Страница:
– Привет, привет, – ответил Шажков, – литургия кончилась только в двенадцать часов. Ноги сильно болят с непривычки.
– Это пройдет. У меня тоже: долго не походишь, и болят. Но к третьему разу перестают. Вы не причащались?
– Какое там, я и не постился и не исповедался. Просто отстоял для начала.
– Ну и как впечатление?
– Херувимская очень понравилась.
– Да? Я тоже люблю Херувимскую. Её, кстати, в разных храмах по-разному поют. Я знаю три варианта.
– Ну-ка, спойте-ка, а я скажу, какой из трёх исполнялся там, где я был.
– Валентин Иванович, вы серьёзно?
– Стесняетесь?
– Вас – нет.
– Ну?
Окладникова поставила на стол чайник, помолчала, поёжилась, а потом, сцепив руки на груди пропела все три варианта, предваряя каждый словами: «раз, два, три».
У Валентина от её голоса приятно похолодело в спине. Он получал удовольствие, но одновременно понимал и весь юмор происходящего: аспирантка философского факультета исполняет для кандидата политических наук церковные песнопения в помещении кафедры политологии. Вот сюда бы Кротова сейчас.
Окладникова тоже, кажется, оценила юмор ситуации и, смеясь, спросила: «Ну, какой вариант ваш?»
– По-моему, третий.
– А, может, у вас четвёртый был?
– Нет, похоже, что третий.
Помолчали. Потом Окладникова сказала:
– Следующая неделя – Страстная, а в воскресенье – Пасха.
– Вы на Пасху куда пойдёте? – спросил Шажков.
– В свою пойду. Она в пяти минутах от дома.
– Лена, а как вы думаете, можно исповедаться в Пасху? И причаститься?
– Конечно! Даже нужно. Только попоститься перед этим три дня. Ну, два, в крайнем случае.
– Возьмёте меня в компанию?
– С удовольствием. Потом я вас куличом и пасхой угощу, фирменными.
– Класс!
– Давайте, чайник поставлю, – Лена пошла в соседнее помещение, где располагались чайный столик с холодильником. В этот момент к радости Валентина на экране ноутбука белая страничка исчезла и вместо неё снова появилась пейзажная заставка.
Шажков вспомнил, что не завтракал. Он осторожно, чтобы не потревожить заставку на компьютере, встал со стола и двинулся вслед за Леной к холодильнику. Там он обнаружил початую литровую бутылку водки, бутылку шампанского, полкирпича серого хлеба в целлофане и несколько банок так называемой sea food, то есть смеси из кусочков кальмаров, осьминожек, мидий, креветок и тому подобных тварей в солёном растворе. Любимая закуска профессора Климова.
– Вы кальмаров с осьминогами кушаете? – спросил он Окладникову, присев на корточки перед холодильником.
– Нет, спасибо.
– Ничего, если я поем немного? А то я в церковь натощак ходил.
– Конечно. Я сейчас чай заварю.
За чаем Шажков задал Окладниковой вопрос, который его давно интересовал.
– Лена, вы можете мне объяснить, зачем такие девушки, как вы – образованные, культурные, духовно развитые, – идут в политологию?
– Если вы про меня конкретно, то мне – интересно, – ответила Лена.
– Sorry, Лена. Я только про вас и больше ни про кого. И вы, стало быть, созданы, чтобы быть политологом?
Окладникова засмеялась:
– Я не знаю, правда. Не могу про себя такого сказать. Но мне нравится. Вам ведь тоже нравится? Вы не жалеете?
– Я – нет. Но я с юности этим увлекался.
– Так и я с юности. У меня папа работал директором завода. Я ещё маленькая была, когда на заводе начались волнения. Зарплату задерживали. Увольняли. Рабочие стали бастовать. И папу хоть и уважали, но и нам досталось. Митинги под окнами устраивали, окна били. Меня тогда отправили к бабушке. А потом ничего, всё утряслось, и я вернулась.
– И увлеклись политологией?
– Общественными науками. Вы ведь знаете, Валентин Иванович, что политология – это фикция.
Тут настал черёд смеяться Шажкову:
– Вы это Климову не скажите. Он считает, что только ему можно об этом судить, – отсмеявшись, Валентин сказал: – Политология – не фикция. Точнее, не совсем фикция. О чём ваша диссертация?
– О том, как политические исследования влияют на саму политику.
– А что, влияют? – сделал удивлённый вид Валентин.
– Ещё как! – подавшись вперёд, ответила Лена. – Результаты научных исследований сразу становятся факторами политики и формируют её.
– Используются в политических технологиях?
– Да уже сами научные результаты могут быть политической технологией. Уже само задание на исследование может быть политической технологией.
– Да-а, – протянул Шажков, – тема-то опасная, Леночка. Этак и ваша диссертация может стать политической технологией. Не боитесь?
– Нет, – просто сказала Окладникова, – а что, надо бояться?
– Не надо. Если такие молодые и красивые, как вы, будут бояться, то что же нам остаётся!
– Спасибо, Валентин Иванович, на добром слове.
Комплиментом Шажков хотел завершить деловую часть разговора, но Лена напомнила ему про конференцию.
– Хорошо-хорошо, – устало произнёс Валентин, – что там у нас нового по конференции?
– Сейчас, я быстро, Валентин Иванович. Значит так: Джон Рединг окончательно решил, что приедет с женой, и прислал копии паспортов.
– Это в международный отдел.
– Уже передала. Дальше, пришли тезисы из Финляндии и от наших ещё – всего пять. Я отправила в НИС, но там сказали, что уже поздно. Сборник подписан в печать.
– Кто сказал?
– Чекушин.
– Врёт как сивый мерин. Дайте-ка я позвоню в издательство.
Шажков взял телефонную трубку и набрал номер. Ответили сразу, как будто ждали у телефона.
– Вот работают люди, не то что мы, – подумал Шажков и сказал в трубку: – Вера Витальевна, здравствуйте, Шажков. У нас ещё пять статей в сборник тезисов, не поздно будет?.. Конечно, отформатируем. А если ещё в понедельник придут? Хорошо, спасибо. Мы вас любим… Больше всего Климов, конечно… До свидания.
– Понедельник – последний день, – сказал Валентин Окладниковой, поймав её восхищённый взгляд, – скиньте мне тезисы на флэшку, я их отформатирую.
– Что вы, Валентин Иванович, – с жаром ответила Окладникова, – я сама отформатирую, не беспокойтесь.
– Что ещё?
– Пришли слайды от англичан, финнов и немцев. Я начала переводить, но есть вопросы.
– Леночка, – сказал Шажков, в который раз почувствовав, как нравится Окладниковой такое к ней обращение, – у нас есть переводчица с кафедры иностранных языков. Она за эту работу деньги получает.
– Я знаю, Валентин Иванович, но она не в теме. Приходится проверять и много править.
– Нет, давайте так: пусть она переводит, а мы уже будем смотреть. Если она плохо переводит, будем просить другую.
– Хорошо. Можно я дам ей список устойчивых словосочетаний, чтобы она использовала в переводах?
– У вас есть такой список?
– Составлю. Он всё равно пригодится. На конференции потребуется ведь ещё устно переводить.
– OK, – сказал Шажков. – Is that all?
– Yes, – ответила Окладникова и засмеялась.
В это время дверь неожиданно распахнулась, и в комнату широкими шагами вошел доцент Рома Охлобыстин в длинном чёрном плаще, на воротник которого спадали длинные чёрные с лёгкой проседью волосы.
– Привет, работяги! Смотрю, твоя машина у входа стоит. Ну, думаю, здесь они, зайчики. Пашут!
– Очень уж ты бодр и весел, – пожимая Ромину руку, проворчал Шажков, – мы-то, ясно дело, работаем, а тебе чего не отдыхается?
– Уно моменто, – Охлобыстин открыл свой стол, порылся в верхнем ящике и достал банковскую карточку.
– Представляешь, в столе забыл. Поехали с женой в гипермаркет, набрали всякого дефицита, отстояли очередь в кассу, я достаю портмоне, и раз! – а карточки нет. И денег, естественно, тоже нет.
– И что, жена ждёт тебя сейчас у кассы?
– Именно. Я в машину и сюда. Хорошо, вспомнил, где оставил.
– Да брось торопиться, – сказал Валентин, – твоя жена, наверное, сейчас женский журнал с витрины читает. Садись с нами чай пить.
– Ребята, в следующий раз. Да и вам мешать не хочется, очень уж у вас занятой вид.
Охлобыстин хлопнул Валентина по плечу, подмигнул Лене и широкими шагами вышел из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.
– Тропический шторм «Роман», – вставая, сказал Шажков, глядя на виновато улыбающуюся Окладникову.
– Какие у вас сейчас планы? Я на машине в вашем распоряжении.
Шажков произнёс это так решительно, что Лена не сумела отшутиться и честно сказала: «Мне нужно в парфюмерный магазин, а потом я иду в гости».
– Если не секрет, кого вы сегодня осчастливите?
– Подругу, у неё юбилей – 25 лет.
– Отлично! Так куда вас везти сейчас?
– На Невский, – Окладникова, прикрыв собой экран ноутбука, пощёлкала мышкой и стала отсоединять кабель.
Погода окончательно разгулялась, и Невский выглядел как игрушка: людно, шумно, празднично. В зале магазина терпко пахло смесью духов, между стильно оформленными витринами ходили красиво одетые мужчины и женщины. Время от времени то тут, то там появлялись девчонки-консультанты в коротких голубых юбочках. Шажков взял Лену за руку и предложил: «Разделимся. Вы по своим интересам, а я по своим, хорошо?»
– Хорошо, – весело ответила Окладникова, коротко сжав ладонь Валентина.
Шажков пошёл вдоль витрин с женскими духами, пробуя разные ароматы, и в конце концов отобрал три. Отойдя к окну стал нюхать по очереди душистые полосочки, пока запахи не смешались в один. Подошла девушка в синей юбочке и участливо спросила, не нужна ли помощь.
– Да, – окончательно сдавшись, произнёс Шажков, – порекомендуйте мне, милая леди, какой-нибудь абсолютно новый, нетривиальный аромат.
– Для какой дамы?
– Для светловолосой романтичной девушки.
– Пойдемте.
Через двадцать минут Валентин уже стоял у выхода, поджидая Лену. Она появилась довольно скоро, прелестно возбуждённая (как показалось Шажкову) и с красивым пакетом в руках.
– Я не очень долго? – спросила Окладникова.
– В самый раз, – ответил Валя, – куда едем дальше?
– Мне теперь в метро, Валентин Иванович. Спасибо вам большое, дальше я сама.
– А я думал вас ещё повозить, – с искренним разочарованием ответил Шажков.
– Я мечтаю с вами поехать, честное слово, – серьёзно произнесла Окладникова, глянув на Валентина.
– Да?
– Да… Куда вы только захотите, – продолжила она твёрдо, не отводя серых глаз.
– Но не сейчас?
– Но не сейчас.
– В таком случае я хочу вам подарить, заранее, на Пасху, – с этими словами Шажков вынул из кармана коробочку с духами, – прошу вас, новый аромат, должен подойти…
Окладникова покраснела и медленным движением взяла духи. Её рука чуть подрагивала. Не сразу сказала: «Спасибо». Потом опустила голову и зашуршала в своём пакете.
– Валентин Иванович, – скороговоркой произнесла она, поднимая глаза, – позвольте тогда сделать и вам подарочек к Пасхе, – и протянула Шажкову квадратную коробочку.
У Шажкова закружилась голова.
– Никаких Ивановичей больше, – отделяя слова друг от друга, глухо произнес он. – Забыли про Ивановича. Меня зовут Валентин, для вас – Валя. Как вы для меня – Лена.
– Спасибо… Валя, – с усилием произнесла Окладникова. – Непривычно пока звучит.
– Ещё много чего будет неприличного, – ответил Валентин, как бы со стороны услышав и запоздало осознав собственную оговорку по Фрейду. Однако он не смутился, а, следуя не им предначертанным, но желанным курсом, притянул Лену к себе и поцеловал в губы. Она тоже подалась к нему, и её губы раскрылись в ответ.
«Губы без помады, – мелькнула у Шажкова мысль, – она ждала этого, она была готова!»
Дома Шажков открыл коробочку и прочитал название туалетной воды: «Chanel Egoiste».
8
9
– Это пройдет. У меня тоже: долго не походишь, и болят. Но к третьему разу перестают. Вы не причащались?
– Какое там, я и не постился и не исповедался. Просто отстоял для начала.
– Ну и как впечатление?
– Херувимская очень понравилась.
– Да? Я тоже люблю Херувимскую. Её, кстати, в разных храмах по-разному поют. Я знаю три варианта.
– Ну-ка, спойте-ка, а я скажу, какой из трёх исполнялся там, где я был.
– Валентин Иванович, вы серьёзно?
– Стесняетесь?
– Вас – нет.
– Ну?
Окладникова поставила на стол чайник, помолчала, поёжилась, а потом, сцепив руки на груди пропела все три варианта, предваряя каждый словами: «раз, два, три».
У Валентина от её голоса приятно похолодело в спине. Он получал удовольствие, но одновременно понимал и весь юмор происходящего: аспирантка философского факультета исполняет для кандидата политических наук церковные песнопения в помещении кафедры политологии. Вот сюда бы Кротова сейчас.
Окладникова тоже, кажется, оценила юмор ситуации и, смеясь, спросила: «Ну, какой вариант ваш?»
– По-моему, третий.
– А, может, у вас четвёртый был?
– Нет, похоже, что третий.
Помолчали. Потом Окладникова сказала:
– Следующая неделя – Страстная, а в воскресенье – Пасха.
– Вы на Пасху куда пойдёте? – спросил Шажков.
– В свою пойду. Она в пяти минутах от дома.
– Лена, а как вы думаете, можно исповедаться в Пасху? И причаститься?
– Конечно! Даже нужно. Только попоститься перед этим три дня. Ну, два, в крайнем случае.
– Возьмёте меня в компанию?
– С удовольствием. Потом я вас куличом и пасхой угощу, фирменными.
– Класс!
– Давайте, чайник поставлю, – Лена пошла в соседнее помещение, где располагались чайный столик с холодильником. В этот момент к радости Валентина на экране ноутбука белая страничка исчезла и вместо неё снова появилась пейзажная заставка.
Шажков вспомнил, что не завтракал. Он осторожно, чтобы не потревожить заставку на компьютере, встал со стола и двинулся вслед за Леной к холодильнику. Там он обнаружил початую литровую бутылку водки, бутылку шампанского, полкирпича серого хлеба в целлофане и несколько банок так называемой sea food, то есть смеси из кусочков кальмаров, осьминожек, мидий, креветок и тому подобных тварей в солёном растворе. Любимая закуска профессора Климова.
– Вы кальмаров с осьминогами кушаете? – спросил он Окладникову, присев на корточки перед холодильником.
– Нет, спасибо.
– Ничего, если я поем немного? А то я в церковь натощак ходил.
– Конечно. Я сейчас чай заварю.
За чаем Шажков задал Окладниковой вопрос, который его давно интересовал.
– Лена, вы можете мне объяснить, зачем такие девушки, как вы – образованные, культурные, духовно развитые, – идут в политологию?
– Если вы про меня конкретно, то мне – интересно, – ответила Лена.
– Sorry, Лена. Я только про вас и больше ни про кого. И вы, стало быть, созданы, чтобы быть политологом?
Окладникова засмеялась:
– Я не знаю, правда. Не могу про себя такого сказать. Но мне нравится. Вам ведь тоже нравится? Вы не жалеете?
– Я – нет. Но я с юности этим увлекался.
– Так и я с юности. У меня папа работал директором завода. Я ещё маленькая была, когда на заводе начались волнения. Зарплату задерживали. Увольняли. Рабочие стали бастовать. И папу хоть и уважали, но и нам досталось. Митинги под окнами устраивали, окна били. Меня тогда отправили к бабушке. А потом ничего, всё утряслось, и я вернулась.
– И увлеклись политологией?
– Общественными науками. Вы ведь знаете, Валентин Иванович, что политология – это фикция.
Тут настал черёд смеяться Шажкову:
– Вы это Климову не скажите. Он считает, что только ему можно об этом судить, – отсмеявшись, Валентин сказал: – Политология – не фикция. Точнее, не совсем фикция. О чём ваша диссертация?
– О том, как политические исследования влияют на саму политику.
– А что, влияют? – сделал удивлённый вид Валентин.
– Ещё как! – подавшись вперёд, ответила Лена. – Результаты научных исследований сразу становятся факторами политики и формируют её.
– Используются в политических технологиях?
– Да уже сами научные результаты могут быть политической технологией. Уже само задание на исследование может быть политической технологией.
– Да-а, – протянул Шажков, – тема-то опасная, Леночка. Этак и ваша диссертация может стать политической технологией. Не боитесь?
– Нет, – просто сказала Окладникова, – а что, надо бояться?
– Не надо. Если такие молодые и красивые, как вы, будут бояться, то что же нам остаётся!
– Спасибо, Валентин Иванович, на добром слове.
Комплиментом Шажков хотел завершить деловую часть разговора, но Лена напомнила ему про конференцию.
– Хорошо-хорошо, – устало произнёс Валентин, – что там у нас нового по конференции?
– Сейчас, я быстро, Валентин Иванович. Значит так: Джон Рединг окончательно решил, что приедет с женой, и прислал копии паспортов.
– Это в международный отдел.
– Уже передала. Дальше, пришли тезисы из Финляндии и от наших ещё – всего пять. Я отправила в НИС, но там сказали, что уже поздно. Сборник подписан в печать.
– Кто сказал?
– Чекушин.
– Врёт как сивый мерин. Дайте-ка я позвоню в издательство.
Шажков взял телефонную трубку и набрал номер. Ответили сразу, как будто ждали у телефона.
– Вот работают люди, не то что мы, – подумал Шажков и сказал в трубку: – Вера Витальевна, здравствуйте, Шажков. У нас ещё пять статей в сборник тезисов, не поздно будет?.. Конечно, отформатируем. А если ещё в понедельник придут? Хорошо, спасибо. Мы вас любим… Больше всего Климов, конечно… До свидания.
– Понедельник – последний день, – сказал Валентин Окладниковой, поймав её восхищённый взгляд, – скиньте мне тезисы на флэшку, я их отформатирую.
– Что вы, Валентин Иванович, – с жаром ответила Окладникова, – я сама отформатирую, не беспокойтесь.
– Что ещё?
– Пришли слайды от англичан, финнов и немцев. Я начала переводить, но есть вопросы.
– Леночка, – сказал Шажков, в который раз почувствовав, как нравится Окладниковой такое к ней обращение, – у нас есть переводчица с кафедры иностранных языков. Она за эту работу деньги получает.
– Я знаю, Валентин Иванович, но она не в теме. Приходится проверять и много править.
– Нет, давайте так: пусть она переводит, а мы уже будем смотреть. Если она плохо переводит, будем просить другую.
– Хорошо. Можно я дам ей список устойчивых словосочетаний, чтобы она использовала в переводах?
– У вас есть такой список?
– Составлю. Он всё равно пригодится. На конференции потребуется ведь ещё устно переводить.
– OK, – сказал Шажков. – Is that all?
– Yes, – ответила Окладникова и засмеялась.
В это время дверь неожиданно распахнулась, и в комнату широкими шагами вошел доцент Рома Охлобыстин в длинном чёрном плаще, на воротник которого спадали длинные чёрные с лёгкой проседью волосы.
– Привет, работяги! Смотрю, твоя машина у входа стоит. Ну, думаю, здесь они, зайчики. Пашут!
– Очень уж ты бодр и весел, – пожимая Ромину руку, проворчал Шажков, – мы-то, ясно дело, работаем, а тебе чего не отдыхается?
– Уно моменто, – Охлобыстин открыл свой стол, порылся в верхнем ящике и достал банковскую карточку.
– Представляешь, в столе забыл. Поехали с женой в гипермаркет, набрали всякого дефицита, отстояли очередь в кассу, я достаю портмоне, и раз! – а карточки нет. И денег, естественно, тоже нет.
– И что, жена ждёт тебя сейчас у кассы?
– Именно. Я в машину и сюда. Хорошо, вспомнил, где оставил.
– Да брось торопиться, – сказал Валентин, – твоя жена, наверное, сейчас женский журнал с витрины читает. Садись с нами чай пить.
– Ребята, в следующий раз. Да и вам мешать не хочется, очень уж у вас занятой вид.
Охлобыстин хлопнул Валентина по плечу, подмигнул Лене и широкими шагами вышел из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.
– Тропический шторм «Роман», – вставая, сказал Шажков, глядя на виновато улыбающуюся Окладникову.
– Какие у вас сейчас планы? Я на машине в вашем распоряжении.
Шажков произнёс это так решительно, что Лена не сумела отшутиться и честно сказала: «Мне нужно в парфюмерный магазин, а потом я иду в гости».
– Если не секрет, кого вы сегодня осчастливите?
– Подругу, у неё юбилей – 25 лет.
– Отлично! Так куда вас везти сейчас?
– На Невский, – Окладникова, прикрыв собой экран ноутбука, пощёлкала мышкой и стала отсоединять кабель.
Погода окончательно разгулялась, и Невский выглядел как игрушка: людно, шумно, празднично. В зале магазина терпко пахло смесью духов, между стильно оформленными витринами ходили красиво одетые мужчины и женщины. Время от времени то тут, то там появлялись девчонки-консультанты в коротких голубых юбочках. Шажков взял Лену за руку и предложил: «Разделимся. Вы по своим интересам, а я по своим, хорошо?»
– Хорошо, – весело ответила Окладникова, коротко сжав ладонь Валентина.
Шажков пошёл вдоль витрин с женскими духами, пробуя разные ароматы, и в конце концов отобрал три. Отойдя к окну стал нюхать по очереди душистые полосочки, пока запахи не смешались в один. Подошла девушка в синей юбочке и участливо спросила, не нужна ли помощь.
– Да, – окончательно сдавшись, произнёс Шажков, – порекомендуйте мне, милая леди, какой-нибудь абсолютно новый, нетривиальный аромат.
– Для какой дамы?
– Для светловолосой романтичной девушки.
– Пойдемте.
Через двадцать минут Валентин уже стоял у выхода, поджидая Лену. Она появилась довольно скоро, прелестно возбуждённая (как показалось Шажкову) и с красивым пакетом в руках.
– Я не очень долго? – спросила Окладникова.
– В самый раз, – ответил Валя, – куда едем дальше?
– Мне теперь в метро, Валентин Иванович. Спасибо вам большое, дальше я сама.
– А я думал вас ещё повозить, – с искренним разочарованием ответил Шажков.
– Я мечтаю с вами поехать, честное слово, – серьёзно произнесла Окладникова, глянув на Валентина.
– Да?
– Да… Куда вы только захотите, – продолжила она твёрдо, не отводя серых глаз.
– Но не сейчас?
– Но не сейчас.
– В таком случае я хочу вам подарить, заранее, на Пасху, – с этими словами Шажков вынул из кармана коробочку с духами, – прошу вас, новый аромат, должен подойти…
Окладникова покраснела и медленным движением взяла духи. Её рука чуть подрагивала. Не сразу сказала: «Спасибо». Потом опустила голову и зашуршала в своём пакете.
– Валентин Иванович, – скороговоркой произнесла она, поднимая глаза, – позвольте тогда сделать и вам подарочек к Пасхе, – и протянула Шажкову квадратную коробочку.
У Шажкова закружилась голова.
– Никаких Ивановичей больше, – отделяя слова друг от друга, глухо произнес он. – Забыли про Ивановича. Меня зовут Валентин, для вас – Валя. Как вы для меня – Лена.
– Спасибо… Валя, – с усилием произнесла Окладникова. – Непривычно пока звучит.
– Ещё много чего будет неприличного, – ответил Валентин, как бы со стороны услышав и запоздало осознав собственную оговорку по Фрейду. Однако он не смутился, а, следуя не им предначертанным, но желанным курсом, притянул Лену к себе и поцеловал в губы. Она тоже подалась к нему, и её губы раскрылись в ответ.
«Губы без помады, – мелькнула у Шажкова мысль, – она ждала этого, она была готова!»
Дома Шажков открыл коробочку и прочитал название туалетной воды: «Chanel Egoiste».
8
Страстная неделя пролетела быстро. Всё как-то разом навалилось. Шажков погряз в бумажной текучке, в решении бесчисленных организационных вопросов, в долгих и нервных совещаниях. Так всегда бывало перед крупными международными конференциями, одна из которых с неумолимостью айсберга на пути «Титаника» приближалась не с каждым днём, а, казалось, с каждым часом. Окладникова совсем осунулась, но с маниакальным упорством помогала Валентину разгребать текущие дела, пытаясь броситься на все амбразуры сразу. У Шажкова мало было возможностей (или желания) задуматься о вечном. С четверга он решил поститься, поначалу отказавшись даже от участия в банкете по поводу защиты коллегой докторской диссертации. Валентина образумил Хачатуров, сказав ему: «Валя, ты ведь тоже будешь докторскую защищать, и ты обидишься, если меня пригласишь, а я к тебе не приду. Что случилось? Заболел кто? Умер кто? Ах, Страстная Пятница! Так не пей вина, поклюй капустного салатика. Поборись с искушением, тебе зачтётся».
– Грамотно чешет, гад, – беззлобно думал Валентин. Он уважал Хачатурова за мудрость и прямоту, а также за то, что тот никогда не опускался до сплетен. Что скажешь ему, то с собой унесёт в могилу. В общем, Валентин решил пойти на банкет, но воздержаться от злоупотреблений. Получилось не полностью.
К концу недели океан дел стал успокаиваться, и Шажкова с Окладниковой выбросило на берег потрёпанными, но не потерявшими оптимизма и ещё более сблизившимися. Они распрощались в пятницу перед банкетом, на который, как на фронт, уходил Шажков, и договорились встретиться в субботу вечером у церкви.
– Грамотно чешет, гад, – беззлобно думал Валентин. Он уважал Хачатурова за мудрость и прямоту, а также за то, что тот никогда не опускался до сплетен. Что скажешь ему, то с собой унесёт в могилу. В общем, Валентин решил пойти на банкет, но воздержаться от злоупотреблений. Получилось не полностью.
К концу недели океан дел стал успокаиваться, и Шажкова с Окладниковой выбросило на берег потрёпанными, но не потерявшими оптимизма и ещё более сблизившимися. Они распрощались в пятницу перед банкетом, на который, как на фронт, уходил Шажков, и договорились встретиться в субботу вечером у церкви.
9
Церковь Шажков нашел не сразу, сделав пару лишних кругов на машине по тёмным и безлюдным улицам удалённого района Петербурга. Храм оказался маленьким, деревенского типа, с фонарём перед входом и четырьмя желтыми квадратами окон в бревенчатом срубе. Вокруг располагался парк не парк, пустырь не пустырь – что-то вроде зелёной зоны. К церкви на хилых жердях, провисая между ними, тянулся от ближайшей автостоянки толстый электрический провод. На площадке впритык к бревенчатой стене храма стояла милицейская машина. Несколько автомобилей выстроились в ряд вдоль обочины на ближайшей улице. Шажков припарковал свой «форд» в хвост стоявшей последней серебристой «ауди» и выключил зажигание.
Валентин прибыл немного раньше оговоренного времени, чтобы осмотреться, успокоиться и подготовиться. Заглушив машину, он вырубил и автомобильный радиоприемник, прервав не по настроению жёсткую роковую композицию. Его сразу окружила тактильно ощущаемая тишина. Сквозь приоткрытое стекло в прогретый салон тянулась прохладная влага, принося с собой запахи сырой земли и молодой грибницы. Где-то вдалеке, невидимый, звякнул и застучал по рельсам трамвай.
Валя включил внутренний свет в салоне автомобиля и достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги. На нём были написаны для памяти грехи, которые он собирался исповедать сегодня.
В хвосте Валиного «форда» притулилась темная «восьмерка», за ней встал автобусных размеров джип, и вскоре обе стороны улицы оказались заставленными автомобилями. Лену Шажков увидел издалека, узнав в рассеянном свете уличного фонаря знакомый силуэт в пальто, хотя шла она не одна, а со средних лет мужчиной в длинном плаще. Не то, чтобы они шли вместе, но видно было, как они обменивались репликами на расстоянии.
Шажков вышел из машины, «пикнул» сигнализацией и двинулся по тротуару навстречу. Лена, увидев его, махнула рукой и ускорила шаг. Они сблизились столь стремительно, что едва не столкнулись, но оба в последний момент затормозили и хором произнесли: «Привет».
Валентин поцеловал улыбающуюся Окладникову в щёку, она скользнула губами по его свежевыбритому подбородку, обдав нежданно жарким дыханием. К церкви же они подошли, целомудренно отстранясь друг от друга. Мужчина в плаще с худым, испитым, как стало видно вблизи, лицом размашисто крестился перед входом в храм.
– Это мой сосед по площадке, – сказала Лена, – он из балетных, раньше танцевал в Малом театре.
– Колоритный мужчина, – ответил Шажков, – ты с ним дружишь?
– Да нет, у нас разный образ жизни. В церкви только иногда встречаемся.
– Так тут все твои знакомые?
– Все не все, но многих знаю, конечно. Вон идут Савельевы, – показала она на кучку ребятишек, приближавшихся со стороны проспекта, – их Валюшка ведёт, старшая. Мама-то, наверное, с маленькой осталась. Покормит и придут они тоже. А папа, наверное, уже в храме. Он там помогает.
– А как зовут священника?
– Отец Владимир тут служит, а иногда отец Игорь. Они не старые, живые такие. Отец Игорь построже, отец Владимир подобрее. Сейчас посмотрим, кто из них исповедует. Хотя мужчинам – всё равно. Они мужчинам редко выговаривают. А женщины больше ходят к Владимиру.
Шажкову Ленина болтовня казалась звуками музыки. От неё веяло спокойствием и уверенностью. Кроме этого появилось еле уловимое новое ощущение – домашности.
– Пойдем, – тронула Валентина за руку Лена, – храм маленький, не войти будет.
Она уже надела на голову платок и имела тот смиренный вид, который приобретают верующие женщины, входя в церковь. Валентин три раза перекрестился и открыл дверь храма. Они с Леной вошли в придел и тут же уткнулись в спины стоявших лицом к алтарю людей.
– Поздновато пришли, – шепнула Окладникова, – давай с тобой вдоль стенки налево продвигаться. Там исповедуют.
Храм, однако, внутри не показался Валентину совсем уж маленьким. Да и народу было меньше, чем показалось вначале. Шажков осмотрелся. Стены обиты простой фанерой, алтарь – тоже фанерный, скромно украшен, очень прост и очень мил. Иконы все современные. Церковь, видимо, была абсолютно новой. Внутри пахло деревом, а минималистское оформление делало внутреннее убранство светлым и создавало ощущение силы и здоровья (так для себя сформулировал Валентин).
– Отец Владимир исповедует, – шепнула ему Лена. – Иди, вон хвостик очереди.
– А ты?
– Я за тобой.
Валентин прикинул, сколько человек перед ним: четыре-пять, хотя сбоку пристраивались две старушенции, которым, видимо, принято было здесь уступать. Прикинул Валя и расстояние от исповедующегося до ожидавших в очереди. Метра три. Нормально. Вполголоса можно говорить – никто не услышит. Кроме отца Владимира, конечно. Священнику на вид было лет сорок. Не седой ещё и не толстый. Лицо моложавое, но усталое.
– Постится, наверное, – подумал Валентин, – ну ничего, через пару часов разговеется. И мы разговеемся.
Шажков подумал об этом, и ему тут же стало неприятно, так как поста он не соблюдал.
– Лен, а прощения просить у очереди нужно? – спросил он стоявшую сзади Окладникову.
– Необязательно, – шепнула Лена, – я не прошу.
– Почему?
– Стесняюсь.
– Ну, я тоже не буду.
Очередь двигалась медленно, но тем не менее Шажков всё ближе и ближе подходил к отцу Владимиру. Он повторял про себя грехи, иногда подглядывая в бумажку, которую держал в левой руке, правая была освобождена для крёстного знамения. Чем дальше, тем больше всё это напоминало Шажкову очередь на казнь. Вот и старушонки проскочили. Впереди остался только пожилой мужчина с благородной седой шевелюрой прямо на уровне глаз Валентина. Шажков оглянулся и не сразу увидел Лену. Её оттеснили назад две полные женщины средних лет. Валентин осторожно, чтобы не задеть окружающих, помахал Лене рукой, но она сосредоточенно стояла, опустив глаза.
Вот и седой мужчина двинулся вперед. Валентин теперь стоял первым и ощущал себя на краю разверзшейся пропасти. Или вроде парашютиста у открытой двери самолёта, как в кино показывают: «раз, два, три… Пошёл!» Ему показалось, что он качнулся вперед и тут же оказался рядом со священником.
– Грешен… – перекрестившись, хриплым голосом начал Шажков, и его настиг неожиданный приступ кашля.
– В первый раз? – воспользовавшись образовавшейся паузой, спросил отец Владимир.
– Да, – сокрушённо ответил Шажков.
– Как вас зовут?
– Валентин.
– Раб божий Валентин, соблюдали ли вы пост?
– Не совсем (врать нет смысла!)… точнее, совсем не соблюдал.
– Знаком ли вам покаянный канон?
– Да, читал, – ответил Валя, – понравилось…
– Сегодня Великий праздник, – сказал священник и помолчал. – Вон какая очередь. Боюсь, что не успеем мы с вами хорошо поговорить, – и снова помолчал. Потом, видимо, приняв решение, сказал: – Приходите в любой будний день. Попоститесь прежде, как положено. Поговорим, и я вас исповедую. Хорошо?
– Хорошо, – барабанным голосом ответил Валентин.
– Со службы сейчас не уходите.
– Да, – и Шажков, отойдя на шаг вправо и повернувшись, стал осторожно пробираться сквозь толпу в центр храма.
До него постепенно стало доходить, что произошло: исповеди не получилось, грехи с него не сняли.
Окладникова двигалась вместе с очередью, по прежнему не подымая глаз, и, по-видимому, не заметила, что произошло с Валентином. А Валентин растерянно повторял про себя:
«Вот тебе и удар. Остаться в храме сейчас – значит подставить другую щёку. Теперь-то ясно, что это не афоризм, не игра слов. Тебе сейчас конкретно предлагают подставить другую щёку. Ты к этому готов? Когда ты наизусть заучивал собственные копеечные грехи, ты был к этому готов?»
Начиналась служба, но Шажков не слышал ничего кроме собственного бухающего сердца. Он забыл даже про Окладникову. В груди у Шажкова занимался огонь и собирались гроздья гнева. Мысли метались, как птицы:
«А имел ли он право не исповедовать? А если бы я был закоренелый преступник и пришёл на исповедь, а мне бы отказали, сколько бы преступлений я со злости и отчаяния мог совершить?»
«А если бы я сейчас повесился с горя?» (На периферии сознания мелькнуло: «Перебор, не зарывайся».)
«Или нажрался бы в дупель…» (На периферии сознания хихикнули и посоветовали: «Так иди, нажрись. Ты сегодня всё равно планировал на разговение. Вот и покажи им фигу, сделай это сейчас».)
«Но ведь грехи давят. Я так мечтал от них освободиться!» (На периферии сознания поинтересовались: «Это от копеечных-то?»)
«Копеечные не копеечные, но я и не убивал и не грабил». (Оттуда же напомнили: «Ты забыл в список грехов детские кражи включить: помнишь чёрную машинку? А черепаху?»)
«Может, ещё подростковый онанизм вспомнить?» (Там промолчали.)
Шажкова тронули за руку. Он очнулся и увидел сбоку от себя Окладникову. Видимо, внутренний спор отражался на его лице, так как взгляд Лены был обеспокоенным. Валентин чуть пожал Ленину руку и прошептал:
– Не исповедал он меня. Сказал, позже прийти.
– Ничего, придём позже.
– Лен, не хочу я сегодня стоять. Давай уйдем.
– Давай подождём конца крестного хода, а там решим.
Ленин голос подействовал успокаивающе, и Шажков неожиданно вернулся к внешнему восприятию, то есть к службе. Он услышал запах ладана, увидел праздничную одежду священнослужителей у алтаря, почувствовал среди тесно стоявших вокруг прихожан движение, свидетельствовавшее о подготовке к крестному ходу.
У Валентина по-прежнему было тяжело на душе, но ожидание близкого праздника давало шанс на успокоение.
Постепенно прихожане расступились, образовав проход от алтаря к двери. Внесли хоругви, казавшиеся несоразмерно большими в тесноте храма, и вот настала минута, когда потух свет, все стали зажигать свечи в баночках, чтобы защитить огонёк от ветра, и послышалось приглушенное пение:
Крестный ход быстро пошёл по дорожке вокруг церкви; звук колокола, пение, мерцание свечек – всё это настраивало на праздничный лад, подготавливало к тому, что, обойдя крёстным ходом церковь и собравшись потом у закрытых дверей, люди наконец услышат: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ…»
Шажков ловил-ловил ощущение пасхальной благодати, но в этот раз жар-птица улетела, оставив в руке лишь одно перо благодатных старых воспоминаний.
– Испортили праздник, – то и дело возвращался Валентин к своей болячке и, не дожидаясь отклика с периферии сознания, наконец сам сказал себе: «Хватит ныть».
– Христос воскресе! – услышал он радостный голос Окладниковой.
– Воистину! – Шажков сгрёб Лену в охапку и трижды поцеловал.
– Останемся? – спросила Окладникова, улыбаясь и поправляя платок.
Шажков посмотрел в её сияющие глаза, улыбнулся и сказал (услышав себя как бы со стороны): «Я хочу уйти».
– Со мной или сам?
– Был бы счастлив с тобой. Но тогда ты не причастишься?
– После причащусь. Пасха ведь сорок дней длится. Захочешь – с тобой вместе причастимся.
– Подумаю ещё.
Прихожане постепенно все зашли в храм, а Шажков и Окладникова остались стоять снаружи. Они смотрели, как из машины с мигалкой на крыше вылезает зевающий милиционер, щёлкая пустой зажигалкой.
– Я приглашаю вас… тебя… на праздничный ужин, – загадочно произнесла Лена, и Шажков почувствовал, как она волнуется.
– Леночка, я с удовольствием, – ответил он просто, и возникшее было напряжение исчезло.
– Поехали?
– Поехали.
Они почти синхронно повернулись лицом к дверям храма и перекрестились. Милиционер, хотевший, наверное, прикурить, тактично отвернулся, как будто Лена с Валей не крестились, а обжимались на скамейке.
Валентин прибыл немного раньше оговоренного времени, чтобы осмотреться, успокоиться и подготовиться. Заглушив машину, он вырубил и автомобильный радиоприемник, прервав не по настроению жёсткую роковую композицию. Его сразу окружила тактильно ощущаемая тишина. Сквозь приоткрытое стекло в прогретый салон тянулась прохладная влага, принося с собой запахи сырой земли и молодой грибницы. Где-то вдалеке, невидимый, звякнул и застучал по рельсам трамвай.
Валя включил внутренний свет в салоне автомобиля и достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги. На нём были написаны для памяти грехи, которые он собирался исповедать сегодня.
В хвосте Валиного «форда» притулилась темная «восьмерка», за ней встал автобусных размеров джип, и вскоре обе стороны улицы оказались заставленными автомобилями. Лену Шажков увидел издалека, узнав в рассеянном свете уличного фонаря знакомый силуэт в пальто, хотя шла она не одна, а со средних лет мужчиной в длинном плаще. Не то, чтобы они шли вместе, но видно было, как они обменивались репликами на расстоянии.
Шажков вышел из машины, «пикнул» сигнализацией и двинулся по тротуару навстречу. Лена, увидев его, махнула рукой и ускорила шаг. Они сблизились столь стремительно, что едва не столкнулись, но оба в последний момент затормозили и хором произнесли: «Привет».
Валентин поцеловал улыбающуюся Окладникову в щёку, она скользнула губами по его свежевыбритому подбородку, обдав нежданно жарким дыханием. К церкви же они подошли, целомудренно отстранясь друг от друга. Мужчина в плаще с худым, испитым, как стало видно вблизи, лицом размашисто крестился перед входом в храм.
– Это мой сосед по площадке, – сказала Лена, – он из балетных, раньше танцевал в Малом театре.
– Колоритный мужчина, – ответил Шажков, – ты с ним дружишь?
– Да нет, у нас разный образ жизни. В церкви только иногда встречаемся.
– Так тут все твои знакомые?
– Все не все, но многих знаю, конечно. Вон идут Савельевы, – показала она на кучку ребятишек, приближавшихся со стороны проспекта, – их Валюшка ведёт, старшая. Мама-то, наверное, с маленькой осталась. Покормит и придут они тоже. А папа, наверное, уже в храме. Он там помогает.
– А как зовут священника?
– Отец Владимир тут служит, а иногда отец Игорь. Они не старые, живые такие. Отец Игорь построже, отец Владимир подобрее. Сейчас посмотрим, кто из них исповедует. Хотя мужчинам – всё равно. Они мужчинам редко выговаривают. А женщины больше ходят к Владимиру.
Шажкову Ленина болтовня казалась звуками музыки. От неё веяло спокойствием и уверенностью. Кроме этого появилось еле уловимое новое ощущение – домашности.
– Пойдем, – тронула Валентина за руку Лена, – храм маленький, не войти будет.
Она уже надела на голову платок и имела тот смиренный вид, который приобретают верующие женщины, входя в церковь. Валентин три раза перекрестился и открыл дверь храма. Они с Леной вошли в придел и тут же уткнулись в спины стоявших лицом к алтарю людей.
– Поздновато пришли, – шепнула Окладникова, – давай с тобой вдоль стенки налево продвигаться. Там исповедуют.
Храм, однако, внутри не показался Валентину совсем уж маленьким. Да и народу было меньше, чем показалось вначале. Шажков осмотрелся. Стены обиты простой фанерой, алтарь – тоже фанерный, скромно украшен, очень прост и очень мил. Иконы все современные. Церковь, видимо, была абсолютно новой. Внутри пахло деревом, а минималистское оформление делало внутреннее убранство светлым и создавало ощущение силы и здоровья (так для себя сформулировал Валентин).
– Отец Владимир исповедует, – шепнула ему Лена. – Иди, вон хвостик очереди.
– А ты?
– Я за тобой.
Валентин прикинул, сколько человек перед ним: четыре-пять, хотя сбоку пристраивались две старушенции, которым, видимо, принято было здесь уступать. Прикинул Валя и расстояние от исповедующегося до ожидавших в очереди. Метра три. Нормально. Вполголоса можно говорить – никто не услышит. Кроме отца Владимира, конечно. Священнику на вид было лет сорок. Не седой ещё и не толстый. Лицо моложавое, но усталое.
– Постится, наверное, – подумал Валентин, – ну ничего, через пару часов разговеется. И мы разговеемся.
Шажков подумал об этом, и ему тут же стало неприятно, так как поста он не соблюдал.
– Лен, а прощения просить у очереди нужно? – спросил он стоявшую сзади Окладникову.
– Необязательно, – шепнула Лена, – я не прошу.
– Почему?
– Стесняюсь.
– Ну, я тоже не буду.
Очередь двигалась медленно, но тем не менее Шажков всё ближе и ближе подходил к отцу Владимиру. Он повторял про себя грехи, иногда подглядывая в бумажку, которую держал в левой руке, правая была освобождена для крёстного знамения. Чем дальше, тем больше всё это напоминало Шажкову очередь на казнь. Вот и старушонки проскочили. Впереди остался только пожилой мужчина с благородной седой шевелюрой прямо на уровне глаз Валентина. Шажков оглянулся и не сразу увидел Лену. Её оттеснили назад две полные женщины средних лет. Валентин осторожно, чтобы не задеть окружающих, помахал Лене рукой, но она сосредоточенно стояла, опустив глаза.
Вот и седой мужчина двинулся вперед. Валентин теперь стоял первым и ощущал себя на краю разверзшейся пропасти. Или вроде парашютиста у открытой двери самолёта, как в кино показывают: «раз, два, три… Пошёл!» Ему показалось, что он качнулся вперед и тут же оказался рядом со священником.
– Грешен… – перекрестившись, хриплым голосом начал Шажков, и его настиг неожиданный приступ кашля.
– В первый раз? – воспользовавшись образовавшейся паузой, спросил отец Владимир.
– Да, – сокрушённо ответил Шажков.
– Как вас зовут?
– Валентин.
– Раб божий Валентин, соблюдали ли вы пост?
– Не совсем (врать нет смысла!)… точнее, совсем не соблюдал.
– Знаком ли вам покаянный канон?
– Да, читал, – ответил Валя, – понравилось…
– Сегодня Великий праздник, – сказал священник и помолчал. – Вон какая очередь. Боюсь, что не успеем мы с вами хорошо поговорить, – и снова помолчал. Потом, видимо, приняв решение, сказал: – Приходите в любой будний день. Попоститесь прежде, как положено. Поговорим, и я вас исповедую. Хорошо?
– Хорошо, – барабанным голосом ответил Валентин.
– Со службы сейчас не уходите.
– Да, – и Шажков, отойдя на шаг вправо и повернувшись, стал осторожно пробираться сквозь толпу в центр храма.
До него постепенно стало доходить, что произошло: исповеди не получилось, грехи с него не сняли.
Окладникова двигалась вместе с очередью, по прежнему не подымая глаз, и, по-видимому, не заметила, что произошло с Валентином. А Валентин растерянно повторял про себя:
«Вот тебе и удар. Остаться в храме сейчас – значит подставить другую щёку. Теперь-то ясно, что это не афоризм, не игра слов. Тебе сейчас конкретно предлагают подставить другую щёку. Ты к этому готов? Когда ты наизусть заучивал собственные копеечные грехи, ты был к этому готов?»
Начиналась служба, но Шажков не слышал ничего кроме собственного бухающего сердца. Он забыл даже про Окладникову. В груди у Шажкова занимался огонь и собирались гроздья гнева. Мысли метались, как птицы:
«А имел ли он право не исповедовать? А если бы я был закоренелый преступник и пришёл на исповедь, а мне бы отказали, сколько бы преступлений я со злости и отчаяния мог совершить?»
«А если бы я сейчас повесился с горя?» (На периферии сознания мелькнуло: «Перебор, не зарывайся».)
«Или нажрался бы в дупель…» (На периферии сознания хихикнули и посоветовали: «Так иди, нажрись. Ты сегодня всё равно планировал на разговение. Вот и покажи им фигу, сделай это сейчас».)
«Но ведь грехи давят. Я так мечтал от них освободиться!» (На периферии сознания поинтересовались: «Это от копеечных-то?»)
«Копеечные не копеечные, но я и не убивал и не грабил». (Оттуда же напомнили: «Ты забыл в список грехов детские кражи включить: помнишь чёрную машинку? А черепаху?»)
«Может, ещё подростковый онанизм вспомнить?» (Там промолчали.)
Шажкова тронули за руку. Он очнулся и увидел сбоку от себя Окладникову. Видимо, внутренний спор отражался на его лице, так как взгляд Лены был обеспокоенным. Валентин чуть пожал Ленину руку и прошептал:
– Не исповедал он меня. Сказал, позже прийти.
– Ничего, придём позже.
– Лен, не хочу я сегодня стоять. Давай уйдем.
– Давай подождём конца крестного хода, а там решим.
Ленин голос подействовал успокаивающе, и Шажков неожиданно вернулся к внешнему восприятию, то есть к службе. Он услышал запах ладана, увидел праздничную одежду священнослужителей у алтаря, почувствовал среди тесно стоявших вокруг прихожан движение, свидетельствовавшее о подготовке к крестному ходу.
У Валентина по-прежнему было тяжело на душе, но ожидание близкого праздника давало шанс на успокоение.
Постепенно прихожане расступились, образовав проход от алтаря к двери. Внесли хоругви, казавшиеся несоразмерно большими в тесноте храма, и вот настала минута, когда потух свет, все стали зажигать свечи в баночках, чтобы защитить огонёк от ветра, и послышалось приглушенное пение:
Потом всё громче и громче, вот уже и в храме подхватили, священство пошло из алтаря наружу, вынесли хоругви, дальше к выходу двинулись все, звякнул колокол, висевший на деревянной оглобле, которую несли на плечах двое мужчин из прихожан (на деревянной колокольне пока не было колоколов, только чёрные проёмы).
Воскресение Твое, Христе Спасе,
Ангелы поют на небесех,
И нас на земли сподоби
Чистым сердцем Тебе славити.
Крестный ход быстро пошёл по дорожке вокруг церкви; звук колокола, пение, мерцание свечек – всё это настраивало на праздничный лад, подготавливало к тому, что, обойдя крёстным ходом церковь и собравшись потом у закрытых дверей, люди наконец услышат: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ…»
Шажков ловил-ловил ощущение пасхальной благодати, но в этот раз жар-птица улетела, оставив в руке лишь одно перо благодатных старых воспоминаний.
– Испортили праздник, – то и дело возвращался Валентин к своей болячке и, не дожидаясь отклика с периферии сознания, наконец сам сказал себе: «Хватит ныть».
– Христос воскресе! – услышал он радостный голос Окладниковой.
– Воистину! – Шажков сгрёб Лену в охапку и трижды поцеловал.
– Останемся? – спросила Окладникова, улыбаясь и поправляя платок.
Шажков посмотрел в её сияющие глаза, улыбнулся и сказал (услышав себя как бы со стороны): «Я хочу уйти».
– Со мной или сам?
– Был бы счастлив с тобой. Но тогда ты не причастишься?
– После причащусь. Пасха ведь сорок дней длится. Захочешь – с тобой вместе причастимся.
– Подумаю ещё.
Прихожане постепенно все зашли в храм, а Шажков и Окладникова остались стоять снаружи. Они смотрели, как из машины с мигалкой на крыше вылезает зевающий милиционер, щёлкая пустой зажигалкой.
– Я приглашаю вас… тебя… на праздничный ужин, – загадочно произнесла Лена, и Шажков почувствовал, как она волнуется.
– Леночка, я с удовольствием, – ответил он просто, и возникшее было напряжение исчезло.
– Поехали?
– Поехали.
Они почти синхронно повернулись лицом к дверям храма и перекрестились. Милиционер, хотевший, наверное, прикурить, тактично отвернулся, как будто Лена с Валей не крестились, а обжимались на скамейке.