Алексин Анатолий Георгиевич. В тылу как в тылу

Алексин Анатолий

В тылу как в тылу

   Анатолий Алексин
   В тылу как в тылу
   дорогой, незабвенной маме
   Годы... Они долгие, когда еще впереди, когда предстоят. Но если большая часть пути уже пройдена, они кажутся до того быстроходными, что с тревогой и грустью думаешь: "Неужели так мало осталось?"
   Я не был в этом городе очень давно. Раньше приезжал часто, а потом... все дела, все дела.
   На привокзальной площади я увидел те же осенние цветы в жестяных ведрах и те же светло-зеленые машины, подпоясанные черными шашечками. Как прошлый раз, как и всегда. Будто не уезжал...
   - Куда вам? - туго, с напряжением включив счетчик, спросил таксист.
   - В город, - ответил я.
   И поехал к маме, у которой (так уж случилось) не был около десяти лет.
   В октябре сорок первого мы шли с ней по этой привокзальной площади в темноте, проваливаясь в ямы и лужи.
   Мама запретила мне притрагиваться к старомодному, тяжеленному сундуку: "Это не для тебя. Надорвешься!"
   Как будто и во время войны одиннадцатилетний мог считаться ребенком.
   В канун нашего отъезда всех предупредили, что взять с собой можно "только одно место". Мама выбрала сундук, обвитый железными лентами. В нем согласно домашней легенде когда-то хранилось прабабушкино приданое.
   Приданого, видимо, было много, потому что сундук мне казался бездонным. За одну ручку ухватилась мама, а за вторую - Николай Евдокимович. Своих вещей у него не было: за день до отъезда, когда Николай Евдокимович где-то дежурил, его дом разбомбили.
   - Хорошо, что у меня нет семьи, - сказал он. - Вещи терять не так страшно.
   Свободной рукой мама крепко держала меня за локоть, словно я мог вырваться и удрать.
   - Смотрите под ноги! - предупреждал мужчина в брезентовом плаще с капюшоном. Промерзший голос нехотя вырывался из капюшона, как из рупора, и стеснялся своей заботливости.
   Николай Евдокимович попросил маму остановиться. Он опустил сундук на доски, сложенные посреди дороги.
   Кто-то, шедший сзади, наткнулся на нас и глухо, неразборчиво выругался.
   - Простите, - сказал Николай Евдокимович. - Нога разболелась. Если не возражаете...
   И присел на сундук. При маме он не мог сознаться, что просто устал.
   Он любил маму. Это знали все.
   - Ее красота слишком заметна, - постоянно говорил мне отец. И обязательно при этом вздыхал.
   Ему хотелось, чтобы мамину красоту никто на свете не замечал. А прежде всего, чтоб о ней забыл Николай Евдокимович.
   - Поверь, Алеша, я к нему не питаю никаких... таких чувств, объясняла мама. - Хочешь, поклянусь? Своим будущим и даже твоим!
   Мое будущее она оставляла в покое.
   - Я к нему ничего не испытываю, - настойчиво убеждала она отца.
   - Но он испытывает к тебе. А это, пойми...
   - И что же? Бросить его на произвол судьбы? - спросила она однажды.
   И резко встала, как бы приняв окончательное решение. Она часто после негромкого разговора так вот вставала, давая понять, что ее аргументы исчерпаны. Голос менялся, становился сухим, словно река, потерявшая свои теплые, добрые воды и обнажившая вдруг каменистое дно.
   - Ты умеешь укрощать даже сварщиков и прорабов. Куда уж мне, интеллигенту-биологу? Я сдаюсь! - в другой раз воскликнул отец. И поднял руки вверх.
   Такие разговоры возникали у нас дома нередко. Во время одного из них мама сказала отцу:
   - Николая в институте звали Подкидышем.
   - А где тебе подкинули его?
   - Там и подкинули: в нашем строительном. Зачем ты спрашиваешь о том, что давно уж известно?
   Мама резко поднялась.
   - К сожалению, меня в ваш строительный никто не подкинул, - печально сказал отец.
   Он ревновал маму к прошлому. Как, впрочем, и к настоящему, и к грядущему тоже:
   - Когда-нибудь ты покинешь меня.
   - А о нем ты забыл?
   Мама кивнула в мою сторону.
   - Ну если... только ради него... Это слабое утешение.
   - В какие дебри мы с тобой забрели! И все из-за Подкидыша. Из-за этого безобидного князя Мышкина, - возмутилась мама.
   Князь Мышкин, Подкидыш... Это должно было убедить отца, что он в полнейшей безопасности.
   С тех пор отец стал называть Николая Евдокимовича только Подкидышем, словно прекратил думать о нем всерьез.
   Он был выше Подкидыша минимум на полголовы, а то и на целых три четверти. Не говорил по десять раз в день: "Если не возражаете..." И все же щуплого Николая Евдокимовича, близорукого, в очках с толстыми стеклами, отец, я видел, продолжал опасаться. С моей точки зрения, это было необъяснимо. Еще и потому, что мама, хоть ее и называли красавицей, представлялась мне в ту пору абсолютно пожилой женщиной: ей было уже тридцать семь лет!
   На мой взгляд. Подкидыш не мог быть угрозой для нашей семьи. "Ну какая любовь в этом возрасте? - рассуждал я. - Вот у нас, в четвертом классе... Это другое дело!"
   Отец думал иначе... Если Николай Евдокимович приглашал маму на вальс, он говорил:
   - Она, к сожалению, очень устала.
   - Я полна сил и энергии! - заявляла мама. И шла танцевать.
   Она привыкла стоять на своем не только потому, что была красивой, а и потому, что работала начальником стройконторы: ей действительно подчинялись сварщики и прорабы.
   - Твои про-рабы! - говорил отец, делая ударение на последнем слоге.
   Если Подкидыш обнаруживал, что у него "как раз три билета в кино", отец вспоминал, что в этот вечер они с мамой приглашены в гости.
   - Меня никто не приглашал! - возражала мама.
   Она всегда говорила правду. "Рубила", как оценивал это отец.
   А честность тоже разная бывает,
   И если доброты ей не хватает...
   Отец начал как-то цитировать эти стихи, но запнулся.
   - Честность есть честность! - ответила мама. И резко встала.
   - Я не щадила тебя, - тихо сказала она, когда отец собирался по повестке на сборный пункт. Или, вернее сказать, на войну. - Я не щадила тебя... Прости уж, Алешенька. Но ты всегда мог быть абсолютно спокоен. Я пыталась воспитывать тебя... Это глупо. С близкими надо находить общий язык. Вот что главное... Ты простишь меня?
   - Да, конечно, - ответил отец. - А Подкидыш поедет в одном эшелоне с тобой и Димой?
   То, что мы уедем, было известно. Но когда - никто точно не знал.
   - Хочешь, мы поедем в другом эшелоне? - сказала мама. Я чувствовал, что она никогда больше не станет резко подниматься с дивана и разговаривать с отцом голосом начальника стройконторы.
   - А если другого эшелона не будет? - ответил отец. - Неужели ты думаешь, что я могу рисковать... вами? - Он так сказал. Но мне показалось, что он все же боится нашей поездки в одном эшелоне с Подкидышем гораздо больше, чем идти на войну. Войны он вообще не боялся.
   - Обещай мне, что ты будешь спокоен. За нас... За меня! - умоляла мама. - И пиши... Каждый день нам пиши. Не представляешь, как мы любим тебя!
   - А ты?
   Для отца мамина любовь всегда была дороже моей. Я знал это. И мне не было обидно. Ничуть...
   Прощаясь во дворе школы медицинских сестер, где был сборный пункт, отец тихо спросил маму:
   - И вагон у вас с н и м... один?
   - Мы поедем в теплушках. На нарах, - ответила мама. - Если хочешь, будем в разных теплушках. Только бы ты не думал... Ни одной секунды! До конца войны... До конца нашей жизни.
   Она зарыдала. Я тоже заплакал.
   - Ну что вы? Я скоро вернусь... - как и все вокруг, обещал нам отец. Это было седьмого августа. - И пусть Подкидыш вам помогает. Рядом должны быть близкие люди...
   - Ты можешь быть абсолютно спокоен! - почти крикнула мама. - Клянусь всем на свете. Даже его будущим!
   И прижала меня к себе.
   Я знал, что хорошее начинаешь гораздо острей ценить, когда оно от тебя уходит. И что наши приобретения становятся в тысячу раз дороже, когда превращаются в наши потери или воспоминания. Эта истина казалась мне раньше лежащей на поверхности, а значит, не очень мудрой.
   Но, качаясь на нарах, под потолком, где было много времени для размышлений, я понял, что первым признаком мудрой мысли является ее точность: все, что недавно было обыденным и привычным, стало казаться мне нереальным, невозвратимым. А неприятности и заботы, так волновавшие меня прежде, я не разглядел бы теперь ни в один микроскоп.
   Я с нежностью вспоминал о нашем учителе физкультуры, который ничего, кроме тройки с минусом, мне никогда не ставил, и о соседях, которые говорили, что я слишком громко хлопаю дверью и вообще ни с кем не считаюсь. "Ценишь, когда теряешь" - эту истину война все упрямей, с жестокой прямолинейностью вдалбливала мне в сердце и в голову.
   Отец заранее объяснил, какие нас с мамой встретят на Урале флора и фауна: он был биологом. Но нас встретил лишь низкорослый, неестественно широкоплечий человек, казавшийся квадратом, завернутым в брезентовый плащ с капюшоном. Из капюшона до нас донеслось хриплое сообщение о том, что "машин сколько есть, столько есть, а больше не будет".
   Мои прежние путешествия в поездах всегда были праздником. "Гарантия возвращения - вот что было самым приятным в пути!" - понял я потом, через много лет.
   - Что с Москвой? - раздался в темноте голос Николая Евдокимовича. Мы прошлепали по лужам еще несколько шагов. - Неужели все-таки...
   - Этого не будет! - Мама остановилась, словно, как прежде, резко поднялась со стула.
   И пошла дальше. Мы тоже пошли.
   - Я уверен... Я абсолютно уверен! Но мы целый день не слышали сводки Информбюро.
   На каждой станции Подкидыш выпрыгивал из вагона на шпалы, на мокрую землю и бежал к газетному киоску или к громкоговорителю, если киоска не было. Узнав, что после упорных боев наши войска оставили какой-нибудь город, он сообщал об этом только в том случае, если его спрашивали. И то очень тихо.
   И поглядывал с опаской туда, где лежали на нарах мы с мамой: не хотел нас расстраивать.
   Никто не объявлял заранее, долгой ли будет остановка, никто не знал, когда тупо ударятся друг о друга, заскрежещут чугунные буфера и мы тронемся дальше.
   - Останется... Где-нибудь он отстанет! - беспокоилась мама. И я этого тоже очень боялся.
   В течение двух недель, проведенных в пути, мы с мамой выходили только на перроны больших городов. Она не выпускала мою руку ни на мгновение. Мы искали бывшие вокзальные рестораны, чтобы по талончикам получить там похлебку и кусок хлеба.
   "Потерять, оставить, отстать..." - война со всех сторон окружала нас этой опасностью. Но больше всего мама страшилась расстаться со мной. Она даже объяснила, что, поскольку мне всего лишь одиннадцать лет, я вполне могу ходить вместе с ней в туалет. Я воспротивился... И она стала отпускать меня туда на больших станциях с Николаем Евдокимовичем.
   Если мы с ним задерживались, она, чуть приоткрыв дверь и глядя куда-то в сторону, испуганно вопрошала:
   - Вы там?
   Он отвечал:
   - Мы здесь!
   "Да... какая может быть любовь в этом возрасте?" - утверждался я в своей давней мысли.
   Квадратный человек прохрипел из капюшона, точно из рупора:
   - Побыстрей шевелитесь! Машины не будут ждать.
   Мама покрепче сжала мой локоть.
   Девять или десять крытых машин стояли на краю площади. Они сгрудились, как стадо молчаливых животных, пришедшее на водопой.
   - Поплотней утрамбовывайтесь, товарищи! - скомандовал капюшон.
   Подкидыш протянул маме руку из крытого кузова, но она вначале подсадила меня.
   А за нами вскарабкивались и "утрамбовывались" все новые и новые пассажиры из эшелона.
   На нарах в теплушке голосов почти не было слышно. Не из-за стука колес, а потому, что растерянность и неизвестность как бы сковали людей.
   И в кузове грузовика было напряженно от тишины. - Осторожней, здесь мальчик! - предупредила мама. Ей не возразили. Но и учесть ее просьбу никто не мог. Меня сжимали и утрамбовывали "на общих правах": мест для пассажиров с детьми в крытой машине не было.
   Я подумал, что нужно будет вообще забыть о своем возрасте. Взять и забыть...
   Но мама не хотела, чтобы я забывал. В холодном бараке, который обогревался еле мерцавшими печурками, она превратила наш сундук в стол и сказала:
   - Здесь ты будешь делать уроки!
   Сказала властным голосом начальника стройконторы, потому что меня нужно было встряхнуть и убедить, что все продолжается.
   "Комнаты" отделялись одна от другой простынями, бывшими скатертями или портьерами, прикрепленными к веревкам, как выстиранное белье.
   Мама узнала, где находится школа, и повела меня туда сразу же, на рассвете следующего дня.
   - Ты и так уж отстал от класса! - с упреком сказала она. Будто я отдыхал где-нибудь в пионерлагере или наслаждался выдуманными болезнями, как это бывало в мирное время.
   Наше новое местожительство было на берегу уральской реки, названия которой я раньше не знал.
   Оборонный завод напоминал человеческий организм, атакуемый перегрузками, но неослабевший: его сердцебиение было слышно всему городу днем и ночью. Вместо кислорода он вбирал в себя электроэнергию, а выдыхал пар и дым. Ему некогда было думать о своем внешнем виде: одежда выцвела, поизносилась.
   Мощность этого организма строители должны были увеличить во много раз и в немыслимо короткие сроки. Завод окружали дома из некогда красного, закопченного кирпича; вросшие в мокрую грязь одноэтажные бараки; клуб, называвшийся Домом культуры, и школа, где учились в три смены.
   На школе висел плакат "В тылу как на фронте!".
   - Ты понял? - спросила мама. - Хотя вообще-то я не люблю этого лозунга: все-таки фронт - это фронт, а тыл - это тыл.
   - Но всюду пишут... - попробовал возразить я.
   - Мы в отличие от отца, - тоном начальника стройконторы перебила мама, - прибыли в зону безопасности. Чтобы ты мог учиться. В том числе и для этого... Ты понял? Мне некогда будет напоминать.
   Маме стало некогда уже с двенадцати часов дня. Ее вызвали в стройуправление и назначили "инженером - руководителем по комплектации и восстановлению оборудования". Название маминой должности было таким длинным, что я испуганно спросил:
   - А что это значит?
   - Ничего особенного, - ответила мама. - Приходят эшелоны с оборудованием. Надо пристроить его в старых цехах или под навесом, пока не построим новые.
   - Каторжная работа, - раздался мужской голос из-за старого, облысевшего ковра с озером и двумя лебедями, отделявшего нас от соседей.
   - А вы были на каторге? -спросила мама.
   - Пока что не приходилось.
   - Откуда же вам известно?
   Мама не любила паниковать.
   - Да уж знаю! - монотонно настаивал голос из-за озера с лебедями. Правда, дают кое-что пожевать за вредность производства.
   - Вот видишь, - сказала мама. - Во всем есть свои светлые стороны.
   Она их по крайней мере умела отыскивать.
   - Мне придется редко бывать дома, - сказала она через несколько дней. - Эшелоны приходят один за другим. Так что приглашай в гости товарищей. Или товарища... Чтоб не соскучиться.
   У нее самой был один только друг. Тот, которого ей подкинули в строительном институте.
   - Его и здесь подбросили в мою группу, - сообщила мне мама.
   - На каторжную работу? Разве он выдержит?
   - Мы с вами в зоне полнейшей безопасности: спим в постели, нас не бомбят. В тылу как в тылу! - ответила она.
   - Я хотел сказать... что Подкидыш очень худой.
   - А в окопах только богатыри?
   Мама вынула из сумки котлеты, завернутые в местную многотиражку: бумагу достать было трудно.
   - Вот видишь, дополнительное питание. За вредность производства. Грех жаловаться!
   Как и хотела мама, у меня появился приятель: Олег по прозвищу Многодетный брат. У него было две младших сестры. Последняя родилась двадцать второго июня - за год до начала войны.
   - Умудрилась! - сказал Олег. - Попробуй теперь порадуйся в день ее появления на свет...
   Многодетный брат бегал за "детским питанием", которое, как он говорил, в мирное время и взрослые не стали бы есть.
   - Но организм ко всему приспосабливается, - объяснил мой новый приятель.
   Олег был старше меня на полтора года.
   - В вашем возрасте это много! - уверял Николай Евдокимович. - Вспомни Толстого! "Детство", "Отрочество", "Юность" - так он назвал свою трилогию. Речь идет о разных эпохах человеческой жизни. Если не возражаешь...
   Но никакие эпохи нас с Олегом не разделяли. Когда я сказал об этом Подкидышу, он задумался:
   - Война вообще объединила людей... хотя вроде бы их разлучила.
   Олегу трудно было делать уроки дома.
   - Сестры плачут дуэтом.
   - Как же ты спишь?
   - Организм ко всему привыкает.
   Он приходил заниматься ко мне. Но прежде чем сесть за учебники, говорил:
   - Я тут немного...
   И подметал нашу "комнату", укреплял на веревках "озеро с лебедями", что-нибудь мне пришивал. Две сестры приучили его к труду. Олег выглядел не просто худым, а до крайности истощенным. Поэтому нос и глаза особенно выделялись. Узнав, что отец мой биолог, а раньше преподавал анатомию, Олег сказал:
   - Я вполне бы мог стать для него экспонатом!
   Он любил подшучивать над своей худобой.
   Отец его через двадцать дней после начала войны потерял левую руку и теперь работал в редакции той самой строительной многотиражки, в которую мама заворачивала котлеты. Дома у них была пишущая машинка. Это произвело на меня сильное впечатление.
   - Еще одна машинка в редакции... А эту выдали под расписку, - сказал Олег. - Сестры под нее засыпают. Отец начнет печатать правой рукой - и они умолкают. Колыбельная песня! Иногда я помогаю отцу.
   - Ты и печатать умеешь?
   - А что ж тут такого!
   * * *
   Я торопился к маме. Она очень ждала меня. Это я знал... И мое нетерпение тоже было таким напряженным, что я бессознательно, не отдавая себе в этом отчета, оттягивал встречу. По пути я решил задержаться возле дома, где жил Олег.
   Таксист был рассержен непредвиденной остановкой. А когда я вышел из машины и направился к дому, он проводил меня взглядом, полным сомнений: приду ли обратно? Не сбегу ли, не расплатившись?
   Чтобы успокоить его, я вернулся и как задаток положил на заднее сиденье букет, купленный на привокзальном базаре.
   Потом я вошел в парадное. Все было так же... Только стены покрасили в другой цвет.
   Подниматься на третий этаж я не стал: Олега и его родных там уже давно не было. Они уехали к себе домой, в Белоруссию. Мы переписывались...
   Я вернулся к машине. И едва успел хлопнуть дверцей, как таксист резко рванул с места. Так он выразил свое недовольство.
   Я бы мог объяснить таксисту,' что хочу хоть на время вернуть свое прошлое. Но вид его не располагал к откровенности.
   В первое же утро после приезда, по дороге в школу, мы с мамой забежали на почту. Отец должен был писать до востребования. Так мы условились.
   - Я чувствую: нас будет ждать письмо! - все четырнадцать дней в эшелоне говорила мне мама, без конца перечитывая те письма, которые мы успели получить от отца в Москве.
   На почте ничего не было.
   - Теперь мы с тобой так и будем жить: от письма до письма, - грустно сказала она. - Надо привыкать. Что тут поделаешь!
   Она попросила, чтобы мне выдавали "корреспонденцию", которая будет приходить на ее имя. Мама собиралась, я понял, пропадать на стройке целыми сутками, а почта работала лишь до семи часов.
   Когда мы вышли на улицу, мама спросила:
   - Тебе кажется, я часто огорчала его?
   Я не знал, что ответить. Тогда она продолжала:
   - Сейчас страшны только те раны, которые может получить о н. Или получал прежде. От меня, например... Только те раны опасны. А мы с тобой неплохо устроились.
   - Хорошо, что он может быть... абсолютно спокоен, - машинально повторил я то, что слышал от нее во дворе училища медсестер, где мы с отцом расставались.
   - Спокоен? Разве там, где он... бывает спокойствие? Ты вообще представляешь, что там происходит?
   - Представляю.
   - Это невозможно себе представить! - Мама резко остановилась, будто демонстративно поднялась с дивана или со стула, как это бывало раньше. Каждый день заходи на почту. Каждый день! Я должна знать, есть письмо или нет.
   - Я буду заходить. Обязательно!
   Она пошла дальше.
   - Я всегда знала, что перенести самую тяжкую болезнь легче, чем переживать болезнь ближнего. Но я не представляла, что это такое беспрерывное ожидание беды. Теперь нельзя давать себе отдыха... ни на минуту!
   - Ни на минуту?!
   - Чтоб некогда было сходить с ума... - Она вынула из сумочки фотографию, где отец был совсем молодым и веселым. - Он всегда был беззащитней меня. Так казалось в будничной жизни. Мужчины берут на себя самые страшные тяготы века, а зубной боли они боятся. Это известно. Я обязана быть... рядом с ним... Пусть даже здесь!
   - И я тоже.
   - Нет... Ты ребенок! Мы идем с тобой в школу. Прямо сейчас! Никто не может лишить тебя этого. Детство не повторяется.
   - И старость не повторяется.
   - Хватит с нее одного раза! А перед Алешей я все-таки виновата.
   - В чем?
   - Сильнее, чем я люблю его... особенно вот сейчас, любить, мне кажется, невозможно. Он не узнал этого.
   - А меня? - тихо и бестактно полюбопытствовал я.
   - Это другое. Материнство... выше любви.
   Я успокоился.
   - Мне всегда хотелось доказать ему... Дать почувствовать, - виновато продолжала она. - Но я не спешила. В педагогических целях. Какая нелепость! Лучше поздно, чем никогда? Нет уж, Дима... С добром надо спешить, а то оно может остаться без адресата. Ты согласен?
   - Согласен.
   - Если это случится, я не прощу себе. Нет, не то... Я просто не вынесу.
   Через двадцать дней, когда я зашел на почту, где меня уже знали, бледная девушка в окошке на миг оживилась и сказала:
   - Сегодня вам есть...
   Она перебрала несколько писем пальцами, которые казались очень тонкими из-за припухших суставов. Было холодно, почти как на улице. Руки у девушки, конечно, замерзли, но не покраснели, как мои, а были прозрачными, обесцвеченными.
   Она протянула конверт без марки.
   Я сразу, не отходя от окошка, разорвал конверт. Вынул листок, на котором было что-то напечатано типографским шрифтом. Только имя, отчество и фамилия отца были написаны чернилами, от руки. Я прочитал раза три или четыре спокойно. И только с пятого раза понял, что мой отец пропал без" вести.
   На улице ждал Олег. Я выбежал с белым листком в руке. Олег прочитал... Нос его сморщился, словно от внезапного света, глаза стали еще больше, круглее. У него были две младшие сестры - и он умел утешать.
   - Пропал? Это слово имеет несколько значений. Ты вспомни... "Пропал" в смысле погиб тут не подходит. Здесь другое значение: он исчез, о нем ничего не знают. И все...
   Как старший брат, он умел втолковывать, объяснять.
   - А если погиб... так и пишут: "погиб"? - спросил я.
   - Так и пишут. Это называется похоронкой. А тут извещение. Неприятное, конечно. Не буду тебя обманывать.
   Я знал, что даже родителей он никогда не обманывал.
   Взяв у Олега листок, я опять впился глазами в строчки и твердо, до конца осознал, что отца моего уже нет. Совсем нет... навсегда...
   Я не заплакал. Но понял, что это значит - "не находить себе места". Вернулся на почту, спросил у болезненной девушки, когда пришло письмо.
   - Сегодня, - ответила она. - Ты же вчера заходил.
   Потом я, забыв об Олеге, помчался на стройку.
   - Ты куда? - услышал я сзади его голос.
   - К маме.
   - Зачем?
   - Показать...
   - Да ты что?!
   Мы оба остановились. "Я просто не вынесу", - тогда, возле почты, сказала мне мама. Как можно было это забыть?
   - Что же делать? - спросил я Олега.
   - А где твой портфель?
   Портфеля действительно не было.
   - Оставил на почте. Возле окошка...
   Мы побежали обратно. Портфель уже был за стеклом, на столе у болезненной девушки.
   - Ты что-нибудь такое... получил? - спросила она.
   В ответ я ничего не смог выговорить.
   - Отец пропал без вести, - объяснил ей Олег. - Не погиб... а просто нету вестей. Это же разные вещи.
   - Вероятно, - сказала она. - Я не могу здесь больше работать...
   И закрыла глаза болезненно белыми пальцами с припухшими сгибами на суставах.
   Я вспомнил пальцы отца. Он часто, сидя за столом, перебирал лечебные травы, которые сам же выращивал. Травы были высохшие, напоминавшие сено, а пальцы у отца загорелые, крепкие, но осторожные. Мне чудилось, он боится, что с трав осыплется что-то нужное и они потеряют свою целебность.
   Отец был нежным, застенчивым человеком. "Ленинградская интеллигентность'!" - пояснял Николай Евдокимович, хотя сам был закоренелым москвичом.
   Отец любил лес, но еще больше - поля и луга. "Высокая, густая трава это здоровье, - говорил он. - Это символ простора и жизни!"
   И жизни...
   - Ты не прощайся с отцом, - угадав мои мысли, сказал сзади Олег. Пойдем.
   Мы вышли на улицу.
   - Дай мне конверт, - попросил он.
   Я протянул.
   Он аккуратно вложил в конверт листок с извещением. И так же неторопливо, обстоятельно отвел ему место в своем портфеле.
   - Пусть будет у меня. А то мать найдет.
   Я вновь затопал вверх по ступенькам почтового отделения и заглянул в полукруглое окошко.
   - Только маме не говорите, что было письмо. Если она зайдет... попросил я девушку, которая все еще не отрывала рук от лица.
   На почте никого не было, потому что весь город в это время работал.
   - Олег говорит, что отец... еще может найтись...
   - Не могу я здесь больше работать, - ответила девушка, должно быть, не веря Олегу.
   * * *
   - На две минуты... Остановитесь, пожалуйста, - опять попросил я таксиста.
   Он тормознул так, что я ткнулся в его спину.
   Почта была все там же. И из того же окошка выдавали корреспонденцию до востребования. Человек пять стояли в ожидании. Но на их лицах не было нетерпеливой тревоги.
   Я издали заглянул в окошко. Конверты перебирала девушка, на которую стоявшие в очереди мужчины поглядывали с интересом. Она стоила этого.
   Таксист снова рванул, будто участвовал в мотогонках и ему только что был дан старт.
   Мама приходила с работы поздно вечером. А то и под утро... Приподнимала простыню, отделявшую наше жилье от коридора. Другой нашей "стеной" был старый, облысевший ковер... Мама входила беззвучно, но я просыпался. Задавала мне несколько главных вопросов... Прежде чем шепотом рассказать о своих делах, она открывала разбухшую сумку, набитую бумагами и чертежами. Вытаскивала со дна еду, завернутую в газету, и протягивала ее мне. В сумке обязательно стояла бутылка молока, которая тоже полагалась маме "за вредность". Сидя на матраце, я ел хлеб с котлетой и запивал молоком.