Алексеев Валерий Алексеевич. Звезда Сириама

   Спорить здесь было не о чем: сам ви-ай-пи (аббревиатура английского «вери импортант персон» — «очень важное лицо»), быть может, и не возражал бы, чтобы по соседству с ним поселилась на неделю группа странствующих иноземцев, но до него еще надо было добраться. А люди, отвечающие за его безопасность, вполне естественно, сделают все, чтобы никто не потревожил его покой.
   Стало тихо. Хаген стоял с таким циничным и опустошенным лицом, как будто мысленно ковырял в зубах. Володю, кажется, устраивала перспектива благополучного возвращения, но он помалкивал, теша себя надеждой, что все повернется к лучшему. Один Зо Мьин смотрел на нас с каким-то прозрачным и светлым любопытством.
   — А мне кажется, надо подождать в Тавое, — вполголоса сказала Инка по-русски.
   — Простите, сэйяма? — переспросил Ла Тун.
   — Я согласна с Бени, — решительно сказала Инка. Услышав свое имя, Бени улыбнулся и, прижав руку к сердцу, поклонился. — Есть тут гостиница, Ла Тунчик?
   — Есть гест-хауз, но не очень хороший.
   — А люксов нам и не надо, — возразила Инка. — Как ты считаешь, Шурик? Поживем в гест-хаузе денек—другой, посмотрим город, окрестности. Освободится Маумаган — переедем, нет так нет. Жалко уезжать.
   Я подумал. Инесса была права: так у нас оставался хоть какой-то шанс выбраться к океану.
   — Давайте голосовать, — сказал я.
   Мы проголосовали: все были за то, чтобы переждать в Тавое, кроме Володи, он воздержался.
   — Это из-за меня, — сказал он с некоторой даже гордостью. — Стоило вам взять меня с собой — и все пошло прахом.
   — Я и не знала, — засмеялась Инка, — что ты в таких близких отношениях с ви-ай-пи.
   — При чем тут ви-ай-пи? — обиделся Володя. — Это предостережение судьбы, меня не следует вывозить к морю. Мне, может быть, цыганка нагадала, что я найду смерть в теплой воде.
   — Цыганка имела в виду ванночку.
   Так они пикировались в привычном стиле, а я стоял чуть поодаль и разглядывал нашу озадаченную компанию. Летное поле опустело, мы стояли возле самолета одни, девять человек, неожиданно оказавшихся в сотнях километрах от Рангуна. Ну, хорошо, мы с Инкой прилетели сюда, в Тенассерим, чтобы окунуться на прощание в чистой воде Индийского океана. Тьюторы наши и Тимофей к морским купаниям достаточно равнодушны, но они беспокоятся за нас и хотят, чтобы нам было хорошо, Володя здесь по воле советника, который тоже за нас беспокоится. Хаген любопытен и непоседлив, это понятно. Но Бени? Но Зо Мьин? Что они потеряли в Тенассериме?
   Ай, к черту, отмахнулся я от самого себя. Это от досады лезут в голову скучные мысли.
   Но до чего же здесь пекло солнце! Такое впечатление, как будто держишь на плечах раскаленный железный брус.

5

   Гест-хауз нам понравился, особенно после пешего перехода, с багажом по жаре: приземистое и просторное сооружение под низкой, я бы сказал, развесистой четырехскатной и толстой, как шуба, крышей из пальмового листа. Войдя под навес, мы облегченно вздохнули и вместе со своей поклажей опустились на прохладный дощатый пол.
   Ла Тун, Тимофей и Тан Тун пошли вовнутрь, в совершенно черную после солнца глубину гест-хауза и вскоре вернулись с утешительным известием: один номер безусловно свободен, три других освободятся через сорок восемь часов.
   — Гм-гм, — пробормотал Володя и, вступив в коридор, втянул голову в плечи и с опаской взглянул наверх. Там, в сухом полумраке, смутно виднелись деревянные стропила и балки, откуда, по его понятиям, должны были дождем сыпаться скорпионы и крупные пауки.
   Наш номер оказался вполне приличным: пол, стены, душевая за дощатой перегородкой, окно, туго забранное зеленой противомоскитной сеткой, абсолютное отсутствие мебели — и потолка. Стены доходили примерно до высоты поднятой руки, выше начиналось пустое пространство, благодаря которому мы имели возможность во всех подробностях изучить строительное решение крыши. Зато имелся выход на собственную, уютно прикрытую навесом веранду, там стояли круглый тиковый стол и не менее полудюжины плетеных стульев.
   Володя, привыкший в столице к иным удобствам, был несколько обескуражен: войдя в номер, он обернулся вокруг себя, как это делают кошки, сложил свой багаж в центре комнаты, сел на кофр с колесиками и притих. Все же остальные остались очень довольны: окна и дверь закрываются плотно, есть электричество, а бак в душевой полон теплой воды. Чего еще желать путешествующим по казенной подорожной?
   Закончив омовение, Хаген достал из своей сумки пластиковый матрасик, быстро и ловко расстелил его, надул, взялся было за пуговицы своей рубахи, собираясь раздеться, но спохватился и, обращаясь к Инке, сказал:
   — Мадам лектор, вы не будете настаивать, чтобы в вашем присутствии я ходил исключительно в смокинге?
   Инка, не вполне справившись с текстом, вопросительно взглянула на Володю. Володя с блеском перевел.
   — Скажи ему, — попросила Инка, — пусть он считает, что мы уже на пляже.
   Поклонившись, Хаген ушел на веранду и вернулся уже в одних черно-оранжевых плавках. Обработал всю поверхность своего жилистого тела приятно пахнущим аэрозолем, лег на матрасик, закинул руки за голову и застыл в неподвижности. Глаза его были открыты, он смотрел вверх и ни на что не реагировал.
   Володя, пытаясь во всем ему подражать, так же устроил себе неуклюжее ложе в центре комнаты, прилег, повертелся, покряхтел, потом, покосившись ни Бооста, шепотом спросил меня:
   — Послушай, что это с ним?
   — Медитация, — объяснил я, — расслабление нервов.
   Видимо, Хаген почувствовал, что разговор идет о нем, и, не сводя пугающе неподвижного взгляда с крыши, вдруг произнес:
   — Порывая все связи, обретаешь спокойствие. Стань владыкой над собою, не будет над тобою владык.
   И я еще раз оценил удобство езды с переводчиком.
   …Полдня мы маялись в четырех стенах, полунагие, взмыленные, молчаливые, и лишь время от времени, подобно грешникам дантова ада, нарушали тишину тяжкими вздохами.
   Ла Тун, Тан Тун и Тимофей, голые по пояс, в одних только юбках, сидели на веранде возле круглого столика и степенно беседовали. Инка читала, я набрасывал первые странички путевого дневника; Бени слушал крохотный транзистор с большими мягкими наушниками; Володя ворочался на своем одре, один лишь Хаген был погружен в медитацию, пугая нас зеркальным взглядом остановившихся глаз. Зо Мьин делал вид, что спит, он исправно похрапывал, но глазные яблоки его под сомкнутыми веками беспокойно шевелились.
   Вдруг он открыл глаза, нацепил очки, сел на своей постели и принялся одеваться. Вид у него при этом был такой странный, как будто он только что о чем-то вспомнил и теперь страшно торопился
   Тан Тун что-то спросил его по-бирмански, и Зо Мьин, неохотно ответив, начал рыться в своем чемоданчике.
   — Случилось что-нибудь? — расслабленным голосом спросил Володя.
   — Коллега хочет погулять по городу, — охотно пояснил Бени — Кстати, отличная идея.
   Это было похоже на команду, и мы беспрекословно стали собираться. Зо Мьин был неприятно удивлен нашей готовностью. Он вышел на веранду, сунул руки в карманы и демонстративно встал к нам спиной.
   Ла Тун и Тимофей идти отказались: толстяк был озабочен ужином, а Тимофей, по-моему, беспокоился за сохранность наших пожитков. Хаген притворялся отключенным от всего сущего до последней минуты, но Бени бесцеремонно вытащил затычку у него из матраца, воздух спустился, и герр Боост оказался на полу.
   — Хорошо, — сказал Хаген со вздохом и встал. — На фамильном гербе Боостов написано: «Ниль адмирари» — «Ничему не удивляться». Я готов.
   Он натянул самые драные из джинсов, линялую тайскую тельняшку с надписью «Аи эм Чарли» поперек груди, не глядя, сунул ноги в стоптанные шлепанцы-слипы
   — Надеюсь, никто не берет с собой камеру? — спросил он. — Ненавижу слайдмейстеров.
   Володя и Инка покорно разоружились, тем более что освещение для съемок было уже не самое выгодное, и мы вышли на тенистую улицу с красными тропинками вместо тротуаров.
   Тан Тун повел нас на черный рынок: это был лабиринт крытых рядов, брезентовых палаток, под сенью которых среди штабелей японской радиотехники, новенькой, в фирменной упаковке, тосковали контрабандисты и перекупщики. Наше появление, которого, как я догадываюсь, здесь терпеливо ожидали, вызвало всплеск деловой активности. Торговцы задвигались, поспешно снимая мешковину, которой были прикрыты прилавки с ворохами швейцарских часов, противосолнечных очков гонконгского производства. С нами приветливо здоровались, как с добрыми знакомыми, нас жестами приглашали к себе, с готовностью включали музыку. Какие-то подозрительные личности шли за нами следом и вкрадчивым шепотом интересовались:
   — Номер четыре не желаете?
   Под этим номером подразумевался, кажется, героин.
   Короче, нас встречали здесь как желанных и дорогих гостей. Правда, какой-то подросток, не удержавшись от искушения, бросил Инке под ноги игрушечную пружинную кобру, но его патрон, выскочив из-за прилавка, отвесил шалуну подзатыльник. Страшная игрушка извивалась на пыльной земле и поднимала дрожащую голову, и, когда Боост увидел ее, он отпрянул и с несолидным проворством вспрыгнул на прилавок и подобрал ноги. А Инка оказалась на высоте: к подобного рода шалостям мы привыкли еще в Рангуне. Независимо вскинув голову, она прошла мимо и даже не взглянула на своего обидчика.
   Наш Хаген был заметно сконфужен, он деланно засмеялся, слез с прилавка и попытался обратить все в шутку.
   — Ну, как моя реакция, чиф? — спросил он меня.
   — Вы очень спортивны, коллега, — великодушно ответил я. Зо Мьин, глядя на своего профессора, загадочно улыбался. — Вы что-то хотите сказать мне, сэр? — осведомился Хаген.
   Зо Мьин отрицательно покачал головой, но настроение у него заметно улучшилось. Странно, подумал я, ювелир как будто доволен, что его профессор попал в смешную ситуацию.
   В конце концов мы потеряли друг друга из виду: Хаген заинтересовался видеомагнитофоном и принялся азартно торговаться, Инка и Тан Тун остановились возле прилавка с мануфактурой, где были красивые индонезийские батики, а может быть, и не индонезийские, и не батики вовсе, а наспех раскрашенные полотнища, которые полиняют после первой же стирки. Бени и Зо Мьин тоже куда-то пропали, один только Володя, как собачонка, ходил за мной по пятам, брезгливо отворачиваясь от нависавших тентов и веревок. Черный рынок здесь не имел четких границ, и вскоре по запаху мы с Володей поняли, что забрели в пустые рыбные ряды, где от утренней торговли, помимо ароматов, остались одни лишь мокрые черные мешки. Ряды были совершенно безлюдны, и мы собирались повернуть назад, как вдруг Володя остановился и приложил палец к губам.
   Я посмотрел в ту сторону, куда он указывал взглядом, — и увидел Зо Мьина. Рядом с ювелиром стоял высокий и очень худой темнокожий бирманец в подобранной выше колен юбке. Сняв очки и тыча ими своего собеседника в грудь, Зо Мьин что-то ему втолковывал Тот улыбался, переминался с ноги на ногу и терпеливо вздыхал.
   — Просит моторку, — прошептал мне Володя. — Больше ничего понять не могу: шпарят на диалекте. Афера какая-то.
   Тут я увидел еще одного из наших. Французский профессор стоял в глубине поперечного прохода, драный навес закрывал его лицо и плечи, но светлые сафарные брюки видны были издалека. Бени застыл в позе встревоженного оленя, ноги его подрагивали. Ему было лучше слышно, о чем разговаривают Зо Мьин и рыбак Я сразу решил, что это рыбак: во всяком случае, на рыбака с Андаманских островов он был похож значительно больше, чем на ювелира.
   Собственно говоря, нам с Володей до всего происходящего было мала дела. Жаль только, подумал я, что нашей поездкой кое-кто пользуется для прикрытия своих делишек.
   Должно быть, красноречие Зо Мьина принесло свои плоды: рыбак закивал, широко улыбнулся, обнажив ярко-розовые десны, наш ювелир царственно похлопал его по плечу и, обернувшись, увидел нас с Володей. Должен сказать, что это не смутило Зо Мьина: он снисходительно помахал нам рукой и, надев очки, направился в нашу сторону. Надо было видеть, как элегантно двигался этот человек, одетый в искрящийся шелковистый синий костюм, при галстуке (единственная дань близости экватора — слегка расслабленный ворот ослепительно чистой кремовой рубашки), среди грязных прилавков, пахнущих рыбой, ступая, как Иисус по водам, по замусоренной земле. Была, положим, в его одежде какая-то небрежность, но какая — я тогда не осмыслил.
   Я покосился в боковой проход — оленьи брюки француза исчезли. Рыбак тоже отступил в темную глубину рядов, при этом смотрел он в спину нашего ювелира уже без улыбки, остреньким и даже презрительным взглядом.
   — Встретил приятеля, — сказал, подойдя к нам, Зо Мьин. — Дела, знаете ли, повсюду дела.
   Мы ответили неопределенными междометиями, выражающими то ли сочувствие занятому человеку, то ли нежелание встревать в чужие заботы.
   — Между прочим, — продолжал Зо Мьин, — я узнал, что где-то около рынка идут соревнования по монскому боксу. Весь город там. Если хотите, я могу вас провести.
   Идея была превосходная: о монском боксе слышал даже Володя, вообще-то не слишком интересующийся «страноведческими реалиями». И мы отправились разыскивать своих.

6

   На пустыре возле рынка был возведен бамбуковый шатер, сверху донизу, как новогодняя елка, увешанный гирляндами разноцветных лампочек, бумажными фонариками и цветными полиэтиленовыми ведерками, внутри которых тоже горели лампочки. Собственно, бамбуковым у шатра был только каркас, а стены и крыша застланы циновками. Мощные репродукторы далеко разносили пронзительные голоса комментаторов; десятки тавойцев, не имевших возможности попасть внутрь балагана, толпились у входа и, возбужденно переговариваясь, обсуждали то, чего они не могли видеть. Мимо такого балагана нельзя было спокойно пройти: теперь я понимал Буратино.
   Зо Мьин переговорил с полицейскими, стоявшими на контроле, и сделал нам знак, что мы можем войти. Публика почтительно расступилась, и мы вошли под своды балагана. Сооружение было шаткое, но вместительное: в него набралось до полутысячи человек. Нас провели на почетные места в первом ряду, возле самого ринга, это было довольно неудобно, потому что ринг был на высоком помосте и нам приходилось задирать головы, чтобы видеть происходящее. Зато мы без помех могли наблюдать, как под помостом побитые бойцы, бережно ощупывая свои фингалы и хлюпая расквашенными носами, объясняют друг другу, почему они проиграли.
   Мы попали как раз к началу очередного боя. На ринге появились двое рефери, они крепко взялись за руки, и мы с Володей и Инкой сначала приняли их за бойцов. Но вот на помост поднялся полуголый мускулистый молодой человек в подобранной выше колен юбке, поклонился судьям и встал в петушиную позу: одна нога поднята и согнута в колене, голова откинута, плечи выпячены вперед. При этом боец похлопывал себя по бицепсам и зловеще ухмылялся. Ноги его были босы, на руках — никаких перчаток: бой по-монски ведется голыми руками и босыми ногами, мы это знали. Появился соперник, встал точно так же по другую сторону ринга, рефери разняли руки, и, подскочив высоко в воздух, оба бойца с воплями кинулись друг на друга.
   Вначале ничего нельзя было разобрать: кулаки молотили с бешеной скоростью, ноги — ну, точно свистели в воздухе, нанося сокрушительные пинки в спину, под дых, в челюсть, куда угодно. Первое впечатление — свирепая мальчишеская потасовка. Вдруг — стоп: судьи разволакивают дерущихся. Лица бойцов разбиты носы вспухли, но они по-прежнему вызывающе ухмыляются, похлопывают себя по плечам, подпрыгивают на одной ноге и потряхивают головами. В чем дело? Почему «брэк»? Оказывается, один из бойцов пустил в ход прием каратэ, и судейская коллегия делает ему строгое внушение. Он покорно кивает, вновь падает ниц перед рефери на ринге, получает прощение и снова становится в петушиную позу.
   В публике — ажиотаж: видно, что сошлись два опытных бойца. На ринг и на стол судейской коллегии полетели из зала кредитки заклада. Собрав их, рефери снова взялись за руки, бойцы вновь взлетели в воздух и с грохотом рухнули на пол ринга. С первого ряда видно было, как тот, что оказался сверху, в падении нанес сопернику страшный удар головой и, припечатав его к полу, пытается повторить содеянное. Бой здесь ведется до первой крови, но кровь не пошла, и позерженному удалось вывернуться и подняться.
   Я покосился на своих спутников: Хаген и Бени, вцепившись в сиденья, приподнялись и вроде бы зависли в воздухе Володя, не отрывая взгляда от ринга, держал в губах погасшую сигарету, Тан Тун шарил в кармане своей курточки, доставая десятикьятовую купюру, Инка, не обращаясь ни к кому, шептала: «Господи, да они друг друга изувечат!» Зо Мьин сидел под помостом на корточках и, беседуя с отдыхающими бойцами, пересчитывал толстую пачку денег. Получив нужную информацию, вылез, неопределенно махнул нам рукой и направился к судейскому столу. Бизнесмен есть бизнесмен: решил сделать крупную ставку.
   А дощатый помост продолжал грохотать от топота босых ног. Наконец один боец нанес другому удар кулаком прямо в нос, лицо несчастного облилось кровью, и ему было засчитано поражение. Зо Мьин вернулся с солидным выигрышем в триста кьят.
   — Ставьте на того, кто сейчас проиграл, — зашептал он, наклонившись к нам, — это очень сильный боксер, через полчаса он восстановит форму, вот увидите.
   Хаген и Бени пошли делать ставку, я отказался: мне все это не нравилось.
   Побежденного сгрузили с ринга к первому ряду, он заполз под помост и долго сидел там, запрокинув лицо и захлебываясь кровью, в то время как победитель в почетном одиночестве упоенно танцевал на ринге медленный танец вызова. От желающих сразиться с ним не было отбоя. За пятнадцать минут он вывел из строя еще троих, но четвертый разбил ему губу, и, не сумев остановить кровь, он тоже отправился под помост. Оба профессора, похоже, не на шутку втянулись в игру: Хаген потерял пятьдесят кьят и побежал делать новую ставку, Бени выиграл, и по его просьбе Зо Мьин вновь полез под ринг выяснять перспективу. Вышел он оттуда не скоро и взволнованно принялся что-то объяснять профессорам: наверно, мнения знатоков оказались разноречивыми.
   Наконец, оправившись, протеже Зо Мьина вышел на сцену, то бишь на ринг, и хладнокровно, как будто ничего не случилось, побил подряд четверых соперников. Под радостные крики зала член коллегии торжественно вручил Зо Мьину выигрыш, ювелир тут же поставил все деньги на победителя — и просчитался, потому что следующий бой оказался для того неудачным: у бойца снова пошла носом кровь. Ах, как жалел Володя, что мы с Инкой здесь: наше присутствие его сковывало, ему тоже хотелось рискнуть. Хаген терзал от волнения свою бороду. Бени хватался руками за лохматую голову и сокрушенно раскачивался, а Зо Мьин уже практически не вылезал из-под ринга, он стал там своим человеком и даже раздавал советы бойцам Ход поединков его не слишком интересовал: сидя под помостом, он посылал мальчишек делать ставки, принимал выигрыши, кому-то ссужал деньги, у кого-то занимал, а потом и вовсе исчез среди побитых и окровавленных.
   Мы с Инкой терпели этот шум, адский грохот и крики часа, наверное, полтора. Наконец моя Инесса не выдержала:
   — Послушай, — сказала она мне, — я больше не могу. Уйдем отсюда, у меня голова разболелась.
   Я посмотрел на часы: половина девятого, темнеет здесь быстро, сумеем ли мы найти дорогу в гест-хауз? Наверняка ведь с нами никто не пойдет. Но Инка настаивала:
   — Это ужасно, — повторяла она, морщась, — это просто ужасно. Какая-то бойня.
   — А мне казалось, — возразил я, — что женщинам нравятся такие аттракционы.
   — Что ты понимаешь в женщинах? — проговорила Инка и поднялась.
   Хаген, Бени, Тан Тун и Володя были поглощены очередным поединком и даже не заметили нашего ухода. Больше всего, впрочем, меня удивляла реакция Тан Туна: наш поэт и художник вскакивал, кричал, срывая с носа очки, вспотевшее лицо его горело вдохновением и было даже, кажется, залито слезами.

7

   Темный Тавой был прохладен и тих. Осиянный крупными звездами, наполненный стрекотом и звоном цикад, жестким шелестом пальмовых листьев, он казался намного красивее и загадочнее, чем днем. Невысокие дома по обе стороны улицы были темны и безмолвны, создавалось впечатление, что все население города ушло на монский бокс. Редко где светилось окно: в провинции ложатся спать рано.
   Мы погуляли немного в полном одиночестве, чтобы у Инки отдохнула голова. Прошли мимо нескольких слабо освещенных пагод. На фоне беленых ступ страшно чернели силуэты каменных кобр, с раздутыми капюшонами и маленькими ужасными ротиками. Сухая трава на обочинах непрерывно шуршала.
   Возвращаться в гест-хауз не хотелось, мы шли, стараясь держаться середины улицы, осторожно обходя все, что чернело на серой, освещенной тусклыми фонарями мостовой. То были в большинстве сухие сучья, крупные опавшие листья, но раз метрах в десяти впереди улицу пересекла то ли ящерица, то ли змея.
   Мы с Инкой, в общем-то, устали, говорить не хотелось, так, иногда перебрасывались короткими репликами, гадая, на сколько дней застрянем в Тавое.
   — Ты знаешь, — сказала вдруг Инка, — а этот Бени… он, по-моему, не профессор…
   — И даже не француз, — поддакнул я в шутку.
   — И даже не француз, — убежденно сказала Инка. — Мне кажется, я где-то его видела раньше в Рангуне.
   — Ну, если ты его видела, — возразил я, — то уж Ла Тун и Тан Тун тем более. А у них, насколько я могу судить, таких сомнений не возникает.
   — Да, пожалуй… — задумчиво проговорила Инка и надолго умолкла
   — Кроме того, — сказал я, — нас это, в общем-то, не касается.
   О том, что мы с Володей видели сегодня на рынке, в рыбных рядах, я решил Инке не говорить: зачем ее попусту тревожить?
   — Мне кажется, ему что-то нужно. — сказала вдруг Инка.
   — Кому? — невпопад спросил я. — Зо Мьину?
   — При чем тут Зо Мьин? — удивилась Инка. — А впрочем… — она помолчала, — впрочем, и Зо Мьину тоже, и Хагену. У них не такой вид, как будто они приехали отдыхать. Очень уж озабочены.
   — А мы с тобой?
   — Мы с тобой — нет. Ла Тун с Тан Туном — тоже нет. И Тимофей не озабочен, и Володя.
   — Видишь ли, Инка, — сказал я снисходительно, — по-научному то, о чем ты сейчас говоришь, называется фрустрацией. Обман ожиданий…
   — Ерунда какая-то, — обиделась Инка. — Какие еще ожидания? И вообще, что за намеки? По-твоему, я слишком часто вспоминаю о Бени? Так это же естественно: он новый среди нас человек. И ведет себя не по-профессорски, в нем не хватает академизма.
   Между тем ноги сами принесли нас к гест-хаузу. Подобные же вещи случались с нами во время пеших хождений по Рангуну: чем меньше думаешь о том, как бы не заблудиться, тем вернее возвращаешься к дому.
   Болельщики наши, по-видимому, все еще предавались разгулу страстей. Во всяком случае, на веранде никого не было, свет в номере был погашен. Не без опаски мы вступили под соломенную крышу, погромче топая ногами: кое-какой опыт пребывания в тропиках у нас уже накопился. Непонятно только, почему лампочка в комнате не горела, Ла Туну были известны привычки иностранцев: уходя на вечер, мы всегда оставляли в прихожей свет. Может быть, из-за насекомых? Но сетки в гест-хаузе были надежны.
   В глубине коридора, оттуда, где помещалась кухня, вкусно пахло жареными бананами, там оживленно переговаривались Ла Тун и Тимофей.
   Я пошарил рукой по стене, щелкнул выключателем — напрасно: свет не зажигался. Тут за перегородкой в ванной послышался шорох, как будто там ворочалось что-то грузное. Сверху посыпалось. Инка схватила меня за руку.
   — Это наш Мефодий! — нарочно громко сказал я, чтобы успокоить Инку, хотя, признаться, мне самому стало не по себе.
   — А что лампа, перегорела? — шепотом спросила Инка.
   Вместо ответа я еще пощелкал выключателем: темнота.
   — Сейчас разберемся, — пробормотал я и, высвободив руку, решительно шагнул в свой угол.
   Тут под ноги мне попалось что-то мягкое, я споткнулся и, чертыхнувшись, упал.
   — Саша! — вскрикнула Инка. — Ты где?
   — Вот он я, — пробормотал я, поднимаясь. Мне было неловко: но как я мог позабыть, что посреди комнаты разложены Володины пожитки?
   Внезапно лица моего коснулось что-то холодное и гладкое. Я инстинктивно отмахнулся рукой — и схватился за электрический провод. Ну, точно: лампочка висит как раз над Володиным ложем. Вот что значит биологическая блокада: шарахаешься от каждого пустяка.
   Я провел по витому проводу рукой, лампочка была на месте, только болталась в патроне. Повернул ее дважды — вспыхнул свет. Инка стояла в дверях, воинственно держа в руках швабру: по ее лицу было видно, что она намерена защищать меда жизнь до последнего.
   Я рассмеялся, а Инка обиделась.
   — Ничего не вижу смешного, — сказала она, ставя швабру на место, в угол.
   — Откуда ж я знал, — резонно возразил я, — что кто-то вывернул лампочку?
   Должно быть, нам с Инкой одновременно пришла в голову одна и та же мысль, потому что мы с беспокойством стали оглядывать комнату.
   На первый взгляд ничего не пропало: во всяком случае, наши фотоаппараты лежали на виду целехонькие. Однако матрасик Хагена, скомканный, был задвинут в самый угол, а его спортивная сумка лежала на боку, отощавшая, наполовину пустая, причем вещи, сложенные стопочкой (рубашка, брюки, полотенца, все расфасованное по прозрачным пакетам), лежали рядом. Тяжелые туристические ботинки, какая-то книга в яркой суперобложке, алюминиевая бирманская коробочка для завтрака, еще одна пустая кожаная сумка, черная, на длинном ремне, из-под фотонабора «Канон»… Допустим, тупо подумал я, я мог сдвинуть матрасик при падении, но все остальное…