Алексин Анатолий Георгиевич. Про нашу семью

   Я старался не выпускать своих родителей из поля зрения ни на минуту. Как только они возвращались с работы, я сразу же обращался к ним с такими просьбами, которые заставляли их обоих быть дома и даже в одной комнате.
   А просьбы мои они выполняли беспрекословно. Они в этом прямо-таки соревновались друг с другом! И все время как бы тайком, незаметно поглаживали меня по голове. "Жалеют, сочувствуют... - думал я, - значит, происходит что-то серьезное!"
   Учительница Валентина Георгиевна была уверена, что каждый день моих зимних каникул будет очень счастливым.
   Она сказала: "Я в этом не сомневаюсь!" Но прошло целых пять дней, а счастья все не было.
   "Отвыкнут разговаривать друг с другом, - рассуждал я. - А потом..." Мне стало страшно. И я твердо решил помирить маму с папой.
   Действовать надо было быстро, решительно. Но как?..
   Я где-то читал или даже слышал по радио, что радость и горе объединяют людей. Конечно, доставить радость труднее, чем горе. Чтобы обрадовать человека, сделать его счастливым, надо потрудиться, поискать, постараться. А испортить настроение легче всего! Но не хочется... И я решил начать с радости.
   Если бы я ходил в школу, то сделал бы невозможное:
   получил бы четверку по геометрии. Математичка говорит, что у меня нет никакого "пространственного представления", и даже написала об этом в письме, адресованном папе.
   А я вдруг приношу четверку! Мама с папой целуют меня, а потом и сами целуются...
   Но это были мечты: никто еще не получал отметок во время каникул!
   Какую же радость можно было доставить родителям в эти дни?
   Я решил произвести дома уборку. Я долго возился с тряпками и со щетками. Но беда была в том, что мама накануне Нового года сама целый день убиралась. А когда моешь уже вымытый пол и вытираешь тряпкой шкаф, на котором нет пыли, никто потом не замечает твоей работы.
   Мои родители, вернувшись вечером, обратили внимание не на то, что пол был весь чистый, а на то, что я был весь грязный.
   - Делал уборку! - сообщил я.
   - Очень хорошо, что ты стараешься помочь маме, - сказал папа, не глядя в мамину сторону.
   Мама поцеловала меня и погладила по голове, как какого-нибудь круглого сироту.
   На следующий день я, хоть были каникулы, поднялся в семь утра, включил радио и стал делать гимнастику и обтирание, чего раньше не делал почти ни разу. Я топал по квартире, громко дышал и брызгался.
   - Отцу тоже не мешало бы этим заняться, - сказала мама, не глядя на папу.
   А папа погладил меня по шее... Я чуть не расплакался.
   Одним словом, радость не объединяла их. Не примиряла... Они радовались как-то порознь, в одиночку.
   И тогда я пошел на крайность: я решил объединить их при помощи горя!
   Конечно, лучше всего было бы заболеть. Я готов был все каникулы пролежать в постели, метаться в бреду и глотать любые лекарства, лишь бы мои родители вновь заговорили друг с другом. И все было бы снова, как прежде... Да, конечно, лучше всего было бы сделать вид, что я заболел тяжело, почти неизлечимо. Но, к сожалению, на свете существовали градусники и врачи.
   Оставалось только исчезнуть из дома, временно потеряться.
   В тот же день вечером я сказал:
   - Пойду к Могиле. По важному делу!
   Могила - это прозвище моего приятеля Женьки. О чем бы Женька ни говорил, он всегда начинал так: "Дай слово, что Никому не расскажешь!" Я давал. "Могила?" - "Могила!" - отвечал я.
   И что бы ни рассказывали Женьке, он всегда уверял:
   "Никогда! Никому! Я - могила!" Он так долго всех в этом уверял, что его и прозвали Могилой. В тот вечер мне нужен был человек, который умел хранить тайны!
   - Ты надолго? - спросил папа.
   - Нет. Минут на двадцать. Не больше! - ответил я.
   И крепко поцеловал папу.
   Потом я поцеловал маму так, будто отправлялся на фронт или на Северный полюс. Мама и папа переглянулись. Горе еще не пришло к ним. Пока была лишь тревога. Но они уже чуть-чуть сблизились. Я это почувствовал. И пошел к Женьке.
   Когда я пришел к нему, вид у меня был такой, что он спросил:
   - Ты убежал из дому?
   - Да...
   - Правильно! Давно пора! Можешь не волноваться: никто не узнает. Могила!
   Женька понятия ни о чем не имел, но он очень любил, чтобы убегали, прятались и скрывались.
   - Каждые пять минут ты будешь звонить моим родителям и говорить, что очень ждешь меня, а я еще не пришел... Понимаешь? Пока не почувствуешь, что они от волнения сходят с ума. Не в буквальном смысле, конечно...
   - А зачем это? А?! Я - никому! Никогда! Могила!.. Ты знаешь...
   Но разве я мог рассказать об этом даже Могиле?
   Женька начал звонить. Подходили то мама, то папа - в зависимости от того, кто из них оказывался в коридоре, где на столике стоял наш телефон.
   Но после пятого Женькиного звонка мама и папа уже не уходили из коридора.
   А потом они сами стали звонить...
   - Он еще не пришел? - спрашивала мама. - Не может быть! Значит, что-то случилось...
   - Я тоже волнуюсь, - отвечал Женька. - Мы должны были встретиться по важному делу! Но, может быть, он всетаки жив?..
   - По какому делу?
   - Это секрет! Не могу сказать. Я поклялся. Но он очень спешил ко мне... Что-то случилось!
   - Ты не пережимай, - предупредил я Могилу. - У мамы голос дрожит?
   - Дрожит.
   - Очень дрожит?
   - Пока что не очень. Но задрожит в полную силу! Можешь не сомневаться. Уж я-то...
   - Ни в коем случае!
   Мне было жалко маму и папу. Особенно маму... Папы в таких случаях бывают как-то спокойнее. Я давно это заметил. А мама... Но я действовал ради высокой цели! Я спасал нашу семью. И нужно было переступить через жалость!
   Меня хватило на час.
   - Что она сказала? - спросил я у Женьки после очередного маминого звонка.
   - "Мы сходим с ума"! - радостно сообщил Женька. Он был в восторге.
   - Она сказала: "Мы сходим..."? Именно - мы? Ты это точно запомнил?
   - Умереть мне на этом месте! Но надо их еще немного помучить, - сказал Женька, - Пусть позвонят в милицию, в морг...
   - Ни за что!
   Я помчался домой!..
   Дверь я открыл своим ключом тихо, почти бесшумно.
   И на цыпочках вошел в коридор.
   Папа и мама сидели по обе стороны телефона, бледные, измученные. И глядели друг другу в глаза... Они страдали вместе, вдвоем. Это было прекрасно!
   Вдруг они вскочили... Стали целовать и обнимать меня, а потом уж друг друга.
   Это и был самый счастливый день моих зимних каникул.
   От сердца у меня отлегло, и назавтра я сел за домашнее сочинение. Я написал, что самым счастливым днем был тот, когда я ходил в Третьяковскую галерею. Хоть на самом деле я был там полтора года назад.
   4. Двадцать девятое февраля
   Говорят, что любовь облагораживает человека. С того дня, как я полюбил, мне все время приходилось кому-нибудь врать. Я делал это не нарочно. Просто мне задавали вопросы, на которые я не мог ответить честно.
   - Почему ты столько времени уделяешь прическе?
   И рубашки стал менять чуть ли не каждый день?
   - У нас в школе работает санитарная комиссия.
   - О чем ты все время думаешь? У тебя отсутствующие глаза. Из-за чего ты вздыхаешь?
   - Из-за отметок... У меня появились двойки.
   - Их же не было! Откуда они?
   - Вот об этом как раз я и думаю.
   Но на самом деле я думал о Лиле Тарасовой.
   Она пришла к нам из другой школы. Помню, на большой перемене подбежал ко мне Владик Бабкин и таким безразличным-безразличным голосом говорит:
   - Да, кстати... Ты новенькую видел?
   - Какую новенькую?
   - Тут одна... ученица. Рядом с тобой есть свободное место. Если она захочет на него сесть, ты скажи, что оно уже занято. Ладно? И пошли ее ко мне. Я тоже один сижу...
   Ладно?
   - А зачем это?
   - Я не могу объяснить... Но поверь - это важно!
   Минут через пять новенькая подошла ко мне и сказала:
   - Здесь свободное место?
   Я посмотрел на нее - и на миг потерял сознание. По крайней мере я совершенно забыл о Владике и о его просьбе.
   - Можно, я сяду? - спросила она.
   - Можно, - прошептал я. И на том же уроке схватил первую двойку. Я схватил ее потому, что очень хотел получить пятерку. Получить на глазах у Лили Тарасовой!
   С тех пор я все время хотел, чтобы у нее на глазах со мной произошло что-нибудь необычайное или просто хорошее. Одним словом, хотел, как говорится, предстать перед ней в выгодном свете.
   Но наконец я понял, что в таком свете я могу предстать перед ней только на катке. Потому что я хорошо катался!
   И я пригласил ее на каток.
   Я где-то читал, что выдающийся человек всегда имеет "свое лицо".
   Лиля ни в чем не была похожа на остальных! Портфель у нее был мягкий, вишневого цвета, с двумя золотыми замочками.
   Тетради и книжки были обернуты в красивую розовую бумагу с разводами, и не было на них ни одной кляксы и вообще ни одного пятнышка. Самописка была, как говорится, миниатюрная, карандаш с оранжевым ластиком на конце, блокнотик изящный, с календарем на обложке. А "уж о глазах я и не говорю!..
   Лиля заглянула в этот самый блокнотик с календарем и сказала:
   - Двадцать восьмое февраля - это суб,бота. Вот и прекрасно! Пойдем на каток в воскресенье - двадцать девятого.
   - А почему так не скоро?
   - Чтобы ты успел заслужить это право!
   - Какое... право?
   - Пойти со мной на каток! - Она взглянула мне прямо в глаза и спросила: - На что ты способен ради меня?
   Я ответил:
   - На все!
   - Вот и прекрасно! Я буду тебя испытывать. Для начала выполни одну мою просьбу.
   - Любую! - воскликнул я.
   - Я раньше дружила с Валей. А потом мы поссорились.
   И у меня осталась Валина книжка. Я не хочу сама заходить...
   - Понимаю! - воскликнул я. - Где живет Валя? Укажи только адрес. Я отнесу книгу, чего бы мне это ни стоило!
   - Вот и прекрасно. Валя живет прямо подо мной, на втором этаже...
   - А ты, значит, на третьем? - быстро сообразил я.
   А еще я сразу сообразил, что увижу дом, в котором живет она, поднимусь по той самой лестнице, по которой каждый день ходит она.
   Все это имело для меня очень большое значение! Такое большое, что я сначала поднялся на седьмой этаж, потом спустился на третий, постоял немного возле ее квартиры, вздохнул и спустился еще на один этаж...
   Дверь мне открыл парень лет тринадцати или четырнадцати. Я слышал, что внешность для мужчин не имеет большого значения. И все же сразу подумал о том, что парень этот выше меня и гораздо красивее. Мне стало грустно... Но я взял себя в руки и спросил:
   - Валя дома? Мне нужно отдать ей книжку.
   - Не ей, а ему! - сказал парень. И протянул руку.
   Так, значит, это с ним она раньше дружила? Мне стало совсем тяжело.
   - Ты что, ее паж? - спросил Валя.
   Высокие и красивые люди могут задавать любые вопросы.
   Я молча удалился к себе домой...
   Я знал, что дома уже обо всем догадались. Бабушка старалась повлиять на меня. Но, как всегда, необычно, посвоему.
   - А сын моей соседки, который учится в седьмом классе, решил сначала окончить школу, потом институт, потом прочно встать на ноги и только после этого думать обо всем остальном! - сообщила бабушка.
   Отсюда я должен был сделать вывод, что и мне нужно пригласить Лилю Тарасову на каток после окончания института.
   Маме бабушка в тот вечер сказала:
   - Когда тебе в пятом классе понравился один мальчик, это, я помню, помогло тебе стать отличницей. Это вдохновило тебя!
   Я понял, что и мне не мешало бы стать круглым отличником.
   На следующий день я получил по физике тройку с минусом.
   - Не узнаю тебя! - сказала физичка.
   Я и сам себя с трудом узнавал!
   Мне нужно было с кем-нибудь посоветоваться. Я вспомнил о студенте-геологе Юре, который жил в соседнем подъезде. Его родители тоже были геологами и часто уезжали в командировку. Однажды, когда они уехали, Юра заболел чем-то серьезным.
   Я, конечно, мог заразиться. Но, пренебрегая опасностью и возражениями бабушки, ухаживал за Юрбй, бегал за лекарствами и даже один раз поставил ему горчичники.
   - Если у тебя в жизни возникнет какая-нибудь трудность, приходи ко мне, - сказал Юра.
   Я пришел и все ему рассказал.
   Он рассмеялся...
   - Ну, брат, это не трудность! Ты в шестом классе? Помню, помню... Случалось! Но все это несерьезно. Ты же рисковал ради меня. И я хочу ответить тебе тем же самым!
   А тут и помогать нечего. Все само рассосется, рассеется. Как дым, как утренний туман!
   Примерно через неделю Лиля сказала мне:
   - Не хочешь ли подежурить в моем подъезде?
   - Хочу! А что это значит?..
   - Ну вдруг мне в чем-нибудь понадобится твоя помощь?
   А ты рядом, в подъезде...
   - Я готов стоять там круглые сутки!
   - Зачем же так много? Часа полтора или два в день.
   И хватит!
   Она продолжала меня испытывать.
   - Не бойся. Тебе там не будет скучно, - сказала Лиля. - Вместе с тобой будет дежурить и Владик Бабкин!
   Значит, и он тоже проходил испытания.
   Мы с Владиком стали дежурить. Лиля спускалась сверху, и мы сопровождали ее в магазин или на рынок. Мы шли сзади и несли сумки. Она проходила через двор, где Валя со второго этажа как раз в это время играл в хоккей.
   Он останавливался, махал клюшкой и обязательно какнибудь нас с Владиком называл. То "почетным эскортом", то "музыкальным сопровождением", то "прилипалами"...
   Встречая нас в подъезде, он каждый раз спрашивал:
   - Ну что? Заступили?..
   Я все терпел. Я ждал двадцать девятое февраля!..
   Один лектор, которого я слышал в парке культуры и отдыха, говорил, что если мальчишка моего возраста влюбится, то обязательно таскает за косы девочку, в которую он влюблен, или даже бьет ее.
   Мне вовсе не хотелось таскать Лилю Тарасову за косы.
   Тем более, что кос у нее вообще не было. Мне очень хотелось пойти с ней на каток. И я ждал...
   Однажды, спустившись сверху, Лиля сказала:
   - А не кажется ли вам, что здесь, в подъезде, должен остаться кто-то один?
   - Кто?! - спросил я.
   - Вы должны решить это в честном бою. Как мужчины!
   Владик подошел и стукнул меня по носу...
   В один миг Лиля взлетела на второй этаж и закричала:
   - Валя! Разними их! Они же убьют друг друга!
   Валя неторопливо спустился, увидел мой нос и сказал:
   - Ну вот, Лиля, из-за тебя уже пролилась кровь!
   Рн посмотрел на нее не то с уважением, не то даже както еще серьезнее...
   Мой платок был в крови. Но я не замечал ни крови, ни боли, потому что все это -произошло в субботу, двадцать восьмого февраля.
   Вечером я позвонил Лиле Тарасовой и сказал:
   - Сегодня двадцать восьмое! Значит, завтра двадцать девятое... Мы с тобой идем на каток!
   - Ты ошибся, - ответила Лиля. - Завтра - цервое марта!
   Я забыл... Я совсем забыл, что год этот не високосный и
   что нет в этом году двадцать девятого февраля.
   - Я тоже забыла, - сказала Лиля. И рассмеялась.
   - Ну и что же?.. Но ведь завтра все равно воскресенье! - сказал я. Двадцать девятое февраля или первое марта - какая же разница?
   - Очень большая! - сказала Лиля. - Первое марта у меня уже занято. Я обещала пойти на каток...
   - Кому? - перебил я.
   В ответ она опять рассмеялась. А я, к сожалению, не смог ей ответить тем же.
   На следующий день утром я спрятался за углом Лилиного дома и стал наблюдать.
   Было холодно. Но мне было жарко...
   Она вышла на улицу вместе с Валей, который жил на втором этаже.
   Я так и думал! Он держал в руках две пары коньков - ее и свои. И смотрел на нее так же, как и вчера: не то с уважением, не то как-то иначе... А она улыбалась.
   В ту минуту я понял, что любить нужно только того человека, который достоин любви!
   Я понял это очень ясно и твердо... Но мне от этого было ничуть не легче.
   Я пришел к студенту-геологу Юре и сказал:
   - Ты просил, чтобы я... когда будет очень и очень трудно...
   - Все то же самое?
   - Да...
   - Перестань! Это даже смешно. В твоем возрасте? Несерьезно!
   Но это было серьезно. Так серьезно, что на следующий день я опять схватил двойку. И не потому, что не выучил урока, а потому, что ни о чем другом не мог думать. Одним словом, плохо соображал...
   5. Как ваше здоровье?
   Бабушка считала моего папу неудачником. Она не заявляла об этом прямо. Но время от времени ставила нас в известность о том, что все папины товарищи по институту стали, как назло, главными врачами, профессорами или в крайнем случае кандидатами медицинских наук. Бабушка всегда так громко радовалась успехам папиных друзей, что после этого в квартире становилось тихо и грустно. Мы понимали, что папа был "отстающим"...
   - Хотя все они когда-то приходили к тебе за советами.
   Ты им подсказывал на экзаменах! - воскликнула как-то бабушка.
   - Они и сейчас приносят ему свои диссертации, - тихо сказала мама, не то гордясь папой, не то в чем-то его упрекая. - Они получают творческие отпуска для создания научных трудов! А он и в обычный отпуск уже три года не может собраться. Каждый день эта больница! Операции, операции... И больше ничего. Хоть бы на недельку взял бюллетень: заболел бы, отдохнул, что ли...
   Вскоре мамино желание сбылось: папа заболел гриппом.
   Ему прописали лекарства.
   - А еще, - сказал врач, - нужен покой, тишина...
   Телефон у нас стал звонить каждые две минуты...
   - Как его здоровье? Как он себя чувствует? - спрашивали незнакомые голоса.
   Сперва меня это злило: папа не мог заснуть. И вечером я сказал маме,-которая вернулась с работы:
   - Звонили, наверно, раз двадцать!
   - Сколько? - переспросила мама.
   - Раз тридцать, - ответил я, потому что почувствовал вдруг, что мама как-то приятно удивлена. - Они мешают ему спать, - сказал я.
   - Я понимаю. Но, значит, они волнуются?
   - Еще как! Некоторые чуть не плакали... от волнения...
   Я их успокаивал!
   - Когда это было? - поинтересовалась бабушка.
   - Ты как раз ушла за лекарством. Или была на кухне...
   Точно не помню.
   - Возможно... Звонков действительно было много, - сказала бабушка и с удивлением посмотрела на дверь комнаты, в которой лежал папа.
   Она не ожидала, что будет столько звонков. Они обе не ожидали!..
   "Как здорово, что папа заболел! - думал я. - Пусть узнают... И поймут. Особенно мама!" Да, больше всего мне хотелось, чтоб мама узнала, как о папе волнуются совершенно посторонние люди.
   - Однажды мне довелось ухаживать за студентом Юрой. Ну, который живет в соседнем подъезде... - сказал я. - Вы помните? (Мама и бабушка кивнули в ответ.) Он тоже был болен гриппом. И ему тоже звонили. Человека два или три в день. Не больше. А тут прямо нет отбоя!
   В эту минуту опять зазвонил телефон.
   - Простите меня, пожалуйста... - услышал я в трубке тихий, какой-то сдавленный женский голос... - Я с кем разговариваю?
   - С его сыном!
   - Очень приятно... Тогда вы поймете. У меня тоже есть сын. Его завтра должны оперировать. Но я хотела бы дождаться выздоровления вашего папы. Если это возможно... Попросите его, пожалуйста. Если возможно... У меня один сын.
   Я очень волнуюсь. Если это возможно. Я хотела, чтобы ваш папа сам, лично... Тогда я была бы спокойна!
   - Повторите, пожалуйста, это его жене, - сказал я. - То есть моей маме... Я сейчас ее позову!
   И позвал.
   Еще через час или минут через сорок мужской голос из трубки спросил:
   - С кем я имею честь?
   - С его сыном!
   - Прекрасно! Тогда вы не можете не понять. Моей супруге будут вырезать желчный пузырь. Обещали, что вырежет ваш отец. Именно поэтому я и положил ее в эту больницу. Хотя у меня были другие возможности! Но мне обещали, что ваш отец... И вдруг такая неприятная неожиданность! Как же так? Надо поднять его на ноги! Может быть, нужны особенные лекарства? Какие-нибудь дефицитные?
   Я бы мог... Одним словом, я хотел бы его дождаться. Это не театр: здесь дублеры меня не устраивают...
   - Скажите все это его жене. Вот так, как вы4говорили мне... Слово в слово! Может быть, она сумеет помочь.
   Я опять позвал маму.
   В последующие дни я говорил всем, кто интересовался папиным самочувствием:
   - Сейчас ничего определенного сказать не могу. Вы позвоните вечером. Как раз его жена будет дома! Она вам все объяснит...
   Вернувшись с работы, мама усаживалась в коридоре возле столика с телефоном и беспрерывно разговаривала с теми, кого я днем просил позвонить.
   Иногда я говорил бабушке:
   - Может быть, ты ей поможешь?
   И она "подменяла" маму у столика в коридоре.
   Больные, врачи, медсестры, которые звонили папе, каждый раз спрашивали:
   - А какая температура?
   К сожалению, температура у него была невысокая. А мне хотелось, чтобы все они продолжали волноваться о его здоровье!
   Однажды я сказал:
   - Температура? Не знаю... Разбил градусник. Но лоб очень горячий. И вообще мечется!..
   Так я в тот день стал отвечать всем. Я говорил шепотом в коридоре, чтобы папа не слышал.
   Мой шепот на всех очень действовал. Мне отвечали тоже чуть слышно:
   - Все еще плохо?
   - Да... Позвоните попозже, когда будет его жена!
   Вечером нам принесли целых три градусника.
   - Хочется, чтобы у него была нормальная температура, - тихо сказала та самая женщина, сыну которой папа должен был что-то вырезать. И протянула мне градусник. - Он все еще мечется?..
   - Нет, уже лучше, - сказал я. - Гораздо лучше. Не волнуйтесь, пожалуйста...
   - Поставьте ему этот градусник, - попросила она. Будто от градусника что-то зависело.
   - По-моему, есть заметное улучшение, - вновь успокоил я женщину.
   Она вынула платок, опустила голову и ушла...
   - Неужели вы думаете, - сказал я маме и бабушке, - что, если бы этот ваш... виолончелист заболел гриппом, ему бы столько звонили? И купили бы столько градусников?..
   - Ну что ты!.. Разве можно сравнить? - воскликнула бабушка. - Тут же речь идет о человеческих жизнях!
   - Да, он нужен людям! - сказал я.
   - Безусловно! - воскликнула мама.
   Не заболей папа вирусным гриппом, она бы ни за что этого не воскликнула. То есть она произнесла бы, может быть, то же самое слово, но не так громко, не так уверенно.
   Во всех газетах пишут, что с вирусным гриппом надо беспощадно бороться. А я думал об этих вирусах с нежностью и даже с любовью... Что поделаешь? Если они мне так помогли!
   В тот день я твердо решил, что если меня и дальше будут недооценивать, я тоже тяжело заболею. Хорошо было бы умереть... на время, чтобы все поняли, кого они потеряли!
   Но так как это, к сожалению, невозможно, я обязательно заболею! И весь наш класс (все сорок три человека!) будут звонить. Уж я постараюсь! Тогда все сразу поймут...
   6. Яблоня во дворе
   - Ты знаешь, я почти физически ощущаю страдания своих пациентов, сказал мне однажды папа. Сказал тихо, чтобы мама и бабушка не услышали. Он даже тихо стесняется говорить им такие слова, потому что они кажутся ему слишком громкими. А может быть, он просто не хочет, чтобы мама знала, как часто он "физически" ощущает страдания.
   А мне папа рассказывает обо всем! Даже о том, что всю жизнь, начиная с четвертого класса, он любит одну только маму.
   - Некоторые приятели удивляются этому, - сказал както папа.
   - Пусть удивляются! - сказал я. - Несчастные! Просто они никогда не встречали таких женщин, как мама...
   В общем, от меня у папы не бывает секретов.
   Мне кажется, что если когда-нибудь мне будут делать тяжелую операцию, я перенесу ее очень легко. Потому что обо всех тяжелых операциях, которые приходилось делать папе, он мне подробно рассказывает и я к ним как-то уже привык.
   Ведь надо же ему с кем-то делиться! Женщин он не хочет расстраивать. А мужчина, кроме него, в доме только один. Это я!
   Всех тяжелых больных я знаю по имени-отчеству. И родственников их знаю, потому что они без конца звонят нам по телефону. Папа им сообщает: "Сегодня мы вашего мужа начали переворачивать!", "Ваш сын научился ходить! Да, опять... И уже дошел до окна! Представляете?".
   - Можно подумать, что у вас в больнице нет справочного бюро, - сказала однажды бабушка.
   - Близкие иногда переносят операцию трудней, чем сами больные, ответил папа. - Ведь им не дают наркоза!
   Вот я и стараюсь хотя бы по телефону производить "обезболивание".
   Папе всегда известно, где и кем работают его пациенты, о чем мечтают и сколько у них детей.
   - Нельзя вторгаться в чужую жизнь, не зная ее! - говорит он. - Особенно так решительно, как делаем это мы, хирурги...
   Папа всегда очень боится разволновать маму и бабушку.
   Поэтому, когда по утрам он весело и громко поет, я знаю, что на душе у него очень грустно. Или, вернее сказать, тревожно. Тогда я тихонько затаскиваю папу на кухню и спрашиваю:
   - Что, сегодня тяжелая операция? Ты волнуешься?
   - Легких операций не бывает, - почти всегда отвечает папа. А потом говорит: - Да, много отягощающих обстоятельств. - Или что-нибудь вроде этого.
   Ну, я в ответ говорю, что верю в него, - на душе у папы сразу становится легче, и он перестает петь.
   Днем я сообщаю бабушке:
   - Надо узнать, как у Женьки дела с геометрией! - набираю номер больницы и, когда папа подходит, спрашиваю: - Ну, как? Ты решил задачу?
   Папа сразу меня понимает. Мы с ним вообще понимаем друг друга.
   И когда вечером он приходит домой, я по его лицу точно угадываю - есть осложнения или нет, очень высокая температура или не очень...
   Но однажды папино лицо было таким, что я ничего не понял. Папа был не грустным и не веселым. Он был никаким. И походка была чужая. Верней сказать, и походки тоже никакой не было... Я испугался.
   - Что-нибудь случилось? - прошептал я.
   - Он умер, - ответил папа.
   - Кто?!
   - Егоров... Иван Павлович.
   Раньше я про Егорова ничего не слышал. И утром в тот день папа не волновался, не пел. Правда, мама с бабушкой уехали на три дня за город. Но все равно - я бы почувствовал!
   - А сколько ему было лет?
   - Ну да... Это - первый вопрос в таких случаях. Какая разница, сколько лет! Он должен был жить.