Страница:
Итак, примерно в 16 часов к Молотову пришли Микоян с Вознесенским, какое-то время заняло обсуждение, потом решили ехать к Сталину на дачу. Вот как приезд на дачу выглядит в «изначальных» воспоминаниях Микояна:
«Приехали на дачу к Сталину. Застали его в малой столовой сидящим в кресле. Он вопросительно смотрит на нас и спрашивает: зачем пришли? Вид у него был спокойный, но какой-то странный, не менее странным был и заданный им вопрос. Ведь, по сути дела, он сам должен был нас созвать.
Молотов от имени нас сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы быстро все решалось, чтобы страну поставить на ноги. Во главе такого органа должен быть Сталин.
Сталин посмотрел удивленно, никаких возражений не высказал. Хорошо, говорит.
Тогда Берия сказал, что нужно назначить 5 членов Государственного комитета обороны. Вы, товарищ Сталин, будете во главе, затем Молотов, Ворошилов, Маленков и я (Берия)»[92].
А вот как в «правленых».
«Приехали на дачу к Сталину. Застали его в малой столовой сидящим в кресле. Увидев нас, он как бы вжался в кресло и вопросительно посмотрел на нас. Потом спросил: «Зачем пришли?» Вид у него был настороженный, какой-то странный, не менее странным был и заданный им вопрос. Ведь по сути дела он сам должен был нас созвать. У меня не было сомнений: он решил, что мы приехали его арестовать.
Молотов от нашего имени сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы поставить страну на ноги. Для этого создать Государственный Комитет Обороны. «Кто во главе?» – спросил Сталин. Когда Молотов ответил, что во главе – он, Сталин, тот посмотрел удивленно, никаких соображений не высказал. «Хорошо», – говорит потом. Тогда Берия сказал, что нужно назначить 5 членов Государственного Комитета Обороны. «Вы, товарищ Сталин, будете во главе, затем Молотов, Ворошилов, Маленков и я», – добавил он»[93].
Возникает вопрос по сути – а может быть, Сталин и собирался всех созвать? Приехал бы в Кремль, кого надо созвал. Сталин часто приезжал в Кремль к 7 часам вечера, например, 23 июня он приехал к 18.45, 25 июня – к 19.40, а 28 июня – к 19.35.
А группа товарищей прибыла к нему как раз к этому времени, а то и раньше. Тем более – зачем бы Сталину ехать в Кремль и всех там собирать, если он, скорее всего, знал о том, что к нему собираются члены Политбюро в столь широком составе, в то время, когда они собирались выехать из Кремля. Вероятно, они со Сталиным созванивались, перед тем как к нему ехать.
Слова о том, что, дескать, у Микояна «не было сомнений: он [Сталин] решил, что мы приехали его арестовать», однотипны со словами Хрущева:
«Когда мы приехали к нему на дачу, то я (рассказывает Берия) по его лицу увидел, что Сталин очень испугался. Полагаю, Сталин подумал, не приехали ли мы арестовать его за то, что он отказался от своей роли и ничего не предпринимает для организации отпора немецкому нашествию?»[94]. И не вызывают ничего, кроме устойчивых сомнений.
Далее, вполне возможен вариант, что товарищи (Берия с Молотовым) придали подавленности Сталина (в беседе на даче в ночь с 29 на 30 июня) намного большее значение, чем ей придавал сам Сталин и чем она была в действительности. Мало ли людей вечером машут рукой и говорят – все надоело, а с утра спокойно продолжают делать свое дело? Конечно, Сталин вряд ли часто проявлял свои чувства перед соратниками, и более-менее яркое их проявление (а оснований было достаточно) могло всерьез напугать Молотова с Берией, но это не значит, что Сталин чувствовал именно то, что они ему приписали. С этой точки зрения удивление Сталина неожиданным визитом вполне понятно. Может быть, Сталин после отъезда товарищей решил выпить вина, выспаться, а назавтра приступить к делам. А тут на следующий день – такая делегация.
«Молотов от имени нас сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы быстро все решалось, чтобы страну поставить на ноги. Во главе такого органа должен быть Сталин.
Сталин посмотрел удивленно, никаких возражений не высказал. Хорошо, говорит.
Тогда Берия сказал, что нужно назначить 5 членов Государственного Комитета Обороны. Вы, товарищ Сталин, будете во главе, затем Молотов, Ворошилов, Маленков и я (Берия).
Сталин заметил: тогда надо включить и Микояна и Вознесенского. Всего 7 человек утвердить.
Берия снова говорит: товарищ Сталин, если все мы будем заниматься в ГКО, то кто же будет работать в Совнаркоме, Госплане? Пусть Микоян и Вознесенский занимаются всей работой в Правительстве и Госплане. Вознесенский выступил против предложения Берии и предложил, чтобы в составе ГКО было семь человек с учетом названных Сталиным. Другие на эту тему не высказывались. Впоследствии выяснилось, что до моего с Вознесенским прихода в кабинет Молотова Берия устроил так, что Молотов, Маленков, Ворошилов и он (Берия) согласовали между собой это предложение и поручили Берии внести его на рассмотрение Сталина. Я был возбужден тем, что мы тянем время, поскольку вопрос касался и моей кандидатуры. Считал спор неуместным. Знал, что как член Политбюро и Правительства буду нести все равно большие обязанности.
Я сказал – пусть в ГКО будет 5 человек. Что же касается меня, то, кроме тех функций, которые я исполняю, дайте мне обязанности военного времени в тех областях, в которых я сильнее других. Я прошу назначить меня особо уполномоченным ГКО со всеми правами ГКО в области снабжения фронта продовольствием, вещевым довольствием и горючим. Так и решили. Вознесенский попросил дать ему руководство производством вооружения и боеприпасов, что также было принято. Руководство по производству танков было возложено на Молотова, а авиационная промышленность и вообще дела авиации – на Маленкова. За Берией была оставлена охрана порядка внутри страны и борьба с дезертирством»[95].
После обсуждения этих вопросов был подготовлен указ об образовании ГКО (Указ Президиума Верховного Совета СССР от 30 июня 1941 г.), затем Сталин, уже будучи главой ГКО, занялся кадровыми вопросами.
Пишет Жуков Г.К. в своих воспоминаниях: «30 июня мне в Генштаб позвонил И.В. Сталин и приказал вызвать командующего Западным фронтом генерала армии Д.Г. Павлова»22.
Был отстранен от командования Западным фронтом
Д.Г. Павлов. Вместо Павлова командующим Западным фронтом назначен С.К. Тимошенко. Ватутин назначен начальником штаба Северо-Западного фронта. Также в этот день, 30 июня, ГКО принял ряд постановлений о мобилизации женщин и девушек для несения службы в войсках ПВО, связи, внутренней охраны, на военно-автомобильных дорогах и т. д.
Сталин в этот день к Кремль уже не поехал, а на следующий день, 1 июля, принял в своем кабинете 23 человека с 16.40 до 01.30 2 июля.
1. «Прострация» Сталина, если под этим считать неспособность выполнять свои обязанности, выпадение из жизни, именно то, что подразумевалось в мифе, придуманном Н.С. Хрущевым, отсутствовала вообще. Не было ее.
2. «Прострация» Сталина, если под этим считать подавленное состояние, выраженное плохое настроение, длилась с 29 по 30 июня, и надо отметить, что 29 июня – в воскресенье – рабочий день Сталина отличался от предыдущих лишь отсутствием записей в Журнале приема посетителей, хотя Сталин неоднократно выезжал в этот день в НКО и СГК.
3. Отказ Сталина от власти подтверждается словами Хрущева и опровергается словами Молотова, если говорить об источниках.
Косвенными доказательствами того, что Сталин не отказывался от власти, могут считаться:
♦ отсутствие каких-либо упоминаний об этом, помимо мемуаров Хрущева, которые, по сравнению с мемуарами других участников событий, крайне тенденциозны и ненадежны;
♦ известные по многочисленным свидетельствам личностные особенности И.В. Сталина никоим образом не характеризуют его как человека, способного отказаться от власти, а напротив, крайне властолюбивого.
Приложение
ВЫПИСКИ ИЗ ЖУРНАЛА ПОСЕЩЕНИЙ КАБИНЕТА И.В. СТАЛИНА (22–28 ИЮНЯ 1941 Г.)
Алексей Исаев. Сказка о потерянной связи
«Приехали на дачу к Сталину. Застали его в малой столовой сидящим в кресле. Он вопросительно смотрит на нас и спрашивает: зачем пришли? Вид у него был спокойный, но какой-то странный, не менее странным был и заданный им вопрос. Ведь, по сути дела, он сам должен был нас созвать.
Молотов от имени нас сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы быстро все решалось, чтобы страну поставить на ноги. Во главе такого органа должен быть Сталин.
Сталин посмотрел удивленно, никаких возражений не высказал. Хорошо, говорит.
Тогда Берия сказал, что нужно назначить 5 членов Государственного комитета обороны. Вы, товарищ Сталин, будете во главе, затем Молотов, Ворошилов, Маленков и я (Берия)»[92].
А вот как в «правленых».
«Приехали на дачу к Сталину. Застали его в малой столовой сидящим в кресле. Увидев нас, он как бы вжался в кресло и вопросительно посмотрел на нас. Потом спросил: «Зачем пришли?» Вид у него был настороженный, какой-то странный, не менее странным был и заданный им вопрос. Ведь по сути дела он сам должен был нас созвать. У меня не было сомнений: он решил, что мы приехали его арестовать.
Молотов от нашего имени сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы поставить страну на ноги. Для этого создать Государственный Комитет Обороны. «Кто во главе?» – спросил Сталин. Когда Молотов ответил, что во главе – он, Сталин, тот посмотрел удивленно, никаких соображений не высказал. «Хорошо», – говорит потом. Тогда Берия сказал, что нужно назначить 5 членов Государственного Комитета Обороны. «Вы, товарищ Сталин, будете во главе, затем Молотов, Ворошилов, Маленков и я», – добавил он»[93].
Возникает вопрос по сути – а может быть, Сталин и собирался всех созвать? Приехал бы в Кремль, кого надо созвал. Сталин часто приезжал в Кремль к 7 часам вечера, например, 23 июня он приехал к 18.45, 25 июня – к 19.40, а 28 июня – к 19.35.
А группа товарищей прибыла к нему как раз к этому времени, а то и раньше. Тем более – зачем бы Сталину ехать в Кремль и всех там собирать, если он, скорее всего, знал о том, что к нему собираются члены Политбюро в столь широком составе, в то время, когда они собирались выехать из Кремля. Вероятно, они со Сталиным созванивались, перед тем как к нему ехать.
Слова о том, что, дескать, у Микояна «не было сомнений: он [Сталин] решил, что мы приехали его арестовать», однотипны со словами Хрущева:
«Когда мы приехали к нему на дачу, то я (рассказывает Берия) по его лицу увидел, что Сталин очень испугался. Полагаю, Сталин подумал, не приехали ли мы арестовать его за то, что он отказался от своей роли и ничего не предпринимает для организации отпора немецкому нашествию?»[94]. И не вызывают ничего, кроме устойчивых сомнений.
Далее, вполне возможен вариант, что товарищи (Берия с Молотовым) придали подавленности Сталина (в беседе на даче в ночь с 29 на 30 июня) намного большее значение, чем ей придавал сам Сталин и чем она была в действительности. Мало ли людей вечером машут рукой и говорят – все надоело, а с утра спокойно продолжают делать свое дело? Конечно, Сталин вряд ли часто проявлял свои чувства перед соратниками, и более-менее яркое их проявление (а оснований было достаточно) могло всерьез напугать Молотова с Берией, но это не значит, что Сталин чувствовал именно то, что они ему приписали. С этой точки зрения удивление Сталина неожиданным визитом вполне понятно. Может быть, Сталин после отъезда товарищей решил выпить вина, выспаться, а назавтра приступить к делам. А тут на следующий день – такая делегация.
«Молотов от имени нас сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы быстро все решалось, чтобы страну поставить на ноги. Во главе такого органа должен быть Сталин.
Сталин посмотрел удивленно, никаких возражений не высказал. Хорошо, говорит.
Тогда Берия сказал, что нужно назначить 5 членов Государственного Комитета Обороны. Вы, товарищ Сталин, будете во главе, затем Молотов, Ворошилов, Маленков и я (Берия).
Сталин заметил: тогда надо включить и Микояна и Вознесенского. Всего 7 человек утвердить.
Берия снова говорит: товарищ Сталин, если все мы будем заниматься в ГКО, то кто же будет работать в Совнаркоме, Госплане? Пусть Микоян и Вознесенский занимаются всей работой в Правительстве и Госплане. Вознесенский выступил против предложения Берии и предложил, чтобы в составе ГКО было семь человек с учетом названных Сталиным. Другие на эту тему не высказывались. Впоследствии выяснилось, что до моего с Вознесенским прихода в кабинет Молотова Берия устроил так, что Молотов, Маленков, Ворошилов и он (Берия) согласовали между собой это предложение и поручили Берии внести его на рассмотрение Сталина. Я был возбужден тем, что мы тянем время, поскольку вопрос касался и моей кандидатуры. Считал спор неуместным. Знал, что как член Политбюро и Правительства буду нести все равно большие обязанности.
Я сказал – пусть в ГКО будет 5 человек. Что же касается меня, то, кроме тех функций, которые я исполняю, дайте мне обязанности военного времени в тех областях, в которых я сильнее других. Я прошу назначить меня особо уполномоченным ГКО со всеми правами ГКО в области снабжения фронта продовольствием, вещевым довольствием и горючим. Так и решили. Вознесенский попросил дать ему руководство производством вооружения и боеприпасов, что также было принято. Руководство по производству танков было возложено на Молотова, а авиационная промышленность и вообще дела авиации – на Маленкова. За Берией была оставлена охрана порядка внутри страны и борьба с дезертирством»[95].
После обсуждения этих вопросов был подготовлен указ об образовании ГКО (Указ Президиума Верховного Совета СССР от 30 июня 1941 г.), затем Сталин, уже будучи главой ГКО, занялся кадровыми вопросами.
Пишет Жуков Г.К. в своих воспоминаниях: «30 июня мне в Генштаб позвонил И.В. Сталин и приказал вызвать командующего Западным фронтом генерала армии Д.Г. Павлова»22.
Был отстранен от командования Западным фронтом
Д.Г. Павлов. Вместо Павлова командующим Западным фронтом назначен С.К. Тимошенко. Ватутин назначен начальником штаба Северо-Западного фронта. Также в этот день, 30 июня, ГКО принял ряд постановлений о мобилизации женщин и девушек для несения службы в войсках ПВО, связи, внутренней охраны, на военно-автомобильных дорогах и т. д.
Сталин в этот день к Кремль уже не поехал, а на следующий день, 1 июля, принял в своем кабинете 23 человека с 16.40 до 01.30 2 июля.
* * *
Какие можно сделать выводы.1. «Прострация» Сталина, если под этим считать неспособность выполнять свои обязанности, выпадение из жизни, именно то, что подразумевалось в мифе, придуманном Н.С. Хрущевым, отсутствовала вообще. Не было ее.
2. «Прострация» Сталина, если под этим считать подавленное состояние, выраженное плохое настроение, длилась с 29 по 30 июня, и надо отметить, что 29 июня – в воскресенье – рабочий день Сталина отличался от предыдущих лишь отсутствием записей в Журнале приема посетителей, хотя Сталин неоднократно выезжал в этот день в НКО и СГК.
3. Отказ Сталина от власти подтверждается словами Хрущева и опровергается словами Молотова, если говорить об источниках.
Косвенными доказательствами того, что Сталин не отказывался от власти, могут считаться:
♦ отсутствие каких-либо упоминаний об этом, помимо мемуаров Хрущева, которые, по сравнению с мемуарами других участников событий, крайне тенденциозны и ненадежны;
♦ известные по многочисленным свидетельствам личностные особенности И.В. Сталина никоим образом не характеризуют его как человека, способного отказаться от власти, а напротив, крайне властолюбивого.
Приложение
ВЫПИСКИ ИЗ ЖУРНАЛА ПОСЕЩЕНИЙ КАБИНЕТА И.В. СТАЛИНА (22–28 ИЮНЯ 1941 Г.)
Алексей Исаев. Сказка о потерянной связи
Советская историография послевоенного периода сама загоняла себя в ловушку, порождавшую когнитивный диссонанс. С одной стороны, люди слышали «советское – значит отличное» о чудесных советских Т-34 и КВ. С другой стороны, были общеизвестны неудачи начального периода войны, когда Красная Армия стремительно откатывалась назад, сдавая один город за другим. Неудивительно, что людям было тяжело совместить два этих факта: чудо-оружие, привозящее из боя до сотни лунок от снарядов, и откатывающийся к Москве и Ленинграду фронт. Позднее на этой почве вырастили развесистую клюкву версии «все сломались». То есть чудо-танки были нечестно побеждены собственными командирами в маршах.
Строго говоря, советская историческая наука на страницах произведений уважаемых авторов давала достаточно информации для получения адекватной картины событий 1941 г. Однако правильные фразы про упреждение в развертывании тонули в потоке более простых и понятных тезисов: «советское – значит отличное», «Зорге предупреждал» и «репрессии среди высшего командного состава». Самым прозрачным объяснением было, конечно же, «внезапное нападение». Оно также интерпретировалось на самом примитивном уровне – разбуженные артиллерийской подготовкой утром 22 июня и бегающие в нижнем белье заспанные солдаты и командиры. Растерянных и не понимающих, что происходит, людей можно было брать «тепленькими». Понятно, что объяснение последующих поражений лета – осени 1941 г., таких как неудачи контрударов мехкорпусов, прорыв «линии Сталина» и окружение под Киевом и Вязьмой, беготней в кальсонах уже не объяснялось.
Кроме того, чаще всего приводились данные по общей численности войск Красной Армии без учета ее пространственного расположения. Поскольку с точки зрения этих общих цифр немцы не имели численного превосходства, причины катастрофы начали искать в проблемах, лежащих вне плоскости оперативной и стратегической обстановки. Более того, ставшие известными цифры численности советского танкового и авиационного парка заставляли искать нечто великое и ужасное. Должно было случиться что-то страшное и необычное для того, чтобы в столкновении двух равных (с точки зрения достаточно абстрактных цифр) одна из них начала стремительно откатываться назад. Словно сломалась некая маленькая, но важная деталь в большом механизме, называемом армия большой страны.
Вообще говоря, мотивом поиска небольшой детали, из-за которой все рухнуло, была слабая надежда на простое изменение истории. Если деталь была небольшая, то ее можно было исправить. Красная Армия выстояла бы под ударами противника и война не прокатилась бы по всей европейской части страны, калеча и убивая людей и целые семьи. Сопутствующим продуктом обнаружения этой маленькой детали было бы назначение «стрелочника», ответственного за ее отсутствие или неисправность. Одним словом, движущей силой изысканий был лучик надежды. Понимание неотвратимости и неизбежности катастрофы было слишком тяжкой ношей.
Поиски детали, из-за которой все случилось, не прекращаются вот уже шесть десятилетий. В новейшее время появились завиральные теории о «забастовке» армии, личный состав которой был недоволен советской властью. Соответственно фактором, который позволял одним махом всех побивахом, стал политический строй. Предполагается, что царь-батюшка на троне вместо богопротивного генсека был бы надежной защитой от всех бед. Ранее люди были изобретательнее. В качестве рецепта счастья предлагалось приведение войск в боевую готовность. Выдвигался тезис, что если бы немногочисленные дивизии армий прикрытия были бы подняты по тревоге на день-два раньше, ситуация бы принципиально изменилась. Версию эту подпитывали мемуары некоторых наших военачальников, выдержанные в духе «ну мы бы им дали, если бы они нас догнали». Но в технократическом обществе позднего СССР большую популярность получила версия об изъяне технического свойства. Роль страшного изъяна Красной Армии была отдана связи. Действительно, даже на бытовом уровне было понятно, что разрозненные и лишенные управления войска были мало на что способны.
Известный советский историк В.А. Анфилов описывал состояние связи в первые дни войны иссиня-черной краской: «Положение частей 3-й армии усугублялось трудностями организации управления войсками, так как проводная связь была нарушена в первый же час войны. Отсутствовала и радиосвязь. Управление войсками осуществлялось только через делегатов связи. С фронтом штаб армии не имел связи в течение двух суток» (Анфилов В.А. Начало Великой Отечественной войны (22 июня – середина июля 1941 года). Военно-исторический очерк. – М.: Воениздат, 1962. С. 107). Это даже не скромное рисование кисточкой, это энергичное закрашивание площади валиком с черной краской. Прочитав такое, интересующиеся войной люди должны были ужаснуться и все сразу понять про причины катастроф 1941 г. Оставалось только сочувственно поцокать языком и с выражением повторить: «В течение двух суток!»
В 1962 г., когда была издана цитируемая книга Анфилова, мало у кого была возможность рассмотреть ситуацию с разных сторон по документам. Сейчас совсем другие времена. Пресловутые «двое суток» вполне можно попробовать на зуб и пощупать. В журнале боевых действий Западного фронта мы находим следующие строки: «Около 13–14 часов нач. оперотдела штаба 3 А полковник Пешков доложил: «8.00 части генерал-майора Сахно (56 сд) вели бой в районе Липск – Сопоцкин» (ЦАМО РФ, ф. 208, оп. 2511, д. 29, л. 22). Далее дается детализация обстановки в полосе 3-й армии, занимающая почти страницу машинописного текста. О каких двух сутках отсутствия связи нам сообщает Анфилов?
Дальше – больше. В.А. Анфилов пишет: «Со штабом 10-й армии фронт потерял связь с самого начала нападения немцев» (Анфилов В.А. Начало Великой Отечественной войны (22 июня – середина июля 1941 года). Военно-исторический очерк. – М.: Воениздат, 1962. С. 107). Однако начальник штаба 10-й армии генерал-майор Ляпин после выхода из окружения сообщил совсем другое. Вернувшись из белостокского «котла», он писал заместителю начальника штаба Западного фронта Маландину: «Связь со штабом фронта 22.6 была удовлетворительной не только по радио, но и по телеграфу Морзе и даже временами появлялась по ВЧ. Со штабами корпусов окончательно была потеряна связь 28.6 примерно в 22.00–23.00 в то время, когда Штарм готовился к переезду из района Волковысск в район Деречин» (ЦАМО РФ, ф. 208, оп. 2511, д. 29, л. 22). Т. е. у штаба 10-й армии была достаточно устойчивая связь со штабом фронта и подчиненными войсками. Хаос наступил, уже когда все было кончено (28 июня) и кольцо окружения замкнулось.
Бывший командующий Западным фронтом Д.Г. Павлов на допросе в НКВД также оценивал состояние связи в первые дни войны куда менее драматично, чем послевоенный историк. Находясь в двух шагах от расстрела, он говорил: «Проверка ВЧ показала, что эта связь со всеми армиями прервана. Примерно около 5.00 по междугородному телефону обходными линиями мне доложил обстановку Кузнецов. Он сообщил, что войска противника им сдерживаются, но что Сапоцкин весь горит, так как по нему была произведена особо сильная артиллерийская стрельба, и что противник на этом участке перешел в наступление, пока атаки отбиваем. Примерно в 7 часов прислал радиограмму Голубев [командующий 10-й армией], что на всем фронте идет оружейно-пулеметная перестрелка и все попытки противника углубиться на нашу территорию им отбиты». Таким образом, у штаба фронта не было связи по ВЧ, что само по себе не является проблемой. ВЧ, т. е. закрытая телефонная связь с использованием высоких частот, не была самым распространенным видом связи. Такая связь осуществляется путем подключения группы маломощных длинноволновых передатчиков, настроенных на разные волны с промежутками между ними в 3–4 кГц, к обычным телефонным проводам. Токи высокой частоты, созданные этими передатчиками, распространяются вдоль проводов, оказывая очень слабое воздействие на радиоприемники, не связанные с этими проводами, и обеспечивая в то же время хороший, свободный от многих помех прием на специальных приемниках, присоединенных к этим проводам. Такую роскошь в войну могли себе позволить далеко не всегда. Чаще в войсках использовались радио и телеграф, так называемые буквопечатающие аппараты БОДО. Соответственно вопреки утверждениям Анфилова два независимых источника утверждают, что с 3-й и 10-й армиями у штаба фронта связь была. Донесения принимались и приказы отправлялись.
Главной проблемой Западного фронта была не связь, а «окно» в полосе Северо-Западного фронта, через которое к Минску прорвалась 3-я танковая группа Германа Гота. Против самого слабого советского особого военного округа немцами были сосредоточены далеко превосходящие силы, в том числе две танковые группы. Без труда сокрушив оборонявшие границу части 8-й и 11-й армий, немецкие танковые группы глубоко вклинились в построение советских войск в Прибалтике. 4-я танковая группа двинулась на север, в направлении Ленинграда, а 3-я танковая группа развернулась на восток и юго-восток и из полосы Северо-Западного фронта вторглась в тыл Западного фронта Д.Г. Павлова. Даже если бы связь между штабом Западного фронта и подчиненными ему армиями была идеальной, предотвратить прорыв 3-й танковой группы Павлов уже не мог.
Западный фронт не стал исключением из правила. Неудачи войск Юго-Западного фронта в июне 1941 г. также объяснялись проблемами со связью. Анфилов пишет: «Так, например, 36-й стрелковый, 8-й и 19-й механизированные корпуса не имели радиосвязи во время наступления в районе Дубно» (Анфилов В.А. Начало Великой Отечественной войны (22 июня – середина июля 1941 г.). Военно-исторический очерк. – М.: Воениздат. 1962. С. 170). Непонятно, чем радиосвязь между мехкорпусами могла помочь в сражении у Дубно. Даже наличие современного спутникового «Инмарсата» вряд ли могло помочь командирам 8-го и 19-го механизированных корпусов. К моменту получения задачи на наступление в сторону Дубно 8-м механизированным корпусом Д.И. Рябышева 19-й корпус Н.В. Фекленко уже был отброшен к окраинам Ровно. 19-й корпус был атакован III моторизованным корпусом, обходившим Луцк. Под угрозой окружения у окраин Дубно 43-я танковая дивизия корпуса Н.В. Фекленко была вынуждена отступить на восток. Так что по внезапно полученному от советчиков из будущего «Инмарсату» Фекленко мог лишь жизнерадостно сообщить Рябышеву о своем отходе.
Мне бы не хотелось, чтобы у читателя сложилось впечатление, что моя задача – это разоблачение советского историка Анфилова. Для своего времени его книги были настоящим прорывом в области исследования начального периода войны. Сейчас можно даже сказать больше – книги Анфилова были основаны на изданных в 1950-х сборниках документов. Претензия относительно взаимодействия между 36-м стрелковым, 8-м и 19-м механизированными корпусами – это чистой воды калька с директивы Военного совета Юго-Западного фронта № 00207 от 29 июня 1941 г. В ней указывались недостатки в действиях войск в первые дни войны. В оригинале тезис о связи между корпусами звучит следующим образом: «Связи с соседом никто не организует. 14-я кавалерийская и 141-я стрелковая дивизии находились между собой в 12 км, не знали о месте нахождения друг друга; фланги и стыки не обеспечиваются и не освещаются разведкой, чем пользуется противник для просачивания. Радио используется плохо. Радиосвязи между 36-м стрелковым корпусом и 8-м механизированным корпусом, 19-м механизированным корпусом не было из-за отсутствия волн и позывных». Заметим, что речь идет об организационных вопросах, а не о технической невозможности поддерживать связь по радио как таковой. Также надо сказать, что эта претензия идет даже не первой по номеру. Первым пунктом директивы командование фронта указывало на недочеты в ведении разведки.
В.А. Анфиловым ситуация существенно драматизируется. Соединения Юго-Западного фронта получали все необходимые распоряжения, и проблемы со связью никоим образом не могут объяснять их неуспехи. В некоторых случаях лучше бы они эти приказы не получали. Попробую проиллюстрировать этот тезис конкретным примером.
После долгих мотаний по дорогам Львовского выступа командованию Юго-Западного фронта удалось 26 июня ввести в бой 8-й механизированный корпус. Однако развивать достигнутые в этот день результаты штаб фронта не стал. Вместо приказов на продолжение наступления механизированные корпуса получили приказ на… отход за линию стрелковых корпусов. Вот как описывает содержание и обстоятельства получения этого приказа командир 8-го механизированного корпуса Д.И. Рябышев в отчете о боевых действиях корпуса, написанном по горячим следам событий, в июле 1941 г.: «В 2.30 27.6.41 г. к командиру 8-го механизированного корпуса прибыл генерал-майор Панюхов и передал ему следующий устный приказ командующего Юго-Западным фронтом: «37-й стрелковый корпус обороняется на фронте м. Почаюв Новы, Подкамень, Золочев. 8-му механизированному корпусу отойти за линию пехоты 37-го стрелкового корпуса и усилить ее боевой порядок своими огневыми средствами. Выход начать немедленно».
Аналогичный приказ получил наносивший контрудар 15-й механизированный корпус: «На основании приказа Юго-Западного фронта № 0019 от 28.6.41 г. [ошибка в документе, правильнее 27-го. – А.И.] к утру 29.6.41 г. приказано отойти на рубеж Золочовских высот за оборонительную линию 37-го стрелкового корпуса для приведения себя в порядок».
Что же случилось? В мемуарах И.Х. Баграмяна (точнее, в воспоминаниях Ивана Христофоровича, подвергнутых «литературной обработке» с добавлением диалогов, которые никто спустя несколько лет помнить не может) это подается как отказ от стратегии контрударов мехкорпусами в пользу построения «упорной обороны» стрелковыми корпусами. Однако этот тезис не подтверждается документально. В оперативной сводке за 26 июня дана уничижительная оценка 36-му стрелковому корпусу: «Из-за неорганизованности, плохой сколоченности и недостаточной обеспеченности артиллерийскими снарядами в бою с противником в районе Дубно показали низкую боеспособность». Было бы странно предполагать, что с помощью этих соединений «низкой боеспособности» начальник штаба фронта Максим Алексеевич Пуркаев, человек старой школы, собирался удерживать немецкие танковые дивизии. Причина вывода механизированных корпусов из боя совсем другая. Основной ошибкой командования фронта была неверная оценка направления развития наступления немцев. Соответственно командование фронта решило отвести мехсоединения за линию построения стрелковых корпусов для нанесения контрударов. И, несмотря на все проблемы со связью, которыми нас пугали в послевоенных исследованиях, соответствующие приказы были доставлены в мехкорпуса. Начался их вывод из боя и отвод назад.
Однако Москва не поддержала решение командования фронта. И.Х. Баграмян вспоминает:
«– Товарищ полковник! Товарищ полковник! – слышу голос оперативного дежурного. – Москва на проводе!
Бегу в переговорную. Увидя меня, бодистка отстучала в Москву: «У аппарата полковник Баграмян». Подхватываю ленту, читаю: «У аппарата генерал Маландин. Здравствуйте. Немедленно доложите командующему, что Ставка запретила отход и требует продолжать контрудар. Ни дня не давать покоя агрессору. Все» (Баграмян И. X. Так начиналась война. – М.: Воениздат, 1971, С. 141).
М.П. Кирпонос попытался объяснить верховному командованию свои решения, но отстоять их не смог. Дальнейшее развитие событий показало, что Ставка была права в своих оценках – острие немецкого танкового клина повернуло на юг намного позднее, только после преодоления «линии Сталина». После получения выволочки из Москвы штаб Юго-Западного фронта начал готовить приказы на возвращение механизированных корпусов в бой.
Приказ на возвращение в бой 15-го механизированного корпуса поступил в штаб соединения к 10.00 утра 27 июня. 37-я танковая дивизия корпуса успела отступить и провела день в маршах с разворотом на 180 градусов. В бою 27 июня ее танки, естественно, не участвовали. Метания дивизий 15-го механизированного корпуса по дорогам объяснялись не тем, что связи не было, а тем, что связь с ним все же работала. Соответственно отдавались приказы на вывод мехкорпусов из боя исходя из анализа обстановки, штаб Кирпоноса пытался спрогнозировать следующий ход противника.
Ситуация в 8-м механизированном корпусе на момент получения приказа о возвращении в бой была схожей. Его 12-я танковая дивизия растянулась колонной от Бродов до Подкамня (населенный пункт в 20 км юго-восточнее Бродов). С другой стороны 7-я мотострелковая и 34-я танковая дивизии стоп-приказа получить не успели и оставались в занятых в бою днем 26 июня районах. Ранним утром 27 июня командование корпуса получило приказ командующего Юго-Западным фронтом № 2121 от 27.6.41 г. о наступлении 8-го механизированного корпуса с 9.00 27.6.41 г. в направлении Броды, м. Верба, Дубно. Уже в 7.00 27 июня Рябышев отдал приказ на наступление в новом направлении. Начало наступления было назначено на 9.00 27.6.41 г. Обычно об этом эпизоде повествуется мемуаристами как о возвращении 8-го мехкорпуса в бой по частям по истеричному приказу комиссара Вашугина, прибывшего в расположение штаба 8-го мехкорпуса в десятом часу утра 27 июня с расстрельной командой. Поскольку на связь сетовать в условиях получения всех приказов было глупо, для объяснения причин был использован другой популярный персонаж – «рука партии». О том, что все приказы на ввод корпуса в бой по частям к прибытию истеричного ротвейлера марксизма-ленинизма были уже отданы, тактично помалкивали. В условиях закрытости архивов в 1960-е о подобных нестыковках никто не догадывался. H.H. Вашугин к тому же застрелился, и валить на покойника можно было со спокойным сердцем.
Строго говоря, советская историческая наука на страницах произведений уважаемых авторов давала достаточно информации для получения адекватной картины событий 1941 г. Однако правильные фразы про упреждение в развертывании тонули в потоке более простых и понятных тезисов: «советское – значит отличное», «Зорге предупреждал» и «репрессии среди высшего командного состава». Самым прозрачным объяснением было, конечно же, «внезапное нападение». Оно также интерпретировалось на самом примитивном уровне – разбуженные артиллерийской подготовкой утром 22 июня и бегающие в нижнем белье заспанные солдаты и командиры. Растерянных и не понимающих, что происходит, людей можно было брать «тепленькими». Понятно, что объяснение последующих поражений лета – осени 1941 г., таких как неудачи контрударов мехкорпусов, прорыв «линии Сталина» и окружение под Киевом и Вязьмой, беготней в кальсонах уже не объяснялось.
Кроме того, чаще всего приводились данные по общей численности войск Красной Армии без учета ее пространственного расположения. Поскольку с точки зрения этих общих цифр немцы не имели численного превосходства, причины катастрофы начали искать в проблемах, лежащих вне плоскости оперативной и стратегической обстановки. Более того, ставшие известными цифры численности советского танкового и авиационного парка заставляли искать нечто великое и ужасное. Должно было случиться что-то страшное и необычное для того, чтобы в столкновении двух равных (с точки зрения достаточно абстрактных цифр) одна из них начала стремительно откатываться назад. Словно сломалась некая маленькая, но важная деталь в большом механизме, называемом армия большой страны.
Вообще говоря, мотивом поиска небольшой детали, из-за которой все рухнуло, была слабая надежда на простое изменение истории. Если деталь была небольшая, то ее можно было исправить. Красная Армия выстояла бы под ударами противника и война не прокатилась бы по всей европейской части страны, калеча и убивая людей и целые семьи. Сопутствующим продуктом обнаружения этой маленькой детали было бы назначение «стрелочника», ответственного за ее отсутствие или неисправность. Одним словом, движущей силой изысканий был лучик надежды. Понимание неотвратимости и неизбежности катастрофы было слишком тяжкой ношей.
Поиски детали, из-за которой все случилось, не прекращаются вот уже шесть десятилетий. В новейшее время появились завиральные теории о «забастовке» армии, личный состав которой был недоволен советской властью. Соответственно фактором, который позволял одним махом всех побивахом, стал политический строй. Предполагается, что царь-батюшка на троне вместо богопротивного генсека был бы надежной защитой от всех бед. Ранее люди были изобретательнее. В качестве рецепта счастья предлагалось приведение войск в боевую готовность. Выдвигался тезис, что если бы немногочисленные дивизии армий прикрытия были бы подняты по тревоге на день-два раньше, ситуация бы принципиально изменилась. Версию эту подпитывали мемуары некоторых наших военачальников, выдержанные в духе «ну мы бы им дали, если бы они нас догнали». Но в технократическом обществе позднего СССР большую популярность получила версия об изъяне технического свойства. Роль страшного изъяна Красной Армии была отдана связи. Действительно, даже на бытовом уровне было понятно, что разрозненные и лишенные управления войска были мало на что способны.
Известный советский историк В.А. Анфилов описывал состояние связи в первые дни войны иссиня-черной краской: «Положение частей 3-й армии усугублялось трудностями организации управления войсками, так как проводная связь была нарушена в первый же час войны. Отсутствовала и радиосвязь. Управление войсками осуществлялось только через делегатов связи. С фронтом штаб армии не имел связи в течение двух суток» (Анфилов В.А. Начало Великой Отечественной войны (22 июня – середина июля 1941 года). Военно-исторический очерк. – М.: Воениздат, 1962. С. 107). Это даже не скромное рисование кисточкой, это энергичное закрашивание площади валиком с черной краской. Прочитав такое, интересующиеся войной люди должны были ужаснуться и все сразу понять про причины катастроф 1941 г. Оставалось только сочувственно поцокать языком и с выражением повторить: «В течение двух суток!»
В 1962 г., когда была издана цитируемая книга Анфилова, мало у кого была возможность рассмотреть ситуацию с разных сторон по документам. Сейчас совсем другие времена. Пресловутые «двое суток» вполне можно попробовать на зуб и пощупать. В журнале боевых действий Западного фронта мы находим следующие строки: «Около 13–14 часов нач. оперотдела штаба 3 А полковник Пешков доложил: «8.00 части генерал-майора Сахно (56 сд) вели бой в районе Липск – Сопоцкин» (ЦАМО РФ, ф. 208, оп. 2511, д. 29, л. 22). Далее дается детализация обстановки в полосе 3-й армии, занимающая почти страницу машинописного текста. О каких двух сутках отсутствия связи нам сообщает Анфилов?
Дальше – больше. В.А. Анфилов пишет: «Со штабом 10-й армии фронт потерял связь с самого начала нападения немцев» (Анфилов В.А. Начало Великой Отечественной войны (22 июня – середина июля 1941 года). Военно-исторический очерк. – М.: Воениздат, 1962. С. 107). Однако начальник штаба 10-й армии генерал-майор Ляпин после выхода из окружения сообщил совсем другое. Вернувшись из белостокского «котла», он писал заместителю начальника штаба Западного фронта Маландину: «Связь со штабом фронта 22.6 была удовлетворительной не только по радио, но и по телеграфу Морзе и даже временами появлялась по ВЧ. Со штабами корпусов окончательно была потеряна связь 28.6 примерно в 22.00–23.00 в то время, когда Штарм готовился к переезду из района Волковысск в район Деречин» (ЦАМО РФ, ф. 208, оп. 2511, д. 29, л. 22). Т. е. у штаба 10-й армии была достаточно устойчивая связь со штабом фронта и подчиненными войсками. Хаос наступил, уже когда все было кончено (28 июня) и кольцо окружения замкнулось.
Бывший командующий Западным фронтом Д.Г. Павлов на допросе в НКВД также оценивал состояние связи в первые дни войны куда менее драматично, чем послевоенный историк. Находясь в двух шагах от расстрела, он говорил: «Проверка ВЧ показала, что эта связь со всеми армиями прервана. Примерно около 5.00 по междугородному телефону обходными линиями мне доложил обстановку Кузнецов. Он сообщил, что войска противника им сдерживаются, но что Сапоцкин весь горит, так как по нему была произведена особо сильная артиллерийская стрельба, и что противник на этом участке перешел в наступление, пока атаки отбиваем. Примерно в 7 часов прислал радиограмму Голубев [командующий 10-й армией], что на всем фронте идет оружейно-пулеметная перестрелка и все попытки противника углубиться на нашу территорию им отбиты». Таким образом, у штаба фронта не было связи по ВЧ, что само по себе не является проблемой. ВЧ, т. е. закрытая телефонная связь с использованием высоких частот, не была самым распространенным видом связи. Такая связь осуществляется путем подключения группы маломощных длинноволновых передатчиков, настроенных на разные волны с промежутками между ними в 3–4 кГц, к обычным телефонным проводам. Токи высокой частоты, созданные этими передатчиками, распространяются вдоль проводов, оказывая очень слабое воздействие на радиоприемники, не связанные с этими проводами, и обеспечивая в то же время хороший, свободный от многих помех прием на специальных приемниках, присоединенных к этим проводам. Такую роскошь в войну могли себе позволить далеко не всегда. Чаще в войсках использовались радио и телеграф, так называемые буквопечатающие аппараты БОДО. Соответственно вопреки утверждениям Анфилова два независимых источника утверждают, что с 3-й и 10-й армиями у штаба фронта связь была. Донесения принимались и приказы отправлялись.
Главной проблемой Западного фронта была не связь, а «окно» в полосе Северо-Западного фронта, через которое к Минску прорвалась 3-я танковая группа Германа Гота. Против самого слабого советского особого военного округа немцами были сосредоточены далеко превосходящие силы, в том числе две танковые группы. Без труда сокрушив оборонявшие границу части 8-й и 11-й армий, немецкие танковые группы глубоко вклинились в построение советских войск в Прибалтике. 4-я танковая группа двинулась на север, в направлении Ленинграда, а 3-я танковая группа развернулась на восток и юго-восток и из полосы Северо-Западного фронта вторглась в тыл Западного фронта Д.Г. Павлова. Даже если бы связь между штабом Западного фронта и подчиненными ему армиями была идеальной, предотвратить прорыв 3-й танковой группы Павлов уже не мог.
Западный фронт не стал исключением из правила. Неудачи войск Юго-Западного фронта в июне 1941 г. также объяснялись проблемами со связью. Анфилов пишет: «Так, например, 36-й стрелковый, 8-й и 19-й механизированные корпуса не имели радиосвязи во время наступления в районе Дубно» (Анфилов В.А. Начало Великой Отечественной войны (22 июня – середина июля 1941 г.). Военно-исторический очерк. – М.: Воениздат. 1962. С. 170). Непонятно, чем радиосвязь между мехкорпусами могла помочь в сражении у Дубно. Даже наличие современного спутникового «Инмарсата» вряд ли могло помочь командирам 8-го и 19-го механизированных корпусов. К моменту получения задачи на наступление в сторону Дубно 8-м механизированным корпусом Д.И. Рябышева 19-й корпус Н.В. Фекленко уже был отброшен к окраинам Ровно. 19-й корпус был атакован III моторизованным корпусом, обходившим Луцк. Под угрозой окружения у окраин Дубно 43-я танковая дивизия корпуса Н.В. Фекленко была вынуждена отступить на восток. Так что по внезапно полученному от советчиков из будущего «Инмарсату» Фекленко мог лишь жизнерадостно сообщить Рябышеву о своем отходе.
Мне бы не хотелось, чтобы у читателя сложилось впечатление, что моя задача – это разоблачение советского историка Анфилова. Для своего времени его книги были настоящим прорывом в области исследования начального периода войны. Сейчас можно даже сказать больше – книги Анфилова были основаны на изданных в 1950-х сборниках документов. Претензия относительно взаимодействия между 36-м стрелковым, 8-м и 19-м механизированными корпусами – это чистой воды калька с директивы Военного совета Юго-Западного фронта № 00207 от 29 июня 1941 г. В ней указывались недостатки в действиях войск в первые дни войны. В оригинале тезис о связи между корпусами звучит следующим образом: «Связи с соседом никто не организует. 14-я кавалерийская и 141-я стрелковая дивизии находились между собой в 12 км, не знали о месте нахождения друг друга; фланги и стыки не обеспечиваются и не освещаются разведкой, чем пользуется противник для просачивания. Радио используется плохо. Радиосвязи между 36-м стрелковым корпусом и 8-м механизированным корпусом, 19-м механизированным корпусом не было из-за отсутствия волн и позывных». Заметим, что речь идет об организационных вопросах, а не о технической невозможности поддерживать связь по радио как таковой. Также надо сказать, что эта претензия идет даже не первой по номеру. Первым пунктом директивы командование фронта указывало на недочеты в ведении разведки.
В.А. Анфиловым ситуация существенно драматизируется. Соединения Юго-Западного фронта получали все необходимые распоряжения, и проблемы со связью никоим образом не могут объяснять их неуспехи. В некоторых случаях лучше бы они эти приказы не получали. Попробую проиллюстрировать этот тезис конкретным примером.
После долгих мотаний по дорогам Львовского выступа командованию Юго-Западного фронта удалось 26 июня ввести в бой 8-й механизированный корпус. Однако развивать достигнутые в этот день результаты штаб фронта не стал. Вместо приказов на продолжение наступления механизированные корпуса получили приказ на… отход за линию стрелковых корпусов. Вот как описывает содержание и обстоятельства получения этого приказа командир 8-го механизированного корпуса Д.И. Рябышев в отчете о боевых действиях корпуса, написанном по горячим следам событий, в июле 1941 г.: «В 2.30 27.6.41 г. к командиру 8-го механизированного корпуса прибыл генерал-майор Панюхов и передал ему следующий устный приказ командующего Юго-Западным фронтом: «37-й стрелковый корпус обороняется на фронте м. Почаюв Новы, Подкамень, Золочев. 8-му механизированному корпусу отойти за линию пехоты 37-го стрелкового корпуса и усилить ее боевой порядок своими огневыми средствами. Выход начать немедленно».
Аналогичный приказ получил наносивший контрудар 15-й механизированный корпус: «На основании приказа Юго-Западного фронта № 0019 от 28.6.41 г. [ошибка в документе, правильнее 27-го. – А.И.] к утру 29.6.41 г. приказано отойти на рубеж Золочовских высот за оборонительную линию 37-го стрелкового корпуса для приведения себя в порядок».
Что же случилось? В мемуарах И.Х. Баграмяна (точнее, в воспоминаниях Ивана Христофоровича, подвергнутых «литературной обработке» с добавлением диалогов, которые никто спустя несколько лет помнить не может) это подается как отказ от стратегии контрударов мехкорпусами в пользу построения «упорной обороны» стрелковыми корпусами. Однако этот тезис не подтверждается документально. В оперативной сводке за 26 июня дана уничижительная оценка 36-му стрелковому корпусу: «Из-за неорганизованности, плохой сколоченности и недостаточной обеспеченности артиллерийскими снарядами в бою с противником в районе Дубно показали низкую боеспособность». Было бы странно предполагать, что с помощью этих соединений «низкой боеспособности» начальник штаба фронта Максим Алексеевич Пуркаев, человек старой школы, собирался удерживать немецкие танковые дивизии. Причина вывода механизированных корпусов из боя совсем другая. Основной ошибкой командования фронта была неверная оценка направления развития наступления немцев. Соответственно командование фронта решило отвести мехсоединения за линию построения стрелковых корпусов для нанесения контрударов. И, несмотря на все проблемы со связью, которыми нас пугали в послевоенных исследованиях, соответствующие приказы были доставлены в мехкорпуса. Начался их вывод из боя и отвод назад.
Однако Москва не поддержала решение командования фронта. И.Х. Баграмян вспоминает:
«– Товарищ полковник! Товарищ полковник! – слышу голос оперативного дежурного. – Москва на проводе!
Бегу в переговорную. Увидя меня, бодистка отстучала в Москву: «У аппарата полковник Баграмян». Подхватываю ленту, читаю: «У аппарата генерал Маландин. Здравствуйте. Немедленно доложите командующему, что Ставка запретила отход и требует продолжать контрудар. Ни дня не давать покоя агрессору. Все» (Баграмян И. X. Так начиналась война. – М.: Воениздат, 1971, С. 141).
М.П. Кирпонос попытался объяснить верховному командованию свои решения, но отстоять их не смог. Дальнейшее развитие событий показало, что Ставка была права в своих оценках – острие немецкого танкового клина повернуло на юг намного позднее, только после преодоления «линии Сталина». После получения выволочки из Москвы штаб Юго-Западного фронта начал готовить приказы на возвращение механизированных корпусов в бой.
Приказ на возвращение в бой 15-го механизированного корпуса поступил в штаб соединения к 10.00 утра 27 июня. 37-я танковая дивизия корпуса успела отступить и провела день в маршах с разворотом на 180 градусов. В бою 27 июня ее танки, естественно, не участвовали. Метания дивизий 15-го механизированного корпуса по дорогам объяснялись не тем, что связи не было, а тем, что связь с ним все же работала. Соответственно отдавались приказы на вывод мехкорпусов из боя исходя из анализа обстановки, штаб Кирпоноса пытался спрогнозировать следующий ход противника.
Ситуация в 8-м механизированном корпусе на момент получения приказа о возвращении в бой была схожей. Его 12-я танковая дивизия растянулась колонной от Бродов до Подкамня (населенный пункт в 20 км юго-восточнее Бродов). С другой стороны 7-я мотострелковая и 34-я танковая дивизии стоп-приказа получить не успели и оставались в занятых в бою днем 26 июня районах. Ранним утром 27 июня командование корпуса получило приказ командующего Юго-Западным фронтом № 2121 от 27.6.41 г. о наступлении 8-го механизированного корпуса с 9.00 27.6.41 г. в направлении Броды, м. Верба, Дубно. Уже в 7.00 27 июня Рябышев отдал приказ на наступление в новом направлении. Начало наступления было назначено на 9.00 27.6.41 г. Обычно об этом эпизоде повествуется мемуаристами как о возвращении 8-го мехкорпуса в бой по частям по истеричному приказу комиссара Вашугина, прибывшего в расположение штаба 8-го мехкорпуса в десятом часу утра 27 июня с расстрельной командой. Поскольку на связь сетовать в условиях получения всех приказов было глупо, для объяснения причин был использован другой популярный персонаж – «рука партии». О том, что все приказы на ввод корпуса в бой по частям к прибытию истеричного ротвейлера марксизма-ленинизма были уже отданы, тактично помалкивали. В условиях закрытости архивов в 1960-е о подобных нестыковках никто не догадывался. H.H. Вашугин к тому же застрелился, и валить на покойника можно было со спокойным сердцем.