Алексин Анатолий Георгиевич. В тылу как в тылу

   - Так поздно ужинать вредно, - говорила мне мама. - Но война все перевернула вверх ногами.
   - А ты-то поела?
   - Конечно, - отвечала она.
   И наспех рассказывала, как ей удалось найти очередное "уютное местечко" для каких-нибудь многотонных "деталей", прибывших издалека. Говорила она еле слышно, но по ту сторону "озера с лебедями" обязательно кто-нибудь переворачивался и вздыхал.
   - Все надо принять, выгрузить, рассортировать. Уберечь от дождя и снега, - шептала мне мама, готовясь хоть немного поспать.
   Усталой она не выглядела. Даже волосы накручивала на свернутые бумажки и смазывала лицо вазелином:
   - Обветрилось... За собою надо следить. А то вернется отец - не узнает!
   Нередко она объясняла мне, как важно соблюдать технику безопасности.
   - Торопиться, но соблюдать! Если бы это правило существовало там, где отец...
   Я в такие минуты закрывал лицо одеялом или говорил, что мне необходимо на минутку во двор.
   Каждый раз прямо с порога мама спрашивала:
   - На почте был?
   - Был.
   - Ничего нет?
   - Пока нет.
   Когда она возвращалась домой пораньше, к нам с другого конца барака заходил Николай Евдокимович.
   Мы с ним в два голоса объясняли, что письмо могло затеряться, что путь от фронта до Урала очень далек.
   Даже Подкидышу я об извещении не рассказал - это было нашей с Олегом тайной. И еще тайной той болезненной девушки, которая все хотела покинуть свое окошко.
   На стройке Николай Евдокимович очень старался облегчить мамину участь.
   - Воздухосборники мы с ним комплектуем. И насосы, - шептала мне ночью мама.
   - Какие насосы?
   - Которые в этом бараке едва ли поместятся. Молоко свое предлагает... А зачем мне? Чтобы стариться, чтобы толстеть? Отец вернется и не узнает! Мы, женщины, куда выносливей, чем мужчины... Я вот ни разу в жизни не была у зубного врача! - Мама сверкнула улыбкой, про которую соседи в Москве говорили, что она "как у Любови Орловой". - Мужчинам нужно гораздо больше калорий!
   Наверно, она имела в виду меня.
   Николая Евдокимовича маме подкинули, когда он был уже в зрелом возрасте. Много лет он работал на стройках "инженером без диплома": у него было незаконченное высшее образование.
   - Я не хотел закончить жизнь с незаконченным образованием, - говорил Подкидыш, - и в тридцать пять лет поступил на четвертый курс.
   Там он встретил маму, которая была моложе его почти на тринадцать лет. Поэтому, я думаю, она называла Подкидыша на "вы". Он в ответ называл ее так же. Отец и по этой причине поглядывал на них с подозрением.
   - Почему он не закончил институт в молодости? - спросил я однажды. Плохо учился?
   - Ты можешь представить себе, что он плохо учился?! - оскорбилась за Подкидыша мама. - У него были тяжело больные родители: он содержал семью. Тебе это трудно понять.
   Своих "стариков" Подкидыш любил беззаветно. Случилось, что оба они были прикованы к постели в течение долгих лет. В их семье все друг за друга болели. Так было в буквальном смысле: когда отца разбил паралич, мать не вынесла горя, и сердечные приступы уже не покидали ее. Врачи и лекарства как бы прописались в семье Елизаровых... Из-за этого Николай Евдокимович не женился. А потом он встретил маму - и остался холостяком навсегда.
   - Именно любовь сделала его вечным холостяком... Это выглядит старомодной историей, - при мне сказала маме наша соседка. Она думала, что я, в то время еще первоклассник, ничего не пойму: взрослые нередко на этот счет ошибаются.
   - Не называй старомодным то, что тебе недоступно, - ответила мама соседке. - Мы часто смешиваем современность с самими собой. А рыцарство, учти, всегда современно!
   Значит, она считала Подкидыша рыцарем... Он им и был. Его родителей похоронили на Ваганьковском кладбище.
   - И мое место там, - говорил Николай Евдокимович, будто поскорей добраться до этого места было его мечтой. - Только там... Других пунктов в моем завещании не будет.
   Больше всего на свете Подкидыш любил Москву. А потом - мою маму.
   Он знал все арбатские переулки, в одном из которых был и наш дом. Он мог безошибочно сообщить, у кого и на сколько дней останавливался Пушкин, где умер Гоголь, а где бывали Веневитинов или Вяземский.
   - Ты ходишь на лыжах по Гоголевскому бульвару? Не возражаешь, чтобы мы с тобой как-нибудь погуляли без лыж? Там, ближе к Кропоткинским воротам, есть такие святыни...
   - А знаете, однажды зимой я лизнул бронзу на памятнике. Хотел попробовать снег!
   - И язык остался на бронзе?
   - Лучше бы он взял себе язык Гоголя, чем подарил ему свой! - заметила мама.
   - И еще я катаюсь на этом бульваре с гор, - сообщил я Подкидышу.
   - Горы!.. - грустно воскликнул он. - Когда-нибудь они покажутся тебе небольшим возвышением. Наши представления со временем так меняются!
   - Почему вы говорите об этом с печалью? - спросила мама.
   - "Печаль моя светла..." Она вызвана сожалением, что зрелость так точно определяет разницу между горой и холмом.
   Пушкина он цитировал постоянно, считая, что поэт сказал все обо всем на свете.
   - В моем возрасте это уже можно постичь! - утверждал Подкидыш.
   Цитаты он очень естественно вплетал в свою речь, потому что они точно выражали и его собственные суждения.
   На фронт Подкидыша не взяли главным образом из-за плохого зрения. Стекла его роговых очков были такие толстые, что я не мог определить, какого цвета у Николая Евдокимовича глаза. Видно было только, что они очень добрые.
   Своего "белого билета" Подкидыш стыдился.
   - У меня на медкомиссии обнаружили еще кучу болезней, - признался он мне. - Председатель сказал: "Практически у вас здоровы одни только уши". Не возражаешь против такого диагноза? Но Катюше не говори!
   Маму он называл Катюшей.
   - Не возражаете, чтобы я и завтра заглянул к вам? - спрашивал он у мамы.
   - Если мы вернемся с объекта раньше двенадцати ночи, пожалуйста!
   - Значит, не возражаете? А то, может быть, я наскучил: столько "сердца горестных замет", - сказал он, я помню.
   - У меня "ума холодные наблюдения", поскольку мы должны принять завтра очередной эшелон. У вас "сердца горестные заметы". Получается искомое равновесие.
   Назавтра они с мамой, как правило, возвращались позже двенадцати. И на второй и на третий день тоже... А через недельку им вновь удавалось выкроить часа полтора. Я очень любил эти вечера, потому что мы вспоминали о Москве, о мирных годах, казавшихся нереальными, об отце...
   Однажды утром, минут в пятнадцать седьмого, когда мама уже собиралась на работу. Подкидыш ворвался к нам без всякого предупреждения.
   - Не возражаете? - И сразу вбежал. - Их разгромили под Москвой! Вы это предвидели, Катюша. И говорили об этом... Свершилось!
   - А как вы узнали?
   - По радио.
   - Вдруг теперь... и письмо придет?
   - Разумеется... Можно не сомневаться! И ты вставай, - тормошил меня интеллигентный Подкидыш.
   А вечером мы собрались, чтобы отметить праздник.
   Усталые, серые лица вроде бы оживились - ив бараке стало уютней. Мама всегда была гостеприимной хозяйкой. Если кто-нибудь приходил к нам в Москве неожиданно, без приглашения, она, произнеся в коридоре приветственные слова, не хваталась на кухне за голову, а говорила откровенно:
   - Чем уж богаты...
   Если у нас оказывался Подкидыш, духовное богатство семьи, естественно, увеличивалось. Он подробно сообщал о том, что было раньше на месте какой-нибудь станции метро или дома, в котором жили наши незваные гости, и те были очень довольны. На стол мама выставляла все, что висело за форточкой, на крючке. И буфет она полностью очищала с таким видом, будто он оставался до краев переполненным. Она отдавала, делилась, но не отрывала от себя.
   В тот вечер, в бараке, мама предложила всем "объединить продуктовые запасы", откинуть бывшие скатерти, старые ковры и портьеры, разделявшие нас. Барак сразу сделался длинным, как деревянный туннель. Резали затвердевшие от холода буханки. казавшиеся ненастоящими, бутафорскими; покрывали хлебные куски таким тончайшим слоем масла, что сквозь него ясно просвечивали цвет хлеба и все его поры.
   Кто-то принес полбутылки спирта и разбавил его водой до такой степени, что остался лишь запах.
   - "Друзья мои, прекрасен наш союз"! - воскликнул Подкидыш. Это прозвучало слишком возвышенно, и я пригнул голову, уставился в пол, как бывает в театре, если на сцене происходит что-то неестественное, фальшивое.
   Но в ответ все захлопали. И тогда мама сказала:
   - За Москву! И чтобы наши мужья вернулись... - Посмотрела на женщин и поспешно добавила: - Братья и сыновья тоже!
   Мне стало страшно. Заныло в животе. Я скрючился, присел на топчан. И тут перехватил пристальный взгляд Николая Евдокимовича. Он пробился даже сквозь толстые стекла очков.
   На следующий день, когда я возвращался из школы, Подкидыш ждал меня возле барака. Он отлучился с объекта, что нелегко было сделать. Морозный и сухой воздух потрескивал, точно кто-то баловался деревянным игрушечным пистолетом. Вокруг лежал снег, серый от золы, которую ТЭЦ, работавшая, как и люди, взахлеб, через силу, вываливала на город.
   И снова толстые стекла очков, даже заиндевевшие, показались мне увеличительными: Николай Евдокимович хотел проникнуть в глубь моей тайны.
   - Он... убит?
   - Нет... Я думаю, нет.
   - Что было в письме?
   - Откуда вы...
   - Катюша ничего не узнает, - впервые в жизни перебил он меня. - Но сейчас не скрывай! Что с отцом?
   - Пропал без вести.
   - "И от судеб защиты нет..." - прошептал Николай Евдокимович.
   - Слово "пропал" имеет в русском языке не одно значение, - начал я успокаивать его и себя.
   Я озирался, прикрывал рот заштопанной, шершавой варежкой.
   - Ты прав, - согласился Подкидыш. - Наверно, ты прав... "Пропал" ближе к слову "потерялся", чем к слову "погиб". А тот, кто потерялся, может найтись. - Он взглянул на меня с надеждой.
   - Как мы находим силы? - Подкидыш снял и протер очки. - Где мы находим?
   - Организм приспосабливается.
   - Весь... Кроме сердца, - ответил он. Съежился и побежал на работу.
   "Но ведь мама может послать запрос, - подумал я вдруг. - И ей сообщат".
   Она бы давно уж послала, но, как я догадывался, просто боялась, предпочитала неведение. Могла, однако, не выдержать... В каком словаре искал бы я тогда утешительные определения слова "пропал"?
   Надо было предпринимать что-то срочное!
   Вскоре ко мне пришел Олег делать уроки.
   Обычно он торопился, а на этот раз раскладывал тетради и учебники не спеша:
   - Отец печатает на машинке - и сестры спят.
   - Обе?
   - Они все делают коллективно!
   - А отец, значит, печатает?
   В голову мне пришла неожиданная идея.
   - Сотрудников всех призвали, - стал объяснять Олег. - Остался только отец с машинисткой. Она печатать почти не умеет... Но у нее муж на войне. Дети болеют... Карточки получать надо! А печатает плохо. Я и то лучше... Приходится помогать отцу: ему одной рукой трудно.
   - А мне ты поможешь?
   Я взял Олега за плечи и повернул к себе лицом.
   Огромные глаза его еще больше расширились.
   - Объясни, пожалуйста.
   - Объясню... Только тихо!
   * * *
   - Притормозите еще. Выходить я не буду. Издали посмотрю... - пообещал я таксисту.
   Барака, в котором мы жили, уже не было. На его месте был парк, который назывался парком Победы.
   "Первую победу, - вспомнил я, - мы отмечали зимой сорок первого именно здесь".
   Таксист нажал на газ, боясь, должно быть, что я передумаю и захочу прогуляться по парку.
   Сестры Олега действительно засыпали под пишущую машинку. Под эту странную колыбельную песню: организм приспосабливается.
   Они умещались на одной тахте, обнесенной со всех сторон аккуратными досками, как забором.
   - Это я придумал, - сказал Олег. - А иначе за ними не уследишь: расползутся, свалятся - не отыщешь.
   Мать Олега тоже называлась "сестрой": старшей медсестрой госпиталя, который был в трех километрах от города. - Дома ночует два раза в неделю, - сообщил Олег.
   - Взяла бы отпуск. Раз... дочери маленькие...
   - Мы уговаривали. Но у нее двух братьев убили.
   - Так... быстро? - спросил я.
   - Одного в августе на Украине. А другого недавно возле Калинина... Оба моложе ее. Была старшей сестрой в семье, а теперь только в госпитале. Если бы не они, - Олег кивнул на тахту, обнесенную досками, на фронт бы ушла.
   - Тебя бы оставила?
   - Я же взрослый.
   "Тот, кто должен отвечать за других, раньше взрослеет", - подумал я. Меня-то ведь мама считала ребенком.
   - Брат ее, который погиб под Калинином, - продолжал Олег, - только что школу окончил. Непонятно, зачем учился. Готовил уроки, как мы с тобой. Мать, я боялся, с ума сойдет. Была старшей сестрой! Понимаешь?
   Глядя на него, на старшего Многодетного брата, я пони - Вам бы бабушек с дедушками на помощь!
   - Они в Белоруссии остались. В деревне... "Здесь мы родились, здесь мы и будем..." А твои?
   - У мамы давно уже нету... А папины в Ленинграде.
   - И сам отец был... То есть, я хотел сказать, он тоже из Ленинграда?
   - Подкидыш говорит, что "оттуда вся его потомственная интеллигентность".
   Олег сел за машинку, медленно застучал, и сестры, которые уже были сонными, сразу затихли.
   От имени командира воинской части мы сообщили Екатерине Андреевне Тихомировой, что муж ее, легко раненный, попал к партизанам, в такие места, откуда писать невозможно. И что, как только освободят Украину, сразу придет письмо...
   Олег достал со дна ящика, из-под газет, конверт, полученный мною из рук болезненной девушки. Там он его хранил... Мы заменили листок с типографским текстом на тот, который пришел "от командира воинской части". И я спрятал конверт в портфель.
   Потом явился отец Олега.
   Ни осень, ни зима не смыли, не вывели дождем и морозом веснушки с его лица. А ушанка еле держалась на высоких, жестких волосах, словно на проволочных витках.
   Движением левого плеча он ловко сбросил шинель. Плечо как бы обрывалось пустым рукавом, заправленным за пояс гимнастерки.
   "Повезло Олегу, - подумал я. - Отца его больше никуда не отправят..." Я сразу же устыдился этой мысли. Но она все равно осталась со мной.
   Будто прочитав ее, Кузьма Петрович сказал:
   - Зачем демобилизовали? Правую руку вполне можно заставить и за левую потрудиться. Научить и заставить!
   Он не гордился своим пустым рукавом, а поглядывал на него со смущением.
   Правая рука, чувствуя ответственность и за левую, не знала покоя. Она то приглаживала волосы, которые пригладить было немыслимо, то пробегала по клавишам машинки, точно по клавишам баяна или аккордеона, то перелистывала толстый блокнот.
   - Стройматериал для завтрашнего номера! Время такое, что людям беседовать некогда. На лету ловлю факты, заказываю статьи и заметки. Привык уже!
   - Организм приспосабливается, - в очередной раз произнес Олег.
   - Мирное время в этом полностью убедить нас не может, - ответил Кузьма Петрович. - А война за шесть месяцев доказала, что человек может вынести все. Только зачем ему все выносить?
   В раннем детстве Олег называл отца папой Кузей. Дома его и сейчас звали так.
   - Радость может быть безграничной, - продолжал папа Кузя. - Я за это! Но беда... Чтобы ее можно было выдержать, перенести, возникает энергия родства. Какой еще не бывало... Между чужими людьми! Вы заметили? - Мы с Олегом кивнули. - Между прочим, - обратился ко мне папа Кузя, Екатерина Андреевна твоя мать?
   - Моя...
   - Да что ты говоришь! Не представлял себе. Слышу: "Дима Тихомиров... Дима Тихомиров...", а спросить, как зовут маму, все забывал. Стало быть, ты ее сын? Хорошо. Я за это!
   - Вы ее знаете?
   - Недавно о ней писал. Неужели не показала?
   - Нет.
   - Значит, не так написал.
   - Что вы! Просто не любит она...
   - Не любит? Но ты почитай. Я принесу этот номер.
   Он говорил и двигался так стремительно, точно хотел доказать самому себе, что потеря левой руки на нем вовсе не отразилась.
   - АО чем вы писали? - спросил я.
   - Они с инженером Елизаровым...
   - С Николаем Евдокимовичем?
   - Именно с ним... Так вот, они вместе придумали, как подавать оборудование на рабочие места новым способом. Предложили передвижные деревянные краны, кое-где опоясанные металлом.
   - Деревянные?! - воскликнул я, будто разбирался в передвижных кранах.
   - Они уже соорудили один такой кран. Представляете: дерево вместо металла. Я за это! Решили проблему. И тихо, без шума.
   - Не любят они...
   - Не любят? Хорошо. Я за это!
   Правая рука его, не найдя дела, дважды стукнула по столу. Пишущая машинка слегка подпрыгнула. Обе сестры проснулись, испугались и сразу заплакали.
   10
   Пора детства не отягощена опытом и потому в мыслях и действиях своих бывает до наивности непосредственна. Она уверена, что добро должно порождать только добро и причем сразу, незамедлительно.
   Олег выстукал на машинке письмо, которое доказывало, что мой отец не погиб... "Вот сейчас покажу его маме, - думал я по дороге домой, - и она успокоится". Впопыхах я забыл, что письмо это могло стать желанной вестью и облегчением лишь по сравнению с истиной, о которой мама не знала. В те далекие одиннадцать лет я любил мысленно ставить других на свое место и легко предсказывать таким образом чужие поступки, не сознавая, что на своем месте могу быть только я сам. Я скрывал от мамы извещение, пришедшее из Москвы, но свой предстоящий разговор строил так, будто она, как и я, обо всем уже знала.
   "...Легко раненный попал к партизанам, в такие места, откуда писать невозможно", - напечатал Олег. Это было радостью на фоне слов "пропал без вести". Но ведь мама этих слов не читала.
   Я завернул на почту. По-прежнему я заходил туда каждый день, и почти каждый день девушка с прозрачными пальцами говорила мне, что найдет другую работу. И еще повторяла:
   "Треугольные письма люблю, а конвертов... боюсь. Особенно если тонкие и со штампом. Почему именно я должна их вручать?"
   - Война - время писем, - сказал однажды Подкидыш. - Она всех раскидала в стороны. И люди пишут друг другу, как никогда! Разлучает, объединяет... - медленно повторил он свою старую мысль про войну.
   На почте никого не было: весь город в это время работал.
   Увидев меня, девушка вскочила, и лицо ее исчезло из окошка, скрылось за непроницаемо-матовым стеклом. Но я заметил, что рука в окошке что-то схватила со стола. А потом девушка выбежала из-за перегородки прямо ко мне.
   - Треугольное письмо! - возбужденно кричала она на ходу, желая, чтоб я поскорей об этом услышал. - Треугольное... Значит, от него самого!
   Я выхватил бумажный треугольник из ее тонких ледяных пальцев. Торопливо развернул его... Щеки у девушки остались такими же бледными, но глаза, казалось, в то мгновение их освещали.
   "Уважаемая Екатерина Андреевна, - прочитал я. - Пишет вам фронтовой друг вашего мужа Алексея Алексеевича Тихомирова. Он дал мне ваш адрес и просил, если что, сообщить. Вот я и выполняю... Муж ваш, Алексей Тихомиров, геройски сражался с врагами и остался на поле боя..."
   - Что с тобой? - услышал я голос девушки. - Что с тобой?!
   Я вернулся к Олегу.
   Кузьмы Петровича уже не было. Сестры возились за дощатым забором, окружавшим тахту. Олег прочитал... Нос его сморщился, как от яркого света.
   - Думай о матери, - сказал он. И больше не произнес ни слова.
   Он хотел спрятать бумажный треугольник туда же, на дно ящика, под газеты. Но я возразил:
   - Пусть будет со мной. Всегда... Если отпороть подкладку и зашить его прямо внутрь, в куртку, а? Я только в ней хожу... Даже сплю, когда в бараке не топят. Зашей... Ты умеешь.
   Олег достал ножницы, нитки с иглой и молча, проворно выполнил мою просьбу.
   Когда я стал натягивать шапку, он остановил меня.
   - Матери все равно покажи то письмо... которое мы напечатали. И держись! - Он всматривался в мое лицо своими огромными, забывшими про детство глазами. - Я пойду вместе с тобой.
   - А они? - кивнул я на двух сестер.
   - Позову соседку. Она остается с ними... иногда, в крайних случаях.
   "Биология - женское дело", - то ли в шутку, то ли всерьез говорил мне отец. Поэтому "мужским началом" в нашей семье он считал маму. И вдруг ее сила исчезла. Тут же, на наших глазах. Она растерянно опустилась на сундук, заменявший нам стол. И стала беспомощно оглядываться, как бы прося защиты.
   - Ничего еще не... - попытался сказать Подкидыш. Но замолчал.
   Мама не перечитывала, а долго, бесконечно, как мне казалось, смотрела на бумагу, которую мы сочинили с Олегом.
   Наконец она поднялась: взяла себя в руки.
   - А где это письмо было целых полтора месяца? - спросила она.
   - У меня, - ответил я.
   - Мы вместе его получали, - заверил Олег.
   Она изучила штемпель нашего города, перевернула конверт, чтобы найти штемпель отправителя. Он был московским.
   - А почему же тут... - начала мама.
   - Командир воинской части написал, наверно, в Москву, в Наркомат обороны, - засеменил я словами. - А оттуда переслали. Ты же сообщила наш адрес.
   Она осторожно уложила бумагу обратно в конверт.
   - Я боялся тебе показать.
   У меня заныло в животе. Я скрючился. Бумажный треугольник, зашитый в куртку, издал еле слышный, хрустящий звук.
   - Что-то мы сегодня в столовой съели, - объяснил всем Олег.
   - Я ждала этого, - все еще с трудом овладевая словами, сказала мама. - Пока мы тут живем припеваючи, он, раненный... не в больнице, не в госпитале, а где-то в лесу. - Она помолчала, набралась сил. - Раньше, когда он заболевал простудой с температурой тридцать семь и три, я укладывала его в постель. И при этом непременно посмеивалась над его мнительностью. Сама же укладывала и сама же посмеивалась... Зачем? Если бы можно было перед ним извиниться!
   - Все вернется, - пообещал Николай Евдокимович.
   - Легче восстановить завод, чем здоровье одного человека, - ответила мама. И обхватила руками голову:-В лесу... Без врачей, без лекарств...
   - В партизанских отрядах есть врачи. Там делают операции, - напомнил Подкидыш.
   - Иногда даже пилой или кухонным ножом. Я читала в газете... Когда это касается других, восхищаешься, а когда близких людей - ужасаешься и страдаешь.
   - Но вы же не возражаете против того, что в партизанские отряды доставляют... - снова начал Подкидыш.
   - Из этого отряда, как вы заметили, даже нельзя писать, - перебила она. - Мы тут неплохо устроились, и нам очень легко рассуждать.
   Николаю Евдокимовичу и правда убеждать ее было легче, чем нам с Олегом: он не видел бумажного треугольника и не знал, не мог себе представить... что отца уже нет.
   - Будем ждать. Что нам еще остается? - сказала мама. И, заметив на краю стола-сундука белую бутылку, спросила: - А почему ты утром не пил молоко?
   - Сейчас выпью. Может быть, и ты...
   - Я сыта.
   - Не возражаете, если я принесу свое? - предложил Николай Евдокимович.
   - Зачем? - удивилась мама. - В партизанский отряд я не смогу его переправить. Так что пейте: мужчинам нужно больше калорий.
   Мама потерла виски, села на топчан, заменявший постель. А уши закрыла руками. Она не плакала. Просто ей не хотелось никого видеть и слышать.
   Мы потихоньку вышли.
   11
   Правая рука папы Кузи бегала по клавишам машинки, не нажимая на них.
   - Нервничает, а молчит, - пожаловался Олег. - Не пробьешься! Ну, чего он молчит? Надо разрядиться - и сразу бы полегчало. Ему и нам с сестрами.
   - Они тоже чувствуют?
   - Еще как! Даже маленькая реагирует очень нервно.
   - Плачет?
   - Гораздо хуже.
   Я понял.
   - Мама умеет его разряжать, - продолжал Олег. - Но у нее новая партия раненых: пятые сутки домой не приходит. Что у тебя случилось? обратился он к папе Кузе.
   Тот с удивлением взглянул на него. Но ответил:
   - Рука у меня одна, а ног пока две. И все же не поспеваю... Столько разных объектов! Расстояния километровые... Мало заказать горящий материал - надо его и забрать. А где же нынче курьеры?
   - Поручи своей машинистке.
   - Да болеет она...
   Папа Кузя заметался по комнате.
   - А если мы будем тебе помогать? - так же деловито, как он пришивал пуговицы, поинтересовался Олег.
   - Что-что? - Папа Кузя нажал на клавиши, по которым в тот миг гуляла его рука.
   - Будем ходить по объектам, которые не засекречены. Разве нельзя?
   Кузьма Петрович, размышляя, еще немного пометался по комнате.
   - Ну что же... Выхода нет...
   - Договорились, - удовлетворенно сказал Олег. - Что ты ликуешь? набросился на него отец. - Вам нужно в парке культуры на каруселях кружиться. А вы воюете, голодаете... Теперь вот будете ходить по морозу. Ты думаешь, я за это? Уродства военного времени!
   Он сел за машинку, взял бланк с красным названием газеты вверху и выстукал удостоверение. В нем было написано, что нам с Олегом доверяется исполнять обязанности курьеров.
   После уроков мы с таинственными лицами, не позволяя себе улыбаться или шутить, шли на те объекты, которые не числились в "засекреченных".
   Люди были так заняты и измучены, что у них не хватало сил удивляться. Увидев наше удостоверение, они спрашивали:
   - Что нужно?
   И, не отрываясь от чертежей или инструментов, говорили, к кому обратиться. Женщины устало сетовали, что мы в ботинках с галошами, а не в валенках. Валенки выдавали только тем, кто работал "на свежем воздухе".
   Воздух был не свежим, а таким плотно застывшим, что его трудно было вдыхать. На сером от золы снегу валялись замерзшие воробьи. Люди меж тем клали кирпич, врубались в стены отбойными молотками, что-то измеряли и даже записывали окаменевшими пальцами.