Алексеева Адель. Солнце в день морозный (Кустодиев)

   Невелика музыка - на мальчишниках да на посиделках играть, - а завораживает, словно матушка со своими нехитрыми новостями. Незатейливая, простая, без широты и удали, зато простодушна, весела, неприхотлива.
   Кустодиев остановился под резным козырьком крыльца крайнего дома.
   Отсюда все как на ладони видно. Зеленые дали, мягкое полуденное солнце, неподвижные облака, как взбитые подушки, приколоты к синему небу. Галки над церковью. А лиц не разглядеть. Зато хорошо видно людское движение на базаре, без главных и второстепенных фигур, в массе. Великолепно! Чисто русская ярмарка красок, и звучат они как гармошка: трам-ла-ла-ла-ла...
   Он вспомнил праздник в Испании, в Севилье - там женщины в строгом черном одеянии, и это торжественно гармонирует с суровым пейзажем. Вспомнил рыночную площадь азиатской разноязыкой Астрахани... И захотелось написать эту игрушечную с виду ярмарку. Тут надо уйти от желания писать лица похожими, от репинского реализма. Надо изобразить это как в народном лубке, с его наивностью, с его плоскостным изображением фигур, с простодушной радостью. Смутное предчувствие какой-то новой картины, ощущение ее необходимости отозвались в душе...
   Вдруг кто-то тронул его за рукав. Он обернулся.
   - Тимофей!
   - Он самый, Борис Михайлович.
   - Ну, здравствуй, здравствуй, рад я тебе. Как поживаешь?
   Тимоша был здешним егерем.Не раз они вместе ходили на охоту.
   - Как живу-то? Так не совсем чтоб плохо, хорошо, можно сказать, живу.
   - Ну а как охота нынче, Тимоша? Сходим?
   - Не выйдет, барин. Потому на войну меня забирают. С япошками пойду драться.
   - А ты говоришь - хорошо живешь... Тимоша пожал плечами.
   - Хозяйка велела вас звать. Уважите, зайдете? Домик Тимофея стоял поблизости, и Борис Михайлович зашел к нему.
   От стены до стены углом стояли две широкие лавки. На одной сидели мужики, на другой - бабы. Большой деревянный стол, выскобленный до белизны, был уставлен снедью.
   Гостя встретили приветливо, но без суеты. Посадили к стенке, угостили и больше словно не замечали, только хозяйка подкладывала ему в тарелку. А Кустодиев и рад был: так наблюдать легче.
   Шла неторопливая беседа о сенокосе, обновках для детей, о продавце в казенке. Про то, что Тимофею уходить на войну, никто не говорил.
   Кустодиев глядел на их значительные, какие-то затаенные лица. В каждом свое раздумье, достоинство, свой мир. Невольно вспомнились наутюженные, застегнутые на все пуговицы сановники из "Государственного Совета". Там была озабоченность, облеченная в хорошо обдуманные слова, здесь - подлинная, молчаливо-тяжелая забота.
   Неожиданно Тимоша, вспомнив что-то, всполошился :
   - М-м-м... Ишь я какой дурак. Купил на ярмарке картинку лубочную, да и забыл...
   Он вытер руки, расправил картинку. Все склонили головы и сразу оживились.
   - Пы-ры-ох... - начал читать подпись к картинке Тимоша и протянул бумагу гостю: - Михалыч-то лучше читает.
   На лубочной картинке были нарисованы два дерущихся мужика. Внизу стояли жирные и высокие, как забор, буквы: "Прохор да Борис поссорились, подра-. лись, за носы взялись руками да бока щупали кулаками".
   - И-и-и, глянь-ка, как он того за нос цапнул...
   - А другой-то за грудки, за грудки...
   - Ты, Тимофей, вот так-то япошку приструни. За бока его, за бока, да свой-то нос ему не давай.
   - Да ежели б мне одежонку хорошую дали да ящичек с патронами! - лихо подмигнул Тимоша.
   ...Возвращаясь из Семеновского, он опять думал: какую форму придать тому, что он задумал написать? Какова вообще его роль в современном искусстве? Его назвали как-то неопередвижником, то есть новым передвижником. По какому пути он пойдет? Позиции старых передвижников слабели, на арене появились новые художественные объединения, и прежде всего "Мир искусства". В нем привлекало Кустодиева свежее видение мира, с передвижниками же его связывали народность, демократизм. В то же время он хотел, не становясь рабом идеи, "литературы", в живописи "рассказывать каждым мазком", чтобы картина "говорила", как старые голландцы, как Питер Брейгель. Хочется создать что-то радостное, "говорящее".
   Он вернулся в усадьбу. В рассеянности поцеловал жену, сына. Прочел письмо от Михаила: "Здравствуйте, мои милые Загогулин и Загогулинка!.. После вашего отъезда жизнь пошла серее, несмотря на солнечные ясные дни... Портрет Бобринского водворили в Мари-инское палаццо... Не слышно ни свободных парламентских споров, ни митингов..."
   В письмо была вложена газетная вырезка из "Нового времени" о том, что этюды Репина к картине "Торжественное заседание Государственного Совета" куплены за 10 000 рублей, из коих 5000 рублей согласно желанию профессора И. Е. Репина передано в "высочайше учрежденный комитет по усилению флота".
   Граф Бобринский, император, пожертвования Репина - все это была далекая петербургская жизнь. Борис Михайлович же сейчас жил мыслями о будущей картине, картине совершенно нового характера, и чувствовал: учитель его Илья Ефимович не узнает своего ученика.
   [Image008]
   "На Кустодиева я возлагаю большие надежды. Он художник даровитый, любящий искусство, вдумчивый, серьезный, внимательно изучающий природу. Отличительные черты его дарования: самостоятельность, оригинальность и глубоко прочувственная национальность; она служит залогом крепкого и прочного его успеха" (И. Репин).
   Автопортрет.
   [Image009]
   Портрет художника-гравера В. В. Матэ. 1902 г.
   [Image010]
   Портрет Р. И. Нотгафт. 1909 г.
   [Image011]
   Портрет И. Я. Билибина. 1901 г.
   [Image012]
   Портрет Ю. Е. Кустодиевой, жены художника. 1903 г.
   [Image013]
   "Вы - большой исторический живописец, у вас широкий охват русской жизни, и это обязывает вас перед будущим. Помните эту вашу миссию и высоко несите свое знамя" (М. Нестеров).
   Автопортрет.
   [Image014]
   Ярмарка. 1906 г.
   [Image015]
   Портрет искусствоведа и реставратора А. И. Анисимова. 1915 г.
   [Image016]
   Купчиха. 1915 г.
   [Image017]
   Масленица. 1916 г.
   [Image018]
   Купчиха с зеркалом. 1920 г.
   [Image019]
   Красавица. 1915 г.
   [Image020]
   Московский трактир. 1916 г.
   [Image021]
   "Много я знал в жизни интересных, талантливых людей, но если я когда-либо видел в человеке действительно высокий дух, так это в Кустодиеве. Все культурные люди знают, какой это был замечательный художник. Всем известна его удивительно яркая Россия, звенящая бубенцами и масленой. Только неимоверная любовь к России могла одарить художника такой веселой меткостью рисунка и такой аппетитной сочностью краски в неутомимом его изображении русских людей..." (Ф. Шаляпин).
   Автопортрет.
   [Image022]
   Большевик. 1920 г.
   [Image023]
   Портрет П. Л. Капицы и Н. Н. Семенова.
   [Image024]
   Портрет Ф. И. Шаляпина. 1922 г.
   [Image025]
   Портрет Ирины Кустодиевой. 1926 г.
   ...На выставке осенью 1906 года посетители толпились возле картины "Ярмарка" Кустодиева. Это был совсем небольшой картон. Пространство замкнуто, как на сцене, выражения на лицах не видно, непрозрачная кроющая гуашь лежит плоско, как аппликация. Зато яркость, красочность, декоративность.
   - Вы посмотрите на эти фигуры: они же без лиц. Никакого психологизма. Я не узнаю Кустодиева. После благородных портретов Матэ, Билибина - вдруг этот лубок. Пресно и примитивно!
   - Обратите внимание: ученик Репина отказался от своего учителя. Я не вижу здесь ни доли влияния репинской школы.
   - Господа, зачем вы придаете значение какому-то лубку, выполненному художником по заказу?
   - А вдруг мы с вами присутствуем при рождении нового стиля?
   - Это стиль? Между лубком и искусством вряд ли можно найти что-нибудь общее.
   Человеку в пенсне, с быстрыми блестящими глазами картина Кустодиева, вероятно, понравилась.
   "Как просто! Восхитительно просто, - думал он. - Пестрая, веселая, простонародная ярмарка! Схвачена глазом ясным, умом живым, сердцем отзывчивым, сильной рукою. И сколько доброго, мужественного юмора". Это был критик Анатолий Васильевич Луначарский, в будущем народный комиссар по делам просвещения.
   Красный снег
   1905 год начался бурно.
   Петербург взбудоражен. Вот уже несколько дней идет обсуждение петиции, которую рабочие собираются нести царю.
   Во дворе Академии художеств - солдаты. Студенты толпятся в коридорах, осаждают профессоров. Репин просит графа Толстого увести солдат со двора академии. Что-то будет?
   ...Кустодиев в академической мастерской пишет портрет Ершова.
   За окном в снежной замяти еле виден Петербург. Слабый свет январского дня плохо освещает комнату, и краски богатого костюма Зигфрида на Ершове кажутся блеклыми. Это никак не вяжется с темпераментом Ивана Васильевича Ершова - человека яркого, талантливого, лучшего исполнителя роли Зигфрида.
   Кустодиев нервничает.
   Вдруг где-то на улице раздался сухой топот лошадиных копыт. Слышится военная команда.
   Ершов и Кустодиев вскочили со своих мест...
   Перед зданием по белой мостовой на белой лошади гарцевал офицер. За ним десятки солдат в серых шинелях. Вот он дал команду, и вся эта серая масса рысью понеслась по набережной к Дворцовому мосту, куда еще утром направились колонны рабочих.
   Тихие, гулкие минуты тянутся как часы. Вдруг ход их прерывается залпом...
   И вот уже у Зимнего дворца страшная картина: разбегающиеся люди, казаки с нагайками, убитые на снегу, стоны раненых...
   Белый мглистый день стал черным.
   На белой затоптанной площади - красно-черные пятна крови.
   Как в бреду, смотрел на все это художник.
   Когда-то Борис Михайлович называл Петербург городом-чиновником, одетым в сюртук, застегнутый на все пуговицы. Оказалось, что у города есть и запасной наряд - серая шинель. Скорее, скорее туда, где незастроенная земля, вольные реки, где над лугами высокое, как купол, небо. Скорее под Кинешму!
   ...Уж не один месяц они с женой вели переговоры о покупке двух с половиной десятин земли возле деревни Маурино; теперь переговоры завершились. Борис Михайлович доставал материалы, следил за постройкой. Работал истово, словно стараясь найти забвение в работе. Плотничал, вытачивал пузатые затейливые столбики, наличники для дома - "Терема".
   31 мая 1905 года у Кустодиевых родилась девочка, назвали ее Ириной. В доме стало шумно, но ни плач маленькой Ирины, ни шалости Кирилла не мешали художнику. Наоборот, он успокаивался, занимаясь с детьми. Они разгоняли его грустные думы, отвлекали от воспоминаний о красном снеге Петербурга.
   Художник делает иллюстрации к рассказам Л. Толстого (заказ получил перед отъездом через Репина), и в рисунках появляются интерьеры с нависшими потолками, замкнутое пространство.
   Каждый день он ждал вестей из Петербурга.
   "С. Ю. Витте предложил императору, говорят, такую комбинацию. Он будет премьером, один будет назначаться высочайшей волей, другие же будут назначаться и выбираться по его усмотрению. Ловко! А ты знаешь, чем это пахнет?" - писал брат Михаил.
   Ершов более эмоционально выражал свои чувства:
   "Зачем я в действительности не Зигфрид светлый?.. Ах! Разукрасил бы я героев Вашего и Илюхиного Со-Еета; тона бы брал все горячие, жарко бы было им, жжаррко было бы им".
   Успокоение давала только работа, и Борис Михайлович снова писал. Или шел за полверсты к Поленовым. От этой семьи веяло чем-то надежным, истинным. Ум и трудолюбие хозяина, профессора геологии Поленова, были под стать простоте и сердечности его жены. Кустодиев с особой любовью писал портрет этой семьи.
   Он изобразил всех сидящими на террасе. На фоне могучих елей и яркого неба. В свободной позе, с газетой в руках - профессор, напротив - его жена, немолодая и некрасивая женщина с гладко зачесанными волосами и деревенским румянцем. Дочь в ярком платье и шали, тоже не отличающаяся внешней красотой. Зато от всей семьи веяло той естественностью и уверенностью, какие могут быть лишь у трудолюбивых, умных людей.
   Там же, в Павловском, усадьбе Поленовых, Кустодиев писал свой портрет, который назвал "На охоте". В письме к Юлии Евстафьевне, которая к этому времени уже уехала в Петербург, 22 сентября он жаловался: "Пишу свой портрет и преодолеваю трудности неимоверные. Пикета (собаку. - А. А.) привязываю целой системой веревок, чтобы он стоял в нужной мне позе... Себя приходится очень мало писать; то все дожди были, а то солнце проглядывает, что мне... не нужно. И потом, как и всегда, трудно решить, похож или нет".
   Этот портрет знаменателен, он выделяется среди многих автопортретов Кустодиева. Небо свинцово-мглистое. Елки колючие, жесткие. Ружье поднято. Под ногами острая стерня. Глаза смотрят настороженно, испытующе.
   Это - 1905 год.
   Глубокой осенью художник вновь вернулся в Петербург. Новости посыпались на него, как листья под сильным ветром.
   Во многих крупных городах происходят волнения. Бастуют заводы Петербурга. Но главные события разворачиваются в Москве. Москва готовится к вооруженному восстанию.
   У всех на устах имя Горького. Шаляпин, Ершов дают бесплатные концерты в пользу бастующих.
   Царское правительство вынуждено издать "манифест 17 октября". На короткое время Россия получила такие "вольности", о каких и не помышляла.
   Людей, равнодушных к революции, не было. И то же среди художников. Одних она развела, других объединила.
   Несравненный Серов, совесть русского искусства, остался верен своим идеалам. Борис Михайлович уже знал его рисунок, названный "Солдатушки, бравы ребятушки! Где же ваша слава?". В нем точно отразился день 9 января.
   Евгений Лансере приветствовал 1905 год и писал Бенуа: "Уже мечту о лучшем будущем у рабочего не вырвешь... Я не верю в близость социалистической республики, но и не вижу, почему она должна быть "тоскливейшей", почему мы должны ненавидеть царство демократии".
   Большинство художников стали горячими сторонниками революции. Товарищи Кустодиева по академии Билибин, Добужинский, Остроумова-Лебедева сотрудничали в новом сатирическом журнале "Жупел".
   Борис Михайлович по приезде, узнав о журнале, решил попробовать свои силы в сатире. Возмущение днем 9 января, политикой самодержавия требовало выхода. Да и почему бы не попробовать свои силы в новом для себя жанре карикатуры? Кустодиев был человеком увлекающимся и немедленно засел за листы. Юлия Евстафьевна видела его изящную фигуру склоненной над листами бумаги уже глубокой ночью.
   Многообещающе и весело повторял он сквозь зубы:
   - Иззобразим, иззобразим... Отомстим этим голубчикам в красных мундирах.
   Лицемерный и изворотливый граф Витте, Сергей Гольевич, "русский Меттерних", ты славишься умением найти третий выход, когда есть только два!.. Ты хочешь, защищая интересы царя, дать и подачку народу? Ты хочешь держать одновременно два флага - царский трехцветный и алый революционный? Играть на двоих? Пожалуйста!.. С каким презрением вы смотрели когда-то из своего Государственного Совета на нас, молодых художников!
   Генерал Дубасов! Не парадные эполеты на фоне бархата кресел, а способность отдавать приказы о расстреле и при этом любоваться своей военной выправкой - вот ваша сущность!
   Карикатура на Витте была напечатана во втором номере журнала "Жупел". А третий номер журнала уже не вышел: запретила цензура. Как сказал министр внутренних дел Дурново, "самые рисунки его призывают к восстанию".
   Конец 1905 года принес самые печальные новости: в Москве было подавлено декабрьское вооруженное восстание. Появилась целая серия рисунков, посвященных этому событию: Лансере - "Тризна", Добу-жинский "Умиротворение", Кустодиев - "Вступление. 1905 год": гигантский скелет бежал по городу, покрытому баррикадами, смерть косила людей.
   1905 год незабываемой страницей вошел в жизнь Бориса Михайловича, острой болью навсегда отозвался в его сердце.
   ...В конце 1906 года художник шел на выставку, организованную "Новым обществом художников".
   Кустодиев не очень любил ходить на выставки, где были его работы. Чувствовал какую-то неловкость, на выставке ему всегда не нравилось то, что дома казалось сносным. Сегодня он не мог не пойти, так как был одним из учредителей "Нового общества художников".
   В голове еще свежи впечатления от Путиловского завода, где он был вместе с Михаилом. Рабочие требовали сокращения рабочего времени, упразднения штрафов, выступали агитаторы. Художник сделал несколько зарисовок: сине-серая твердая масса рабочих на фоне толстых заводских труб, оратор с бородкой...
   А на выставке Дягилев, красавец, влюбленный в искусство, сидел на кончике стула, вытянув ноги в щеголеватых ботинках и сложив руки поверх расстегнутого пиджака песочного цвета. Коричневый галстук-бабочка подпирал его породистый подбородок. Томный взгляд карих глаз был устремлен на висевшую в зале картину "Портрет семьи Поленовых" Б. Кустодиева.
   [Image026]
   Победоносцев. Шарж для журнала "Адская почта".
   Сам автор бродил по выставке, рассеянно кивая знакомым, слушая разговоры.
   - Какое яркое цветовое пятно. Смотрите, как это смело, красиво!..
   - Нет! Это сиреневое рядом с красным - просто кошмар!..
   - Мазки набросаны, как охапки листьев, щедро... К Кустодиеву подошел Дягилев. Что-то ок скажет?
   Человек с дьявольским художественным вкусом, организатор журнала "Мир искусства", собиратель, ценитель и поклонник талантов. Что такое?.. Дягилев похвально отзывается о "Семье Поленовых"? Предлагает Кустодиеву войти в "Союз художников"?
   - Лестно... Очень... Благодарю вас, - Кустодиев вежливо улыбается. Но ведь я стал членом "Нового общества художников".
   - Ну что ж? Можно и отказаться, - Дягилев обворожительно улыбался.
   - Да, конечно, - чуть тверже произнес художник. - Но знаете, это как-то неловко, не по-товарищески. А вообще - мне очень приятно. - И быстро откланялся.
   В зале с удивлением передавали, что "этот простак" Кустодиев отказался от предложения всесильного Дягилева. А художник, последовательный в своем поведении, уже выходил из здания выставки.
   Была метель. В воздухе бешено рвался снег. Кустодиев остановился, глядя на белую землю. В памяти всплыло: черно-красный снег, раненый на земле... И почему-то возникли фигуры двух обывателей, которые смотрят на этот снег и,., спорят о колорите. "Какое чудесное колористическое пятно", - говорит один.
   Рисунок на эту тему он сделает через некоторое время и опубликует его в журнале "Новый сатирикон".
   В минуту горькую
   Длинные тени домов опускались на пронизанное солнцем пространство и резко ложились на землю. Еще не было пяти часов утра. Кустодиев ужэ встал; он чувствовал сильное недомогание: болели плечо, правая рука. Было вообще нерадостно. Юля с детьми в деревне, а без них ему всегда чего-то не хватало.
   Потирая плечо, он прислонился к косяку. За окном шумно начинали новый день птицы. Хлопотливые милые галки веселились как на празднике. Старые вороны собрались группой и ворчливо обсуждали свои дела. На подоконник залетела красивая темно-красная бабочка - редкая гостья каменного города.
   День предстоял солнечный. Это совсем не то, что требовалось для работы. Придется прикрыть занавесью окна. Надо работать!
   Сегодня утром - княгиня Таганцева, днем - князь Голенищев-Кутузов. Днем - живопись, вечером - скульптура. В последнее время Кустодиев стал модным портретистом, особенно после того, как его избрали "за известность на художественном поприще" академиком живописи. С каким бы удовольствием оставил он все это и махнул в деревню. Хорошо еще, к обеду обещали прийти Михаил и Саша с мужем.
   ...Таганцева пришла с опозданием на полчаса. Немного жеманилась сначала, "каменела". Художник с трудом добился от нее вчерашней естественности. Пришлось говорить на светские темы - о погоде, Царском Селе...
   Как только художник уловил в ее позе необходимое, вчерашнее, приказал:
   - Так сидите.
   В напряженной тишине прошли полчаса. Рука быстро находила нужные краски, они легко ложились на холст.
   Но вот княгиня повернулась, изменила позу.
   - Пожалуйста, не двигайтесь, - умоляюще попросил художник, быстро подошел к княгине, поправил плечи и отбежал к холсту.
   Через час, когда сеанс был закончен, она с облегчением проговорила:
   - Наконец-то! Ах, я очень устала... И все-таки у этих красок ужасный запах... Правда, меня ждет хорошая награда за послушание, не так ли? Борис Михайлович, вы позволите мне сегодня посмотреть портрет?
   - Это пока не законченный портрет, еще идет работа.
   - Ну, пожалуйста, будьте добры. Вы столько дней держите меня в неведении.
   - Поймите, вы не должны смотреть вещь в работе, не все понимают этот процесс и смотрят на работу как на готовое, - как ребенку, втолковывал ей художник.
   Он не любил показывать недоделанную вещь. Однако было ясно, что Таганцева сегодня так не уйдет. Кустодиев нехотя поставил стул для гостьи напротив, повернул мольберт со стоящим на нем портретом.
   - Мне нравится, - сразу же легко сказала гостья. - Вы знаете, очень хорошо получились лицо, волосы. Удивительно, как вы это ухватили "мое", самое характерное выражение липа. Борис Михайлович, вы просто прелесть. Это настоящее искусство.
   Художник поклонился, в душе думая лишь об одном: скорей бы она ушла.
   - Однако, Борис Михайлович, - продолжала Таганцева, - я, может быть, недостаточно понимаю в искусстве, но не кажется ли вам, что фон какой-то странный...
   - Фон еще не прописан. Это уйдет, - сухо объяснил он, - Я же говорил вам, что нельзя смотреть неготовую вещь. Все это еще напишется.
   Внутри у него росло раздражение.
   - Ну хорошо, Борис Михайлович. Я ухожу. Когда мне прислать за портретом?
   - Через три дня.
   Художник проводил ее до передней, раскланялся.
   И решил сразу, по свежим следам поработать над фоном. Широкой кистью и мастихином он сделал несколько энергичных мазков, однако больное плечо стало опять ныть, и он стал механически вытирать кисти, опуская их в скипидар.
   В голове бились мысли о следующем заказчике, который должен скоро прийти, и вообще обо всех этих "именитых", с которыми он оказался столь роковым образом почему-то связанным. Когда-то он трепетал перед ними, с великим тщанием работая над "Государственным Советом"- Теперь по-деловому сажает их в нужные позы, командует, как Веласкес, натурщиками.
   Да, Веласкес, властелин кисти... Нельзя было оторваться в музее Прадо от его инфант, карликов, от его гениального портрета семьи Филиппа. При широком, сочном мазке почти прозрачное письмо! И как смело он поставил в центре картины свою любимую маленькую инфанту, рядом карлицу, а короля и королеву изобразил лишь отраженными в зеркале...
   Кустодиев так любил искусство старых мастеров, что даже при одном воспоминании о Веласкесе он "отошел" немного. Улыбнулся, вспомнив, как хороши сегодня были волосы у Таганцевой.
   Ах, эта рука, почему она так болит, давит сердце... Это совсем ни к чему сегодня. Через час придет светлейший.
   В дверь постучали, и появилась мать, Екатерина Прохоровна, которая недавно приехала к ним. Кустодиев почему-то с пронзительной ясностью вдруг увидел, как она постарела. Вот кого надо писать. Не Та-ганцеву, а ее! Сколько он помнит, всегда взгляд матери выражал немой вопрос: как сын, что он?
   - Спасибо, милая! - Он обнял ее. Пообещал к трем часам, когда придут сестра с братом, выйти в гостиную.
   Она тихо закрыла за собой дверь.
   ...Князь Голенищев-Кутузов сел в кресло с царственным достоинством. В отличие от Таганцевой он не был говорлив, не менял позу, зато впадал в сонливость.
   И снова палитра с красками, мольберт, кисти. А где-то в глубине смутное недовольство тем, как все это похоже, как натурально...
   Он писал однажды: "Если меня что привлекает, так это декоративность. Композиция и картина, написанная не натурально и грубо вещественно, а условно-красиво. Вот почему я не люблю своих вещей, в которых все это есть".
   Князь и Таганцева были именно грубл естественны, похожи.
   - ...Превосходно, в высшей степени натурально, - сказал князь по окончании сеанса. - Весьма и весьма. Не то, что у этих... импрессионистов. Видели днями во дворце Моне, Ван-Гога, Матисса... и еще кого-то, запамятовал. Как вы смотрите на них, Борис Михайлович? Не правда ли, это ужасно? Мазня, беспорядок... Я говорил с его величеством - он думает так же.
   Художник сдержанно ответил:
   - Мне лично работы импрессионистов кажутся очень интересными. Они расширили возможности искусства.
   - Но они исказили мир жизни, - настаивал князь, - у них это все так зыбко...
   Об импрессионистах Кустодиеву пришлось вести разговоры и с царем во время сеансов для скульптуры в мраморе. И потом, когда делал портрет Николая. В одном из писем он писал:
   "Ездил в Царское 12 раз; был чрезвычайно милостиво принят, даже до удивления - может быть, у них теперь это в моде - "обласкивать", как раньше "облаивали". Много беседовали - конечно, не о политике (чего очень боялись мои заказчики), а так, по искусству больше, но просветить его мне не удалось - безнадежен, увы... Враг новшества, и импрессионизм смешивает с революцией: "импрессионизм и я - это две вещи несовместимые", - его фраза".
   Ох уж это потребительское отношение к искусству, как он от этого устал!
   Недавно его пригласили вести занятия в мастерской художницы Е. С. Зарудной-Кавос. Он сначала согласился. Но эта знатная дама ставила ему условия, с помощью его имени делала рекламу, больше думала о выгоде своего предприятия, чем об искусстве. Все это не нравилось Борису Михайловичу, и в конце концов он написал резкое письмо, которым порывал всякие отношения с мастерской Зарудной-Кавос: