Документов никаких не надо. Приёмных экзаменов у нас нет. Только собеседование. Деньги на проезд имеются?
   – Нет, – ответил я растерянно.
   – Хорошо. Подошлём машину. Назовите адрес.
   Я назвал.
   – Будем через пятнадцать минут.
   И в трубке загудел сигнал отбоя.
   – Чудеса! – сказала мама, когда я вернулся. – Так быстро всё… А ты не фантазируешь, случайно?
   Я настолько был сам удивлён, что не стал ничего ей доказывать.
   И действительно, через пятнадцать минут во дворе коротко прогудела машина. Я выглянул в окно: у нашего подъезда стояла новая коричневая «Волна», шофёр, опустив боковое стекло, разговаривал с ребятами.
   – Ну, мама, я пошёл.
   Мама хотела заплакать, но сдержалась.
   – Ступай, сынок. Ох, не примут тебя, не примут…
   Ребята смотрели на меня во все глаза.
   – Куда это тебя?
   – В спецшколу, – ответил я, берясь за ручку дверцы.
   – Ну дела! Что это за школа такая?
   – Закрытая, особая.
   Я сел на заднее сиденье. Шофёр обернулся ко мне, посмотрел строго.
   – Много разговариваете, молодой человек, – сказал он. – Сначала поступить надо. А то может быть, зря бензин жжём.
   Я смутился и ничего не ответил.

2

   Машина въехала во двор большого девятиэтажного дома и остановилась возле каменного крыльца: несколько ступенек и железные перила. Невзрачная дверь с белой табличкой «Приём». Приём чего? Стеклотары? Белья? Непонятно.
   Я слегка оробел. Посмотрел на шофёра, но он, не обращая на меня внимания, рылся у себя в карманах. Пробормотав: «Спасибо», – я вышел из машины и поднялся на крыльцо.
   За дверью оказался небольшой тамбур, а за ним – комнатушка без окон. Под потолком на проводе горела голая электрическая лампочка, за столом сидел загорелый молодой парень в тёмно-синей спортивной куртке. У него было лицо честного футбольного тренера.
   – Добрый вечер, – сказал я, подошёл и сел на стул.
   – Добрый вечер. – Парень улыбнулся, протянул мне через стол руку и назвался:
   – Дроздов.
   – Очень приятно, – сказал я и вспотел от смущения.
   – Фамилия, имя?
   – Андрей Гольцов.
   – Поздновато явились. Гольцов. Ну, да ладно. В каком классе учитесь?.. Так, в восьмом. А два года сидели в котором? В шестом? Говорите яснее. В шестом.
   – Он сделал пометку на лежащем перед ним листе бумаги. Я готов был поклясться, что увидел на этом листе свою фамилию, напечатанную на машинке.
   – По какой причине сидели?
   Я замялся. Сказать «неспособный к учению» – сам себе навредишь. «Учителя заедались» – неправда. «Не хотел учиться» – хуже того. Я подумал и ляпнул:
   – Болел.
   Дроздов прищурился, посмотрел на меня с усмешкой:
   – Вот как? Чем?
   Разговор принимал неприятный оборот. В голове у меня замельтешило:
   «Энцефалитом? Эхинококком?»
   – Гипертонией.
   Лицо у Дроздова стало совсем хитренькое: знаем мы эту гипертонию.
   – Ничего, – сказал он, – вылечим. – Посидел, помолчал. – Как вы полагаете, Гольцов, вы обыкновенный человек?
   Такого вопроса я, естественно, не ожидал.
   – Нормальный, – ответил я и пожал плечами.
   – Нет, я не о том. Я имею в виду: вы как все или нет?
   Я покачал головой:
   – Нет.
   Дроздов удовлетворённо откинулся к спинке стула.
   – А почему нет?
   Вот пристал, подумал я. А я-то боялся, что по алгебре будут спрашивать.
   – Мне кажется, я способный, – промямлил я и покраснел.
   – К чему? – вежливо поинтересовался Дроздов.
   – Ну… учиться способный.
   – Этого маловато, – огорчился Дроздов.
   Я тоже расстроился. В самом деле, к чему я способный? Да ни к чему. Баклуши бить.
   – У каждого человека должны быть особые, присущие только ему способности, – участливо глядя на меня, сказал Дроздов. – Постарайтесь припомнить.
   Я молчал.
   – Вы очень уверенно сказали, что вы не такой, как все. Это впечатляет. Но на чём вы основываетесь?
   – В длину неплохо прыгаю, – брякнул я совершенно невпопад.
   – Спорт нас не волнует, – нахмурившись, сказал Дроздов. – Слабосильных
   – подтягиваем. У нас там спортивный комплекс по последнему слову техники. Для того мы и приглашаем в нашу школу, чтобы отставание по отдельным пунктам не мешало развиваться главному. Вопрос: что в вас главное?
   Я совсем упал духом: не видать мне этой школы, как своих ушей.
   – Ну неужели ничего главного? – настаивал Дроздов. – Не верю. По ночам хорошо спите?
   – Когда как.
   – А если не спите, что вам спать не даёт?
   – Маму жалко, – с запинкой сказал я.
   Тут Дроздов не стал вдаваться в подробности.
   – Понятно, – проговорил он. – Ну, а что бы вы для неё сделали, если бы могли?
   – Чтобы она смеялась, радовалась, не плакала.
   Я смутно начал понимать, чего он от меня добивается. Но выразить это словами не взялся бы даже для спасения жизни.
   – А как это сделать? – не унимался Дроздов.
   – Надо больше с ней разговаривать, доказывать, что всё хорошо…
   – Словами доказывать?..
   – Нет, не словами.
   – А как?
   Я молчал.
   – Ну, добро, – Дроздов заметно повеселел. – И что же, получается?
   – Не очень.
   – А хотелось бы?
   – Да.
   – Больше всего на свете?
   Я не ответил. Не люблю говорить такие слова. Но подумал: да, больше всего на свете.
   – Ну что ж, – сказал Дроздов, – мы на верном пути, Андрей. Просто вы подавлены своими неуспехами и плохо прислушиваетесь к себе. Вы, несомненно, одарённый человек…
   Меня бросило в жар.
   – …но природы своей одарённости сами не сознаёте. Мы вам в этом поможем.
   Пишите заявление. Да не волнуйтесь, вы приняты.
   Должно быть, на моём лице было что-то вроде недоверия, потому что Дроздов засмеялся.
   – Между прочим, я директор школы, и моё слово – это уже решение. Вот образец: «Прошу зачислить меня в состав учащихся Чулпанской спецшколы для одарённых переростков». Дата, подпись.
   – А где это – Чулпан? – спросил я, взявшись за ручку и начиная уже приходить в себя.
   – В Западной Сибири. Ещё вопросы есть?
   Я осмелел:
   – Есть. Почему вы так назвали – «школа одарённых переростков»?
   Дроздов оживился:
   – А что? Задевает, беспокоит?
   – Да неприятно, – признался я.
   – А правде в глаза смотреть всегда неприятно. Ведь вы же переросток?
   Несомненно. В ваши годы надо учиться в десятом классе, на худой конец в девятом. Уж раз вы нам позвонили, вы понимаете это и не считаете тяжким оскорблением. Не так ли?
   Я должен был признать, что это так.
   – Вот то-то и оно. Вы удивитесь, узнав, как мало у нас учеников. Никто не хочет признавать себя переростком. Сидит за партой этакий дылда и не страдает от этого, скорее склонён всех остальных считать недоростками.
   Столько в нём чванства, наглости, самоуверенности… да просто хамства.
   Значит, не умен. Нам такие не нужны, и не идут к нам такие. Понятно?

3

   Я влетел в комнату совершенно полоумный от радости. Перепрыгнув через стул, кувыркнулся. Плюхнулся на пол.
   – Приняли, мама! Приняли! – завопил я что было мочи.
   – Тихо ты, сумасшедший! – замахала на меня руками мама. – Соседей перепугаешь.
   – Мама, меня приняли в спецшколу! – повторил я шёпотом. – Приняли безо всякого.
   Мама села на стул, сложила руки на коленях.
   – Ну что ж, сыночек, это хорошо, – сказала она и заморгала глазами. – Я всегда знала, что ты у меня умница.
   – Только уговор: не плакать сегодня, – сказал я строго, всё ещё сидя на полу. – Завтра будешь плакать… немножко. Завтра я улетаю.
   Мама растерялась:
   – Улетаешь? Значит, так далеко?
   – В Западной Сибири, мама! Город Чулпан. Живописные места, отличная рыбалка.
   Грибы, ягоды, лодочные походы по озёрам!
   Ни о чём об этом у нас с Дроздовым не было разговора. Я выдумывал на ходу.
   – Вещи собирать надо, – сказала мама и всё-таки не выдержала, заплакала. – Одна я останусь…
   – Никаких вещей, мама! Всё там будет. Униформа, спецодежда, – всё бесплатное. Меня предупредили, чтобы не было большого багажа. Только самое любимое. Вот – вельветовые брюки надену, куртку парусиновую возьму, блесны для спиннинга. Пару книг, зубную щётку, мыло, полотенце. Кеды. И всё!
   – А тёплое? – ужаснулась мама. – Ведь Сибирь же! А зимнее?
   – Ну мама, ну как ты не понимаешь? Самолётом лечу, потом вертолётом…
   – Это была правда. – Только самое необходимое. Там же целый научный городок, своё телевидение, своя станция «Орбита».
   – Сыночек, миленький, не пущу! – в голос заплакала мама.
   Я вскочил, обнял её за плечи, начал утешать:
   – Ну, ну, мама… Ну, ну… Всё хорошо… Всё очень хорошо. Нам с тобой повезло. Мне сказали, что я у тебя очень одарённый. Мне совершенно необходимо учиться в этой школе. Я буду писать тебе письма раз в неделю…
   нет, два раза в неделю, а хочешь – каждый день. Хочешь, каждый день?
   – Сфотографируйся там… в спецодежде, – сквозь слёзы сказала мама. – Я отцу покажу…
   Всю ночь мы не спали: укладывали вещи в чемодан, вынимали, спорили. Мама всё хотела уложить свои серые валенки, я отбивался как мог, но наконец сдался – чтобы её успокоить.
   Под утро, часов около пяти, мы присели «на дорожку».
   – Это ж надо, – сказала мама совершенно спокойно (навязав мне валенки, она очень повеселела). – Ещё вчера мы ничего с тобой такого и не думали… А если бы ты не прочитал это объявление?
   – Я не мог его не прочитать, – сказал я уверенно.
   Мы поднялись.
   – Билет! – вскрикнула мама. – Билет не забыл?
   Новенький красивый авиационный билет лежал у Меня в кармане.
   – Даже проезд оплатили, – тихо сказала мама. – Добрые люди. А школьные бумаги я тебе вышлю, ты не бойся.
   Я и не боялся. Глаза б мои их не видели, этих школьных бумаг!

4

   Первый раз в жизни я летел на самолёте. То ли из-за бессонной ночи, то ли просто от волнения, но у меня всё плыло перед глазами, мерцало и зыбилось.
   Как в стереокино, когда вертишься на стуле и не можешь найти свою точку.
   Помню только, что за Уралом внизу, под крылом самолёта, потянулись грязновато-рыжие, замусоренные красным хворостом снега. Я успел сообразить, что это не хворост, а лес, зевнул, подумал лениво: «А прохладно будет… в парусиновой куртке», – и как провалился сквозь тонкий лёд, в темноту. Не помню, как объявили посадку, как приземлились… не помню даже, сколько пассажиров было в самолёте и были ли они вообще.
   Совершенно неожиданно оказался на борту вертолёта. Я сидел один за спиной у пилота, без сопровождающих, без попутчиков и, привалившись к окну, смотрел вниз, на тайгу и озёра. Снега здесь не было, лес стоял ярко-жёлтый, озёра (их было множество) синели неправдоподобно и радостно. Пилот в шлемофоне и кожаной куртке похож был на большую заводную игрушку. Он механически работал руками, лица его мне не было видно, ни разу он не обернулся в мою сторону.
   Душа моя пела: целый вертолёт вёз меня одного! Наверно, я и действительно сверходаренный. Супервундеркинд! Сомнения грызли, конечно: какой я вундеркинд, если не помню даже признаков делимости на девять, а в шахматы играю хуже всех в классе?.. Но вертолёт – вот он, тут, настоящий, металлический, грохочущий, холодный, весь для меня одного!
   Неожиданно пилот зашевелился и, не оглядываясь, показал мне рукой на окно. Я прислонился к толстому стеклу. Внизу были всё те же жёлтые лиственницы, рассыпанные по болотам и похожие на облезлых лисиц. Среди них голубели озёра. Одно из них было необычно круглое. Ну озеро, и что?
   И тут сквозь голубую воду я увидел прямоугольные светло-серые корпуса.
   Теннисный корт, бассейн, пальмы. Да, у бассейна, склонившись одна к другой, росло несколько пальм, я не мог ошибиться. Тут вертолёт, резко накренившись – так, что я стукнулся лбом о стекло, – пошёл на снижение, и поверхность озера стала выпуклой. Это был совершенно прозрачный купол! Я где-то читал, что города под куполом строить нельзя: парниковый эффект, температура наверху будет около ста градусов. Но вот – построили же! Видела бы мама! Она всё повторяла в аэропорту, что я замёрзну, непременно замёрзну в палатках.
   Какие палатки? Какие валенки? Тут пальмы растут у бассейна!
   На самом верху купола темнел серый бетонный круг. Вертолёт завис над кругом, моторы взревели на прощанье. Мягкий толчок снизу. Сели. Я начал было суетиться, но пилот молча показал рукой наверх: нельзя, пока винт не остановится. И в самом деле, меня бы сдуло с купола, как пушинку. Наконец
   – тишина. Пилот повернулся ко мне (он чем-то был похож на Дроздова), протянул руку. Дверь кабины открылась, ворвался острый холодный ветер со льдинками. Я спустился вниз и нетвёрдо встал на бетонный круг. Растерянно посмотрел на вертолёт. Пилот медлил. Я оглянулся и в двух шагах увидел широкую каменную лестницу с алюминиевыми перилами (как уличный подземный переход), ведущую вниз. Я помахал пилоту рукой и начал спускаться. Внизу была круглая лифтовая площадка со стенами из голубого пластика. Горели лампы дневного света. Здесь было немного теплее, чем наверху. Что-то гудело: наверное, кондиционер. Я нажал кнопку и, уже входя в лифт, услышал, как над куполом взревели моторы вертолёта. Всё, приехали.
   Внизу у лифта меня ждал Дроздов. Как он здесь оказался раньше меня, было уму непостижимо. Но я очень обрадовался, когда его увидел.
   – Ну, здравствуй, Андрей! – сказал Дроздов. – Поздравляю с прибытием.
   Я огляделся. Зелёные газоны, прямые мощённые светлыми плитами дорожки.
   Кусты, деревья, за деревьями – серые корпуса. Лёгкий тёплый ветерок. В воздухе монотонное жужжание. Купол над головой был прозрачен, как небо.
   – Что, нравится? – спросил Дроздов.
   Я кивнул.
   – Там общежитие. Твоя комната номер семь на втором этаже. Столовая – на первом. А это – учебный корпус, лаборатории, мастерские.
   И в эту самую минуту купол над головой потемнел, набежали тучки, хлынул дождь. То есть дождя-то я не почувствовал, а только увидел, как по склонам купола заструились широкие потоки воды. С шорохом проползла широкая беззвучная молния, стекло купола ярко засветилось, потом потемнело. Землю под ногами сильно встряхнуло: должно быть, молния ударила неподалёку.
   – Вот так мы и живём, – весело сказал Дроздов. – Ну, ступай. Извини, что я с тобой на «ты» перешёл, у нас в школе так принято. Прими душ с дороги, хочешь – в бассейне окунись. И обедать. Для тебя уже всё готово. Сегодня ты свободен. Осмотрись, познакомься с ребятами. Ну, а завтра с утра приступим к занятиям. Программа ясна?
   – Ясна.
   – Ну, пока.
   И Дроздов скрылся за толстым столбом лифтовой шахты. Мимо пальм, увешанных кокосами (я впервые в жизни увидел, как растут настоящие кокосы), мимо сине-зелёного бассейна с вышкой я прошёл к двухэтажному корпусу общежития.
   Никого по дороге не встретил. Вестибюль был просторный и светлый. По широкой гулкой лестнице я поднялся на второй этаж. Коридор был пуст. Все двенадцать дверей – закрыты, за дверьми тишина.
   Моя комната оказалась в дальнем конце коридора. Я подошёл к гладкой лакированной двери и остановился. Стало страшновато. А назад-то как? Ну, поднимешься на лифте, выйдешь на верхнюю площадку – и что? Вниз по куполу на карачках? Чудеса, как сказала бы мама.

6

   Комната моя была большая, светлая, с окном во всю переднюю стенку.
   Журнальный столик, кресла, у окна письменный стол, у стены два шкафа, платяной и книжный. Книги все новёхонькие: Конан-Дойль, Дюма, Беляев, полные собрания сочинений. Читай – не хочу. Телевизор в углу. Включил – обычная московская сетка. Почему-то меня это успокоило. Подошёл к окну, отодвинул штору. Внизу бассейн, пальмы, за ними косая мутноватая поверхность купола, а дальше, как в тумане, – тайга и озёра.
   Вдруг по дорожке, усыпанной гравием, к бассейну пробежала девчонка в ярко-голубом купальнике. Судя по виду, класс седьмой-восьмой. Впрочем, кто его знает. Лихо нырнула, поплыла брассом. Так. Значит, здесь и девчонки есть. Жаль. Однако же – всё живая душа, а то и поговорить не с кем. Я поспешно разделся, побросал свои одёжки на кровать (она стояла в нише за занавеской), уверенно подошёл к деревянной стене, отодвинул скользящую, как в вагоне, дверь. За дверью была ванная, свет в ней включался автоматически.
   Впрочем, меня это уже не удивило. Я быстренько ополоснулся, обмотался махровым полотенцем, висевшим здесь же, на крючке, осторожно подошёл к окну, выглянул. Девчонка всё ещё плавала. Я разлетелся было бежать – ба, а плавок-то у меня и нету!
   Огорчился. Подошёл к платяному шкафу. Думал, пустой, распахнул дверцы – а он битком набит. Красивые синие униформы, одна шерстяная, другая вроде бы джинсовая, с нашивками. Рубашки, майки, всё, что нужно. И плавки, разумеется, тоже. Синтетические, красно-зелёные, точь-в-точь по мне.
   Правильно Дроздов говорил, всё будет на месте.
   Натянул я плавки и вприпрыжку помчался на улицу. Вниз по лестнице, через вестибюль – и к бассейну. С ходу нырнул – вода тёплая, солоноватая.
   Вынырнул – рядом девчачья голова в жёлтой резиновой шапочке. Черноглазая девчонка, лицо хулиганистое.
   – Во псих, напугал! – сказала она. – Головой небось ударился? С этого края мелко.
   – Ничего! – бодро ответил я, хотя теменем приложился действительно.
   Лёг на спину.
   – Здорово, а?
   Девчонка уже отплыла, обернулась:
   – Что ты сказал?
   – Я говорю, здорово!
   Ничего она не ответила, подплыла к лесенке, начала подниматься.
   – Э, постой, ты куда? – крикнул я.
   Быстренько, сажёнками помахал за ней. Схватился за поручни.
   – Тебя как зовут?
   Думал, что ответит: «А тебе какое дело?» С девчонками это случается, находит на них иногда. Будто имя – это государственная тайна либо что-нибудь неприличное.
   Нет, ничего.
   – Соня, – ответила она, снимая шапочку.
   – Слушай, Соня, меня Андрей зовут. А остальные где?
   – Кто? – спросила она недовольно.
   – Ну, ребята!
   – Да спят, наверно, либо лопают.
   Она повернулась, явно собираясь уйти. Я подтянулся и схватил её за руку.
   – Оп-ля!
   Соня быстро взглянула на меня, нахмурилась, и вдруг чёрные глаза её вспыхнули, и в плечо меня больно толкнуло. Я чуть не опрокинулся навзничь.
   Взглянул на руку – два круглых волдыря быстро вспухали, белели на предплечье, а вокруг краснота.
   – Ни фига себе! – пробормотал я.