Алексей Феофилактович Писемский. Сергей Петрович Хозаров и Мари Ступицына

   – Ах! – вскрикнул вслед за тем женский голос.
   – Ух, черт возьми! – произнес с своей стороны Ступицын, схватившись за живот, в который ударилась чья-то нога.
   – Кто это? – повторил тот же голос.
   – А ты кто? – спросил Ступицын.
   – Я пришла к знакомым моим, – сказал женский голос. – Вы здешний?
   – Здешний. Кого вам надо?
   – Катерину Архиповну.
   – Жену мою?
   – Вы супруг Катерины Архиповны?
   – Точно так.
   – Ах, боже мой, извините, я очень хорошая знакомая Катерины Архиповны. Честь имею рекомендоваться: Татьяна Ивановна Замшева.
   – Позвольте и мне, с своей стороны, представиться: Антон Федотыч Ступицын. Что мы здесь стоим? Милости прошу!
   Хозяин и гостья вошли в залу, в которой никого уже не было. Татьяна Ивановна и Антон Федотыч смотрели несколько времени друг на друга с некоторым удивлением. Обоих их поразили некоторые странности в наружности друг друга. Антону Федотычу кинулись в глаза необыкновенные рябины Татьяны Ивановны, а Татьяна Ивановна удивлялась клыкообразным зубам и серым, навыкате глазам Ступицына. Оба простояли несколько минут в молчании.
   – Могу ли я видеть почтеннейшую Катерину Архиповну? – проговорила Татьяна Ивановна.
   – Не знаю-с; она там у себя. Я сейчас спрошу, – отвечал Ступицын и вышел. К супруге, впрочем, он не пошел, но, постояв несколько времени в темном коридоре, вернулся.
   – Она чем-то занята, милости прошу садиться, – проговорил он и, указав гостье место, сам сел на диван.
   – По семейству, вероятно, соскучились и изволили приехать повидаться? – начала Татьяна Ивановна.
   – Да, повидаться захотелось, – отвечал Антон Федотыч, – раньше нельзя было; у меня нынче летом были большие постройки: тысяч на шесть построил.
   – На шесть тысяч?
   – Почти на шесть. Два скотных двора на каменных столбах – тысячи в две каждый, да кухню новую построил в пятьсот рублей. Нельзя, знаете, усадьба требует поддержек.
   – Без всякого сомнения; однако у вас и усадьба должна быть отличная.
   – Изрядная. Хлебопашество, главное дело, в хорошем виде: рожь родится сам-десят, это, не хвастаясь, можно сказать, что я устроил. Прежде, бывало, как сам-пят придет, так бога благодарили.
   – Скажите, что значит хозяйство.
   – Хозяйство вещь важная, глубокомысленная в то же время, – сказал Ступицын.
   – Нынче без ума нигде нельзя, – заметила Татьяна Ивановна.
   Разговор на несколько минут остановился.
   – Да это бы ничего, – начал опять Ступицын, – за хозяйством бы я не остановился, да баллотировка была, так, знаете, нельзя.
   – Вы изволили баллотироваться?
   – Нет, то есть меня очень просили в предводители, да не мог – отказался.
   – Отчего же это не захотели послужить?
   – Нельзя-с, семейные обстоятельства; впрочем, на одном обеде мне очень выговаривали… совестно, а делать нечего.
   – Конечно, Антон Федотыч, в семействе иногда и не хочешь, а делаешь.
   – Не иногда, а всегда. Вы имеете детей?
   – Я девица.
   – А батюшка жив?
   – Помер. Я живу одна – сиротой… Каковы дороги?
   – Кажется, хороши: шоссе отличное, а проселков я почти и не заметил. У меня очень покойный экипаж.
   – Бричка, верно?
   – Нет, коляска; совершенная люлька; прочности необыкновенной, и, вообразите, я ее купил у соседа за полторы тысячи и вот уже третий год езжу, ни один винт не повредился.
   – Приятно в таких экипажах ездить, – заметила Татьяна Ивановна. – Вот мне здесь случалось с знакомыми ездить, так просто прелесть. Нынче, я думаю, этаких экипажей прочных не делают.
   – Есть и нынче, только дороги. Нынче, впрочем, все вздорожало. Вот хоть бы взять с поваров: я платил в английском клубе за выучку повара по триста рублей в год; за три года ведь это девятьсот рублей.
   – Легко сказать: девятьсот рублей! Впрочем, я думаю, и повар вышел отличный?
   – Бесподобный. Он у нас теперь в деревне; так вот беда: захочешь иногда этакий для знакомых сделать обедец, закажешь ему, придет: «Вся ваша воля, говорит, я не могу: запасов нет». Мы думаем его сюда привезти. Вот здесь он покажет себя; милости прошу тогда к нам отобедать.
   – Покорнейше вас благодарю, я уж и так много обласкана вниманием Катерины Архиповны. А я заговорилась и не спросила: здоровы ли Прасковья Антоновна, Анна Антоновна и Марья Антоновна?
   – Слава богу. Я, признаться сказать, очень рад, что они сюда переехали, а то в деревне от женихов отбою нет.
   – Ну, этим для родителей тяготиться нечего.
   – Даша! – послышался голос Катерины Архиповны. – Где барин?
   – В зале, с Татьяной Ивановной разговаривают, – отвечала горничная.
   – Теперь, я думаю, можно к Катерине Архиповне? – спросила гостья.
   – Можно, я думаю, – отвечал Антон Федотыч, остановленный голосом супруги.
   Татьяна Ивановна ушла. Антон Федотыч сидел несколько минут в каком-то приятном довольстве от того, что успел себя показать новому лицу и еще даме. Посидев несколько времени, он вдруг встал, осмотрел всю комнату и вынул из-под жилета висевший на шее ключ, которым со всевозможною осторожностью отпер свой дорожный ларец, и, вынув оттуда графин с водкою, выпил торопливо из него почти половину и с теми же предосторожностями запер ларец и спрятал ключ, а потом, закурив трубку, как ни в чем не бывало, уселся на прежнем месте.
   Подобного рода контрабанду Антон Федотыч употреблял в своей безотрадной жизни при всяком удобном случае, то есть когда у него случалось хоть сколько-нибудь денег. Для этой, собственно, цели имел он особую шкатулку, которую тщательно запирал и никому не показывал, что в ней хранится.
   Татьяна Ивановна, войдя к хозяйке, которая со всеми своими дочерьми сидела в спальной, тотчас же рассыпалась в разговорах: поздравила всех с приездом Антона Федотыча, засвидетельствовала почтение от Хозарова и затем начала рассказывать, как ее однажды, когда она шла от одной знакомой вечером, остановили двое мужчин и так напугали, что она после недели две была больна горячкою, а потом принялась в этом же роде за разные анекдоты; описала несчастье одной ее знакомой, на которую тоже вечером кинулись из одного купеческого дома две собаки и укусили ей ногу; рассказала об одном знакомом ей мужчине – молодце и смельчаке, которого ночью мошенники схватили на площади и раздели донага.
   – Ах, какие вы ужасы рассказываете, – сказала Катерина Архиповна.
   – Как же вы от нас пойдете? – заметила Мари.
   – А как бог приведет; признаться сказать, очень потрушиваю, да уж повидаться очень хотелось, – отвечала Замшева.
   – Вы извозчика возьмите, – сказала хозяйка.
   – Ай, нет, Катерина Архиповна, ни за что в свете, – возразила гостья и здесь рассказала происшествие, случившееся с одною какой-то важною дамою, которая ехала домой на извозчике и которую не только обобрали, но даже завезли в такой дом, о котором она прежде и понятия не имела. После этого рассказа ужас овладел всеми дамами.
   – Хорошо, что мы никогда на извозчиках не ездим, – сказала мать. – Когда мы выезжаем, – прибавила она, обращаясь к Татьяне Ивановне, – то знакомые обыкновенно на своих лошадях нас возят.
   – Мамаша! Татьяну Ивановну, пожалуй, оберут, – сказала Мари, принимавшая больше всех участия в гостье, – она бы у нас ночевала.
   – В самом деле, ночуйте у нас, – проговорила хозяйка, – да только где?
   – У меня в комнате, – отвечала Машет.
   – Ах, боже мой, что вы беспокоитесь; мне, право, очень совестно, что доставляю столько хлопот, – отвечала жеманно Татьяна Ивановна. – Какой у вас ангельской доброты Марья Антоновна! – прибавила она вполголоса Катерине Архиповне.
   – Очень добра, – отвечала мать, с удовольствием глядя на дочь. – Вы ночуете в ее комнате; у ней наверху особый кабинетик.
   – Ночую, Катерина Архиповна, – отвечала Татьяна Ивановна, – я очень боюсь идти.
   Перед ужином Антон Федотыч вошел, наконец, в комнату жены и уселся на отдаленное кресло. Впрочем, он ничего не говорил и только, облизываясь языком, весело на всех посматривал. Заветный ящик еще раз им был отперт.
   – Что это глаза у вас какие странные? – заметила Катерина Архиповна.
   – Ветром надуло, – отвечал Антон Федотыч.
   За ужином Катерина Архиповна ничего не ела, потому что все еще была расстроена. Машет отучили ужинать в пансионе; Анет никогда не имела аппетита, а Татьяна Ивановна отказывалась из деликатности. Одна только Пашет с папенькой ратоборствовали: они съели весь почти суп, соус, жареное и покончили даже хлеб и огурцы. После ужина барышни и Татьяна Ивановна, простившись с хозяевами, отправились наверх. Антону Федотычу, впредь до дальнейших распоряжений, повелено было спать в зале на диване, с строжайшим запрещением сорить. Пашет и Анет, не простившись с сестрою, ушли к себе наверх в общую их спальню. Татьяне Ивановне было постлано в кабинете Мари на кушетке. Гостья за причиненные хлопоты еще раз извинилась перед Катериною Архиповною, которая не утерпела и пришла поцеловать и перекрестить своего идола.
   – Ах, какие вы, Марья Антоновна, хорошенькие, – сказала Татьяна Ивановна, когда девушка разделась.
   Та, улыбнувшись, прыгнула в постель и начала укутываться в теплое одеяло.
   – Я к вам с поручением, – начала Татьяна Ивановна, подойдя к кровати. – Я принесла вам от Сергея Петровича дневник, который вы просили, – прибавила она, подавая конверт.
   Мари сначала с каким-то испугом взглянула на посредницу, а потом, вся вспыхнув, схватила пакет и спрятала его под подушки.
   Татьяна Ивановна хотела было говорить, но Мари показала ей на соседнюю комнату и приложила в знак молчания пальчик к губам. Татьяна Ивановна поняла, что это значит: она кивнула головой, отошла от кровати и улеглась на своем ложе. Прошло более часа в совершенном молчании. Татьяне Ивановне показалось, что Мари заснула, ее самое начал сильно склонять сон. Вдруг видит, что девушка, потихоньку встав с постели, начала прислушиваться; Татьяна Ивановна захрапела. Мари, видно, этого и поджидавшая, потихоньку встала с постели, вынула из-под подушек дневник и на цыпочках подошла к лампаде. Дрожащими руками она распечатала пакет, поцеловала тетрадку и быстро начала читать. С каждою строчкою волнение ее увеличивалось; щеки ее то бледнели, то горели ярким румянцем. Она, кажется, готова была заплакать. Дочитав до конца, она схватила себя за голову и потом снова начала перечитывать. В средине тетрадки, а именно на том самом месте, как могла заметить Татьяна Ивановна, где были написаны знакомые нам стихи, она еще раз поцеловала листок. Прочитав другой раз, девушка опять на цыпочках подошла к своей кровати и улеглась в постель; но не прошло четверти часа, она снова встала и принялась будить Татьяну Ивановну, которая, будто спросонья, открыла глаза.
   – Возьмите, – сказала шепотом Мари, подавая ей тетрадку.
   – А что же? – спросила Татьяна Ивановна.
   – Здесь сестрицы найдут.
   – Да вы сами-то напишите ему что-нибудь.
   – Не могу.
   – Так что же мне ему сказать?
   – Скажите, что merci.^[4]
   Проговоря это, девушка сунула дневник под подушку Татьяне Ивановне и тотчас же улеглась в постель.
   «Какая миленькая и умненькая девушка», – проговорила сама с собою Татьяна Ивановна и совершенно осталась довольна своим успехом: она все видела и все очень хорошо поняла.
   Возвратившись домой ранним утром, девица Замшева тотчас же разбудила своего милашку Сергея Петровича и пересказала ему все до малейшей подробности и даже с некоторыми прибавлениями.

III

   Четвертого декабря, то есть в Варварин день, Хозаров вместе с Татьяною Ивановною был в больших хлопотах: ему предстоял утренний визит с поздравлением и танцевальный вечер в доме Мамиловых, знакомством которых он так дорожил. Туалетом своим он занялся с самого утра, в чем приняла по своей дружбе участие и Татьяна Ивановна. Первая забота Хозарова была направлена на завивку волос, коими уже распоряжалась не Марфа, а подмастерье от парикмахера, который действительно и завил мастерски. Девица Замшева, исполненная дружеских чувствований к Хозарову, несмотря на свойственную ее полустыдливость, входила во все подробности мужского туалета.
   – Что хотите, Сергей Петрович, – говорила она, – а сорочка нехороша: полотно толсто и сине; декос гораздо был бы виднее.
   – Какие вы, Татьяна Ивановна, говорите несообразности! – возразил Хозаров. – Кто же носит декос?
   – Все носят: я жила в одном графском доме, там везде декос.
   – Ошибаетесь, почтеннейшая, верно, батист: это другое дело.
   – Слава богу, уж этого-то мне не знать, просто декос, – декос и на графе, – декос и на графине.
   – Заблуждаетесь, почтеннейшая, и сильно заблуждаетесь. Голландское полотно лучше всего.
   – Лучше бы вы, Сергей Петрович, не говорили мне про полотно, – возразила Татьяна Ивановна, – полотно – полотно и есть: никакого виду не имеет… В каком вы фраке поедете? – спросила она после нескольких минут молчания, в продолжение коих постоялец ее нафабривал усы.
   – Разумеется, в черном, – отвечал тот.
   – Наденьте коричневый; вы в том наряднее, да у черного у вас что-то сзади оттопыривает.
   – Нет, почтеннейшая, вы в мужском наряде, извините меня, просто ничего не понимаете, – сказал Хозаров. – Нынче люди порядочного тона цветное решительно перестают носить.
   – Что и говорить! Вы, мужчины, очень много понимаете, – отвечала Татьяна Ивановна, – а ни один не умеет к лицу одеться. Хотите, дам булавку; у меня есть брильянтовая.
   – Нет, не нужно; а лучше дайте мне денег хоть рублей десять; не шлют, да и только из деревни, – что прикажете делать! Нужно еще другие перчатки купить.
   – Право, нет ни копейки.
   – Ни-ни-ни, почтеннейшая, не извольте этого и говорить.
   – Да мне-то где взять, проказник этакий? – говорила Татьяна Ивановна, опуская, впрочем, руку в карман.
   – Очень просто: взять да вынуть из кармана, – отвечал постоялец.
   – Ах, какой вы уморительный человек, – сказала она, пожав плечами, – какие вам послать? – прибавила она.
   – К Лиону, почтеннейшая, к Лиону: в два целковых, – отвечал тот.
   – Хорошо. Скоро будете одеваться?
   – Сейчас.
   – Ну, так прощайте.
   – Adieu, почтеннейшая!
   – Зайдете показаться одетые?
   – Непременно.
   – А туда зайдете?
   – Нет.
   – Прекрасно… очень хорошо! Ах, вы, мужчины, мужчины, ветреники этакие; не стоите, чтобы вас так любили. Сегодня же пойду и насплетничаю на вас.
   – Ну нет, почтеннейшая, вы этого не делайте.
   – То-то и есть, испугались! А в самом деле, что сказать? Я сегодня думаю сходить… Катерина Архиповна очень просила прийти помочь барышням собираться на вечер. Она сегодня будет в розовом газовом и, должно быть, будет просто чудо! К ней очень идет розовое.
   – Вы скажите, почтеннейшая, что я целый день сегодня мечтаю о бале.
   – Хорошо… Впрочем, вы, кажется, все лжете, Сергей Петрович.
   – Вот чудесно!.. Не дай бог вам, Татьяна Ивановна, так лгать. Я просто без ума от этой девочки.
   – Ну, уж меньше, чем она, позвольте сказать; она не говорит, а в сердце обожает. Прощайте.
   – Adieu, почтеннейшая; да кстати, пошлите извозчика нанять.
   – Какого?
   – Пошлите к Ваньке Неронову; он у Тверских ворот стоит; рыжая этакая борода; или постойте: я к нему записочку напишу.
 
   «Иван Семеныч! Сделай, брат, дружбу, пришли мне на день сани с полостью, и хорошо, если бы одолжил серого рысака, в противном же случае – непременно вороную кобылу, чем несказанно меня обяжешь. – Хозаров.
   P.S. О деньгах, дружище, не беспокойся, на следующей неделе разочтусь совершенно».
 
   Взяв эту записочку и еще раз попросив постояльца зайти и показаться одетым, Татьяна Ивановна ушла. Хозаров между тем принялся одеваться. Туалет продолжался около часа. Натянув перчатки и взяв шляпу, Хозаров начал разыгрывать какую-то мимическую сцену. Сначала он отошел к дверям и начал от них подходить к дивану, прижав обеими руками шляпу к груди и немного и постепенно наклоняя голову; потом сел на ближайший стул, и сел не то чтобы развалясь, и не в струнку, а свободно и прилично, как садятся порядочные люди, и начал затем мимический разговор с кем-то сидящим на диване: кинул несколько слов к боковому соседу, заговорил опять с сидящим на диване, сохраняя в продолжение всего этого времени самую приятную улыбку. Посидев немного, встал, поклонился сидящему на диване, кинул общий поклон прочим, должно быть, гостям, и начал выходить… Прекрасно, бесподобно! Это была репетиция грядущего визита, и она, как видит сам читатель, удалась моему герою как нельзя лучше.