Страница:
Парик, как мы сказали, был почти достроен, и Шунт взял от девицы самого красного, с кровью, откуда погуще. Он засветился, за ним гнались, какие-то ротозеи со станции его засекли и вызвали подмогу. Это было смешно, когда до спасения подать рукой; Шунт быстро затолкал куски кос в карман, перевернул тело, ударил ножницами в остановившиеся глаза.
Писательство – великая страсть, которую не стоит держать в узде; это энергия, и если ее долго сдерживать, она приводит к таким вот плачевным результатам.
Издалека доносились крики, снежный скрип; промелькнула растревоженная белка. «Крыса какая-то», – подумал Шунт. Всё. Он уже в возрасте, ему пора на покой. Пускай не будет больше коллатералей. Обессиленный Шунт не стал подниматься на ноги и кулем скатился с трупа в придорожную канаву. Тонкая наледь треснула, и он вымок; опасаясь за документы и рукописи, Шунт начал выкарабкиваться на трассу.
– Попался, урод! – кричали за спиной, и Шунт знал, что это его сейчас догнали, заломали и, может быть, уже убивают кольями, то есть линчуют. Вопли, похожие на рычание, слабели и глохли; Шунт выпрямился.
Последняя коллатераль лежала перед ним безнадежной лентой подмороженного асфальта. Местность почти не изменилась, и время года стояло такое же: поздний октябрь. Можно было надеяться, что и станция не отъехала далеко – так оно и вышло; Шунт добрался до нее за четверть часа. Бросил взгляд на огромные станционные часы – игрушку, свалившуюся с елки для великанов: половина десятого. Разумеется, вечера, ибо темно; пассажиров немного, они уныло разбрелись по платформе. Угрозы нет, она не чувствовалась, но хоть бы и ощутилась? Он использовал последнюю возможность. Шунт сунул руку в карман и стиснул парик.
Этот парик, если пристально рассматривать его на свету, был не то чтобы страшен, но гадок. В нем перемешались поэзия, проза, критика и драматургия, множество стилей и направлений. Перед наклеиванием Шунт ровнял локоны, но всё равно получилось что-то всклокоченное и неухоженное, какая-то собачья шкура. Иногда парик напоминал ему окровавленный клок, выкушенный из шкуры сказочного зверя, особенностью которого, как явствует из алхимических книг, является многообразие цветов, равно как и предпочтение проживать в преданиях и легендах. Шунт удержался от искушения подойти поближе к фонарю и рассмотреть парик; он стал исследовать карманы дальше, нащупал ножницы и в какой-то момент испытал желание забросить их в снег, потому что больше они уже не понадобятся, однако сдержал себя, решил оставить на память. Теперь документы: с ними всё было в полном порядке – членский билет писательской организации, пенсионная книжка, паспорт с прежней пропиской. Перемещаясь с коллатерали на коллатераль, Шунт никогда не оказывался бездомным, у него неизменно обнаруживалось вполне обустроенное жилище, чаще всего – с налаженным бытом и семьей.
Подошел поезд. Шунт забыл купить билет и, недовольный собой, уселся поближе к окну, где грела печка. Контролеры объявились мгновенно.
– Штраф, – равнодушно пожал плечами самый матерый.
– Сколько? – осторожно спросил Шунт, не знавший пока местных порядков.
Сумма, которую ему назвали, ошеломила его.
«Что же это за деньги такие?» – подумал Шунт. Не иначе как здесь состоялась денежная реформа. Такое уже бывало с ним, и он достаточно быстро приспосабливался к режиму – надеялся остаться состоятельным человеком и нынче.
Подступило, однако, чувство опасности, но коллатералей не было. Мир вытянулся в латинскую букву I с невидимой точкой в конце – а может быть, в Т, с перекладиной-тупиком.
Деньги нашлись в бумажнике, которого Шунт в ожидании поезда не осматривал. Купюры очень крупного достоинства; расплатившись, Шунт увидел, что пострадал, но не слишком сильно.
Он благополучно добрался до дома, на набережную; его встречала семья – буднично, ни о чем не расспрашивая. Семья – сильно сказано; встречала жена, дети давно выросли и разъехались кто куда.
Он попытался разобраться в обстановке: действительно, здесь многое изменилось – коммунисты ушли, накопления сгорели, но он всё еще оставался членом Союза писателей, чуть ли не живым классиком, и все, оказывается, успели привыкнуть к его чудаковатому пестрому парику, так что жена даже спросила, куда вдруг подевалась эта знаменитая вещь.
– Голова вспотела, – ответил Шунт; сморозил глупость, ибо мороз сполна выдавал его ложь, но дальнейших расспросов не последовало, и Шунт удалился в свой кабинет, где всё показалось ему привычным и уютным.
Вошла жена, она держала в руках ножницы, которые обнаружила, когда чистила пальто.
– Ты что, работу нашел? – спросила она недоуменно. – Снова парикмахером берут?
Шунт изобразил удивление, смекая про себя, что парикмахером уже не работает. Но работал. Он пожал плечами.
– Черт их знает, как они там оказались. Положил, наверное, по старой привычке.
Жена посмотрела на него подозрительно. Ей подумалось, что супруг не в себе – не грозит ли ему удар? Возраст обязывает к бдительности.
– Маразм наступает, – бодро утешил ее Шунт. – Захочу что-то сделать – и забуду, что хотел. А то иной раз напишу что-то, потом гляжу – и сам не понимаю: к чему это?
Побродив по дому, он выяснил, что жилище его лишилось многих признаков изобилия и достатка.
– Тебе звонил Тронголов, – сказала жена.
Так, замечательно. Предстояло выяснить, что это за птица.
– Ты не в том положении, чтобы кочевряжиться, – продолжила супруга, и Шунт понял, какая она нудная, отвратительная, старая.
– Думаешь и дальше ходить в присутственное место? – язвительно спросила жена. – О Литераторских мостках мечтаешь? Будут тебе Литераторские мостки… Только до них еще надо дожить, чтобы помереть, а в доме жрать нечего.
Он ходит в присутственное место? Ну да. Так у них было принято называть редакцию почтенного и толстого журнала. Шунт занимал там должность заместителя главного редактора, «работал с рукописями»… Новый мир просачивался в него всё глубже, и вот ему открылось, что журнал еле дышит и вскорости сдохнет совсем, что никто его не читает и вообще журналы давно не в чести, а вся литература поражена проказой. Люди читают запоем, но люди читают – что? Кто такой Тронголов, на что он должен согласиться?
2
3
4
5
6
Писательство – великая страсть, которую не стоит держать в узде; это энергия, и если ее долго сдерживать, она приводит к таким вот плачевным результатам.
Издалека доносились крики, снежный скрип; промелькнула растревоженная белка. «Крыса какая-то», – подумал Шунт. Всё. Он уже в возрасте, ему пора на покой. Пускай не будет больше коллатералей. Обессиленный Шунт не стал подниматься на ноги и кулем скатился с трупа в придорожную канаву. Тонкая наледь треснула, и он вымок; опасаясь за документы и рукописи, Шунт начал выкарабкиваться на трассу.
– Попался, урод! – кричали за спиной, и Шунт знал, что это его сейчас догнали, заломали и, может быть, уже убивают кольями, то есть линчуют. Вопли, похожие на рычание, слабели и глохли; Шунт выпрямился.
Последняя коллатераль лежала перед ним безнадежной лентой подмороженного асфальта. Местность почти не изменилась, и время года стояло такое же: поздний октябрь. Можно было надеяться, что и станция не отъехала далеко – так оно и вышло; Шунт добрался до нее за четверть часа. Бросил взгляд на огромные станционные часы – игрушку, свалившуюся с елки для великанов: половина десятого. Разумеется, вечера, ибо темно; пассажиров немного, они уныло разбрелись по платформе. Угрозы нет, она не чувствовалась, но хоть бы и ощутилась? Он использовал последнюю возможность. Шунт сунул руку в карман и стиснул парик.
Этот парик, если пристально рассматривать его на свету, был не то чтобы страшен, но гадок. В нем перемешались поэзия, проза, критика и драматургия, множество стилей и направлений. Перед наклеиванием Шунт ровнял локоны, но всё равно получилось что-то всклокоченное и неухоженное, какая-то собачья шкура. Иногда парик напоминал ему окровавленный клок, выкушенный из шкуры сказочного зверя, особенностью которого, как явствует из алхимических книг, является многообразие цветов, равно как и предпочтение проживать в преданиях и легендах. Шунт удержался от искушения подойти поближе к фонарю и рассмотреть парик; он стал исследовать карманы дальше, нащупал ножницы и в какой-то момент испытал желание забросить их в снег, потому что больше они уже не понадобятся, однако сдержал себя, решил оставить на память. Теперь документы: с ними всё было в полном порядке – членский билет писательской организации, пенсионная книжка, паспорт с прежней пропиской. Перемещаясь с коллатерали на коллатераль, Шунт никогда не оказывался бездомным, у него неизменно обнаруживалось вполне обустроенное жилище, чаще всего – с налаженным бытом и семьей.
Подошел поезд. Шунт забыл купить билет и, недовольный собой, уселся поближе к окну, где грела печка. Контролеры объявились мгновенно.
– Штраф, – равнодушно пожал плечами самый матерый.
– Сколько? – осторожно спросил Шунт, не знавший пока местных порядков.
Сумма, которую ему назвали, ошеломила его.
«Что же это за деньги такие?» – подумал Шунт. Не иначе как здесь состоялась денежная реформа. Такое уже бывало с ним, и он достаточно быстро приспосабливался к режиму – надеялся остаться состоятельным человеком и нынче.
Подступило, однако, чувство опасности, но коллатералей не было. Мир вытянулся в латинскую букву I с невидимой точкой в конце – а может быть, в Т, с перекладиной-тупиком.
Деньги нашлись в бумажнике, которого Шунт в ожидании поезда не осматривал. Купюры очень крупного достоинства; расплатившись, Шунт увидел, что пострадал, но не слишком сильно.
Он благополучно добрался до дома, на набережную; его встречала семья – буднично, ни о чем не расспрашивая. Семья – сильно сказано; встречала жена, дети давно выросли и разъехались кто куда.
Он попытался разобраться в обстановке: действительно, здесь многое изменилось – коммунисты ушли, накопления сгорели, но он всё еще оставался членом Союза писателей, чуть ли не живым классиком, и все, оказывается, успели привыкнуть к его чудаковатому пестрому парику, так что жена даже спросила, куда вдруг подевалась эта знаменитая вещь.
– Голова вспотела, – ответил Шунт; сморозил глупость, ибо мороз сполна выдавал его ложь, но дальнейших расспросов не последовало, и Шунт удалился в свой кабинет, где всё показалось ему привычным и уютным.
Вошла жена, она держала в руках ножницы, которые обнаружила, когда чистила пальто.
– Ты что, работу нашел? – спросила она недоуменно. – Снова парикмахером берут?
Шунт изобразил удивление, смекая про себя, что парикмахером уже не работает. Но работал. Он пожал плечами.
– Черт их знает, как они там оказались. Положил, наверное, по старой привычке.
Жена посмотрела на него подозрительно. Ей подумалось, что супруг не в себе – не грозит ли ему удар? Возраст обязывает к бдительности.
– Маразм наступает, – бодро утешил ее Шунт. – Захочу что-то сделать – и забуду, что хотел. А то иной раз напишу что-то, потом гляжу – и сам не понимаю: к чему это?
Побродив по дому, он выяснил, что жилище его лишилось многих признаков изобилия и достатка.
– Тебе звонил Тронголов, – сказала жена.
Так, замечательно. Предстояло выяснить, что это за птица.
– Ты не в том положении, чтобы кочевряжиться, – продолжила супруга, и Шунт понял, какая она нудная, отвратительная, старая.
– Думаешь и дальше ходить в присутственное место? – язвительно спросила жена. – О Литераторских мостках мечтаешь? Будут тебе Литераторские мостки… Только до них еще надо дожить, чтобы помереть, а в доме жрать нечего.
Он ходит в присутственное место? Ну да. Так у них было принято называть редакцию почтенного и толстого журнала. Шунт занимал там должность заместителя главного редактора, «работал с рукописями»… Новый мир просачивался в него всё глубже, и вот ему открылось, что журнал еле дышит и вскорости сдохнет совсем, что никто его не читает и вообще журналы давно не в чести, а вся литература поражена проказой. Люди читают запоем, но люди читают – что? Кто такой Тронголов, на что он должен согласиться?
2
Шунт обратил внимание на странное поведение светофоров: многие из них одновременно горели желтым и красным огнями. И раньше так было, подумал он, вспоминая былые коллатерали. «Если вдуматься, то это очень символично для нашего государства: нельзя, но попробуй…»
Тронголову было наплевать на любые цвета. Он гнал свой «бумер» так, что Шунт, сидевший на переднем сиденье, непроизвольно вжимался в кресло, а с заднего сиденья ему жарко дышала в затылок немецкая овчарка, любимица Тронголова, – Альма, конечно, мудрить не приходится. Шунт порадовался незатейливой фантазии хозяина.
– Альма, – сыто урчал Тронголов, всё прибавляя и прибавляя скорость. – Альма – хорошая девочка, сиди спокойно. В нее стреляли, представляете? – Он повернулся к Шунту. – Это мне было предупреждение. Ошиблись, однако, сволочи…
Шунт вежливо хмыкнул и огладил себе парик. Телохранитель, тоже сидевший сзади, дежурным жестом потрепал Альму по холке.
Тронголов оказался из тех, кого в последние годы стали именовать новыми русскими. У него было дело, и не одно; он держал банк, и не один. Лицо, огромное до уродства: губы, подбородок, да и язык был великоват – чувствовалось, как ему тесно во рту, как медленно он ворочается. Бритый череп, огромные кисти и ступни, малиновый пиджак, толстенные кольца и броские перстни.
Шунт помнил, как этот господин впервые появился в редакции и спросил непосредственно его.
– Я ко многим знаменитым ходил, – заявил он без обиняков. – Они старые все, пердуны полнейшие, нос задирают. А вы помоложе. Имя у вас тоже громкое.
Он предложил Шунту должность придворного летописца, а заодно – хроникера, тамады и просто изготовителя чтива, которое было бы доступно уму этого неизвестно откуда народившегося урода. Шунт слушал развязное предложение молча, перебирая затупленные карандаши – этим? Или этим, в глаз, и в ухо, и в горло? Невозможное дело: бежать было некуда. Тронголов грохотал в абсолютной тишине, редакцию выкосил мор, но не тот, когда свозят на санках по льду и хоронят в братской могиле, а тот, при котором сохраняется видимость пиджачной жизни, подтачиваемой изнутри миллиардом жуков.
– А волосы у вас свои? – вдруг поинтересовался Тронголов.
Шунт покраснел. Тронголов оглушительно расхохотался. Глаза у него выпучились, живот провис между колен и мерно колебался; телохранитель, топтавшийся рядом, позволил себе солидарную улыбочку.
– Четыреста баксов буду платить, – продолжил бизнесмен. – Мало будет – добавлю. Плюс полный пансион. Поселитесь у меня, ни в чем отказа не будет…
– А это зачем же? – не понял Шунт.
Тронголов удивленно развел руками:
– Как же вы мне напишете хронику, если будете где-то болтаться? Баба, что ли, не отпустит? Везите и бабу, места хватит… У меня знаете, какие хоромы?
Они как раз и направлялись за город полюбоваться хоромами Тронголова, ибо Шунт уже принял решение – вымученное, вынужденное, подлое. Суммы, предложенной Тронголовым, ему не дали бы нигде; книг его, теплых и мягких, с печатью стариковской мудрости, никто не хотел читать и не собирался печатать. Барину понадобился домашний писатель, и барин его получит; он будет вроде как тискать барину-пахану романы, как это заведено на зоне. Барин уже обзавелся собственным гимном и собственным флагом; в забытой Богом кузнице, которую Тронголов озолотил и возродил, ему выковали герб; ему уже вырубили памятник и прикупили место на кладбище, где хоронят великих. Барину выстроили дворец – и вот уже Шунт убеждался, что да, это именно дворец, с башнями и бойницами, с балюстрадами-анфиладами, за кирпичным забором под электрическим током, под охраной пятерых автоматчиков, с конюшней и псарней…
– Охота, рыбалка! – гудел Тронголов. – Что ты сомневаешься – много ли ты наловишь да настреляешь в своей халабуде?
Переход на «ты» состоялся у него плавно, естественно, и он почувствовал себя увереннее: ему стало легче выговаривать слова, даже речь несколько ускорилась.
Шунт думал о товарищах по литературному цеху, пыльных и некогда выстриженных, не нужных никому, с романами-воспоминаниями о Петербурге и Москве, с покойницкими стихами, с бредовыми критическими статьями, интересовавшими только авторов; он обонял в воображении редакционные коридоры, где пахло временем-нафталином. Парик прирастал к его черепу, и Шунт иногда сравнивал его с репейником.
Жить надо, жить всё равно придется – хотя бы и так. Ну, возьмется он, согласится, напишет этому бугаю биографию да десяток романов о братве.
Одни считают, что не важно, о чем писать, главное – как. Другие думают наоборот. Вся штука в том, что «как» перетекает в «о чем», а наоборот – нет. Тема диктует выбор стиля, если есть из чего выбирать. Стиль диктует тему автоматически.
Шунт приосанился, и Тронголов заметил это.
– Очень тебя попрошу… – Казалось, он вымаливает себе новую игрушку-автомобильчик. – Я солидный человек, конкретный и правильный, и у меня всё должно быть путем. Люди вокруг меня тоже должны быть солидные… Я могу и не тыкать, – спохватился он вдруг, – это же я от смущения, что ли… Мы ваши книжки еще пацанами читали…
Шунт раздулся окончательно. Последний довод сразил его наповал.
Тронголову было наплевать на любые цвета. Он гнал свой «бумер» так, что Шунт, сидевший на переднем сиденье, непроизвольно вжимался в кресло, а с заднего сиденья ему жарко дышала в затылок немецкая овчарка, любимица Тронголова, – Альма, конечно, мудрить не приходится. Шунт порадовался незатейливой фантазии хозяина.
– Альма, – сыто урчал Тронголов, всё прибавляя и прибавляя скорость. – Альма – хорошая девочка, сиди спокойно. В нее стреляли, представляете? – Он повернулся к Шунту. – Это мне было предупреждение. Ошиблись, однако, сволочи…
Шунт вежливо хмыкнул и огладил себе парик. Телохранитель, тоже сидевший сзади, дежурным жестом потрепал Альму по холке.
Тронголов оказался из тех, кого в последние годы стали именовать новыми русскими. У него было дело, и не одно; он держал банк, и не один. Лицо, огромное до уродства: губы, подбородок, да и язык был великоват – чувствовалось, как ему тесно во рту, как медленно он ворочается. Бритый череп, огромные кисти и ступни, малиновый пиджак, толстенные кольца и броские перстни.
Шунт помнил, как этот господин впервые появился в редакции и спросил непосредственно его.
– Я ко многим знаменитым ходил, – заявил он без обиняков. – Они старые все, пердуны полнейшие, нос задирают. А вы помоложе. Имя у вас тоже громкое.
Он предложил Шунту должность придворного летописца, а заодно – хроникера, тамады и просто изготовителя чтива, которое было бы доступно уму этого неизвестно откуда народившегося урода. Шунт слушал развязное предложение молча, перебирая затупленные карандаши – этим? Или этим, в глаз, и в ухо, и в горло? Невозможное дело: бежать было некуда. Тронголов грохотал в абсолютной тишине, редакцию выкосил мор, но не тот, когда свозят на санках по льду и хоронят в братской могиле, а тот, при котором сохраняется видимость пиджачной жизни, подтачиваемой изнутри миллиардом жуков.
– А волосы у вас свои? – вдруг поинтересовался Тронголов.
Шунт покраснел. Тронголов оглушительно расхохотался. Глаза у него выпучились, живот провис между колен и мерно колебался; телохранитель, топтавшийся рядом, позволил себе солидарную улыбочку.
– Четыреста баксов буду платить, – продолжил бизнесмен. – Мало будет – добавлю. Плюс полный пансион. Поселитесь у меня, ни в чем отказа не будет…
– А это зачем же? – не понял Шунт.
Тронголов удивленно развел руками:
– Как же вы мне напишете хронику, если будете где-то болтаться? Баба, что ли, не отпустит? Везите и бабу, места хватит… У меня знаете, какие хоромы?
Они как раз и направлялись за город полюбоваться хоромами Тронголова, ибо Шунт уже принял решение – вымученное, вынужденное, подлое. Суммы, предложенной Тронголовым, ему не дали бы нигде; книг его, теплых и мягких, с печатью стариковской мудрости, никто не хотел читать и не собирался печатать. Барину понадобился домашний писатель, и барин его получит; он будет вроде как тискать барину-пахану романы, как это заведено на зоне. Барин уже обзавелся собственным гимном и собственным флагом; в забытой Богом кузнице, которую Тронголов озолотил и возродил, ему выковали герб; ему уже вырубили памятник и прикупили место на кладбище, где хоронят великих. Барину выстроили дворец – и вот уже Шунт убеждался, что да, это именно дворец, с башнями и бойницами, с балюстрадами-анфиладами, за кирпичным забором под электрическим током, под охраной пятерых автоматчиков, с конюшней и псарней…
– Охота, рыбалка! – гудел Тронголов. – Что ты сомневаешься – много ли ты наловишь да настреляешь в своей халабуде?
Переход на «ты» состоялся у него плавно, естественно, и он почувствовал себя увереннее: ему стало легче выговаривать слова, даже речь несколько ускорилась.
Шунт думал о товарищах по литературному цеху, пыльных и некогда выстриженных, не нужных никому, с романами-воспоминаниями о Петербурге и Москве, с покойницкими стихами, с бредовыми критическими статьями, интересовавшими только авторов; он обонял в воображении редакционные коридоры, где пахло временем-нафталином. Парик прирастал к его черепу, и Шунт иногда сравнивал его с репейником.
Жить надо, жить всё равно придется – хотя бы и так. Ну, возьмется он, согласится, напишет этому бугаю биографию да десяток романов о братве.
Одни считают, что не важно, о чем писать, главное – как. Другие думают наоборот. Вся штука в том, что «как» перетекает в «о чем», а наоборот – нет. Тема диктует выбор стиля, если есть из чего выбирать. Стиль диктует тему автоматически.
Шунт приосанился, и Тронголов заметил это.
– Очень тебя попрошу… – Казалось, он вымаливает себе новую игрушку-автомобильчик. – Я солидный человек, конкретный и правильный, и у меня всё должно быть путем. Люди вокруг меня тоже должны быть солидные… Я могу и не тыкать, – спохватился он вдруг, – это же я от смущения, что ли… Мы ваши книжки еще пацанами читали…
Шунт раздулся окончательно. Последний довод сразил его наповал.
3
По прибытии во дворец Шунта немедленно перезнакомили с челядью и сделали это так, что даже переборщили в намерении обозначить его превосходство. Тронголов, шагая из зала в зал, возбужденно размахивал руками и кривился, когда натыкался на очередного охранника, горничную или массажиста. Никаких, понятное дело, имен и отчеств; Альма следовала за ним, цокая когтями по сверкающему паркету. Тронголов поминутно останавливался и цедил сквозь зубы, обращаясь к холопу и кося глазом на Шунта: «Это пис-с-с-с-сател-л-л-ль… понятно? Ты в теме? Ты должен прикинуться ветошью, когда увидишь, что он идет…»
Шунт нервно оглаживал парик. Он всегда любил почести и жаждал их, с удовольствием принимал всевозможные награды и грамоты, удостаивался премий и званий, не брезговал председательствовать на ведомственных литературных толковищах. Но здесь было нечто иное. Возможно, его неловкость была вызвана тем, что он не был первым, ведущим писателем современности, живым классиком? Но он и раньше почти никогда не бывал первым, однако же получал удовольствие, когда его чествовали. В чем же дело?
Тронголов отвел Шунта в его личную комнату, обустроенную на манер лаборатории средневекового звездочета с безнадежным слабоумием. Из пояснений хозяина выяснилось, что писатель («Или ученый», – обронил Тронголов) был запланирован еще на стадии проектирования.
– Кабинет, можно сказать, дожидался вас, – улыбнулся Тронголов, от чего его огромный хоботообразный нос незначительно шевельнулся.
Шунт безмолвно оглядывал постель под балдахином, выведенную в потолочное отверстие подзорную трубу, антикварный глобус без Австралии и рядом такой же, но уже лунный; аптекарские весы, стопки бумаги, чернильницы с торчащими гусиными перьями, непонятные инструменты – астролябии и секстанты; морские атласы, чучела – клыкастые и рогатые головы, заспиртованного уродца, очень большие и неудобные кресла с завитушками. Колбы, реторты, ступки; чесночные грозди, повешенные на гвоздик, какие-то исполинские, полуистлевшие книги. Он раскрыл одну наугад: латынь.
– Как тебе декорация, писатель? – довольно осведомился Тронголов. – Ты не подумай, я же понимаю, что тебе впадлу писать от руки пером…
Он полез под столик неизвестно какой эпохи, вытащил ноутбук.
– Тут всё сделано по последнему слову техники!
Тронголов подмигнул и повернул некий рычаг; одеяло на кровати вздыбилось и съехало, явив очередное чучело: крокодила, который приоткрыл пасть и начал делать медленные возвратно-поступательные движения. Зубы у крокодила были сточены. Кабинет наполнился хозяйским хохотом.
– Сюрприз! – восторгался Тронголов. – Это тебе для забавы, когда жена надоест…
Шунт решил, что с него достаточно.
– Я бы хотел как можно скорее приступить к выполнению моих непосредственных обязанностей, – сказал он чопорно. – Мне не вполне удобно пребывать в обстановке роскоши, не заслужив на это права.
– А выпить и закусить? – искренне расстроился Тронголов. – Нет, брат писатель, больно ты деловой! Я люблю деловых, но если деловой не будет расслабляться, он быстро сгорит… – Он ударил себя по лбу. – Да ты сразу и начнешь! Не отходя от кассы! Будешь описывать, как мы с друзьями отдыхаем. Типа вступления – ну, что я тебе объясняю. А дальше всё уже серьезно: глава первая. О том, как Тронголов открыл свой первый видеосалон…
У Шунта отчаянно чесалась голова, и он украдкой подсовывал пальцы под парик, раздирая кожу в кровь. Он сильно сомневался, что его старуха («Да-да, старуха», – повторил он про себя неприязненно) захочет переезжать в замок. Дальнейшее показало, что он не ошибся, она действительно отказалась, заявив с истерическим смешком, что отправлялись же раньше люди на заработки, на промысел, да и сейчас отправляются, а жены их дожидаются в теремах…
Хорошо, думал Шунт, шагая за Тронголовым в обеденный зал. Я напишу тебе, быдлу, всё, что тебе захочется; куда же деваться, когда приходит время писать не для людей, а для свиней… мы напишем и для свиней, и всякое чмо будет хавать эту продукцию со сладострастным мычанием. Я выставлю вас, распальцованных скотов, такими, какие вы есть (Шунт, повторимся, очень быстро осваивался на коллатералях и моментально впитывал целые лексические пласты), но вы этого не поймете и не заметите по недостатку ума… Я со смеху буду покатываться, занимаясь вашей убогой историографией, я застебу вас, – прилетело словечко, – в дым и мат, а вы так и будете похаживать, порыгивать да попердывать, важные и крутые, конкретные…
Тронголов, даже не присаживаясь за стол, налил себе полный фужер водки, опрокинул, выдохнул.
– Уже можно начинать записывать? – с тончайшей язвительностью осведомился Шунт.
Тот сумрачно посмотрел на Шунта.
– Давай валяй, – выдавил он наконец.
Шунт нервно оглаживал парик. Он всегда любил почести и жаждал их, с удовольствием принимал всевозможные награды и грамоты, удостаивался премий и званий, не брезговал председательствовать на ведомственных литературных толковищах. Но здесь было нечто иное. Возможно, его неловкость была вызвана тем, что он не был первым, ведущим писателем современности, живым классиком? Но он и раньше почти никогда не бывал первым, однако же получал удовольствие, когда его чествовали. В чем же дело?
Тронголов отвел Шунта в его личную комнату, обустроенную на манер лаборатории средневекового звездочета с безнадежным слабоумием. Из пояснений хозяина выяснилось, что писатель («Или ученый», – обронил Тронголов) был запланирован еще на стадии проектирования.
– Кабинет, можно сказать, дожидался вас, – улыбнулся Тронголов, от чего его огромный хоботообразный нос незначительно шевельнулся.
Шунт безмолвно оглядывал постель под балдахином, выведенную в потолочное отверстие подзорную трубу, антикварный глобус без Австралии и рядом такой же, но уже лунный; аптекарские весы, стопки бумаги, чернильницы с торчащими гусиными перьями, непонятные инструменты – астролябии и секстанты; морские атласы, чучела – клыкастые и рогатые головы, заспиртованного уродца, очень большие и неудобные кресла с завитушками. Колбы, реторты, ступки; чесночные грозди, повешенные на гвоздик, какие-то исполинские, полуистлевшие книги. Он раскрыл одну наугад: латынь.
– Как тебе декорация, писатель? – довольно осведомился Тронголов. – Ты не подумай, я же понимаю, что тебе впадлу писать от руки пером…
Он полез под столик неизвестно какой эпохи, вытащил ноутбук.
– Тут всё сделано по последнему слову техники!
Тронголов подмигнул и повернул некий рычаг; одеяло на кровати вздыбилось и съехало, явив очередное чучело: крокодила, который приоткрыл пасть и начал делать медленные возвратно-поступательные движения. Зубы у крокодила были сточены. Кабинет наполнился хозяйским хохотом.
– Сюрприз! – восторгался Тронголов. – Это тебе для забавы, когда жена надоест…
Шунт решил, что с него достаточно.
– Я бы хотел как можно скорее приступить к выполнению моих непосредственных обязанностей, – сказал он чопорно. – Мне не вполне удобно пребывать в обстановке роскоши, не заслужив на это права.
– А выпить и закусить? – искренне расстроился Тронголов. – Нет, брат писатель, больно ты деловой! Я люблю деловых, но если деловой не будет расслабляться, он быстро сгорит… – Он ударил себя по лбу. – Да ты сразу и начнешь! Не отходя от кассы! Будешь описывать, как мы с друзьями отдыхаем. Типа вступления – ну, что я тебе объясняю. А дальше всё уже серьезно: глава первая. О том, как Тронголов открыл свой первый видеосалон…
У Шунта отчаянно чесалась голова, и он украдкой подсовывал пальцы под парик, раздирая кожу в кровь. Он сильно сомневался, что его старуха («Да-да, старуха», – повторил он про себя неприязненно) захочет переезжать в замок. Дальнейшее показало, что он не ошибся, она действительно отказалась, заявив с истерическим смешком, что отправлялись же раньше люди на заработки, на промысел, да и сейчас отправляются, а жены их дожидаются в теремах…
Хорошо, думал Шунт, шагая за Тронголовым в обеденный зал. Я напишу тебе, быдлу, всё, что тебе захочется; куда же деваться, когда приходит время писать не для людей, а для свиней… мы напишем и для свиней, и всякое чмо будет хавать эту продукцию со сладострастным мычанием. Я выставлю вас, распальцованных скотов, такими, какие вы есть (Шунт, повторимся, очень быстро осваивался на коллатералях и моментально впитывал целые лексические пласты), но вы этого не поймете и не заметите по недостатку ума… Я со смеху буду покатываться, занимаясь вашей убогой историографией, я застебу вас, – прилетело словечко, – в дым и мат, а вы так и будете похаживать, порыгивать да попердывать, важные и крутые, конкретные…
Тронголов, даже не присаживаясь за стол, налил себе полный фужер водки, опрокинул, выдохнул.
– Уже можно начинать записывать? – с тончайшей язвительностью осведомился Шунт.
Тот сумрачно посмотрел на Шунта.
– Давай валяй, – выдавил он наконец.
4
Первая глава была построена к утру: Шунту не спалось – он переел, да и выпил лишку. Попробуй не выпить! – в спаивании окружающих Тронголов отличался поистине петровскими замашками. Строить в этой главе, собственно говоря, было совершенно нечего. Шунт просто исправно записывал разнузданные речи, которые велись за столом, – все эти смутные взрыкивания, все эти дикие вопли, и только иногда осведомлялся шепотом насчет персоны, которой в данный момент внимал: что за личность? кем записать?
Он даже не поленился вставить в написанное рассказанные анекдоты. Чем они были глупее, тем злее становилось чувство, крепнувшее в Шунте.
Тронголов, когда Шунт явился к нему с распечаткой, опохмелялся. Он сидел-покачивался в плетеном кресле, одетый в халат и полосатые трусы до колен.
Шунт отказался от предложенной рюмки, и хозяин махнул рукой.
– Излагай, – велел он сурово, ибо всерьез опасался, что чертов писатель вынудит его напрягать расползающиеся мозги. Но когда тот приступил к чтению, с Тронголовым случилась неподдельная истерика. Он подался вперед, он колотил себя по коленям, он непристойно ржал и в какой-то момент оглушительно пернул – между прочим, незамедлительно извинившись.
– Игореха так сказал? – переспрашивал он. – Повтори! Во дает, а?
Шунт монотонно прочел сказанное Игорехой, а когда дошел до Вована, который наблевал в собственную дорожную сумку, Тронголов остановил его, вскочил и пошел по дому собирать еще не очухавшихся гостей. Он собрал их всех всё в том же обеденном зале и заставил Шунта читать с самого начала. Кто-то недовольно мычал, кто-то хихикал, кто-то развязно протестовал; опохмелка, однако, продолжалась, и произведение Шунта нравилось обществу всё больше и больше, под конец ему даже рукоплескали и тянули штрафную, хотя сам черт не разобрал бы, за что полагается штраф.
– Всё! – прогремел Тронголов, с силой ударяя Шунта по плечу. – Тронголов вас всех сделал! Знаю – сейчас помчитесь искать себе писак, журналюг… но такого – хрена с два найдете! – Он показал собравшимся кукиш.
Будучи деловым человеком, он немедленно расплатился с автором: «Привыкай!» Шунт находился в легкой растерянности. Издеваясь и откровенно пакостничая, он угодил и теперь держал в руках очень серьезные для своего времени деньги. Подумав немного, он спросил у Тронголова позволения съездить домой и передать полученную сумму «старухе».
– Толян! – заорал Тронголов, и прибежал шофер. – Сгоняй к господину писателю на квартиру, отдай его старухе бабло да спроси, чего купить надо! Сгоняешь в лавку, чтоб ни в чем нужды не было… На полусогнутых!
– Да я… – Теперь Шунт растерялся окончательно.
– Ты иди и отдыхай – покемарь или ящик посмотри. А потом у нас с тобой будет серьезный разговор. Раз пошла такая пьянка…
Оставив по требованию Тронголова рукопись на столе, Шунт удалился в свою комнату и какое-то время сидел на постели, пиная носком крокодила, которого давеча стащил за хвост на пол и на всякий случай перетянул пасть полотенцем.
Ему придется писать. Ему придется заниматься сомнительным творчеством на последней коллатерали – словно умышленно, методами селекции, выведенной для повального фельетонизма, как называл это явление Гессе.
Остро захотелось убить, загрызть, искалечить – нельзя, но следует подождать. Не исключено, что и можно, и даже в компании, и даже по прямому распоряжению…
В последнем Шунт не ошибся: теоретически такие действия были в порядке вещей. Он достоверно выяснил это, когда ближе к вечеру состоялся обещанный Тронголовым серьезный разговор.
Он даже не поленился вставить в написанное рассказанные анекдоты. Чем они были глупее, тем злее становилось чувство, крепнувшее в Шунте.
Тронголов, когда Шунт явился к нему с распечаткой, опохмелялся. Он сидел-покачивался в плетеном кресле, одетый в халат и полосатые трусы до колен.
Шунт отказался от предложенной рюмки, и хозяин махнул рукой.
– Излагай, – велел он сурово, ибо всерьез опасался, что чертов писатель вынудит его напрягать расползающиеся мозги. Но когда тот приступил к чтению, с Тронголовым случилась неподдельная истерика. Он подался вперед, он колотил себя по коленям, он непристойно ржал и в какой-то момент оглушительно пернул – между прочим, незамедлительно извинившись.
– Игореха так сказал? – переспрашивал он. – Повтори! Во дает, а?
Шунт монотонно прочел сказанное Игорехой, а когда дошел до Вована, который наблевал в собственную дорожную сумку, Тронголов остановил его, вскочил и пошел по дому собирать еще не очухавшихся гостей. Он собрал их всех всё в том же обеденном зале и заставил Шунта читать с самого начала. Кто-то недовольно мычал, кто-то хихикал, кто-то развязно протестовал; опохмелка, однако, продолжалась, и произведение Шунта нравилось обществу всё больше и больше, под конец ему даже рукоплескали и тянули штрафную, хотя сам черт не разобрал бы, за что полагается штраф.
– Всё! – прогремел Тронголов, с силой ударяя Шунта по плечу. – Тронголов вас всех сделал! Знаю – сейчас помчитесь искать себе писак, журналюг… но такого – хрена с два найдете! – Он показал собравшимся кукиш.
Будучи деловым человеком, он немедленно расплатился с автором: «Привыкай!» Шунт находился в легкой растерянности. Издеваясь и откровенно пакостничая, он угодил и теперь держал в руках очень серьезные для своего времени деньги. Подумав немного, он спросил у Тронголова позволения съездить домой и передать полученную сумму «старухе».
– Толян! – заорал Тронголов, и прибежал шофер. – Сгоняй к господину писателю на квартиру, отдай его старухе бабло да спроси, чего купить надо! Сгоняешь в лавку, чтоб ни в чем нужды не было… На полусогнутых!
– Да я… – Теперь Шунт растерялся окончательно.
– Ты иди и отдыхай – покемарь или ящик посмотри. А потом у нас с тобой будет серьезный разговор. Раз пошла такая пьянка…
Оставив по требованию Тронголова рукопись на столе, Шунт удалился в свою комнату и какое-то время сидел на постели, пиная носком крокодила, которого давеча стащил за хвост на пол и на всякий случай перетянул пасть полотенцем.
Ему придется писать. Ему придется заниматься сомнительным творчеством на последней коллатерали – словно умышленно, методами селекции, выведенной для повального фельетонизма, как называл это явление Гессе.
Остро захотелось убить, загрызть, искалечить – нельзя, но следует подождать. Не исключено, что и можно, и даже в компании, и даже по прямому распоряжению…
В последнем Шунт не ошибся: теоретически такие действия были в порядке вещей. Он достоверно выяснил это, когда ближе к вечеру состоялся обещанный Тронголовым серьезный разговор.
5
К изумлению Шунта, посвежевший в сумерках Тронголов был тверд в своем желании запечатлеть на бумаге, «как оно всё начиналось, развивалось и заканчивалось».
– Люди, с которыми ты вчера и сегодня пил, писатель, – люди очень не простые. Не дай тебе Бог с ними поссориться. – Тронголов почему-то выудил из-за пазухи тяжелый золотой крест и приложился к нему губами. Другой рукой он почесывал за ухом Альму.
В камине трещали и щелкали поленья.
– Эти люди, братан, достойны того, чтобы их увековечили в людской памяти. Чтобы вырубили в камне, в бронзе, отлили в золоте.
Шунт уже обратил внимание на тот примечательный факт, что Тронголов был крайне озабочен идеей увековечивания – сюда же шли памятники, кладбищенские участки. Очевидно, в нем тоже было развито чутье на опасность – вот только коллатерали, на которые уходили его дружки, были качественно иными.
– А вы не боитесь описывать… всё… на бумаге, ведь это же документ, улика?
Чтобы задать такой вопрос, Шунту потребовалась известная отвага: он открыто признавал своего благодетеля бандитом. Голос его дрогнул, и Тронголов осклабился:
– Приссал? Дошло наконец, на что понадобился? Теперь ты, считай, в бригаде… Да ты не дрожи, ерунда всё это. Всё, что от тебя требуется, – памятник сделать. Литературный. Знаешь такие книжки – «Литературные памятники»? У Вовановой телки их полный шкаф… Вот и нам нужен такой памятник. Сделаем из железа и кожи. У меня ковщики есть правильные… Ты будешь писать, они – ковать. Поэтому я расскажу тебе много такого, чего никто не знает. И не узнает до поры – мы же типа не побежим с тобой в типографию. Для типографии ты другое напишешь – примерно то же, но иначе.
Шунт чувствовал, как его затягивает в трясину; как посвященность в уголовные тайны делает его пестрый литературный парик довольно ненадежной защитой от пули.
– Я полагал, вы хотите, чтобы я писал для вас развлекательные произведения…
– Это романы, что ли? – Несло жаром, и непонятно было откуда – от камина или от Тронголова. – Это ж семечки! Конечно, будешь щелкать… Тебе это на пару часов работы. Братва, бывает, скучает сильно, когда долго ждать приходится или стеречь. Книжек сейчас подходящих много, но я хочу, чтобы у меня всё свое было, даже книжки. Я издательство прикупил неслабое… Они на ладан дышали, докатились до календарей. А раньше советских писателей шлепали, сплошным потоком.
Шунт припоминал названия книг, которые имел в виду Тронголов и которые он видел в городе на развалах: «Фраер», «Падлы», «Скоты», «Ловушка для лохов», «Последняя шмара Резаного», «Фуфлометы», «Похождения счастливой проститутки»… Как это пишется? Когда он убивал, из-под его пера выходило розовое и безобидное. Хорошо принятое, высоко оцененное. Ведь у него талант. Как ни крути, куда ни кинь, а талант у него имеется, пускай и не высшей пробы. Теперь он не убивает – и что же напишется? Возможно, именно то, что нужно. Но Шунт сомневался в этом: он знал, что скорее начнет описывать грибные и земляничные поляны, по которым разбросаны дымящиеся потроха, про забрызганные кровью березы, про фекалии, широкими мазками втираемые в мертвые лица. Такое навряд ли устроит Тронголова, он хочет иного… он хочет – красивой пустоты. То, чем торгуют в городе, – пустота, перетекающая в головы, тоже пустые. Те, что стояли у власти и знали коллатерали, вышли-таки на коллатераль пустоты. Он делал свое дело, орудовал ножницами, а большие люди – свое и без его содействия. И вот он стоит в своем парике, продуваемый всеми ветрами, не нужный никому – разве что Тронголову.
– Выпей, писатель, – пригласил Тронголов и вынул из-под кресла здоровенный фотоальбом. – Сейчас ты начнешь знакомиться со своими героями.
Шунт уже вполне уверенно подумал, что после, когда он выполнит задание, его непременно убьют. Но он ошибался, его не собирались убивать. Зачем? С ним произошло совсем другое и после происходило еще не раз.
– Люди, с которыми ты вчера и сегодня пил, писатель, – люди очень не простые. Не дай тебе Бог с ними поссориться. – Тронголов почему-то выудил из-за пазухи тяжелый золотой крест и приложился к нему губами. Другой рукой он почесывал за ухом Альму.
В камине трещали и щелкали поленья.
– Эти люди, братан, достойны того, чтобы их увековечили в людской памяти. Чтобы вырубили в камне, в бронзе, отлили в золоте.
Шунт уже обратил внимание на тот примечательный факт, что Тронголов был крайне озабочен идеей увековечивания – сюда же шли памятники, кладбищенские участки. Очевидно, в нем тоже было развито чутье на опасность – вот только коллатерали, на которые уходили его дружки, были качественно иными.
– А вы не боитесь описывать… всё… на бумаге, ведь это же документ, улика?
Чтобы задать такой вопрос, Шунту потребовалась известная отвага: он открыто признавал своего благодетеля бандитом. Голос его дрогнул, и Тронголов осклабился:
– Приссал? Дошло наконец, на что понадобился? Теперь ты, считай, в бригаде… Да ты не дрожи, ерунда всё это. Всё, что от тебя требуется, – памятник сделать. Литературный. Знаешь такие книжки – «Литературные памятники»? У Вовановой телки их полный шкаф… Вот и нам нужен такой памятник. Сделаем из железа и кожи. У меня ковщики есть правильные… Ты будешь писать, они – ковать. Поэтому я расскажу тебе много такого, чего никто не знает. И не узнает до поры – мы же типа не побежим с тобой в типографию. Для типографии ты другое напишешь – примерно то же, но иначе.
Шунт чувствовал, как его затягивает в трясину; как посвященность в уголовные тайны делает его пестрый литературный парик довольно ненадежной защитой от пули.
– Я полагал, вы хотите, чтобы я писал для вас развлекательные произведения…
– Это романы, что ли? – Несло жаром, и непонятно было откуда – от камина или от Тронголова. – Это ж семечки! Конечно, будешь щелкать… Тебе это на пару часов работы. Братва, бывает, скучает сильно, когда долго ждать приходится или стеречь. Книжек сейчас подходящих много, но я хочу, чтобы у меня всё свое было, даже книжки. Я издательство прикупил неслабое… Они на ладан дышали, докатились до календарей. А раньше советских писателей шлепали, сплошным потоком.
Шунт припоминал названия книг, которые имел в виду Тронголов и которые он видел в городе на развалах: «Фраер», «Падлы», «Скоты», «Ловушка для лохов», «Последняя шмара Резаного», «Фуфлометы», «Похождения счастливой проститутки»… Как это пишется? Когда он убивал, из-под его пера выходило розовое и безобидное. Хорошо принятое, высоко оцененное. Ведь у него талант. Как ни крути, куда ни кинь, а талант у него имеется, пускай и не высшей пробы. Теперь он не убивает – и что же напишется? Возможно, именно то, что нужно. Но Шунт сомневался в этом: он знал, что скорее начнет описывать грибные и земляничные поляны, по которым разбросаны дымящиеся потроха, про забрызганные кровью березы, про фекалии, широкими мазками втираемые в мертвые лица. Такое навряд ли устроит Тронголова, он хочет иного… он хочет – красивой пустоты. То, чем торгуют в городе, – пустота, перетекающая в головы, тоже пустые. Те, что стояли у власти и знали коллатерали, вышли-таки на коллатераль пустоты. Он делал свое дело, орудовал ножницами, а большие люди – свое и без его содействия. И вот он стоит в своем парике, продуваемый всеми ветрами, не нужный никому – разве что Тронголову.
– Выпей, писатель, – пригласил Тронголов и вынул из-под кресла здоровенный фотоальбом. – Сейчас ты начнешь знакомиться со своими героями.
Шунт уже вполне уверенно подумал, что после, когда он выполнит задание, его непременно убьют. Но он ошибался, его не собирались убивать. Зачем? С ним произошло совсем другое и после происходило еще не раз.
6
Наступил декабрь. Шунт прочно обосновался в загородном доме Тронголова. Хозяин бывал наездами, и его летописец Шунт уже с горечью видел себя современным Нестором, секретным агентом в стане врага, – постепенно поднялся на командную высоту: покрикивал на слуг, помыкал ими, и его беспрекословно слушались. Каждое утро, растягивая и расчесывая парик, прежде чем надеть его, Шунт со злорадством воображал себя инопланетным разведчиком, которого занесло в колонию простейших, обладающих зачатками разума. «Это быдло, – повторял он про себя, – эта плесень, ряска, скот, который, понимаете ли, тянется к художественному слову… которому что Достоевский, что сканворд… что кроссворд для разгадывания на приусадебном участке…» И все страницы рукописи Шунта были искусно напитаны тонким ядом, недоступным для рыночного ума. «Торгово-денежные отношения, установившиеся в стране, – размышлял Шунт, – явно понизили градиент общего интеллекта…»