Алексин Анатолий Георгиевич. Раздел имущества

   В конце концов, чтобы обратить на себя внимание, мамина мама пошла на решительный шаг.
   — У меня создалось впечатление, что я присутствую на открытии памятника, — внезапно заявила она.
   Не все уяснили себе, что это моя вторая бабушка, и принялись возражать ей, как посторонней.
   — За такое подвижничество и надо воздвигать памятники! — произнесла жена светила-консультанта, не столько, мне показалось, думая о памятниках, сколько о том, чтобы уязвить мамину маму.
   — Памятники надо ставить при жизни, — включился в разговор папа. -
   Пусть не из гранита, не из бронзы, пусть «нерукотворные»... Но при жизни. Чтобы человек мог...
   Мама дотронулась рукой до своей золотистой подковы, и папа умолк.
   Приняв осанку владычицы, не допускавшую возражений, мама поднялась и сказала;
   — А у меня «средь шумного бала, случайно...» создалось впечатление, что Верочка — круглая сирота.
   Едкая мамина ирония бессильно пыталась выдать себя за юмор.
   Когда вечер еще был похож на открытие памятника, папа, помня, что он цитирует маму — а цитировать ее он очень любил! — сказал о моем «втором рождении» с помощью бабушки.
   — Человек рождается лишь однажды. Медицина, бесспорно, со мной согласится, — задним числом одернула его мама, отрекаясь от своей давней мысли.
   Она вновь перевела стрелку — и вечер устремился в третьем направлении: за праздничным столом люди податливы и сговорчивы. Все стали пить за моих родителей. Именно пить, потому что тосты были краткими, мимоходными, а рюмки и бокалы осушались до дна.
   Наступил момент, когда гости забыли уже о том, что вечер носит, так сказать, тематический характер, что он посвящен определенному событию.
   Воспользовавшись этим, я незаметно вышла из-за стола и отправилась на кухню помогать бабушке.

 
   С того вечера все изменилось в нашей семье.
   Быть может, прояснился истинный взгляд мамы на отношения, которые давно возникли между мною и бабушкой. Эта истина раньше искажалась практической потребностью в бабушкиных заботах обо мне.
   «Нужен тот, кто нужен? Нужен, пока нужен?..» Неужели мама руководствовалась этой философией? Нет, не философией — зачем такие красивые понятия! — а просто-напросто выгодой?.. Мне трудно было понять все это. Но я видела: то, что раньше ставилось бабушке в заслугу, теперь вызывало укор.
   Мама создавала в доме угодную себе атмосферу. И делала это успешно, ибо была специалистом в области «окружающей нас среды».
   О бабушкином подвиге старались не вспоминать: «Хватит уже!»
   «Но ведь так можно забыть о любом подвиге, сперва воспользовавшись его результатом?» — думала я.
   Я вспомнила бывшего фронтовика с протезом вместо ноги, которому в парикмахерской не хотели уступать очередь, хотя возле кассы было написано, что «инвалиды имеют право...». Неужели и его подвиг кем-то забыт?
   «Люди не должны жить минувшим горем, — думала я. — Но тех, кто спас их от горя, они обязаны помнить!»
   Как иные историки стараются не вспоминать неугодные им события, и тогда становится непонятным, что из чего «проистекло», — так и мама старалась перечеркнуть мою «родовую историю»: я всегда была здоровой, нормальной, училась в обычной школе.
   Вместе с тем мама невзначай вспомнила, что именно бабушка повезла ее в тот родильный дом, где врач замешкалась и где произошло то самое знаменитое кровоизлияние «ограниченного характера».
   — Бесспорно, никто здесь не виноват, — объяснила мама. — Но надо же... Такая трагическая случайность. Сколько в городе родильных домов?!
   Я продолжала называть бабушку «мамой Асей». Не для того, чтобы дразнить маму, а просто потому, что привыкла и по-другому уже не могла.
   Решив с этим покончить, мама вернулась к проблеме моего «второго рождения».
   Для начала она попыталась доверительно, «как с родной дочерью», поговорить со мной. Но интимные беседы у мамы не получались: слишком ясно обозначались в ее тоне и голосе повелительные, жесткие ноты.
   — Я имею дело с природой. Можно сказать, защищаю ее! — сказала мама,
   — И у себя дома тоже хочу выступить на защиту ее законов. Пойми, их нельзя попирать. Человек рождается лишь однажды и матерью должен называть лишь одну — родившую его! — женщину. Иначе в родственных отношениях возникает хаос. Нарушаются законы семейной природы.
   — Эти законы нельзя менять в зависимости от выгоды, — ответила я. -
   Ты же сама первая... сказала про «второе рождение». Когда тебе было нужно. Вспомни!
   Но именно вспоминать маме меньше всего хотелось.
   — Раньше ты говорила об этом «втором рождении», — продолжала я, — в романтическом смысле, а теперь нарочно говоришь только в физиологическом.
   — Какой словарный запас! Ты совершенно здорова! — в ответ восхитилась мама.

 
   Вскоре бабушка, как раньше, сама попросила, чтобы мамой я называла только маму, а ее называла бы бабушкой:
   — Так будет лучше.
   Но я и ее не послушалась.
   Месяцы, поспешно соединившись, становились годами... В обыкновенной школе я одерживала необыкновенные, если учесть мое «родовое прошлое», успехи.
   — Деятели мировой культуры, детство которых прошло в неблагоприятных условиях, — тоном экскурсовода объяснял папа, — потом становились особо выдающимися эрудитами: духовный голод вызывал повышенный духовный аппетит. Повышенный аппетит... Что-то похожее происходит с тобой.
   Впечатления детства, когда я была отсталой, и впечатления отрочества, когда я стала передовой, как-то переплелись. Я уже не могла провести между ними четкой границы... Как и в своих воспоминаниях, которые, словно выскакивая из засады, атаковали меня в коридоре суда. То, что я помнила сама, беспорядочно перемешалось с тем, что я слышала от родителей и от бабушки.
   Я знала, что самая отчаянная борьба — это борьба за существование. В ней порою не выбирают средств... Мама боролась за свое существование в качестве моей единственной матери. И средств в борьбе за эту монополию не выбирала.
   На беду, с годами у меня стало появляться все больше тайн. Взрослым часто свойственно из лучших намерений, в «воспитательных целях», выдавать секреты своих воспитуемых. Бабушка не выдала меня ни единого раза и свои тайны я несла к ней. Бабушка обладала редким умением слушать других. Редким потому, что для этого надо хоть на время отрекаться от себя самого. Часто, слушая чью-либо горькую исповедь, люди сразу же примеряют ее на свою жизнь, то есть думают в этот момент о своей судьбе и мысленно радуются тому, что несчастья, коснувшиеся или истерзавшие собеседника, их обошли стороной. Для бабушки же события моей биографии были гораздо важнее, чем все, что происходило в ее собственной жизни.
   Поэтому советы ее, ненавязчивые, застенчивые, не были замутнены какими-либо личными интересами или соображениями.
   Одной из моих главных тайн был Федька-След... Инерция репутаций очень устойчива, почти непреодолима: хоть Федька давно уже не извергал ни грома, ни молний, его продолжали считать грозой нашего дома. Когда однажды мама заметила из окна, что Федька прикоснулся губами к моей щеке, этот факт вошел в историю нашей семьи как «поцелуй хулигана».
   — Почему хулигана? Я сама подставила щеку!
   — Бесспорно... Я этому не удивляюсь! — забыв о своей осанке, заметалась по комнате мама. — Ведь еще в младенческие годы ты узнала о том, что твоя бабушка целовалась в неполных семнадцать лет. То есть не достигнув совершеннолетия! Загрязнение окружающей среды в тысячу раз безопасней, чем загрязнение среды внутренней. Чем загрязнение юной души!
   Подобными вот рассказами старших...
   — Не смей обижать бабушку! — твердо сказала я. — Хорошо, что ее нет дома. Не вздумай при ней...
   — И ты еще будешь ставить условия?! — громким голосом неправого человека продолжала мама. — После того, что я видела? Я уверена, что это она... именно она внушила тебе в раннем детстве, что мы с папой должны развестись.
   — Ты же так радовалась этой мысли?
   — Я радовалась признакам выздоровления. Твоя судьба была для меня дороже личного счастья!
   — Так за эти признаки... за то, что они появились... за то, что перестали быть признаками, поклонись в ноги бабушке!
   — Ты с ума сошла. А профессора? А лекарства? Она разлучит нас!
   Бесспорно... Это случится!
   Самое страшное, когда человек перестает быть самим собой. Мама в тот день перестала. А может, наоборот... она стала собой, поскольку моя минувшая болезнь уже не мешала ей это сделать?
   Не дожидаясь, пока бабушка нас с ней разлучит, мама решила забежать вперед, принять меры. Или я несправедлива и выдаю стечение обстоятельств за проявление злой, преднамеренной воли?
   Точней сказать, речь идет об одном обстоятельстве. Об одном... Но переполнившем сосуд противоречий, который становился в нашей семье все более наполненным и тяжелым.

 
   Когда я была в девятом классе, учительница литературы придумала необычную тему домашнего сочинения: «Главный человек в моей жизни».
   Я написала про бабушку.
   А потом пошла с Федькой в кино... Было воскресенье, и у кассы, прижимаясь к стене, выстроилась очередь. Федькино лицо, по моему мнению и по мнению бабушки, было красивым, но всегда таким напряженным, будто
   Федька изготовился прыгать с вышки вниз, в воду. Увидев хвост возле кассы, он прищурился, что предвещало готовность к действиям чрезвычайным. «Я тебя по любому следу найду», — говорил он, когда был мальчишкой. Стремление добиваться своих целей немедленно и любой ценой осталось опасным признаком Федькиного характера.
   Стоять в очереди Федька не мог: это его унижало, ибо сразу присваивало ему некий порядковый номер, и, безусловно, не первый.
   Федька рванулся к кассе. Но я остановила его:
   — Пойдем лучше в парк. Такая погода!..
   — Ты точно хочешь? — обрадовался он: тут уж не надо было стоять в очереди.
   — Никогда больше не целуй меня во дворе, — сказала я. — Маме это не нравится.
   — А я разве...
   — Под самыми окнами!
   — Точно?
   — А ты забыл?
   — Тогда уж я имею полное право... — изготовился к прыжку Федька. -
   Раз было, значит, все! Тут уж цепная реакция...
   Я повернула к дому, поскольку свои намерения Федька осуществлял любой ценой и на долгий срок не откладывал.
   — Ты куда? Я пошутил... Это точно. Я пошутил. Если люди, не привыкшие унижаться, должны это делать, их становится жаль. И все-таки я любила, когда Федька-След, гроза дома, суетился возле меня: пусть все видят, какая я теперь полноценная!
   Федька умолял пойти в парк, обещал даже, что не поцелует меня больше ни разу в жизни, чего я от него вовсе не требовала.
   — Домой! — гордо сказала я. И повторила: — Только домой...
   Но повторила уже растерянно, потому что в эту минуту с ужасом вспомнила о том, что оставила сочинение «Главный человек в моей жизни» на столе, хотя вполне могла бы сунуть его в ящик или в портфель. Что, если мама его прочтет?

 
   Мама уже прочла.
   — А кто я в твоей жизни? — не дожидаясь, пока я сниму пальто, голосом, который, словно с обрыва, вот-вот готов был сорваться в крик, спросила она. — Кто я? Не главный человек... Это бесспорно. Но все же какой?!
   Я так и стояла в пальто. А она продолжала:
   — Больше я не могу, Вера! Возникла несовместимость. И я предлагаю разъехаться... Это бесспорно.
   — Нам с тобой?
   — Нам?! Ты бы не возражала?
   — А с кем же тогда? — искренне не поняла я.
   — С той, которую ты... — Ее голос был на самом краю обрыва. — Которую ты, пренебрегая моими материнскими чувствами...
   Всегда безупречно выдержанная, мама, потеряв власть над собой, зарыдала. Слезы часто плачущего человека не потрясают нас. А мамины слезы я видела первый раз в жизни. И стала ее утешать.

 
   Ни одно литературное сочинение, наверно, не произвело на маму такого сильного впечатления, как мое. Она до вечера не могла успокоиться.
   Когда я была в ванной комнате, готовясь ко сну, пришла бабушка. Мама и ей не дала снять пальто. Голосом, который вернулся на край обрыва, не стремясь что-либо скрыть от меня, она стала говорить сбивчиво, как некогда говорила я:
   — Вера написала... А я случайно прочла. «Главный человек в моей жизни»... Школьное сочинение. Все у них в классе посвятят его матерям.
   Это бесспорно! А она написала о вас... Если бы ваш сын в детстве... А?
   Нам надо разъехаться! Это бесспорно. Я не могу больше. Моя мама ведь не живет с нами... И не пытается отвоевывать у меня мою дочь!
   Я могла бы выйти в коридор и объяснить, что прежде, чем отвоевывать меня, маминой маме надо было бы отвоевать мое здоровье, мою жизнь, как это сделала бабушка. И что совершить это по телефону вряд ли бы удалось.
   Но мама опять зарыдала. И я притаилась, затихла.
   — Мы с вами должны разъехаться. Это бесспорно, — сквозь слезы, но уже твердо сказала мама. — Все сделаем по закону, по справедливости...
   — Как же я без Верочки? — не поняла бабушка.
   — А как же мы все... под одной крышей? Я напишу заявление. В суд! Там поймут, что надо спасти семью. Что практически разлучаются мать и дочь... Я напишу! Когда Вера закончит учебный год... чтобы у нее не было нервного срыва.
   Я и тут осталась в ванной комнате, не приняв всерьез угрозы насчет суда.

 
   В борьбе за существование часто не выбирают средств... Когда я перешла в десятый класс, мама, но боясь уже моего нервного срыва, выполнила свое обещание. Она написала о том, что мы с бабушкой должны разлучиться. Разъехаться... И о разделе имущества «согласно существующим судебным законам».

 
   — Поймите, я ничего лишнего не хочу! — продолжал доказывать мужчина, выдавленный из тюбика.
   И тут я впервые услышала голос судьи.
   — Судиться с матерью — самое лишнее на земле дело. А. вы говорите: не надо лишнего... — произнесла она бесстрастным, не подлежащим обжалованию тоном.
   «Нужен тот, кто нужен. Нужен, когда нужен... Нужен, пока нужен!» мысленно повторяла я слова, которые, как врезавшиеся в память стихи, были все время у меня на уме.

 
   Уйдя утром из дома, я оставила на кухонном столе письмо, а вернее, записку, адресованную маме и папе: «Я буду той частью имущества, которая по суду отойдет к бабушке».

 
   — Тряпка... Ничего не смог доказать. Тряпка! — твердила, обращаясь в глубь коридора, дебелая женщина.
   Сзади кто-то дотронулся до меня. Я обернулась и увидела папу.
   — Пойдем домой. Мы ничего не будем делать! Пойдем домой. Пойдем... судорожно повторял он, оглядываясь, чтобы никто не услышал.

 
   Бабушки дома не было.
   — Где она? — тихо спросила я.
   — Ничего не случилось, — ответил папа. — Она уехала в деревню. Вот видишь, на твоей бумажке внизу написано: «Уехала в деревню. Не волнуйтесь: ничего страшного».
   — К тете Мане?
   — Почему к тете Мане? Ее давно уже нет... Просто в деревню уехала. В свою родную деревню!
   — К тете Мане? — повторила я. — К тому дубу?.. Окаменевшая на диване мама вскочила:
   — К какому дубу? Тебе нельзя волноваться! Какой дуб?
   — Она просто уехала... Ничего страшного! — заклинал папа. — Ничего страшного!
   Он посмел успокаивать меня бабушкиными словами.
   — Ничего страшного? Она к тете Мане уехала? К тете Мане? К тете Мане, да?! — кричала я, чувствуя, что земля, как это бывало прежде, уходит у меня из-под ног.